Надежда Александровна Белякова
Юркины дожди
Пока ждал, когда настанет день выплаты пенсии, он вдруг заметил, что скоро наступит зима. Что рассветы красивы размашисто расстеленным по небу красным пылающим плащом облаков; что сумерки, подкрадываясь, заволакивают комнату синевой; что молчание ночи полно скрипов и вздохов, словно не одинок он в комнате; что ветви деревьев без листвы похожи на руки молящихся. И многое, многое стал видеть он, словно глаза его открылись в жизнь, как у новорожденного кутенка в положенный срок.
Старый Юрка ждал и мечтал, как отправится в ателье Маргариты в день, как он называл его, «пенсюшкин денёк». Купит белую рубашку и, быть может, даже галстук. И такой нарядный пойдет покупать у Маргариты её узорчатую тюбетейку, чтобы полюбоваться на неё. На Маргариту, конечно.
* * *
В то раннее утро, когда улица была еще пуста, Марат увлеченно лепил в песочнице. Пока вдруг не заметил бесцеремонно поставленную на облупленный бортик песочницы мужскую ногу в роскошном и вычурном лакированном двухцветном, желто-чёрном ботинке в стиле парафраза «Чикаго» 30-х годов. Шнурки левого ботинка болтались по бокам желто-чёрного лакированного гламура.
Мальчик настороженно рассматривал смешной ботинок, явно ощущая его враждебность, и на лице Марата проявился внезапный испуг. Незнакомец тоже внимательно рассматривал вылепленные мальчиком фигурки, стоящие за его спиной. И тотчас в них стремительно, как в мишень, вонзились тонкие, с разноцветными рукоятками ножи.
Человек в лакированных ботинках, криминально-богемного облика, в шляпе, с дорогим шелковым шарфом, небрежно завязанным, как шейный платок, метал ножи прицельно, как выстрелы. Марат привстал, опираясь рукой о край бортика песочницы.
Стилеты впились в дерево песочницы метко между его пальчиками, не задев, не оставив ни одной ранки. Ужас сменился восторгом на лице Марата. И он, как завороженный, прошептал:
– Дай мне! Я попробую!
Человек рассмеялся. Неожиданный поворот его позабавил. Смеясь, он обернулся и подмигнул кому-то, сидящему в «Бугатти». В машине дремала компания, славно повеселившаяся прошлой ночью. Человек за рулем, явно босс, закурил, неодобрительно покачивая головой по поводу затеи своего приятеля. Он всегда не одобрял эти игры как нечто «не по делу», но относился снисходительно. Две очень яркие девицы, но потрепанные ночной жизнью, спали на заднем сиденье.
– Стилет! Не пугай мальца! – крикнул босс из-за опущенного бокового окна.
Но Стилет не отреагировал, а обратился к Марату:
– Ну давай, покажи класс!
А Марат успел проворно схватить все стилеты, выдернув их из своих песочных дворцов. И молниеносно пригвоздил оба шнурка Стилета ловкими прицельными движениями. Одним прыжком выскочил из песочницы и отметил каждым ловко посланным ножом контур тени Стилета. Тот был потрясен таким проворством. Он внимательно рассматривал «работу» и довольную мордашку Марата. Но это произвело впечатление не только на Стилета, но и на босса, и даже на проснувшихся девиц.
Стилет протянул руку Марату в знак признания его способностей:
– О! Талант! Кто научил? – спросил он, наклоняясь к Марату.
– Не знаю. Они сами вылетают, как птички… – ответил мальчик:
– Я думаю – там их гнездышко. Они радуются, что сейчас полетят в гнездышко. Я их отпускаю. И они летят туда сами.
Стилет повернулся к сидящим в машине и выкрикнул им:
– Слышь? Говорит, сами вылетают, как птички! А цель – это у них гнездышко. Ха-Ха! Здорово!
Сидящего за рулем босса тоже развеселило откровение Марата. И он, повернувшись к девицам, повторил:
– Как птички… Ха! Сами вылетают! Ну всё, Стилет! Размялся – и хватит! Пора!
Стилет засунул руку во внутренний карман и извлек оттуда купюру в 100 евро. Он воткнул эту купюру в пирамидку песочного дворца. И, весело подмигнув Марату, сказал:
– На! Вся стая твоя! Заработал!
Не собирая ножи, он повернулся и пошел к «Бугатти». Открыл дверцу и, усмехнувшись и передразнивая, детским, писклявым голосом произнес:
– Сами вылетают! Ха…, – посмеивался Стилет, после чего сел в машину.
Вечером того же дня Марат уединился среди своих сокровищ. Он достал книгу сказок в переводе с таджикского его отца. Раскрыл её и с восторгом долго рассматривал заложенные между страниц разные фантики от «Чупа-Чупса» до «Сникерс» и ещё от чего-то, с ковбоем. Марат встал в ту же позу, как ковбой на фантике. Потом бережно достал купюру, подаренную Стилетом, и нежно разгладил её. Скручивал кулечком. Расправлял. Заложив её посередине между указательным и средним пальчиками, вытянув руку, помахивал над головой, представляя, что колыхающиеся края купюры – это крылья птички. Потом бережно положил её, как фото в семейный фотоальбом, признаваясь самому себе, что картинка на лежащем рядом фантике от «Чупа-Чупса» нравится ему гораздо больше, чем эта слишком строгая и взрослая картинка. Потом закрыл, погладив книжку ладошкой, с нежностью и к книжке, и к ее «содержимому». Но тайна не давала покоя – вернее, Марат уже насладился удовольствием обладания этой тайной. Захотелось поделиться восторгом нежданного подарка. И он понес книгу матери, сидящей ближе к лампе и вышивающей тюбетейку.
– Мама! Посмотри, у меня новый фантик!
Но Маргарита была слишком занята и погружена в свои невеселые размышления и поэтому не услышала сына. На плитке варилась еда, она шипела, заглушая его голос. Да и для него же включенный телевизор работал слишком громко. Но все же причиной было не это, а тревожная ситуация с Нарзикулом Давроновым. Последние их встречи оставили гнетущее впечатление от ощущения полного погружения в глубину его воспоминаний и неприятия реальности. Он жил вне реальности. Воспоминания его детства в Бишкеке, его юности все больше напоминали хрупкий домик улитки, в котором та спешит спрятаться. Казалось, что только любовь к сыну еще связывает его с этой жизнью.
Когда, не дозвонившись ему по телефону, они с Маратом приехали в московскую квартиру, она сразу поняла, что он не был тут больше недели. На видном месте, под высокой пустующей хрустальной вазой, лежала короткая записка: «Поехал проведать родные места. Целую! Люблю! Береги Марата! Твой старый Нарзикул». Здесь же лежали тщательно собранные в прозрачном пакете завещание на квартиру на имя Марата, разные документы, его фотографии времен поэтического фавора и ксерокопия паспорта, заверенная у нотариуса. Об этом Нарзикул Давронов позаботился за день до своего отбытия в Бишкек. Он шел налегке, ему было легко. Он был одет в довольно потертый синий стеганый халат – народный костюм. Тот самый, что был преподнесен ему в 1990 году, в дни чествования таджикской культуры в Москве, вместе с Госпремией, на которую он купил немыслимую в те годы роскошь – машину «Москвич» и даже золотой перстень с кроваво-красным рубином, с которым не расставался, точно прирос этот перстень, словно пуста рука без него. Он никуда не спешил, он ничего никому не был должен. Ему не было одиноко на перроне вокзала, да и какое уж там одиночество, когда под одной тюбетейкой уместились и он, Нарзикул Давронов, и Облакум Умалтуев, и Джанибек Тогай, и даже автор лирических песен Гюльджамал Ултамаева, под именем которой он написал несколько шлягеров 80-х. Боковым взором он отмечал про себя, что люди поглядывают на него. Но, приглядываясь в надежде, что, быть может, узнают в нем некогда популярного поэта, понимал, что они не узнают его. А скорее на секунду удивляются: «И зачем такой старый гастарбайтер примотался в Москву? Куда уж ему работать, ведь молодым работы не хватает!»
И, конечно, легко читалось на их лицах: «Хорошо, что отваливает!» Усевшись в купе вагона, он поприветствовал вошедших попутчиков – молодых гастарбайтеров, также располагавшихся в купе. Потом он повернулся к окошку, чтобы не мешать им устраиваться поудобнее. И с удивлением для себя отметил, что совсем не печалится, расставаясь с Москвой, понимая, что видит суету московского вокзала в последний раз. Вспомнилось, как с жадностью молодого любопытства рассматривал он этот вокзал, подъезжая к нему в первый раз. И спросил присевших отдохнуть спутников, помнят ли они песню Гюльджамал Улматаевой «Тюльпан-улыбка». И он напел её срывающимся тихим, по-стариковски хрипловатым голосом. «Красные тюльпаны весны цветут твоей улыбкой. Я сорвал тюльпан, но твоя улыбка осталась с тобой, с той весной…»
– А, помню этот «медляк» – рассмеялся один из парней. – Моя мама ее пела. Да, это очень старый «медляк»!
– Как ты сказал? «Медляк»? – смеясь, поразился Нарзикул Давронов.
– Ну да! Старые песни, они все так теперь называются – «медляки». Теперь такие не нужны! – И парень представился, протянув руку, чтобы познакомиться, и обратился к Облакуму:
– А как вас зовут, уважаемый?
– Я – «медляк»! Просто старый «медляк»! – смеясь, ответил Нарзикул Давронов, протянув руку с блеснувшим красным переливом крупного рубина перстнем на среднем пальце. Парни насторожились, но приняли правильное решение – лучше не переспрашивать. Человек знает, почему себя не называет.
* * *
Маргарита уже сделала два запроса об исчезнувшем муже в полицию с того дня, как нашла записку и пакет с завещанием под вазой на столе в московской квартире. Ее бессонные ночи наполнились тревогой и отчаянием. «Ушел и не вернулся», – эти слова вошли в ее жизнь как неотвратимый диагноз, став темой, интонаций, призмой всех этих дней. Ответ приходил один и тот же, четкий и беспощадный в своей неопределенности: «Выехал на поезде в Бишкек. Далее исчез. Свидетелей нет». Возможно, поэтому, измученная бессонницей и угрызениями совести из-за того, что оставила его одного в квартире, и поддалась на его уговоры дать ему возможность творческого уединения, Маргарита была совершенно измотана тревогой за него. И именно в то утро уснула так глубоко, что не услышала, как Марат ушел лепить в песочницу.
Раннее утро следующего дня – самое время для игр Марата, пока все спят. Он вынырнул из-под теплого одеяла. Бесшумно собрался, повесив на шею ключ от входной двери, и выпорхнул в новое, влажное от утренних туманов утро. Рассвет над Ругачевом расплескал свои краски высоко над городком, щедро замешивая его в золоте восходящего солнца. Маргарита спала, давно уже смирившаяся с этой особенностью сына – ранним вставанием, чтобы лепить свои песочные расчудесины, пока никто не видит. Зато на завтрак он прибегает ровно к восьми утра, словно в голове у него свой надежный будильник завелся с самого рождения.
Из ателье «Маргарита» Марат вышел этим утром без совочков, без пластмассового ведерка с водой, чтобы, как обычно, смачивать песок, и тогда можно было лепить причудливые фигурки, а не только дворцы. Он не собирался в этот день лепить. А достал припрятанные в своей пестрой курточке ножи, вернее, стилеты того самого парня, представившегося как Стилет. Его дар он держал под мышкой, нежно закутанным в полотенце.
Оглядевшись и убедившись, что улица пуста, он принялся с азартом метать ножи. Попадание было безупречным. На песке рядом с песочницей остался выложенный им накануне узор. Он прицельно метал в узор ножики, между камешками. Метал азартно и увлеченно, а главное, каллиграфически четкими, выверенными движениями. И стилеты вставали именно туда, куда посылала их Марат. Словно он был опытный кукольник, а стилеты – послушные ему куклы-актеры. Он понимал, что утаил от мамы этот странный подарок незнакомца. И даже само то, что он нарушил строжайший запрет матери «никогда ничего не брать у чужих», пугало его и будоражило. Заставляло Марата метать стилеты очень быстро это опасение, что его тайна будет увидена, раскрыта и он будет наказан.
Город еще спал. Даже дворничиха Клавдия еще не пришла подметать улицу смешной, сложенной из множества прутиков метлой, так похожей на перевернутое деревце. Поэтому, когда Марат видел в руках этой Клавдии метлу-дерево, всегда думал, что, наверное, и сказочные великаны выглядят так же – с вырванными деревьями в руках. Только не было у неё злобности, которая должна была быть у настоящих великанов. Но все же с ее появлением на улице, когда она мела, размахивая метлой наотмашь, делая на всю улицу «ширк-ширк», Марат предпочитал уходить домой, к маме. И старался наиграться, пока она не появилась на улице.
Но вместо «ширк-ширк» тети Клавы он услыхал звук подъезжающей машины. Это подъехал тот же «Бугатти». Не выходя, из машины на него пристально смотрели Стилет и его босс. Марат подумал, что Стилет вернулся за своими красивыми ножами. И он, понимая, что сейчас навсегда простится с удивительной игрушкой, поскорее собрал их, выдергивая из земли. И, не удержавшись, еще раз проворно выкидывал, словно выпуская в полет. И ножики приземлялись и покорно вставали после кульбита в воздухе на равном расстоянии друг от друга, как послушные солдатики.
Босс и Стилет, не выходя из автомобиля, пристально смотрели на Марата, метавшего ножи с азартом последнего и запретного раза. Озираясь, нет ли кого поблизости, босс, не разжимая губ с зажатой сигаретой, сказал Стилету:
– Ну, иди! Поговори!
Сам же босс смотрел из машины на Марата оценивающе, нисколько не умиляясь, а жестким взглядом дельца, предвкушающего выгоду.
Уже в спину Стилету выдохнул клубы дыма со словами:
– Стилеты мечет виртуозно! Талант!
Когда Стилет приблизился к Марату, тот уже собрал ножи и, словно наигравшись, протянул их Стилету.
– Все тут! Вы забыли их! А они красивые! Вот…
Стилет, не вынимая руки из карманов объемного длиннополого кашемирового пальто теплого коричневого цвета, в котором он был похож на большого, долговязого и сильно исхудавшего медвежонка Тедди, неожиданно грустно ухмыльнулся, сказав Марату:
– Я же их тебе подарил. А ты не понял?.. Да, твои они! Владей!
Немного помолчав, покосился на сидящего в машине босса и, развязав узел, снял галстук. Со снятым галстуком подошел к дереву. На вытянутой руке прислонил галстук к стволу старой, массивно-кряжистой ивы, растущей напротив песочницы. И молча, подмигнул Марату, в недоумении застывшему в песочнице с подарком – стилетами.
Марат тотчас понял, чего от него ждал Стилет. И моментально стал метать ножи, прицельно попадая в приложенный Стилетом к стволу ивы галстук. Но он не просто метал их. Изящные стилеты Стилета вонзались ровно в диагональные полоски яркого, полосатого, явно дорогого галстука.
Стилет развернулся к боссу и, разведя руки в цирковом реверансе, едва слышно произнес:
– Алле! Упс! Уважаемая публика! – произнес Стилет, быстро выдернул один нож и молниеносно метнул его в бортик песочницы рядом со стоящим Маратом. Марат подхватил стилет и метнул в ответ, так же четко опять в полоску галстука Стилета. И так они неожиданно слаженно повторяли несколько раз, словно выполняли давно отрепетированный номер.
Босс оценил номер Марата одобрительными хлопками.
И Стилет, не простившись с мальчиком, словно забыв о Марате, вернулся в машину к боссу. Как только он сел на сиденье рядом с боссом, зазвонил сотовый.
Босс ответил:
– Да, да! Мальчонка здесь! Да! Тот самый! В цирк ходить не надо! Да… Говорю же, веселуха, ставки можно делать! Такое казино! Развлечетесь! А, вот вижу! Приветствую!
Отключившись, он обратился к Стилету, спросил, кивнув головой в сторону застывшего от недоумения Марата, тоже смотрящего в их сторону, перебирая стилеты. Но тотчас проворно спрятал их под курточкой, как только дверь ателье распахнулась и показалась Маргарита.
– А это мать его? Та, что у подъезда, зовет мальца… – спросил босс, увидев Маргариту, вышедшую во двор, чтобы позвать Марата завтракать.
Глядя, как они уходят, Стилет ответил:
– Да. Навел справки – она художница. Была раньше художник-модельер из ОДМО «Кузнецкий мост». Но там тоже все развалилось. Сюда приехала. И родители ее тоже художники, в Москве оба учились, в Строгановке, при совке… До перестройки – выставки, вернисажи, живопись, публикации. Но… она пролетела! Не те времена. Шляпы у нее в Ругачеве не пошли, так она бисером такие шляпки… тьфу, то есть тюбетейки вышивает, такие волшебные.
Босс точно поперхнулся услышанным. И словно очнулся, закашлялся и в сердцах выбросил сигарету в щель затемненного бокового стекла машины.
– Волшебные?!! Что с тобой, Стилетушка? Волшебные… Ты перегрелся?
Раздраженный и обиженный Стилет, передернув плечами, огрызнулся:
– За что купил, за то и продаю! В тех тюбетейках голова не болит, ни о чем не болит. Все плохое забывается! Жизнь кажется…
Босс, передразнивая, перебил его:
– Прекрасной? Ха-ха! Ну, сгоняй! Купи мне её тюбетейку!
Стилет, чуть помедлив, пошел в ателье к Маргарите. Она в этот момент наверху кормила Марата завтраком. Услыхав звонок в дверь, быстро сдернула фартук и, на ходу причесывая волосы, спустилась вниз, удивляясь про себя столь раннему визиту в её «Ателье «Маргарита». Входя в зал, Маргарита увидела отражение Стилета в разных зеркалах, висящих в помещении, и поэтому сразу и фас, и профиль. Ее насторожило, что явно не здешний молодой человек с белесыми, словно выцветшими глазами оказался в такую рань в её ателье, пристально рассматривая тюбетейки, – это явно не его товар. Еще больше поразило её то, что он попросил у неё сразу три тюбетейки. Которые он примерил, сняв современную стильную и дорогую дизайнерскую шляпу в цвет пальто, что она сразу приметила острым взглядом профессионала.
Все тюбетейки, на удивление, не шли, несмотря на красивую вышивку, к его абсолютно русскому лицу, с острым носом и тонкими губами, с длинными прямыми светло-русыми волосами на прямой пробор. Но тем не менее он купил, не торгуясь и отказавшись от сдачи, все три. Расплатился и быстро вышел из ателье, ловко жонглируя тюбетейками. Принес их боссу.
Босс сразу надел, с удивлением переспросив:
– Ты, Стилетушка, мне на «многие лета» тюбетеек запас?
– Не смог выбрать. Глаза разбегаются! Уж такие все красивые!
Босс перемерил поочередно все три. Выбрал. И надел одну из тюбетеек. Задумался, вдыхая утренний воздух. И спросил Стилета:
– Значит, безотцовщина, говоришь?
– Да. Совсем недавно убили отца, там, в Бишкеке. Быть может, мать еще пока и не знает. В розыск подала, ответ еще не поступил. Поэт он был. Песня на его стихи ещё такая была. Помню, все по радио крутили. Наша нянька в детдоме напевала: «Траля-ля-ля, алая заря, буйная весна…Тюльпана улыбка – твои глаза…» Нет, не так. Хм, забыл слова! Жаль!
– Что «жаль»?! Такой чистильщик из мальчонки может получиться! Идет по улице «человечек». А мимо – мальчик, неприметный, улыбчивый. Метнул бы ножик в нужного человечка… И заработал бы! А? Так ножи метать! Только в цирке, но много там намечешь? Врожденный талант киллера у мальца! А? – но призадумался, возражая саму себе:
– Но эта интеллигенция, тем более творческая! Не та косточка! В соплях утонет! Не та! Мать – художница, отец – поэт. Всё мимо! Кровь не пустит! Но форточником – можно попробовать. А что ты там ещё про волшебные тюбетейки говорил?
И Стилет продолжил отчет по собранной информации:
– Мать зовут Маргарита. Она вышивает узоры на тюбетейках. Нет, вернее, не так. Она шляпки делает, но кому нужны шляпки в Ругачеве?! А тюбетейки покупают – неожиданная фишка выпала. Вот их и продает. Ну и… я тут разузнавал: говорят, что-то такое с людьми делается, так влияют тюбетейки из ее рук. Доброту чувствуют, зла не помнят, мысли хорошие заводятся в голове…
Босс, крайне озадаченный, с какой-то опаской посмотрел на Стилета, словно впервые увидел его, и спросил:
– Мысли? Заводятся? Как вши, что ли? Но погоди! Это же тема! Надо же наших «буратинок» развлекать! А что, устроим вечер гастарбайтеров. Чувындр их – в шальвары, халаты и тюбетейки переоденем. Из мюзик-холла танцовщиц райскими птицами нарядим! Пусть на ветвях сидят, ногами болтают, но только красивыми! Но на месте проверим. Тут балерины тоже подработать просились, но староваты на ветвях сидеть. Да и ноги… хм, так и скрючились в третьей позиции!
– Так пусть метут, ведь гастарбайтеры! – включился в работу над следующим проектом Стилет.
– Точно! Гриб этот… мухомор ржавый из песочницы – снесем! И будем на песке плов делать, а сверху – сваренная арматура – шатер. Помнишь, на киностудии валялся? Я еще тогда смекнул – пригодится! Из магазина «Сауны» – уголь! Так, ты с этой Марго договорись: оптом ее тюбетейки по дешевке возьмешь, и побольше. Мы же с тобой «работники невидимого фронта»! Теневой шоу-бизнес для богатых! Отличная идея. А то проститутками жен олигархов уже наряжали. Под охраной на трех вокзалах под охраной выпускали порезвиться! Ха-ха! Помнишь, как один запал – пришлось выручать? Да… Ну, всё уже было!
– Да! – облегченно вдохнул Стилет в надежде, что переключил внимание босса с Марата на их повседневную работу.
– А как банк грабили, помнишь?! Тоже «под охраной». В кожаной одежде из последней коллекции от «Гальяно» и «Рокко Барокко»! Целую партию косух тогда закупили! Хм! Ну да, пока банк менял офис. И как раз только переехал, но вывеску и все внутри еще не вывезли, стойки, весь интерьер Сбербанка, даже бланки остались на местах – все осталось в целости. Даже эти… ручки на веревочках-пружинках, и те на месте были! Их особенно наши «налетчики» обрывали «на память», вроде сувениров! А золотые слитки из сплавов их не взволновали. И вправду, что они, слитков не видели, что ли?!
– Да, отличное было шоу! Тоскуют они там, на Канарах и в Кушавелях своих, тоскуют по романтике своей юности. Да, никогда не знаешь, чем обернется такая тоска… – с удовольствием вспомнил босс тот проект.
Стилет продолжил удачную мысль:
– А вот олигархов гастарбайтерами еще не наряжали. Ну, пусть наслаждаются «дымом отечества».
– От плова дым будет хороший, – прикинул босс, уже с особым вниманием и азартом рассматривая площадку.
Стилет задумчиво произнес:
– Верблюдов в цирке арендуем. Попоны яркие на них наденем, с крыльями. Они терпеливые – проволочные крылья целый день терпят. Ослики сказочные нужны! Вот там их расставим, и «Тысяча одна ночь» в Ругачеве получится. У художников это называется перформанс. Или хеппенинг, – добавил Стилет.
Но босс нахмурился и возразил:
– Хм… Хеппенинг устроить с ряжеными-то олигархами? Да еще чтобы они драку с ментами устроили посреди двора! Да твоим авангардистам устроить такой перформанс – кишка тонка! Так что ты мне еще Союз художников СССР припомни! Они отдыхают!
Стилет не выдержал и пошел ва-банк:
– Ну зачем он тебе?! Пусть живет мальчонка как живет! Смотри, какой талант! Дворцы какие лепит! Узоры камешками выкладывает! Оставь его!
Но босс точно выпал из приятных прикидок своего будущего перформанса и раздраженно, словно разбуженный, выдернутый из счастливого сна, резко сорвав тюбетейку и отшвырнув на заднее сиденье, сказал, как отрезал:
– Забыл, как я тебя из твоего Ругачева из детдома вытянул? И у тебя талант был! Ха-ха! Артистом хотел быть. Клоуном в цирке! Помнишь?
Стилет тоже завелся не на шутку:
– Да! Клоуном я стал! И моя жизнь сплошной цирк. Не надо!!!
Босс ответил резко, точно ставил непререкаемую точку в конце разговора:
– Ничего, пройдет школу, как все! Сначала форточник. Как и ты! Да и смазливенький, значит «карьеру» сделать может.
Стилет ответил ему глухо, почти рыча:
– Не надо… Не выйдет!
Босс не стал дразнить и молча дал по газам. Тем более что с пригорка в начале улицы послышалось утреннее «ширк-ширк» дворничихи тети Клавы.
А это сейчас это – «лишние глаза»
* * *
Без объяснений жителям о предстоящем «празднике» во дворике появились бригады гастарбайтеров. Большими щитами, перегородившими улицу, с надписями «Осторожно! Идет киносъемка! Просьба не толпиться! Не мешать работе!» было выстроено что-то вроде забора, огораживающего территорию загадочного действа. В центре вместо прежней песочницы с ржавым мухомором возвышался шатер, сваренный из прута, обмотанного сверкающим и переливающимся неоном.
Подъехавший автобус исторг из себя ансамбль народных инструментов. И уже переодетые и загримированные, то есть с насурьмленными бровями и подведенными для большей азиатчины глазами, невзирая на природную голубоглазость некоторых, музыканты сразу принялись за дело: заиграли народные таджикские мелодии. И взвилась зурна в вечернее подмосковное небо пронзительной тоской по забытой справедливости. И заплакали жалейки о чем-то родном и сокровенном. И зазвенели дробно жалостливо бубны, точно милостыню выпрашивая скороговоркой. В этот момент в ателье Маргариты зашел Стилет и купил у нее все тюбетейки. Спешно водрузив коробки с тюбетейками высоким столбиком одну на другую, Стилет ловко подхватил их и направился к выходу. Но столбик оказался слишком высоким, и одна коробка упала на пороге ателье.
Маргарита подбежала помочь, подняла коробку и, протягивая Стилету, пролепетала, перекрикивая уличный шум:
– Вот! Возьмите! Тут две красные, последние остались!
– Ладно, зайду потом, если не хватит! Сейчас некогда! Отложите, я приду! Пока эти отнесу!
Задумчивые и покорные верблюды в попонках, раскрашенных люминесцентными красками, с брякающими украшениями, с плюмажами с синтетическими разноцветными перьями, терпеливо пытались отыскать зелень под уже по-осеннему пожухшим слоем травы. Над опущенными в этих поисках горбами застыли серебряные крылья. Сделанные из обтянутой тканью проволоки, издалека они действительно превращали этот двор в загадочно-сказочное место. В больших, черно-влажных и выпуклых глазах осликов отражались вспыхивающими огоньками разведенные костры и сверкающий разноцветьем неон, лица возбужденных зрелищем ругачевцев, торчащих над бортами транспарантов с надписями «Не мешать! Идет киносъемка!». Ослики терпеливо и равнодушно рассматривали происходящее, даже не пытаясь сбросить прикрепленные к их гривам сверкающие тюрбаны с яркими плюмажами и причудливо украшенные, как восточные троны, седла.
Мечущийся со злым азартом босс тоже был в тюрбане со стразами и в восточном халате, он по-режиссерски командовал через рупор группками танцовщиц, в ожидании «дорогих гостей» еще греющихся в накинутых на костюмы для «танцев живота» стеганками и пальто. С ними курили и красавицы из кордебалета, уже наряженные райскими птицами.
Официанты в тюбетейках и подметальщицы в халатах с таджикским красно-зеленым узором – все, как фигурки на шахматном поле ругачевской улочки, были расставлены по воле и фантазии босса. К полночи, всего за несколько часов, стараниями босса и Стилета все тут оказалось преображено, и двор Маргариты превратился в декорацию восточной сказки. С чайханой, яркими, с восточными узорами шатрами и песочницей, в окружении фонтанов, среди которых прогуливались чинные и надменные павлины. Сбросившие листву березки были декорированы под пальмы, а на стволах закрепили качели для «райских птиц».
И вот наступил момент, когда босс, с прищуром, придирчиво оглядев всю диспозицию, подвластную его воле и фантазии, почувствовал, что ему и самому это все нравится. Даже нарочито старательно метущие улицу четыре немолодые балерины, наряженные таджичками. С наведенными бровями, «сросшимися» на переносице «ласточкой», и съезжающими набок париками с черными косичками. Они полушепотом перебрасывались между собой мнениями о происходящем.
Самая пожилая из них мела улицу с неподражаемой пластикой и постановкой ног, выдававшей старую добрую питерскую школу балетного мастерства. Она шепнула своей помощнице, тоже явно балерине:
– А ты помнишь, как я на гастролях в Мариинке в 1997 году Жизель танцевала?
И другая ей, вздохнув, отвечала:
– Конечно, Анна Васильевна, помню… А вы помните мою Кармен на конкурсе в 85-м?
И, словно на миг согретая этими воспоминаниями, Анна Васильевна, улыбнувшись, ответила ей:
– Помню! Помню, Машенька. Все помню. Все помним! О! Публика приехала. Занавес!
И действительно, уже за полночь на кривовато взбегающую на холм ругачевскую улочку въехала кавалькада роскошных иномарок в сопровождении полиции.
«А la gastarbaitor» состоялся. Наряженный богдыханом Стилет, а за ним едва поспевающая с опахалом танцовщица. На белом коне, в невероятных одеждах и сверкающем тюрбане, босс приветствовал гостей. Полное безобразие посреди ругачевского двора действительно искрилось драйвом. Вовремя, не подведя босса, подъехала полиция, разогнав глазеющих ругачевцев. И, как балет великого балетмейстера, вовремя, четко и слаженно завязалась потасовка, которую заранее тщательно срежиссировал босс.
Праздник шумел до рассвета. Готовился и поглощался плов, запиваемый винами и закуриваемый смесями из кальянов. Восточные пляски и стриптиз на детской площадке, декорированной азиатскими коврами и разбросанными большущими шелковыми и атласными подушками, на которых валялись гости с кальянами, поддерживаемые подмигиванием и угодливо-одобрительными улыбками заботливого босса с заранее припасенной и многажды повторяемой шуточкой: «Марихуана! Натуральный продукт!»
Верблюды, ослики и павлины паслись здесь же, среди гостей, разряженных в тюбетейки, купленные у Маргариты. Все смешалось в один пестрый шумящий ком, зависший суматошным облаком над Ругачевом. С желающими подраться цирковые акробаты и профессиональные борцы, наряженные полицейскими, то дрались, не причиняя вреда, а то затаскивали их в «уазик», чтобы остудить там гостей шампанским. Словом, все получали удовольствие.
А в соседнем переулке верхом на ослике Стилет поджидал с гонораром. К нему подъехали те ряженные полицейские на «уазике». Но в машине было уже пусто, всех гостей уже отпустили. С ними расплатился Стилет. И машина милиционеров уехала. Тогда к Стилету подъехал на верблюде босс. Верблюд покорно сел. Босс слез и подошел к Стилету. Молча, глядя ему в глаза, он сказал:
– Жалеешь мальчонку… Добрый ты. Может, и меня, старика, пожалеешь, а? Вон там, в Москве, окошко в одном доме светится, на пятом этаже. Выкупил, расселил я коммуналку там, на «Шарикоподшипнике». А в той коммуналке после войны комнату сестре моего отца, тете Ане, дали. А они родом с Украины, из Калюсы, где-то на Днестре. Она отца моего после войны вызвала в Москву. Он фронтовик, летчик, но прописки нет, а соседи-то стучат, и участковый «начеку». Милиционер поживиться приходил, проверял по вечерам: нет ли «незарегистрированных» граждан. Чтобы не попадаться, мой отец висел по ту сторону подоконника. Прикинь-ка – пятый этаж. Понимаешь? Он – фронтовик, победитель, контузия в боевом вылете, а, понимаешь, зацепившись за решетку окна, висел! Пока сестра «договаривалась» – сколько надо денег давала участковому. А он висел. И вот я – москвич. А? Ну… Э, ладно! Работать! А, все мы тут гастарбайтеры. Тюбетейки волшебные, говоришь? Ну так как, Стилетушка? Будешь меня, старика, когда совсем скурвлюсь, жалеть? А? Не бросишь меня, старика?
