Максим Касмалинский
Гапландия
***
Некрофилия голимая. Так подумал я через три часа перед скульптурой Павлика Матросова на аллее городского Парка Памяти. Со стороны проспекта шел высокий человек с многообещающим дымком над головой. Мне повезло, стрельнул сигаретку (благо, пальто скрывает пижаму), закурил, выбывая из госпрограммы. Без приза обойдусь. Сегодня – фартовый день. Счастье свободы – наивысшее наслаждение! Пересолите, переперчите пропеченную в уголь котлету и ешьте. Потом вы оцените воду, ее невообразимый студеный вкус, ее жизнетворящую музыку, ее необходимость и незаменимость. Свобода-вода. Свобода – дыхание. Нет, теперь я понимаю мятежников, враги наши знают, за что воюют.
О тихая моя свобода и неживого небосвода ты мандельштамовский хрусталь. Были в древности поэты, а зачем? Живопись системнее, всегда хотелось быть подпольным художником. Спрятаться и рисовать, пока на свободе?
Свобода. Ты ее не ценишь, пока не посидишь в тесной камере, пока не собьешь в кровь пальцы о дверь. Пока не смочишь своей кровью иссушенные губы. А жажда убивает, унижает, сводит с ума, и ты готов умолять, признаваться, только глоток воды. И откройте двери, ради Бога!
Вдруг выпускают, ведут на второй этаж в кабинет, где ждут тебя молодые щекастые опера. Первым делом, получаешь локтем в грудину, потом сборником кодексов по голове. Учтивое предложение явки с повинной. А ты вину чувствуешь, осознаешь, но в чем она не понимаешь или не помнишь. У тебя забирают ботинки, но обещают дать взамен вещество кремового цвета. В пакетике прозрачном. Не заманчиво. Отказываешься, конечно, порошок, дескать, стоит больше чем все, что есть у меня. Они скажут, что ничего, ничего, разбавим крахмалом, сахарной пудрой, технология отработана, но к чему эти сложности, эти интриги, надо сознаться. А то, видишь, провод на щиколотку… Тут уже знакомый консьерж-оперативник в тапках говорит, что мочки ушные прижечь продуктивней…
Электроды повисли, как серьги. Это видно в бывалом зеркале, притаившемся за шкафом, из которого змеиным синим языком свесился рукав форменной куртки. Разряд! Мрак. Гарь. Паралич. Боль! Страх. Электроудар. Резина. Запах жженой пластмассы.
«Аппарат непродуктивно сломался», – сказал из тапок консьерж. Он – мой самый лучший друг. Надо ему помочь. Я готов.
Мерцает лезвие перед лицом. «Отрежем веки с глаз? Как заусенцы». Потом провал. Тьма. Пробуждение.
«Средство индивидуальной защиты многопрофильного применения», – сказал дружище. Зачем ты так изъясняешься? Это же противогаз.
Заходит толстяк в форме майора, в руке бутерброд, говорит: «Продолжайте».
Пластично сдавленная голова. Удушливая уверенность в собственной преступности. Десять лет штрафбата – милая прогулка. Сознаюсь!
Одна плитка с потока скоро оторвется. Перед глазами стоит майор, противогаз в руке.
«Это ж, вроде, не он». Я это, я! Майор раздражается: «Ёптыть! Точно, не он! Не ты? Нет? Так какого хуя ты нам полдня мозг ебешь? Пшел вон! Пиздюлей ему дайте на ход ноги».
Потом ты выходишь из отдела на улицу, ребра болят, под ребрами – фарш, отковыляешь подальше, подышишь, подышишь и поймешь, что вот она какая – свобода. Дышишь. Ни гари, ни резины. Как же хорошо – то! Свобода!! А ребята из службы опеки, все-таки, молодцы. Разобрались. Судьба перебесилась. Перебродила неволя в озоновый воздух. Я здесь, я вот он! Неимоверный парящий кайф.
Такие размышления у памятника герою. А я совсем не герой. И сигарета истлела, пепел осыпался. Осыпалась сегодня моя смелость. Предполагаемая. А монумент Матросова гениально величествен – четырехметровый черный монолит с надписью: «аппарат абонента выключен». Парк Памяти, ранняя весна, которая пройдет. И память пройдет, всему свое время. Снег под елкой лежит кусками. Но уже собирается, готовится под землей, скоро взорвется трава. Мрачный памятник, за ним – волглая тропинка, ведущая домой.
Тут меня и застукали. Вижу: идут консьержи. Торопятся, таращатся на меня Пригорин с жующим капралом. Конечно, оторопел. Отступил от постамента, засунул руки в карманы, нос опустил в воротник, словно пытаясь спрятаться.
– Шэлтер? – удивленно говорит Пригорин
– И снова круврагийки вам, – язвит капрал.
Я лепечу, что меня отпустили, все выяснилось, разобрались. И голосок мой далекий такой, заискивающий.
– Произошла ошибка, – говорю уже тверже.
Пригорин набирает номер, делает два шага в сторону. Я молчу, ощупываю языком верхнюю десну – авторитетное занятие, не правда ли?
– Что он вытворил этот Матросов? – спрашивает меня капрал, тыча в обелиск электрошокером.
Недалекие же люди патрулируют улицы! В школе учили, как Павлик Матросов завел диверсантов в лесную чащу. И фильм про это есть.
– Анатольич! А жопу от стула раз оторвать!? – ругается Пригорин в телефон.
Капрал достал знакомые наручники, но оглядел мой подтаявший страх и убрал браслеты обратно в карман.
– Ща, пробьем, – говорит. – Коли все путем, то пойдете по своим делам.
– В парке гуляет… а что думать?! – орет Пригорин. – Что?! Алло!.. а… понял.
Я понимаю, что меня сейчас возьмут под руки и отведут обратно. Уже не так страшно, но странно и неряшливо все происходит.
– Шэлтер! Пройдемте, – командует Пригорин и поясняет напарнику. – Возвращаемся в отдел, неразбериха вышла.
– Пердимонокль, – подтвердил образованный капрал, снова щелкая браслетами.
Скульптура провожала нас дремучим и грозящим взглядом. Сумрачно-горький парк тоже не ликовал. Патрульная тесла с приветливо открытой дверцей стояла на пешеходной дорожке, погрузившись одним колесом в мелкую льдистую лужицу. А со стороны входа в парк шла девочка лет семи в шапке с помпоном и ранцем на спине, она упоенно ела мороженое из вафельного стаканчика. Мороженое даже выглядело звонко, стаканчик даже со стороны – хрустящий, зачем на ходу?! Остановись, и не спеша, смакуя. Зубы заломит – не страшно. Совсем не страшно. Мне в детстве бабушка – словно всю строгость возможных воспитателей демонстрировала – запрещала многое, сладости в том числе. А я, нерадивый ребенок, не ел в школе котлету на завтрак, копил эти самые углеводы. Каждый день в мобильный банк смотрел: сколько там? И дней через восемь личный кабинет озаряется нужною цифрой – ура! – готов экран смартфона целовать. И после школы захожу в магазин. Не представить с каким высокомерием, с каким снобизмом я подносил запястный чип к терминалу на кассе, расплачиваясь за два стаканчика мороженного. Если было дело зимой, то съедал я только один, а второй заворачивал в мешочек и закапывал в сугроб. На следующий день, утром к первому уроку, и мы с Ермесом Олимбаевым по дороге сядем в куржак на сломанной карусели и кусаем по очереди. Зубы ломит – ничего, не страшно.
Вообще ничего не страшно, все лучшее уже было.
В патрульной машине стоял важный запах кожаных кресел. В первый раз я его не заметил. От капрала еле уловимо тянет чесноком вперемешку с ментолом. Консьерж Пригорин в этом плане нейтрален, но он мягкий и удобный, нет твердости в плече. Еще и отстраняется, когда я к нему приваливаюсь.
– В каком преступлении я, собственно, обвиняюсь? – спрашиваю, напустив в голос иронии, как это делает Сыщик из сериала.
Пригорин промолчал. Сыщика в третьем сезоне несправедливо обвинили в убийстве, вел он себя выше всяких похвал, легко и с юмором отметя все улики. А уже в следующей серии был найден настоящий убийца. Все преступники оставляют следы. Как сказано в той самой старой книге, почти всякий преступник в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность. Это затмение охватывает человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него. Что первично болезнь или само преступление? Странная книга ответила на этот вопрос не так однозначно, как всем бы хотелось.
А вы заметили, что иногда в критические моменты мозг как бы отстраняется от реальности и выдает картинки воспоминаний, ребусы размышлений, безумные теории? Видимо, мышление ищет выход, и ищет его, перерабатывая прошлый опыт, все уведенное, услышанное, прочитанное. Но в таком авральном режиме мозг не может выдать системный ответ, подобно тому, как человек иной раз не может найти на компьютере необходимый файл и лихорадочно кликает по всем подряд папкам.
Когда мой естественный интеллект второй раз доставили в отдел, то уже не заперли в камеру, а отвели по длинному коридору под хлопанье стеклянных двустворчатых дверей к кабинету с табличкой «Старший следователь».
Старший следователь оказался седым круглолицым человеком в мешковатом костюме. Он встал из-за стола и встретил конвой гостеприимным взмахом руки.
– Как же ж так, а? – с детской обидой сказал хозяин кабинета.
– Мы в дежурку доставили, – заявил Пригорин. – Все часть по чести. Это они там косячат.
– Во-во, – поддакнул капрал, снимая с меня наручники. – Эта самая… безответственность.
– Сожитель Шэлтер! Как же ж вы не обождали? – спросил меня следователь и, не дожидаясь оправданий объявил. – Старший следователь службы опеки Кассин. Николай Анатольевич, – представился он, поглаживая мягкие белесые усы, показывая будто, что консьержи – каста элитная, имеют право и на небритость, и на отчество.
– Требую, чтобы мне объяснили, за что я задержан! – заявил я, подражая Хилону в топовом ролике.
Кассин улыбнулся, добрые глаза сложились в шкодливый прищур.
– А как же ж?! Всенепременно.
– Мы пошли, Анатольич? – спросил Пригорин.
– Долг, типа, зовет, – добавил капрал.
Следователь отпустил патрульных, учтиво пригласил меня присесть к столу.
Я со скрипом двинул стул, откинулся на нем и огляделся. Кабинет был плохо освещен, несмотря на два окна с раздвинутыми жалюзи. Т-образный стол с бордовой полировкой занимал треть помещения, возле компьютера тульей вниз лежит армейская треугольная фуражка. В углу замер сейф похожий на зомби, на нем графин с мутной водой. На стене висит портрет Президента – чопорный лик, складки у губ, длинные фьорды залысин.
Тоже губы поджать. Не буду сейчас истерить. Больше солидности, многозначительности, как в сериале. Я вам не какой-то там! Мне прочили большую служебную карьеру. Был бы сейчас советником Президента, кто бы посмел задержать? Два раза притом! Есть же законы какие-то!
– Георг Гегель, – сказал Кассин, заметив, что я смотрю на портрет. – Знаменитый философ до нашей эры. Философию права не читали?
– Не читал.
– Я, признаться, тоже. Явку с повинной хотите? – врезал внезапно он.
Я растерялся, но всего на секунду.
– Мне не в чем виниться.
– Ой ли, ой ли, – певуче вздохнул следак.
Он полез рукой в треуголку и достал оттуда очки в дешевой оправе. Поглядел на меня, на монитор, снял их, достал другие. «Так получше, – пробормотал он, поглядел на клавиатуру, достал и примерил третьи очки, – А так еще лучше».
Кассин пододвинул ко мне прямоугольник планшета. Я приложил руку, прошел идентификацию. Следователь снял очки, посмотрел мне в глаза и засмеялся.
– Так совсем хорошо, – сказал он.
Мне против воли стало смешно.
– Итак, начнем, – сказал Кассин и тут же уронил на пол блокнот. – В каких вы отношениях с Павлом Кольцовым? – спросил он из-под стола.
– Ни в каких, – сказал я, удивляясь. – Учились в школе давным-давно.
– И отношений не поддерживали?
– До вчерашнего дня нет.
Начало кое-что проясняться. Эх, Вжик! Вот оно, твое несогласие! Напился – веди себя достойно. Не надо поносить того, кого не надо. По ходу, бармен настучал.
– И должен вам сказать, – объявил я вылезшему Кассину. – Что наша встреча была случайной. Позицию Павла не разделяю.
– Это да, это правильно, – следователь потер нос. – Вы же ж засвидетельствали согласие с аудиозаписью допроса? И предупреждены о последствиях.
– Так это, – я показал жестом, как чип подносил к планшету.
– Замечательно, – Кассин застучал пальцами по клавиатуре. – В каких отношениях вы с Федором Вайсом?
– Не знаком. Нет отношений.
– С Анжеликой Труновой?
– Кто это?
– Понятно, – следователь зевнул. – Вы сказали, что позицию Кольцова не разделяете.
– Верно. Я как клауфил против подобных высказываний. Считаю, протестные настроения играют в пользу наших врагов.
– Каких врагов?
Я на мгновение замешкался.
– Как каких? Северяне, чедры, Америка.
– Англосаксы, да?
Тут я стал сомневаться. Или дело не во Вжике? Или во Вжике, но по-другому? Зря я на бармена подумал. Павлик, Павлик…
– Новых директив не читал еще. Враги – те, кто враги. И мы должны бороться с любыми.
– В новых указах все по-старому, – покачал головой следователь. – Значит, должны бороться?
– Я думаю именно так.
– И вы думаете, что Федор Вайс работает на Чедру?
Я думаю, детский сад такие уловки. Вслух сказал:
– Сожитель Вайс мне не знаком.
– Гусь свинье не сожитель, чего там, – Кассин, кажется, смутился. – Извините, Александр. Я старый человек и допросы веду по старым методичкам. Как в эрэф еще. Ох же ж! Но вы понимаете – служба.
– Понимаю. Кино смотрю.
– Вижу, что смотрите, – Кассин глядел в свой монитор. Я, понятно, не видел, что там, но очень вероятно – моя история браузера. Чего бы он иначе англосаксов приплел? От консьержей не скрыться.
– Если я дал повод усомниться в лояльности, то давайте прямо, – сказал я.
– Нет никаких сомнений. По лояльности, – сказал Кассин. – Вы задержаны по подозрению в убийстве Павла Кольцова.
Удар! Укол с разбега. С таким трудом удалось успокоиться, но чувствую – плыву.
– Пашка?.. Убит?
– Насмерть! – воскликнул следователь. – Мастерски! Адъютанта вооруженных сил, ветерана. Как вам это удалось?
Я не знал, что отвечать. Я реально падал с большой высоты.
– Случайно, – еле выдавил я.
– Без умысла?
– Без.
– Признаетесь в убийстве?
Память паниковала, хлестала веслами по глади, и случайно нашла полезное.
– В убийстве нет, – сказал я из дальней дали. – Неосторожное причинение смерти. Я разозлился, когда Вжик… когда он… память предков оскорбил.
– Разозлился и что?!
– Обругал…Бросил в голову… ему… тяжелое дно… стакан… такие в барах. Тяжелые.
– И?
– Я не хотел…
– Дальше?! Шэлтер! Дальше!
Все мучения, все унижения, вся боль сегодняшнего дня. Памятник в Парке памяти. Девочка с мороженым, и камера с кирпичной стеной.
– Потом ты дождался Кольцова, – шепотом подсказал Кассин. – Дождался? Позвал его и? Что было дальше?
– Я не помню.
Передо мной оказался стакан воды. Я не заметил, когда следак успел налить. А он пересел за приставной стол напротив меня и сказал:
– Пейте. Успокойтесь.
Мелкими глотками, чередуя через вдох. Последняя теплая воля. Мутного цвета. Из грязной посуды. Можно самого себя лишить родительских прав? Развестись – да, без проблем. Насчет Давида…. Затравит Гапландия маленького. Они любят маленьких уничтожить. Говорили, что маньяк приехал… Мопед! Не ставь мопед к дому врага! Прости, Борька…
– Давайте постепенно, – сказал Кассин. – В кафе вы разговаривали с другом.
– Одноклассником.
– Хорошо, одноклассником. О чем говорили?
– Вспоминали… потом… кто где. Он рассказывал. Адъютант Кольцов рассказывал о службе. Там все не просто… еще его жена бросила. Он говорит, ну и ладно.
– Это он притворялся. Еще?
– Про несогласных. Вжик… это школьная кличка. Кольцов сказал, что число несогласных ничтожно мало, что ублюдки ни на что не влияют.
– А кроме ублюдков кого-то из оппозиции упоминал?
– Да, – я говорил уже четче, вчерашний вечер всплыл перед глазами. – Упоминал гедеонов и еще каких-то чос.. нет, чиз…
– Чиэс, – подсказал Кассин.
– Да. Он сказал, что завидует им, восхищается. Есть в них веселая злость и смелость еще. И молодость.
– А такой знак рисовал? Дабл-ви на нотном стане?
– Как?
Кассин вернулся во главу стола, достал из ящика полиэтиленовый пакетик с бумажной печатью на срезе, протянул его мне. В пленку были завернуты клочки салфетки, на одном из которых виднелась перевернутая буква «М» перечеркнутая двумя линиями.
– Этот символ вам знаком? – спросил следователь.
– Нет, – я повертел пакет в руках, увидев там еще золотое обручальное кольцо. Другие куски салфетки были исписаны цифрами со знаком процента и буквами «X» и «Z». – Формулы видел. Он рисовал. Это его, правильно?
– Да. Нашли в кармане.
Ясно. Вот почему следак сказал, что Вжик притворялся по поводу развода – кольцо носил с собой.
– Что конкретно адъютант Кольцов говорил о чиэсах?
– Ничего он не говорил, – сказал я. У меня начала проступать возможная линия защиты. – Он такой же адъютант, как я штурмовик-истребитель. Ветеран! Щучий ветеран, я поэтому и взбесился.
– Взбесился?
– Конечно. Когда твой одноклассник, которым гордишься, что он герой войны! Что он почти такой, как наши предки! Что защищал нас в Чедре, гордишься им, а потом оказывается, что это фейк, тупо шоу-бизнес, кто бы не психанул?
Лицо следователя вытянулось. Он убрал пакет с пашиным кольцом, потянулся к компьютеру, сказал: «Поясните свою мысль».
– А что пояснять?! Выдает себя за ветерана. Ходит, детям рассказывает, какой он клауфил, какой герой, а на самом деле – простой профессор математики, не воевал ни дня. А у меня ребенок в той школе учится.
– Если профессор математики, то маловероятно, что простой.
– Нет, умный, я ничего. Но это… Я все понимаю: пропаганда клауфилизма и воспитание детей. Я понимаю. Государственный Промоушен – святое дело! Но можно это делать изящнее? Вжик…, то есть Павел, назначили тебя военным героем – соответствуй. Ты – клауфил, ты иди до конца. А он мало того, что недоволен, так еще и разоблачает. У меня запись есть!
Я негодовал, я уже был готов рассказать про Ермеса Олимбаева, обвинить «Госпром» – кого берете на работу? Нелояльный Кольцов еще куда ни шло, но если он мятежник? Тайная оппозиция? А вся оппозиция сотрудничает с врагом, всегда и везде, следовательно, Вжик – шпион. Имею право так подозревать. Если я человека считаю наймитом, значит он и есть наймит независимо от реальности. Враг окопался в святая святых – в Государственном промоушене. Так мне еще и грамота полагается, а не обвинение в убийстве.
Я не успел высказать оправдательные доводы, потому что в кабинет без стука ворвался молодой человек. Кто б вы думали? Уже знакомый мне оперативник. Переобутый в кроссовки.
– Колян Толяныч! – со входа заорал опер. – Нарколыгу оформлять на кой хер Маше отписали?! – тут он заметил меня. – Это ты, залупа? Мало было что ли?
– Значит это вы моего подозреваемого работали? – прищурился Кассин.
Опер, если и был уличен, то виду не подал.
– Бывают перекосы, – сказал он. – Обшиблись. Ты, это, мужик, извини, – он поиграл в воздухе пальцами и сказал следаку, кивая на меня. – Мужик ураганный. Броня! Имей в виду, Колян Толяныч.
– А как же ж! – усмехнулся Кассин. – Тебе чего надо, маньячина?
– Так там жулика взяли из-под барона, разработка. А ты дело Машке отписал.
– И что?
– Передай Петерсу. Или сам бери.
Кассин задумался. Покрутил блокнот, постукивая им по столу. Философ Гегель непроницаемо взирал со стены. Как можно было мыслителя спутать с президентом?
– Александр, как вам наши сотрудники? – спросил следователь.
– Рьяные, – сказал я, потирая внезапно заболевшую грудь.
Следователь зашелестел по клавиатуре.
– Скорей бы шеф вернулся, – проворчал он. – Мне это временно ИО уже… Отписал дело Петерсу. Работайте, – Кассин зачем-то одел очки на кончик носа. – Маше объясни аккуратно.
– В лучшем виде, – сказал оперативник. Выходя из кабинета, он повернулся и показал мне большой палец.
Переключение телеканалов. Будто бы так. Со мной произошла очередная смена состояния. Уже четвертая за этот день? Пятая? Шестая?
– А телефон Кольцова обнаружен? – спросил я.
Вопрос был оставлен без ответа.
– Шэлтер, – после паузы проговорил следователь. – Вы считаете нормальным убить человека за то, что ему не очень нравится ваша родина? Ваша личная родина – повод убить?
Хм. Раньше я об этом не задумывался. То есть, еще вчера я бы сказал, что клауфил, конечно, убьет, но ставить в эту схему себя не приходило в голову. Сегодня – насыщенный день. Раньше – не то. Но раньше можно было вынуть семечку из чая и вырастить в горшке лимонное дерево.
– Нет, – сказал я неожиданно для себя. – Я так не думаю.
Тем не менее, готов предоставить диктофонную запись беседы с Павлом Кольцовым. Это я сказал для себя незаметно, поэтому не понял, с чего вдруг Кассин уведомил:
– Обыск в квартире у вас проводится. Вернее, уже закончен. Телефон изъят, содержимое приобщу к делу. Старший ваш – от же ж изморозь! С папкиной трубы вышел в Сеть и призвал его подписчиков поддержать арестованного батю. Изрядный террорист, я бы такого выпорол, а потом благодарил долго-долго. Ядреный родственник! Всем бы так.
– И подписчики заступились? – осторожно спросил я.
– А как же ж? Вон их, – Кассин кивнул на компьютер. – Масса. Развелись лоббисты лобковые. Сожители и сограждане едины. Своих не бросают. Иногда только коллективные доносы подписывают и соседа снизу сплавляют в живописные места, где хрен не плавал.
Я возмущенно выкрикнул:
– Он был чедрский шпион!
– Да бросьте вы, Шэлтер.
Следователь встал, подошел к двери, щелкнул выключателем. Свет в кабинете пах старой дыней. Стул подо мной пошатывался. А Кассин вернулся на место и сказал издевательским тоном:
– Как говорили великие предки, что посеешь, то и пожнешь.
Да, не поможет заступничество подписчиков. И покровителей высокопоставленных нет. Как-то по серенькому все получается. Так себе скажем, итог биографии.
– Рассказывай, – безразлично сказал Кассин.
Я как можно бессбойней поведал ход беседы с Пашкой.
– Кольцов был убит в трех кварталах от человейса «Елисей», – куда-то в сторону сказал следователь. – Через час после вашего ухода из кафе. Перелом шейных позвонков в результате внешнего воздействия.
Магнитуда изумления превысила все наивысшие значения. Тряхануло локальным ядерным взрывом. Я сполз по стулу и превратился в мешок поролона. Образно говоря, конечно.
– Дождался товарища, – прошептал Кассин. – И в темном месте голову ему свернул. Из самых системных стремлений.
– Нет.
– Да, Александр, да.
В темном месте голову свернул. Но я не… или мог? Был пьян и ничего не помню. Свернул голову сожителю Кольцову. В темном месте. Сначала дождался. Сперва ушел из бара, потом дожидался. В темном месте.
– Шэлтер!
– Я уехал, – и треснула искра теплой надежды. – Камера в такси! Я уехал, никого я не дожидался.
– «Я», «я», – передразнил Кассин. – Неужели ж мы камеры не смотрели? Но! Вы расплатились в такси в двадцать два пятнадцать. Это и по камере видно. А терминал двери в парадную фиксирует Шэлтера за пятнадцать минут до полуночи. И наш сотрудник в Гапландии подтверждает.
Ваш сотрудник, бывший прапорщик Равнинной Федерации, настоящий старший консьерж, ну и что, что подтверждает? Сейчас надо спокойно, убедительно надо.
– Я был во дворе человейника Гапландия, – вроде спокойно сказал. Или нет? – Камеры наверняка записали.
– А вот и нет! – с восторгом протянул следак. – Ты вышел из такси, расплатился, а потом вернулся к бару, дождался Кольцова и!
– И мой электромобиль вернулся к бару?
Кассин долго смотрел в монитор, потом нехотя признал:
– Тесла, записанная на Александра Шэлтера, с парковки не выезжала.
Мне захотелось спеть великую песню «Убей ублюдка». А Кассин пошевелил усами и проговорил:
– Некоторые обходятся без тесл. Пешком или бегом.
– Сожитель следователь! Чтобы нормальный человек передвигался в такую даль пешком? Да еще ночью…
– Надо думать, сообщник явно был.
– Я не убивал.
Не убивал, это точно! Не убивал, не убивал… А чему, собственно, радоваться? Если ты не совершал преступления, это не ограждает тебя от наказания за это преступление. Ведь противоправное деяние имеет место быть. Я снова сник.
– Призываться будем? – безразлично спросил Кассин.
– А где нашли тело Вжика? – тихо осведомился я, начиная вспоминать, как подкараулил и убил.
– Пятая западная триста пять, – буркнул следователь. – Скажешь, далеко?
Понятия не имею. Я в мегаполисе всего-то всю жизнь. Знаю ЖК «Гапландия», главную площадь, вокзал… вроде бы…
– Сколько выпил в тот вечер? – спросил Николай Анатольевич.
Он как-то вдруг подобрел. Знаю я эти трюки – сначала, типа, добрый следователь, потом как бы злой. И в «Ночном розыске» это было, и в «Реальном детективе», и в «Местоимение».
– Выпил я много.
– Теперь вряд ли удастся, – предсказал Кассин.
Тут ему позвонили по скайпу, начались бестолковые препирательства на тему, что у Петерса завал и горящий рапорт в отпуск, а «ты, Анатольич, подсуропил эту херь, притом, что уголовников не закрываем, там политических убойно много…».
Кассин сладко выматерился и сказал, что все ленивые раздолбаи, а он заколебался родину защищать. Петерс опять просил разгрузить его с делами, мой же следователь настаивал на долге, обязанностях и непререкаемом авторитете служебного регламента.
Когда разговор закончился, Кассин быстро оформил мне меру пресечения домашнего ареста в виде полутора гигов в сутки. Что такое полтора гигабайта? Раз посрать сходить. Опричники! Садисты! Вот так и появляются оппозиционеры – когда власть трафик подрезает.
– Обвинение будет предъявлено в установленный законом срок, – сказал Кассин.
Я подумал: вот бы почитать законы, узнать какие там сроки, процедуры. Но законы – для законников, а нам простым пользователям – указы и директивы. И правильно. Нечего на шваль законы тратить.
По дороге домой я огромным крюком обошел Парк памяти.
