Наталья Тюнина
Эуштинская осень
– Ох, – на добродушном лице губернатора появилась озабоченность, – вы сядьте, сядьте. Может, воды?
Пушкин отрицательно качнул головой.
– Кого? – хрипло спросил он. – Это же не секретные сведения?
– Нет, конечно, нет. Просто до нас новости долго идут. Уже шесть дней тому. Пестель, Каховский, Муравьёв-Апостол, Бестужев-Рюмин и Рылеев – повешены. Остальные – в Сибирь.
Пушкин чуть слышно выругался и до крови прикусил себе губу. Внутри всё кипело и требовало выхода. Приговор суда был предсказуем, но при этом казался совершенно невозможным.
Адеркас прикрыл уши руками:
– Учтите, любезный, я ничего не слышал. Сочувствие мятежникам карается нынче не мягче, чем само участие в заговоре. Держите себя в руках.
– Александр!
Пушкин открыл глаза. И тут же закрыл, реагируя на невыносимо яркий свет.
– Барин, проснитесь!
Саша заслонился рукой и осторожно выглянул наружу. Перед взором его всё расплывалось, в горле саднило, при этом ужасно мутило и хотелось пить. «Вот стыдоба-то, – подумал он. – Словно братец Лёвушка». От этой мысли стало ещё хуже. Пушкин прокашлялся и хрипло спросил:
– Ч-кхх-то случилось?
Одна из размытых фигур у постели пошевелилась и сказала голосом Вульфа:
– Эллины бы сказали, что ты сожительствовал с Дионисом.
Пушкин окончательно отнял руку от лица и вытаращил глаза. Кучер кхекнул и смущённо пояснил:
– Запил ты, барин.
Рука его протянула Саше кружку с водою, которая тут же была выхлебана до дна. В глазах прояснилось. Память тем не менее молчала. Впрочем, бледный вид и помятое лицо Вульфа намекали, что пили они явно вместе.
– Сколько я… кхм… сколько я пил?
– Дней пять, – ответствовал Алексей.
Жаркая волна стыда заставила Александра покраснеть. Он вспомнил всё – и вспышку ярости у Адеркаса… и бессвязные беспомощные проклятия в адрес Императора… и первый штоф водки в компании Вульфа. Следующие дни напоминали калейдоскоп ярких пятен. Скосив глаза в пол, он спросил:
– И как это было?
– Невероятно! – ответствовал Вульф. – Печёнка у тебя всё ещё крепче моей. Языков вон не выдержал, сбежал в Дерпт. На самом деле, это я его отправил, – понизив голос, признался Алексей. – Уж больно недозволенные речи ты вёл спьяну.
Они помолчали.
– Поехали домой, – сказал Пушкин.
– Прямо сейчас? – удивился Вульф.
– А почему бы и нет? Какой день на дворе?
– Вечер, – поправил его Алексей. – Двадцать четвёртое июля.
– Ого, – наконец подсчитал Саша. – Тем более едем. Утром будем дома.
Солнце уже поднялось из-за горизонта, когда коляска Пушкина въехала в Михайловское. Вульфа завезли в Тригорское – высадили на лужайке и покатили дальше. У Саши раскалывалась голова, и очень хотелось спать, хотя в дороге он всю ночь продремал сидя. Возле крыльца стояла какая-то незнакомая чёрная карета без герба. Пётр остановил коляску и помог Пушкину сойти. В недоумении, Александр вошёл в дом.
В гостиной на кресле расположился высокий шатен в тёмно-зелёном однобортном мундире, несмотря на жару, застёгнутом на все пуговицы, серых рейтузах с красным кантом и сапогах со шпорами. Фуражка в цвет мундира лежала на столике.
При виде Пушкина визитёр поднялся, на мгновенье зацепившись саблей в портупее за подлокотник.
– Василий Гаврилович Блинков, фельдъегерь Его Императорского Величества! – отрекомендовался он.
– Чем обязан? – вежливо поинтересовался Саша, непроизвольно отступив на шаг и чуть не сбив при этом с ног подоспевшую няню.
– Позвольте сразу перейти к делу. У меня есть ордер на ваш арест.
За спиной сдавленно охнула Арина Родионовна.
– Могу ознакомиться с документом? – чрезвычайно деловым тоном осведомился Пушкин, чувствуя, как от волнения кровь приливает к щекам и ушам.
– Пожалуйста, – хмыкнул фельдъегерь, протягивая лист гербовой бумаги.
«Предписание номер 1273», – гласил заголовок пропечатанного бланка. Стандартная канцелярская форма, лишь аккуратным убористым почерком вписано в свободную строку: «Пушкину Александру Сергеевичу», и снизу подписи так же рукописно: «Граф Иван де Витт» и «Барон Иван Дибич». Явиться к государю лично! Это ещё не совсем арест, может, наоборот, освобождение? Хотя, разве могло прошение дойти до Николая так быстро? Саша не знал, ликовать ему или хоронить себя заживо.
– Собирайтесь, сударь. Вероятнее всего, сюда вы вернётесь нескоро, – сказал Блинков, забирая документ у Пушкина.
Мысли вихрем завертелись в голове у Саши. Он быстро перебрал в уме оба варианта. Нужно надеяться на лучшее, но готовиться к худшему, – гласит народная мудрость.
– Сколько времени у меня есть? – спросил он.
– Сильно не торопитесь, – окинул Пушкина оценивающим взглядом фельдъегерь. – Приведите себя в порядок, чай, к Его Императорскому Величеству собираемся, в Москву, а не в крепость. К полудню если выедем – то и хорошо. Разрешите изъять бумаги из вашего кабинета, пока вы собираетесь?
– Разве у меня есть выбор? – махнул рукой в сторону своей комнаты Александр. – Берите.
«Кажется, действительно, арест», – подумал он обречённо.
Блинков коротко кивнул и вышел, обогнув прижавшуюся к стенке няню. Расстроенная старушка тут же бросилась к Саше.
– Голубь мой, за что же это? – плакала она, обнимая своего любимца.
– Тише, тише, родная, – попытался сосредоточиться на делах Пушкин. – Прикажи лучше истопить скорее баньку да кликни мне Архипа Кирилловича, у меня есть к нему дело.
Всхлипывая, няня ушла.
Когда баня была готова, Саша уже собрал все вещи. Собственно, ящик присланных братом год назад дорожных принадлежностей так и хранился, дожидаясь своего часа. Александр только налил свежих чернил в бутылёк и положил пару комплектов одежды. Архип вернулся с выполненным поручением, когда барин был в бане, и мялся в предбаннике, боясь оставить привезённое в доме, где сидит фельдъегерь.
– Забрал? Вот спасибо! – обрадовался Пушкин, принимая у садовника книги. – А почему две?
– Господин Вульф велели передать, и ещё письмо, – Архип протянул послание, сложенное треугольником, и собрался уходить.
– Постой, подожди на дворе, – попросил его Саша, – я сейчас прочту, и ты отнесёшь в дорожный ящик.
Сначала он просмотрел книги. Первая была той самой огромной Bible, за которой и ездил Архип. Вторая неожиданно тоже оказалась Библией, но с русским заглавием и обычного для книги размера. Открыв её, Александр с удивлением обнаружил внутри совсем другое название: Вальтер Скотт «Квентин Дорвард» – новый роман, которого он ещё не читал. Отложив просунутую между книг газету, Саша с нетерпением взялся за письмо. Оно действительно было от Вульфа.
«Ужасные новости! – писал Алексей. – Если, конечно, твой садовник не врёт. Матушка рассказала, что, пока мы были в отъезде, здесь по соседям шнырял какой-то шпион-ботаник, про тебя расспрашивал, чёрт его раздери. Думаю, ты всё уладишь, и мы встретимся в Дерпте. Зизи шлёт тебе привет и новый роман, а я – свежую газету. Надеюсь, ты огорчишься не так сильно, как в Пскове». И ниже красивым женским почерком: «Саша, пиши, как сможешь, не томи неведеньем. Храни тебя Бог. П.А.»
Пушкин швырнул письмо в печку, свернул не глядя газету, чтоб прочесть её в дороге, и вышел навстречу судьбе.
Глава 3. Перемена мест и судьбы
«Бездорожье одолеть не штука,
А вот как дорогу одолеть?»
(Ю. Ряшенцев. Дорожная песня
из к/ф «Гардемарины, вперёд!»)
На ближайшей станции лошадей не оказалось даже для фельдъегеря. Срочные известия о приближающейся коронации летели во все концы России. Пришлось задержаться в ожидании, пока станционный смотритель улаживал этот вопрос. Пушкин присел на лавку и, наконец, развернул присланную Вульфом газету. Номер 85 «Северной пчелы» от 17 июля 1826 года содержал пространное обращение к народу императора и самодержца Всероссийского Николая Первого о том, как он, милосердный, удручён произошедшим в декабре восстанием, а также, что родителям следовало бы лучше воспитывать своих дворянских детей. Сообщение о казни заняло один крохотный абзац. Зато целый лист из четырёх был посвящён описанию убранства Успенского Собора для грядущей коронации. Александр беззвучно выругался, покосившись на внимательно наблюдавшего за ним Блинкова.
Но у этого номера газеты оказалось ещё и приложение, и вот оно заставило Пушкина высказаться вслух. Это был полный текст приговора для всех заговорщиков, с фамилиями и мерой наказания для каждого. Саша медленно читал список, боясь увидеть на следующей строке имя ещё одного близкого друга. И ещё одного. И ещё. Многих, очень многих он знал. Кондратий Рылеев, Никита Муравьёв, Николай Тургенев, Вильгельм Кюхельбекер, Иван Пущин… Господи, Жанно! Счастье ещё, что не всех четвертовали или повесили, как собирались, но ссылка в Сибирь! Но каторга! И лишение чинов и дворянства почти у всех, кроме двоих. Для Пушкина, так гордившегося своим древним родом, эти наказания были практически равнозначны. Александра пробрала дрожь, несмотря на июльский зной. Казнить пятерых лучших дворян России! Сослать в Сибирь на рудники весь цвет аристократии! Уму непостижимо!
Голова его пульсировала. Как же так? Неужто во имя установления своей власти этот человек способен загубить всех, чьи предки веками составляли основу большой страны? Да как он смеет?! Биение сердца оглушало.
Надо было как-то выразить это состояние. Глаза его широко раскрылись. Перед внутренним взором предстало видение некого высшего существа, дарующего откровение. «Я же не верю в бога», – промелькнула мысль. «Ты – не веришь, – будто бы грянул глас откуда-то сверху, – но они – верят. И тот, кто притянет к себе умы людские – поистине пророк». Вспомнились слова Жанно про народного поэта. И рука потянулась к перу…
– Василий Гаврилович, – вежливо, несмотря на бушевавшие внутри эмоции, спросил Пушкин у фельдъегеря, – разрешите письмо родственнице в Тригорское написать? Очень волнуется.
Блинков равнодушно пожал плечами: мол, пишите.
Александр взял два листа чистой бумаги со стола смотрителя и подсел с краю, спиной к своему сопровождающему.
«Подумаешь, самодержец, – размышлял Саша, грызя перо. – Так дальше пойдёт – лет через сто народ настолько озвереет, что Романовы сгинут в кровавой смуте… Как та, после которой они пришли к власти». Пыл его поутих, выплеснувшись на бумагу.
Лист со свеженаписанным стихотворением Пушкин свернул и спрятал в карман жилета. На втором же быстро начертал пару строк Прасковье Александровне: «Еду в Москву на аудиенцию. Царь хоть куды не пошлёт, а всё хлеба даст, утешьте мою бедную мамушку, и сами не плачьте. Целую ваши ручки, преданный вам А.С.», – и уже почти непринужденно обернулся к Блинкову.
В Москве, куда чёрная карета прибыла без дополнительных задержек, Пушкина отвезли сразу в Кремль, в Чудов дворец. Дежурный генерал провёл его на второй этаж в личные покои Его Императорского Величества. Грязным, небритым, в дорожной пыли предстал Пушкин перед государем. Саша не привык робеть перед высокопоставленными особами, всё-таки древность его рода позволяла чувствовать себя если не наравне, то не сильно ниже, но от Николая сейчас зависела судьба поэта.
Высокий, в тёмно-зелёном мундире с золотыми эполетами, красивый от молодости и благоденствия, самодержец обернулся к вошедшему.
– Здравствуй, Пушкин, – без церемоний сказал он. – Доволен ты выбраться из своей деревни?
– Благодарю Вас, Ваше Величество, – коротко поклонился Александр.
– А скажи, Пушкин, присоединился бы ты к своим друзьям на Сенатской площади? – сразу задал главный вопрос император.
– Я не заговорщик, – возмутился Саша. – Но друзей бы не бросил. Да и ведь я был в ссылке, Ваше Величество!
– Действительно, – как бы задумчиво сказал Николай. – Ты должен был быть в ссылке. Но почему тогда тебя видели в Петербурге?..
Неожиданный вопрос застиг Сашу врасплох. Горчаков не мог его предать. Наверное, кто-то другой узнал в крестьянине дворянина, несмотря на маскарад.
– Участвовал в заговоре против меня и моего брата? – возвысил голос Николай, делая шаг в сторону Пушкина.
Тот отступил назад, чтобы не задирать слишком голову, смело глядя в лицо государю.
– Никак нет, Ваше Величество, не участвовал. Я уже подписывал у псковского губернатора, Бориса Адеркаса, бумагу, что ни к каким тайным обществам отношения не имею и никогда не был с ними связан.
– Тогда почему у каждого мятежника хранились твои стихи? Почему даже из Польши мне шлют изъятый у главных бунтовщиков твой «Кинжал»?
– Стихи – это же просто поэзия, литература, – Пушкин опустил взгляд. – Стихами никого не убьёшь, – сказал он и тут же пожалел об этом.
– Вот как! – воскликнул Николай, снова приближаясь, и Саша непроизвольно отпрянул, упершись в стол. – Значит, ты не убийца?! А ведь твои друзья хотели меня убить весьма прозаическим способом! Разве не ты их к этому подстрекал?
– Ваше Величество, – в смятении ответил Пушкин, – я ничего не имею против Вас лично, но я противник абсолютной монархии. Конституционная гораздо демократичнее и лучше отвечает нуждам общества.
– Может, где-то в Европах конституционная монархия и хороша, но только абсолютной своей властью я мог так быстро расправиться с бунтовщиками, – Николай рубанул рукой, как мечом, чуть не задев Александра.
Тут внутри Пушкина что-то лопнуло с прозрачным звоном. Он поднял взгляд на Николая.
– И кто из вас больший убийца? – вопросил он. Романов замер. – Они могли вас убить, – продолжил Саша, распаляясь. – Но не убили. А вы, – продолжил он, – за это повесили пятерых из них.
Кровь прилила к лицу императора.
– Хотел мой брат сослать тебя в Сибирь, – неторопливо сказал он. – Но не сослал. А я теперь – сошлю! – рявкнул Николай. – Вон!
Александр бросил выхваченный из кармана жилета сложенный листок со стихотворением на стол, развернулся и быстро вышел из комнаты.
В коридоре Пушкина встретил дежурный генерал. Быстро сориентировавшись в ситуации, он сопроводил Александра в комнату ожидания, а сам вышел. Саша послушно опустился на стул. В голове была оглушающая тишина, как в зимнем лесу. Через четверть часа сквозь эту тишину из коридора прорвался голос императора Николая Первого: «С поэтом нельзя быть милостивым». Затем дверь открылась и вновь появился генерал.
– «Указ Его Величества Николая Первого, императора и самодержца Всероссийского и прочая, прочая. Сослать Александра Пушкина, чиновника 10 класса, в Сибирь на поселение. Приговор привести в исполнение немедленно». Позвольте вас сопроводить к экипажу.
После разговора с Николаем Александр чувствовал себя немного не в себе. Хотя нет, не так. Вовсе! Не! В себе! В бешенстве. Хотелось достать из ящика спрятанные в Библии пистолеты и пристрелить фельдъегеря Блинкова вместе с жандармом незамедлительно. Саша смотрел на пролетающие мимо поля и пытался взять себя в руки. «Эти люди ни в чём не виноваты, – уговаривал себя он. – До того, кто причина моих бед, мне не добраться! Другой брат хуже первого!» – и снова злился.
Июль был жаркий, припекало, но ямщик гнал лошадей нещадно. «Куда торопимся?»
На третий день подъехали к Ярославлю, но, не доезжая до моста через Волгу, свернули на восток и к вечеру остановились на станции со странным названием Туношна. Невдалеке на фоне розоватого неба выделялась забавная, необычно большая, синяя маковка церкви. Кроме неё, казалось, вокруг ничего и не было – крыши невысоких хибар почти целиком скрывались в густой листве лип и осин.
– Здесь и заночуем, – потягиваясь, сказал Блинков.
Александр удивился, но виду не подал. Спешили, а теперь даже солнце ещё не село, а они спать собираются. Однако, ужинать было очень даже пора, поэтому Саша охотно вылез из кибитки и проследовал за своими сопровождающими. Думать о себе как о заключённом под стражу упорно не хотелось. К счастью, Василий и не акцентировал на этом внимания, держась подчёркнуто вежливо со ссыльным поэтом. Пожилой жандарм Пётр Иванович вообще был приставлен с совершенно непонятной целью, и, явно чувствуя свою бесполезность, насупленно молчал всю дорогу.
На станции было пусто. Щуплый, высокий смотритель, заполнив бумаги, сразу предложил взять лошадей, но Блинков отказался, запросив ужин и постель всем троим.
– Эх, Гаврилыч, – вздохнул жандарм, – я б лучше уже домой поехал. Неужто ты один не справишься? У меня там Маша разрешиться вот-вот должна.
Блинков недовольно посмотрел на Петра Ивановича, но ответил мягко:
– Ну потерпите до утра. Отпущу я вас, как договаривались.
Пушкин слушал, не вступая в разговор. Ситуация получалась интригующая, даже злость поутихла, но спрашивать напрямик ему не хотелось.
Поужинали весьма обильно, и даже выпили вина «на прощание» и с пожеланием лёгкой дороги – Саше, впрочем, не предложили, – после чего отправились спать. Стража спала по очереди, разумеется. Пушкин же, пользуясь привилегией узника, отдыхал всю ночь. Сначала он думал, что возбуждённый мозг не даст ему заснуть, но шорохи летней деревенской ночи убаюкивали, и вскоре Саша забылся тревожным сном. Ему снилась зима, мчащиеся в ночи сани, он сам под тёплым полушубком, и няня, причитающая и плачущая, что он уши себе отморозит и пропадёт совсем в тайге, где только медведи-шатуны и бродят. Колокольчик в санях всё звенел, от этого Саша и проснулся. К станции подъезжала тройка. Жандарма в комнате уже не было. Блинков, вполне бодрый и одетый по форме – в мундире, с саблей на портупее – спешно натягивал сапоги. Его фуражка с красным кантом лежала рядом на постели.
– Собирайтесь быстрее, Александр Сергеевич, ехать пора.
«Ну вот, – досадливо подумал Пушкин, – снова заспешили! Хотя куда от нас денется Сибирь?..»
Он скривился – то ли нахмурился, то ли улыбнулся – и живо спрыгнул с кровати. В передней комнате их уже ожидали. Кроме переминавшегося с ноги на ногу, будто готового бежать домой пешком, Петра Ивановича и станционного смотрителя, было трое приезжих. Тот же комплект: жандарм, фельдъегерь, узник. На последнем не было цепей или кандалов, напротив, он был одет в новый суконный сюртук цвета бордо, из-под которого выглядывал бежевый, в цвет брюк, жилет и белая, хоть и запылённая в дороге, рубашка. Но молодого человека выдавали глаза. Не могло быть в столь нежном возрасте у юноши его чина такого безнадёжного, измученного взгляда. Если бы не это, то мальчика можно было б назвать красивым, – признал Саша. Высокий, выше Пушкина на целую голову, крепкого телосложения, с тёмными вьющимися волосами и немного капризным ртом – прямо хоть сейчас вешай на шею орден и веди во дворец на бал. Если побрить, конечно. Саша непроизвольно почесал собственную колючую щёку.
Блинков подошёл к своему коллеге, фельдъегерю явно польских кровей, и тихо заговорил с ним. Из-за перегородки вышла дочь смотрителя, лет двенадцати, и передала новому жандарму свёрток с едой. Модный юноша проводил его голодным взглядом. У Саши тоже слегка заурчало в животе. Он жестом подозвал девочку и сунул ей монетку.
– А можно мне того же? – вкрадчиво шепнул Пушкин.
Девочка оглянулась на отца, тот едва заметно кивнул. Через пару минут, переговоры фельдъегерей ещё не успели завершиться, Александр получил свой свёрток и, благодарно улыбнувшись доброму семейству, сунул пакет подмышку.
– Вы откуда таким щёголем? Будто не в фельдъегерской повозке в Сибирь едете, а в Петергоф на прогулку, – спросил у товарища по несчастью Пушкин, не выдержав долгого молчания.
Они мчались на восток в почтовой кибитке, с молодым жандармом и Василием Гавриловичем Блинковым.
– Это мне maman с сестрёнкой передали перед отъездом, – смутился новый знакомый.
– С сестрёнкой? А велика сестрёнка-то? Красивая?
– Вы… Вы мою сестру не трожьте! – от волнения начал заикаться юноша. Потом помолчал и, успокоившись, всё же ответил. – Красивая. А вырастет – ещё красивее станет. Жаль, не увижу.
– Как звать-то? – Александр решил не обострять ситуацию. В конце концов, им ещё бог знает сколько вместе бедовать.
– Натали… – попутчик вздохнул. – А, или вы про меня? Гончаров Дмитрий Николаевич. Простите, что сразу не представился. Как-то это всё меня несколько выводит из равновесия, – чопорно добавил он.
– Пушкин Александр Сергеевич, – в тон ему представился Саша. – Это кого хочешь выведет, – он махнул рукой. – Завтракать будете?
Жандарм как раз развернул свой свёрток и поделил содержимое с Василием. Они явно были знакомы и в радости встречи настроены благодушно, поэтому, когда Саша достал пакет с завтраком и поделил его с Дмитрием, ничего не сказали, продолжив трапезу.
– П-пушкин? Тот самый? – немного заикаясь, спросил Гончаров, проглотив свою порцию. Его глаза разгорелись, выдавая настоящий возраст – совсем мальчишка, лет восемнадцати, не больше.
– В Лицее изучали? – наобум бросил Саша, входя в раж.
– В Московском университете, – смущаясь, поправил молодой человек. – В Лицее не довелось учиться. Большая честь ехать с вами вместе.
– В Сибирь?! – не сдержавшись, расхохотался Пушкин. Он даже забыл злиться, так его забавлял новый знакомый.
– А ну, потише, – рявкнул на них жандарм. – Потише, судари, – повторил он спокойнее. – Не положено вам светские беседы на этапе вести. Вот доедем до места, там и болтайте.
– А долго ли ехать, позвольте узнать? – осведомился Гончаров.
– Не позволю, – твёрдо сказал офицер, но потом ответил. – Долго. Не меньше месяца. Но вам знать этого нет нужды.
Дорога и впрямь оказалась долгой. Останавливались в основном на небольших станциях, явно соблюдая некий график. Раз в три дня ночевали в гостиницах или прямо в станционных домиках, остальное время мчались, покрывая по двести вёрст в сутки. Проехали стороной Кострому, Вятку, Пермь. Совершенно молчать днями, конечно, было невозможно. Из кратких разговоров Александр узнал, что Гончаров – старший сын небогатых московских дворян, по одной из веток даже родственник, но лично Саша никогда не встречался ни с ним, ни с его близкими. Дворянства, к счастью, Дмитрия не лишили, поэтому ехал он также на поселение, свободный от кандалов. Об ужасах полугодичного пребывания в Петропавловской крепости юноша, косясь на офицеров, пообещал рассказать «когда-нибудь потом», как и о казни, и об обстоятельствах его собственных невзгод.
«Можно было бы ехать, наслаждаясь путешествием, – думал Пушкин, глядя на пролетающий мимо пейзаж. Стоял август, в этих краях уже не жаркий, но природа ещё не увядала, лаская взор яркой зеленью. – Можно бы, если забыть, что едем на восток, а не на запад, как мечталось, да и чернильница в багаже, а достать нельзя». Саша неподдельно страдал от того, что приходящие к нему строки – а в дороге всегда хорошо сочинялось – забываются уже через день. Блинкову втемяшилось, что осуждённым нельзя давать в пути чернила и бумагу, вот он и строжился, ссылаясь на инструкции.
А меж тем на второй неделе путешествия на горизонте показались вершины Уральских гор. Приближался восточный край России.
Кибитка взбиралась на перевал. Лошади натужно храпели, ямщик стегал их так, что Саша морщился. На верхней точке дороги, перед спуском, возница показал кнутом вниз и сказал значительно:
– Вот она, Сибирь!
Под ними лежали бескрайние, насколько хватало взгляда, леса с узкими лентами рек. Городов и сёл не было видно вовсе. Вечерний сумрак охватывал это зелёное море, хотя солнце ещё только повернуло к закату – но уже скрылось за горным хребтом для тех, кто был там, внизу.
Бесконечная, как тайга, тоска захлестнула Александра. Он вспомнил, как изнывал от скуки в Михайловском, несмотря на близость тригорских соседей, нянину компанию, возможность выезжать в Псков за нехитрыми провинциальными развлечениями. Теперь всё будет иначе – даже почта сможет дойти до друзей только за месяц, из забав, вероятно, выращивание репы и флирт с местными медведицами. Мысленно проклиная Николая и свой чрезмерно длинный язык, Саша совсем впал в уныние. Спутник его тоже помрачнел, думая о чём-то своём.
Спустя неделю они всё ещё были в пути. Проехали Екатеринбург и Тюмень, не заезжая на городские улицы, повернули на север.
– Мы едем в Тобольск, верно? – спросил Пушкин у Блинкова во время одной из кратких остановок.
Василий Гаврилович погладил свежую лошадь по гриве, помолчал, потом всё же ответил:
– Верно. Мы с Игорем Семёновичем потом домой повернём. А для вас это ещё не конечный пункт.
– А куда нас? – с замиранием сердца спросил Саша. Тобольск он знал, много лет назад его прадед, Абрам Ганнибал, служил в тобольском гарнизоне после ссылки Александром Меншиковым. Этот город остался в семейной истории культурным и промышленным центром Сибири, вполне пригодным для жизни.
Какая ирония – повторить судьбу прадеда спустя без малого сто лет!
– Там распределят, – махнул рукой Блинков. – Моё дело – доставить вас в Приказ о ссыльных.
– А вы знаете, что первым ссыльным в Тобольск прибыл угличский колокол, поднявший народ на восстание после убийства царевича Дмитрия? – в предвкушении встречи с людьми, на Сашу напала медвежья болезнь красноречия, и даже суровый жандарм Игорь Семёнович не мог заставить его замолчать. – А у Даниэля Дефо герой-путешественник восемь месяцев зимует в Тобольске, восемь месяцев – зима, вы представляете? Дмитрий, вы читали эту книгу? – обратился Пушкин к Гончарову, пытаясь его расшевелить. Чем дальше они забирались в Сибирь, тем более подавленным выглядел Митя.
– Нет, – ответил юный Гончаров. – Она ведь, кажется, на английском?
– Да, а вы не владеете? I'm sorry!
– Извольте говорить на русском! – не выдержал Блинков. – Здесь всё равно единственный язык, кроме родного, который может вам пригодиться – это татарский. Уверен, вы его не знаете.
– Разве это проблема для образованного человека? – парировал Пушкин с дружелюбной улыбкой. – Выучим! Кстати, а вы знаете, что двести пятьдесят лет назад Тобольск был татарским городком с названием Сибирь? А потом сюда пришёл доблестный Ермак. Несомненно, теперь мне судьба воспеть этого достойного человека, раз уж я здесь.
Василий Гаврилович болезненно поморщился:
– При всём моём расположении к вам, Александр Сергеевич, – сухо сказал он, – лично я буду рад вернуться домой. А вы… Сочиняйте пока свою поэму молча.
Он устроился поудобнее в углу повозки и демонстративно закрыл глаза.
Наутро показался Тобольск. Даже в этой гористой местности белокаменные стены его Кремля возвышались над лесом, простирающимся в обе стороны от дороги. Это был первый город за две недели на пути от Москвы, поэтому видеть воочию крепостные сооружения и купола соборов было отрадой для изголодавшегося по цивилизации Александра.
Переправившись через Иртыш на пароме, въехали в Тобольск, с окраин, конечно, застроенный небольшими деревянными домиками. К счастью, погода стояла солнечная, но повозку изрядно трясло по засохшей грязи, взбитой ногами местных жителей и скота. Позже дорога выровнялась, вокруг появились долгожданные особняки с цветущими палисадниками. Почти у самого подножия Кремля ямщик остановил лошадей возле двухэтажного каменного здания с белым нарядным фасадом в стиле барокко.
– Приехали, – сказал Блинков, поправляя фуражку. Он спрыгнул на землю, и, приказав остальным оставаться на месте, вошёл в дом.
Долго ожидать не пришлось – через четверть часа из дверей показался офицер и пригласил всех пройти внутрь. Пушкин с Гончаровым шли по ковру через арочные своды, удивляясь, откуда в Сибири такая роскошь. В большой комнате путников встретил генерал-губернатор. Их представили. Бантыш-Каменский, молодой для такой должности, стройный мужчина, оказался тёзкой Гончарова.
– Александр Сергеевич, Дмитрий Николаевич, рад вас приветствовать! – неожиданно сочувственно сказал он. – Я могу задержать вас в пути всего лишь на сутки. В доме полицеймейстера вам приготовлена комната, там можно будет отдохнуть, сходить в баню, поужинать – я пришлю своего повара. Ваши сопровождающие остановятся у меня, а завтра вам назначат новых, из Приказа.
Саша церемонно поклонился в знак благодарности, хотя на самом деле ему хотелось прыгать от радости. Баня в данный момент была пределом его мечтаний. Имея привычку каждый день купаться, оказалось сложным полмесяца обходиться даже без умываний. Митя же больше наслаждался возможностью вытянуть свои длинные ноги, чем позже и воспользовался, сидя в кресле после бани и сытного, вкусного ужина.
Пушкин же спросил у добрых хозяев чернил, клятвенно заверив полицеймейстера, что никаких писем он отправлять не будет, и весь вечер, не разгибая спины, старался восстановить на бумаге всё то, что приходило ему в голову в последние две недели.
Гончаров уже спал, раскинувшись во весь рост на кровати, когда Саша закончил и тоже, наконец, лёг в мягкую и чистую постель. Усталость, физическая и умственная, взяла своё, и он забылся глубоким сном без сновидений.
На следующий день незадолго до обеда к полицеймейстеру пришёл унтер-офицер из Приказа о ссыльных. После, за столом, хозяин рассказал новости.
– Завтра с раннего утра поедете по этапу с конвоем. Вот этот офицер, Степан Булатович, и будет вас сопровождать. Я похлопотал, ящик ваш с вещами обещали взять, но вот кормят в дороге плохо, 15 копеек в день на хлеб. Катерина Ивановна соберёт вам с собой чего-нибудь, на первое время хватит. Поедете, к счастью, на телеге, не пешком тащиться.
У Гончарова глаза расширились от ужаса.
– А д-д-далеко ехать?
– Полторы тыщи вёрст. Недели за две доберётесь, коли дождя не будет.
Дмитрий не сдержал горестного вздоха, кажется, он только сейчас начал осознавать, во что вляпался. Честно говоря, Саша тоже не совсем представлял, что их ждёт в конце пути. Поселение в Сибири казалось не страшнее любой из известных ему деревень. Разве что холоднее должно быть, но пока лето. Пушкин был ссыльным уже седьмой год, к изоляции, как он себе её воображал, Александру было не привыкать. Поэтому он не боялся, но временами бешено злился и строил заранее планы на триумфальное возвращение, не веря в окончательность и бессрочность приговора.
Ещё не взошло солнце, когда Пушкин и Гончаров были на крыльце Приказа. Полицеймейстер любезно подвёз их и, дождавшись унтер-офицера Алиева, уехал, пожелав лёгкой дороги. Степан Булатович неодобрительно покосился на Сашин багаж. Как раз подъехала телега – простая, даже без сидений, вместо них между бортами были привязаны верёвки. Возница натянул поводья, останавливая пару лошадей мелкой, но явно выносливой породы – с крепкими короткими ногами и выраженной мускулатурой.
– Господа Пушкин и Гончаров, извольте размещаться в телеге, мы выезжаем, – без приветствия, с долей неприязни сказал Алиев.
Саша кивнул Дмитрию, и они начали поднимать дорожный ящик внутрь.
– Стой, – окрикнул их офицер, – что у вас там?
Поставив ящик обратно на землю, Пушкин развёл руками:
– Разве господин полицеймейстер не договаривался с вами об этом?
