Максим Касмалинский
Гапландия
Федор решил достать документы, связался с его женой… Вайс продолжал лепетать, но это уже известно.
– Где документы по «Шоу-стройкомплекту»?! – спросил я со всей возможной свирепостью. – И не говори, что передал кому-то!
Федор наклонил голову.
– Я жду!
То ли мой тон, то ли капустный нож, а скорей всего все вместе, плюс связанное положение привели к тому, что Вайс, показал головой на окно и сказал:
– Там, возле батареи, плашка ламината снимается.
Я подошел к подоконнику, присел на корточки и открыл тайник. По законам жанра Вайс должен был попытаться освободиться, пока я к нему спиной и огреть меня тостером по голове, но он ничего такого не сделал. Сидит, пыхтит, плачет. С-скотина! Антивоенные акции он мутит. Если Гарик прав, а думать иначе нет оснований, и в Чедре каждый четвертый – наш человек, то и у нас, как видно, сторонников степи тоже не так, чтобы мало. При всем при этом, итог опроса Федора, скорее всего положительный, не похоже, что сооковник кривит.
В тайнике обнаружилось несколько флешек, баллончики с краской, «пацифик» из проволоки и она – картонная папка, не слишком заполненная, с надписью маркером «Шоу-стройкомплект». Само собой, за давностью не помню почерк одноклассника, но по интуиции подумалось, что его рука, Вжика. Пашка-придурок, земля тебе пухом и вечная память.
Я сел за стол развязал картонную папку, перебрал документы.
– Отпустите меня, пожалуйста, – снова взвыл связанный Федор.
– Позже.
– Я все сказал! Я все сделаю.
– Отвали! Сидишь, чилишься, не мешаешь.
Первая бумага – протокол совместного совещания Госпрома и Шоу-комплекта. Далее, решение собрания собственников о производстве и использовании дым-машин. Понятно. Отчет некоего Родригеса о поездке в Великую Чедру. Здесь важно: «на предложение о поставке взрывчатых веществ Совет Старейшин ответил отказом». Несколько фотографий, на которых седобородые старики сидят в кругу под огромным деревом и слушают носатого чувака в галстуке, очевидного того самого Родригеса. Это что получается? Мы с чедрами много лет в состоянии войны той или иной температуры, а госпромовцы им оружие толкают? Вот это, да! Настоящее предательство! Это не картонки жечь, тут измена измен. Пашка прав, если такое станет известно, придет Госпромушену натуральный пиздец.
Еще один доклад. Рабочей группой Госпрома и Шоу-стройкомплекта ведутся изыскания по воссозданию оружия «греческий огонь», секрет которого был в средние века утрачен. Что-то я такое слышал. Интересно.
Описание: оружие основано на разрушительной энергии, получаемой от ядерных реакций деления. Греческий огонь выделяет большое количество энергии из относительно небольшого количества радиоактивного урана, в котором происходит деление частиц. Реакция деления должна быть цепной и самоподдерживающейся – то есть, чтобы разрыв одной связи между частицами ядра провоцировал разрыв другой, и так далее по нарастающей. Тогда это лавинообразное воздействие за доли секунды приведёт к высвобождению большого количества энергии и, соответственно, взрыву. Подрыв заряда начинается с перевода ядерной сборки в сверхкритическое состояние. Оно достигается ростом компактности ядерного материала: совмещением разделенных частей делящегося вещества в один блок, либо переводом тонкого полого эллипсоида переменной толщины в компактное тело… Для запуска детонаторов подается высоковольтный импульс тока…После взрыва выделяется много светового излучения, которое сжигает всё в определённом радиусе. Затем ударная волна, которая движется со скоростью выше скорости звука, сметая всё на своём пути. Параллельно с этим местность загрязняется радиацией. Пользователи заболевают лучевой болезнью, у них и их потомков повышается риск онкологических заболеваний. Растения и животные мутируют. Почвы становятся непригодными для выращивания чего-либо.
Мощная штука! Доклад датирован… давненько, восьмилетней давности бумага, имеет пометку секретности. А для державы ли старались ребята? Не похоже. Тогда вопрос: сделали? Если Госпром имеет в распоряжении такую бомбу, то болт он клал на всех противников, будь это хоть охранка, хоть президент. Дела-а…
– Читал? – спросил я Федора.
– Читал.
– И что?
– Что? – он сделал попытку усмешки. – Что я должен делать?
– Не знаю. Кто из нас повстанец?
– Огласку? Так не поверит никто. Я сооковникам показал, все говорят – фейк.
– Копии сделал?
– Нельзя копии. Здесь по бумаге всей штрих-код защитный. Если ксерить, то не возьмет, а снимаешь – фотография рекламы разной получается, и сигнал идет собственнику. Профессор это первым делом установил, на бумагах стикер-ахтунг был приклеен.
– Передать документы в органы не думал?
– А зачем? Они в курсе. Да не! Я понимаю, что эти имперцы, как крысы в бочке. Ясно, что можно отдать в службу опеки, они таким способом прищучат Госпром. Но понятно, что…
Вдруг загудел ноутбук на столе. Федор так напрягся, что затрещали жалюзи на окне.
– Мама звонит, – жалобно сказал он. – Надо ответить.
Я подумал и решил, что можно. Потому, что не зверь я по крови своей, а поди человек, хоть и чипированный.
– Мама – это святое. Отвечай.
Федор подрыгался на кресле. Что ж. Я разрезал веревки на его руках.
– Только без фокусов!
Откуда берутся эти цитаты в мозгу? Ладно, когда Мандельштам, но сериальные штампы! Сетевое сознание, мать его, исполняет.
Он придвинулся к монитору, я – наоборот спрятался за.
– Привет мамуль, – слащаво сказал Федор.
– Привет-привет, обормотина! – поздоровался женский голос. – Я тебе говорила, выкинь эту сорочку? Он ее опять напялил!
– Поменяю, мам.
– Сколько будут ко мне штрафы приходить? Ты опять за свое?! Каждый день жалею, что в военное училище тебя не отдали, был бы жив отец… Слава Серверу не дожил до такого сына.
– Мам, я оплачу, – проголосил Федя.
– Куда ты денешься? Почему в базах адрес мой по сию пору, столько лет живем раздельно? И перестань выкладывать свою критику! Правительство и без тебя знает, что делать. Ты слушай и выполняй.
– Я безобидно.
– Было б обидно, уже посадили давно бы. Я тебе в тюрьму передачи носить не буду, нетопырь безмозглый.
– Давай не будем, мамуль. Как сама, как себя чувствуешь?
– Как я сама, если дядя Фридрих выложил ролик, все лайкнули, один мой дятел игнорирует? Тебе сложно уважить по-родственному? Фриц неделю монтировал.
– Мам, это бездарно.
– Это патриотично! Клауфильно! Мудятел недоволен, он против…
«Мамуля» продолжала причитать, а «сынуля» пару раз взглянул на меня поверх ноутбука с видом, говорившим, что ему неудобно, но сделать ничего не может. Я хранил каменное выражение на лице и лезвии ножа.
Когда Вайс закрыл наконец ноутбук, я напомнил:
– Мы остановились на судьбе этой папки. Почему не отдал в опеку или еще куда?
Федор помолчал.
– Снова связать?
– Я подумал, что, – он запнулся, а потом заговорил рэперски быстро. – А толку, толку-то что? Ну я бы отдал, отдал консьержам. И очень возможно, началось бы расследование. Меня бы тягали по нескольку раз. А я не хочу, чтоб шею свернули. И анонимно – отдал бы, снова расследование. Нагнули бы Госпром, сменили руководство. В самом системном случае, разогнали бы весь промоушен. Комфортно, как будто. Меньше вранья. А вдруг нет? Сейчас они друг друга как-то сдерживают, а будет один ЦК. Или одна опека. Или вообще, как в древности, один президент. И этот один будет решать. И думаю я, а будет ли лучше? Не будет, не будет.
Резонно, подумал я. Совсем непрестижно, если один. Как ее? Диктатура.
– В случае войны ветвей власти… вам, противникам режима – само то. Решали бы свои задачи.
– Мы, – гордо начал Федор. – Чиэс не враги режима. Мы – противники системы. Мы – сторонники свободы. Режим – это мелко, – видно, что Вайс этот спич не раз проговаривал. – Что такое режим? Суньте котенка в стиралку. Там на машинке тоже режимы: хлопок, не хлопок, грубая ткань. Режим полоскание есть, а также режим-отжим. Смена режима не цель вольнодумцев. Выньте котенка, освободите. Если менять, то менять всю систему.
Метафора. И как ты менять собрался, нетопырь? Поджогом фанерного танка, комментом в Сети? Или этим:
– Что означает ваш знак? Буква «М» перевернутая и два раза перечеркнутая?
– Еще называют «иероглиф вольнодумства». Я не знаю, это очень давно, сегодня трактуют по-разному. Нет войне. Зачеркнутый вольфсангел. Короче говоря, значение не помнят. Оберег от сатаны – это технично, да.
– Консерва какая-то, дьявол с копытом.
Федор тихо ответил:
– А может сатана уже не голый черт с рогами. И не разноглазый иностранец. А бесконечный ряд светящихся цифр на мониторе… в темной зале огромадной майнинговой фермы.
– Мгм. И серой там воняет.
Я встал.
– Документы забираю. Ты же не против? О нашей душевной встрече предлагаю забыть. Или, по меньшей мере, молчать. Особенно с мамочкой. Она, как я погляжу, беззаветно предана родине.
– Можно спросить? – Федор оправился, стал растирать затекшие руки. – Что вы собираетесь делать?
– Пока не знаю.
– Если понадобится помощь, мы можем оказать… в безопасных пределах, содействие.
– Вы? Чиэс? Не смеши. Хочешь совет? Валить вам надо. В подполье или в степь.
Федор встал, ноги его подкосились, и он схватился за стол.
– По четвертой авеню постоянно прямо, – сказал он голосом автомобильного навигатора. – Через двести миль погранзастава. Если ее миновать, еще через двести миль начнется Великая Чедра.
– Так близко? – удивился я. – Всегда думали степь – Сеть знает где. Далеко.
– Еще одна патриотическая ложь. Уехать в степь – проще простого.
– За чем же дело стало? Раз противники системы, то вперед.
– Мы хотим, чтобы здесь было свободно. У себя, в своем доме.
– И свободу степную вам подавай, но и доставку жрачки. А также сотовую связь, каналы в интернете, теслы и рестораны, где платят запястными чипами. А! Еще и банковский счет подавай, пожизненный или посмертный. Так не бывает.
– На Западе.
– Лучше всего знают о том, что бывает на Западе те, кто на Западе никак не бывает.
– Иронизируете. А вам самому не хочется покончить с враньем?
– Мне хочется, чтоб от меня отстали. Все. Пока.
Я задержался в дверях.
– Если вдруг, Федор, если вдруг, то я тебя здесь найду? Или уйдешь на дно?
– Приходите. Ножей не надо. Я на вашей стороне.
Как до хрена народу на моей стороне! Так подумалось, когда спускался в лифте. Бумаги еще эти – греческий огонь! Сожгут меня. Расщеплют на частицы.
У консьержей была пересменка, так что я миновал вестибюль без их внимания. Подумал было в «Пирамиду» зайти, пива еще выпить, шары погонять, расслабиться. Решил – не стоит. Двинул к тесле. И у своего автомобиля обнаружил изящно прогуливавшуюся сногсшибательную женскую фигуру. Задница, обтянутая джинсами, талия твердая даже на вид, осанка стройно-спортивная… бритый затылок… я уже видел.
Она развернулась. Это ледянка из Госпрома. Потрясающие глаза! Но что она здесь?
Девушка скользнула ко мне. Обняла. Так показалось, что обняла за шею. Резкий и незаметный удар под кадык, я потерял берега. Сквозь гул в ушах, сквозь дрожь в ногах, чувствую, как меня тащат. Полностью пришел в себя на заднем сиденье машины, рядом спортивная девушка держит в руках мою сумку. Водитель быстро ведет автомобиль, рядом с ним сидит мужчина в камуфляжной куртке. Мелькают дорожные знаки.
– Вы кто? – спросил я. Спустя полминуты длиною в полдня добавил. – Что вам нужно?
Поменялся местами с Федором Вайсом. Только руки мне не связали – куда ты денешься, лошара? Ногти у красавицы покрашены хвойно-зеленым в цвет глаз. Она потрошит мою сумку. А я смотрю на свои руки, беспомощно схватившие коленки, и понимаю, что ногти на мизинце у меня растут быстрее, чем на остальных. Очень своевременное открытие.
– Куда вы меня везете?
В багажнике лопата. По-любому.
Бритая вынула папку, а сумку, не глядя, бросила мне.
– Вас, Шэлтер стало слишком громко, – проурчала она, как кошка воробушку. – Вы в последнее время очень активны.
Я сделал десять медленных вздохов по той басурманской методике.
– А вы кто?
– Уже забыл? – осклабилась девка.
– Вас, герцогиня, забыть невозможно.
Повернулся пассажир с переднего сиденья.
– Если не заткнешься, я тебе ухо отрежу.
Аукнется – откликнется. Федору я обещал пенис нашинковать.
– Зачем размениваться на уши? – тихо сказал я. – Режьте руку по локоть. Чтоб вместе с электроникой.
– Молись, если умеешь, – безразлично предложила лысая леди.
Я не умею. Только если: «идет благодать, поет благодать, льет…».
Вдруг водитель резко выкрутил руль, и я привалился к женщине. Она меня сразу же оттолкнула, прижала к своим коленям папку с бумагами. Пассажир грязно выругался. Я смотрю через плечо шофера, машину подрезает мотоцикл. Тормоз! Я – вперед. Меня за шиворот – назад.
– Сиди, – сказала девка и водиле: Что там?
– Я этому пидору…
– Я сам, – перебил пассажир, отрывая дверцу.
Смотрю в лобовое и вижу, как мотоциклист расстегивает кожаную куртку и достает… Автоматная очередь! По фарам тр-рррд-дд! Пистолет-пулемет, как у спецназа. Пассажир уже со стволом, дергает его, досылая патрон в патронник. У герцогини тоже пистолет в руках, она вываливается из машины, распласталась на асфальте.
Значит, двери разблокированы? Я открываю свою и выползаю. По-пластунски пытаюсь ящерицей юркнуть в любое укрытие. Одиночный выстрел. Второй. Топот. Ор. А я локтями тык-тык-тык… на асфальте мелкие камушки, больно немного. Но лучше уж так, чем пуля.
Прижали к земле. На спине – подошва. Замер.
– Гребаный Сервер! Червяк дождевой, вы-ли-тый. Отпусти его, это свой.
Подошва со спины исчезла, поднимаюсь на колени.
– Ну зачем же ж? – смеется Николай Анатольевич и, как болонку, трепет меня по затылку.
Рядом с Кассиным – тяжелый. Бронежилет, балаклава, берцы. Видел я ролик, как спецконсьержи тренируются, там такое же облачение. Николай Анатольевич жестом показал тяжелому идти назад. Оглядываюсь. Госпромовцы поставлены раком. Радуюсь. Но осекаюсь. Неизвестно, что случилось. Но Кассина видеть приятно безумно. Встаю на ноги.
– Анатольич!..
– Все потом. Пошли посмотрим еблонавтов.
Мы подошли к стоящей на проезжей части машине, на которую поставили разведенные руки герцогиня, водитель и пассажир. Им по пяткам бьют спецназовцы, расставляя ноги шире. Микроавтобус неподалеку, там тоже ребята в брониках. Всего спецназа – касок пятнадцать. Водителю задирают руки за спину и согнутого ведут в автобус. С той стороны к машине Госпрома подходит мотоциклист в шлеме, он убирает за пазуху маленький автомат и, подойдя вплотную, бьет кулаком по ребрам набычившегося пассажира.
– Этого тоже уводим, – командует Кассин.
Тяжелые уводят пассажира. Захотелось ему крикнуть насчет отрезания ушей, но губы и язык смертельно пересохли.
– Разверни эту шалаву, – говорит следак.
Мотоциклист стоит рядом, снимая черный с золотом шлем. Спецназовец за плечи разворачивает бритую леди. У нее такое лицо, словно плюнет сейчас в лицо Анатольича, который объявляет:
– Жанна Петкович, вы задержаны по обвинению в убийстве Павла Кольцова.
– И в похищении Александра Шэлтера, – добавляет мотоциклист.
Он протягивает мне открытый портсигар и представляется:
– Капитан опеки Хельмут Брух.
Я не без труда вытаскиваю сигаретку.
– Мы тогда не познакомились, – говорю. – На Пятой западной. Очень приятно. Вы очень вовремя. Борода в кармане?
Хельмут улыбается, а Кассин дает команду тяжелому?
– Пакуйте этого трансгендера.
Жанна злобно вскинулась:
– Я бы предупредила!
– Пшепрашам, пани, извините, – язвит Кассин и лезет в салон машины. – А папочку я с вашего позволения…
Когда Николай Анатольевич достал документы, все завертелось, как в военном клипе. Жанна Петкович свернулась винтом и мгновенной вертушкой отбросила тяжелого бойца на тротуар. Этой же ногой, как кувалдой, выбила грудину Хельмута Бруха.
Я пячусь, но она хватает папку из рук Кассина. Он – на себя. Обложка рвется. Книга падает на землю. Книга!!! Немая сцена.
– Что такое? – хрипит Жанна.
– Что это? – смотрит на меня Николай Анатольевич.
– Книжка, – говорю. – «Его борьба для чайников», издание второй антигитлеровской коалиции. Раритет. Букинистическая редкос-сть…
***
Новый кабинет Кассина был гораздо просторней того, где следак колол меня на «мокруху». Стол, как батальное полотно, мебель пестрая под мрамор. Четыре окна запойно тянули вечерний солнечный свет.
В отсутствии хозяина на кресле под портретом Гегеля развалился капитан опеки Брух. Я у чайного столика в углу кабинета сижу в бугристом кожаном кресле, пью вторую чашку коньяка -«Перевели же ж быстро, рюмками не обжился». Здесь тихо, за дверью – бешеный кипеш. Все здание службы опеки стоит на ушах. Мельтешат генералы, блеют полковники, генерал-полковники офигевают.
Закусываю шоколадкой, наломанной кривыми звездочками.
– … точно также с той фурой, – рассказывает Хельмут. – Когда она в город пошла, обогнал на байке и шмаляю по колесам. Они по тормозам. Тут наши их и приняли.
– Так эти работяги «Шоу-стройкомплекта» не разбились? – спрашиваю я.
– Я говорю, приняли их. Показания взяли. Сидят. Тонар на нашу стоянку воткнули, что тут было! Какие-то депутаты, председатели Колян Толянычу телефон оборвали. Госпромовское начальство лично приперлось. Верните, говорят, фуры. Бумаги с печатями, жетоны цэкашные… Куда деваться? Колян Толяныч говорит, ну забирайте. Идет с ними в дежурку, чтоб стоянку разблокировать – а нет! Не работает ничего. Это я в щиток одну штуку внедрил.
– А в кузове дым-машина?
– Не. Там кое-что покруче. Это Толяныч расскажет, если сочтет. Узнаешь еще, все только началось.
Толяныч счел, и я знаю, но ворчу:
– Секреты у них, секреты…
Брух закинул ноги на стол и говорит:
– Один секрет готов раскрыть, – и молчит, клоун.
Ботинки у него престижные, конечно. Байкерские.
– Раскрывай, – не выдерживаю.
– В деле оперативного учета «Лебедь» ты проходишь под агентурной кличкой… Карамзин.
Ё-моё! Вершина фантазии! Если историк, так Карамзин.
– Дело по имени «Лебедь», значит против Госпрома?
– Точно! – подтверждает Хельмут. – Птичка с классным пиаром, как и концерн Госпромоушен. Лебедь олицетворяет красоту, изящество. Любви и заботы символ. Так? А нет! Когда эта птица-лебедь поселялась на водоеме – конец речке! Озеру, морю, каналу приходят неизбежные кранты. Лебедь все сожрет. Не сожрет – надкусает. Что не по зубам – разрушит, гнезда разорит, рыбу изведет и берега засерет. И становится чистое озеро мерзким, зловонным болотом. Чем не концерн? Я думаю, Госпром со спецом такую эмблему выбрал.
Может и так. Контора вредная и лживая, но планы их совсем за гранью: ядерную бомбу создавать, тут ни в какие ворота не лезет. Когда меня привезли в этот кабинет, я думал, Кассин кликнет экзекуторов, и мое жидкое тело опять будет предано пыткам. Следак орал невесть чего, потрясая книжкой так, что я боялся – порвет в сердцах, а «Майкапмф для чайников» – гордость библиотеки Шэлтеров. Но когда я ему рассказал, как подменил содержание папки «Шоу-стройкомплект» и сбросил документы в шахту лифта, он сделался довольным, как чемпион на пьедестале, посмеялся, с восхищением хлопал меня по плечам, приговаривая: «Ну, Алек! Ну молоток! Не ожидал, не ожидал. Круто!».
Потом он рассказал, как служба опеки взяла под наблюдение грузовики «Шоу-стройкопмлекта». Все на первый взгляд понятно, однако же ж в один момент приборы засекли на одном тонаре высокую радиацию. Сначала думали, что перевозка редких элементов – урана, например, но потом эксперты с высокой вероятностью определили «греческий огонь». Все в шоке! Поставили в известность министерство, стали ждать указаний. А тут звонит Хельмут и сообщает: груз с бомбой следует в город. Не на полигон, не к чертовой матери куда подальше, а к жилым массивам. Кассин берет ответственность. Он принимает решение – задержать. Брать обслугу, по необходимости стрелять на поражение, фура не должна заехать в город! Операцию провели. Грязная бомба в фургоне. Эксперты установили потом, там площадь поражения ой-ей-ёй! А в навигаторе – микрорайон «Победа», там все кучно: жилье, школа, больницы, концертная площадка, магазины. Если бы рвануло… И что любопытно, Алек, что любопытно пятеро работников той фирмы сопровождали «греческий огонь», знаешь, как они выглядели? Босые! С ленточками в волосах! Понимаешь, что это значит?
Я понимаю, как не понять? Босоногие парни оставляют под камерами свой грузовик. Потом – взрыв. Запись предъявляют обществу, там отчетливо видно, как чедры с ленточками сообразили теракт, это уже нападение, и народ в едином порыве просит у президента очередной войны. Только теперь уже ядерной.
– Тоже что ли коньячку дерябнуть? – вопрошает Хельмут.
– Ты за рулем.
– Когда это останавливало? Мы с мотоциклом друг друга понимаем…
Входит Николай Анатольевич в сопровождении мрачного офицера, сияющего погонами.
– Это следователь Петерс, а это – тот самый Шэлтер, оказавший неоценимую помощь в поимке преступной группы, – Кассин сияет ярче погон, окон и лампы.
Петерс сел за приставной столик, положил перед собой аппаратуру и пригласил:
– Подходите, сожитель Шэлтер.
– Зачем?
– Будем оформлять заявление.
– Какое заявление?
– О похищении.
– Что вы? Не было никакого похищения. В чем вопрос, не понимаю. Никаких заявлений подавать не собираюсь.
Все трое довольно долго сверлили меня взглядами, потом Петерс аккуратно собрал камеры-диктофоны.
– Вы тут между собой договоритесь сначала, – сказал он и пошел к выходу. – Я у себя.
– Что за дела? – спросил Кассин, когда за Петерсом закрылась дверь.
– Объясни, что к чему? – добавил Хельмут, освобождая место для Анатольича.
Что тут объяснять? Устал. Лишних проблем не хочу. Достало все.
– А я понимаю, – сказал Кассин.
– Бабенка? – догадался Брух.
– Не хочет вдову впутывать, выводит ее. Герой же ж! Как до сих пор Корифеем не стал?
– Может так оно и лучше, Анатольич? – Бруху было по уху. – Петкович и так плотно присядет. А документы просто нашлись при обыске. Машина госпромовская, так что железно. Показания тех козлов из фуры… нормально.
Я их слушаю и думаю, что Анна, Анечка не должна мараться в этой грязи. Если бы я знал! Если знать о теракте и его пресечении, никогда бы не стал искать эту папку. А так – Аня в деле. В их уголовном деле. В политическом. Уехать бы ей… нам. Не знаю. Как же все это мерзко! Ведь эти бравые стражи порядка не войну предотвращают! Я это понял по многим обмолвкам. Они атакуют своих конкурентов. Тупая борьба за власть.
– Откровенно говоря, – после раздумий сказал следователь. – Кольцова-Смит особо и не нужна. К тому же ж не надежная она. Алек! Пусть так. Воркуйте, голубки.
– Я тогда пойду?
Уйти не получилось. Без стука в кабинет зашел еще один старый знакомый, консьерж Пригорин. Он быстро огляделся, высунул голову в коридор и крикнул кому-то: «Здесь». В дверях солидно появился средних лет человек, матрично завернутый в кожаный плащ.
– Цензурный комитет, – представился он и достал из кармана карточку-жетон. – Где терминал?
– Верим, – сказал Кассин.
Цензурник протянул руку в сторону Пригорина, в которую консьерж суетливо вложил лист цветной бумаги. Подойдя к столу, представитель ЦК положил документ перед Кассиным.
– Слышь че, стукачина! – Брух окликнул Пригорина. – Тебе не системно теперь. Ходи-оглядывайся.
– Сам ходи – оглядывайся, – нервно воскликнул консьерж. – Вонючий предатель родины! – посмотрел на меня, на Кассина. – Предатели! Заговорщики!
Кассин снял очки и стал грызть дужку.
– Вам все понятно? – спросил цензурник.
– А как же ж? Забираете дело.
– И задержанных.
– И задержанных. Что же ж, баба с возу, кобыле – комфортно.
– Сожитель Шэлтер, – бросил цензурник. Я встал. – Пройдемте со мной.
Я подумал, что сейчас Анатольич запротестует, или что – чем Сеть не шутит? – Хельмут достанет автомат из-под куртки. Начали спасать, так продолжайте! Нет, они стыдливо отвернулись. Я поплелся за цэкашником.
На улице цензурник подошел к черному лимузину и открыл заднюю дверь.
– Садитесь.
– Даже не «присаживайтесь»? – пробормотал я, забираясь в лимузин.
Цензурник захлопнул дверь снаружи и быстрым шагом вернулся в здание опеки. На другом конце сиденья, в темноте, сидел мужчина. Он нажал кнопку на панели, опуская створки, отделяющие салон от водителя. Включается приглушенный свет. Вот она – дальняя память. Вот – ипостась сатаны, как со своей аватраки.
– Привет, Алек, – говорит друг детства Ермес Олимбаев.
– Кругом враги.
Молчим. Он постарел, Ермес. Забурел. Лимузин медленно движется.
– Нину Пиряеву помнишь, – роняет Ермес. – Которую солдаты насиловали. Взвод их был, целый взвод, – на меня он не смотрит, говорит, как с собой. – Их всех очень грязно убили в штрафбате. Все ликвидированы в короткое время.
Я должен спросить: кто? Но молчу.
– Спросишь, кто? – продолжает Ермес. – Я. Их убил я. Всех. Всех до единого.
Он поднимает глаза. Скрещение взглядов: высокомерно мессианского и моего – прибитого, усталого.
– Но Пашку я не убивал. Пашку, нашего Пашку! Нет.
– Твоя сотрудница обвинена, – говорю я.
Ермес кривится.
– Эксцесс исполнителя, она уже жестко наказана. Несоразмерно, не спорю, так ликвидируя Жанну, не вернешь никого. А я приказа не отдавал, и не отдал бы никогда, меня тогда в городе не было, и связи не имелось.… Веришь?
– Какая разница?
Ермес не ответил, достал телефон, нажал на экране, убрал телефон в карман.
– То, что меня обвинили, ты знал?
Ермес кивает.
– Алек, мы бы это прекратили, не сомневайся. Тебе ничего не грозило. Не в том плане, что мой человечек сознался бы, нашли выход, до трибунала твое дело никогда не дошло бы. Только ты следствие частное начал – зачем? Мне звонил неоднократно, в офис приходил, ситуация вышла из-под контроля. Анна-вдова еще, и на полигоне это же ты был? Не отрицай, сам осложнил все.
– Теперь-то, что от меня нужно?
Я догадываюсь, но пусть он вслух произнесет.
– Петкович очень полезный боец, – говорит Ермес. – Клауфил, преданный государственной власти… что ты хмыкаешь? Да, она предана Госпрому и мне, – Ермес придвигается ближе. – Мне лично. Но за Пашку! Я ее уничтожу. Хочешь, вам с Анной отдам? Она поплатится. Но это позже, сейчас она нужна. У нас впереди сложные времена.
Это война у вас называется «сложные времена»?! Или атака опеки на Госпром? Скорее всего, второе, что им война? Скажу тебе так:
– У моих любимых англосаксов был один мифический герой. Доктор Уотсон его звали. Он говорил: «можно украсть миллион, отравить богатого дядюшку из-за наследства, но как понять высокопоставленного негодяя, который из глупой спеси толкает свой народ к войне?».
Зампред Олимбаев долго смотрит на меня, мысленно сопоставляя факты. Наконец говорит:
– У коллег из опеки говно в жопе не держится. Я так понимаю, ты многое знаешь. И готов нас презирать, а консьержей считать спасителями отечества, или кем? Госпром – бесчеловечные злодеи, людоеды, а эти – за мир. Так ты думаешь?
– Это из ряда вон! Подрыв, провокация. Убить тысячи своих, чтобы руки развязать и убить еще больше чужих. У меня в голове не укладывается. Это людоедство бесконечное, ужас бредовый.
Ермес распечатал и бросил в рот никотиновую жвачку.
– Агрессивное нападение, – продолжаю я. – Садизм необъяснимый к мирным людям. Зачем?! Вернуть бывшую колонию – ох, как нужно! Повысить лояльность сервитов, но куда больше? И Вжика вы убили… да-да, вы, ваша кодла! Убили из-за греческой бомбы. Явно не по туману рукотворному, это пустяк, внимания не стоящий. Ё! – я вдруг понял. – Так это приглашение чедрских спортсменов – для этого! Обвинить! Ну, это вообще, алгоритмы фашистские.
Ермес поработал челюстями и выплюнул резинку в руку.
– Насчет мирных людей, Алек. Не все так однозначно, ты многого не знаешь. Наши СМИ фильтруют новости, особенно международные. Ты думаешь, раскрыл вселенский заговор, а по сути… Кто-то знает, что в Совете старейшин Чедры порфириане теряют позиции? Там, да будет тебе известно, милитаристское крыло вполне успешно рвется к власти. Известно ли, что чедры заключили военный союз с Америкой? Нет. А их атташе уже год сидит в Монтевидео и, как проклятый, скупает оружие. Против кого?
– Для защиты…
– Знаешь, ты! Миротворец, знаешь, что в приграничье только за последнюю декаду убили пять человек, в том числе двенадцатилетнюю девочку. Убили, чтобы отрезать руку и вытащить чипы. У меня в сейфе во такая пачка снимков, где трупы с отрубленными руками. Сто пятнадцать чипов отключены! Кто это делает? Чедры. А рохли типа тебя умиляются: ах, великая степь, ах, единство с природой, не нужно их трогать, Чедра – не враг. Нет, Алек, враг. Цивилизационный, непримиримый враг. Я в этом убежден.
– Я не убежден. Не верю вам, Ермес. Слишком много, долго-долго врали нам… Да даже если и было подобное, затея с бомбой…
Ермес опустил голову и чуть гнусаво произнес:
– Это не мое. Голосовал против. С перевесом в два голоса акцию утвердили.
Надо же! Голосовали они!
– У вас в элите, я гляжу, и демократия возможна, а нам сервитам – одно послушание.
– Похоже, что так, как бы ни было это расистски. Алек! Какая массам демократия? Вы… они… клауфилы домами враждуют, соседей ненавидят. Массы только вчера гигиену освоили. Их мыться заставили силой государственного принуждения и ничем иным. Демократия – для избранных. Образованных, думающих, сильных и смелых, с критическим складом ума, как ты говоришь, для элиты. Невежественные массы просто не смогут, не потянут такую вещь, как принимать решения. Так что на избранных еще и ответственность. Поэтому элите и доступно несколько больше благ.
Автомобиль, кажется, ездит по кругу. Узнаю родные места. Что тебе сказать, Ермес, на это? Есть рациональное предложение: добавить к многокрылой птице лозунг «Война все спишет» и ворова-аать… «Воруй и властвуй» – тоже клевый слоган для Госпрома.
– Государственный промоушен, – сказал я. – Функционал ваш – мысли народу делать. Отчего такое влияние на политику?
– Информация правит миром. С удовольствием бы с тобой теоретизировал дальше, – Ермес глянул время на трубке. – Но дела. Предложение такое: тебе – статус Корифея, жене – миллиард подписок, сыну – хорошую должность. Пашкиной вдове квартиру я утром распорядился вернуть. Банковский счет всех участвующих лиц умножаем на пять – это приличные деньги. Что еще? Полная безопасность и…
– Стой! Слушай, я отказался от заявления на Петкович.
– Отказался? – он удивился. – Как отказался? Нет, ну это правильно. Верное решение.
– Но ведь у следствия на вашу Жанну материала и без того… четыре шкафа и две полки.
– Это дургие проблемы, – он так и сказал «дургие» вместо «другие».
Одно из негативных последствий компьютеризации – это ущербность устной речи. У-у! Уродская формулировка! Косноязычие, так будет правильно.
