Вслед за окончанием начерно первой редакции «Воскресения» Толстой занялся ее исправлением и дополнением. 12 июля 1895 г. он записывает в дневник: «Пишу почти каждый день. Подвигается. Точно так же, как узнаешь людей, живя с ними, узнаешь свои лица поэтические, живя с ними. Тоже довольно много работал, хотя чувствую, что ослабел от старости. Был у Давыдова и он у нас. Записал от него ход дела».557 В следующей дневниковой записи, сделанной через три недели после предыдущей, 5 августа, Толстой отмечает: «Довольно много писал Коневскую. Подвигается». 6 и 7 августа он читал «Воскресение» небольшому кругу лиц, собравшемуся в Ясной поляне. Об этом в дневнике записано через месяц после чтения, 7 сентября: «Ездил на велосипеде и читал свое «Воскресение». Читал его Олсуфьеву, Танееву, Чехову, и напрасно. Я очень недоволен им и хочу или бросить или переделать».
С. И. Танеев следующим образом передает в своем дневнике подробности этого чтения, «6-го и 7-го августа Л. Н. читал новый роман «Воскресение». Началось чтение 6-го, в воскресение в 8 часов вечера, после ужина продолжалось до часу ночи. Л. Н. читал голосом очень взволнованным, передавая по временам рукопись Татьяне Львовне, которая его сменяла. В первый день прочитано было до окончания сцены в суде. После чтения, за ужином и после него, начались жаркие споры, преимущественно между дамами, о том, должен ли был герой жениться на героине». На следующий день чтение после ужина возобновилось. «Вторая половина романа – продолжает Танеев, – еще не отделана и не производит такого сильного впечатления, как первая. Л. Н. чаще передавал рукопись Татьяне Львовне, так как во многих местах затруднительно было разбирать написанное. Л. Н. говорил, что в романе сделает перестановку: то, что герой вспоминает о Кате, будет не в сцене суда, а ранее; иначе это растягивает действие и охлаждает впечатление. Весь конец будет переделан, и уничтожено благополучное окончание – жизнь в Англии. Очень хорошо, что это будет сделано; конец, в том виде, как его читал Л. H., очень натянут».558
Как указывает Танеев, в числе слушателей «Воскресения» был и гостивший в то время у Толстых H. Н. Страхов. В письме к Толстому от 22 августа 1895 г. он так передает свое впечатление от прослушанной повести: «О вашем «Воскресении» я часто думал и позволю себе маленькое суждение. Хотя шило из мешка всегда выглядывает, но это, как у вас всегда бывает, не помешает делу. Что меня истинно восхищает – это ваша героиня. Кажется, видишь ее живою и был знаком с нею. Суд также живой и будет тем поразительнее, чем больше ослабите комический оттенок. Ведь вашему герою не до комизма, и следовательно впечатление комических черт – не его. А всего менее ясно то, что всего труднее и всего важнее – ваш герой. В нем ведь должно совершиться возрождение, и картина этого возрождения должна действовать всего сильнее. Предмет самый любопытный. В том или другом виде это будет история Черткова, и если бы вы уловили эту фигуру и ее внутреннюю жизнь – дело было бы удивительное. Но пока – лицо героя остается бледным и совершенно общим. Какой захват вашего рассказа! Великодушные мечты молодости, домашний разврат, увлечение пустой жизнью, публичный разврат, суд, пробуждение совести и крутой поворот на новую жизнь – как важны все эти точки рассказа! А между тем он прост, как всё, что вы пишете» (АТБ).
В высказываниях Страхова особенно любопытно его очень правдоподобное указание на связь образа Нехлюдова с фигурой В. Г. Черткова. Тут, нужно думать, имеется в виду сходство того и другого не в их внешней судьбе, а в их духовных исканиях. Если догадка Страхова верна, то в процессе работы над образом Нехлюдова Толстой осложнил его привнесением к нему черт характера того лица, внутренний облик которого был ему особенно близок. В таком случае тут мы имеем дело с тем «смешением» прототипов, которое обычно наблюдается в творчестве Толстого. Догадка Страхова косвенно подтверждается следующим диалогом присяжных о Нехлюдове, внесенным Толстым в рукопись № 18 (третья редакция «Воскресения») и затем в следующей рукописи зачеркнутым: «А, это тот самый, что отец был при государе», – сказал приказчик. – И со средствами? – спросил купец. – Богач». После слов «тот самый» Толстой написал: «Воронеж»… затем зачеркнул это недописанное слово, написал «Орло»… и тоже зачеркнул. Отец В. Г. Черткова Г. И. Чертков был генерал-адъютантом при Александре III; Чертковы были очень богаты; имение их Лизиновка было в Воронежской губернии. Зачеркнутое «Воронеж», вероятно, начинало собой предложение в роде «воронежский помещик»; затем «воронежский» исправлено, видимо, для завуалирования на «Орло[вский]», также, как сказано, зачеркнутое.
Точно определить текст «Воскресения», читавшийся Толстым 6—7 августа 1895 г., не представляется возможным в виду того, что ближайшие рукописи, следующие за рукописью № 5, впервые датированной 1 июля 1895 г., не представляют собой сплошного текста: в процессе работы отдельные части рукописей изымались и перекладывались в следующие по времени обработки повести. Во всяком случае, судя по тому, что повесть была прочитана всего лишь в два вечера, текст ее по объему не слишком превосходил текст рукописи № 5.
Отделка, исправления и дополнения повести, которые падают на вторую половину 1895 и на начало 1896 года и которые прослеживаются на материале рукописей №№ 6—13, образовали вторую редакцию «Воскресения».
К работе над этой редакцией относится, кроме приведенных выше, ряд дневниковых записей и упоминаний в письмах Толстого. Отвечая на письмо А. Ф. Кони, в котором он просил от имени Л. Я. Гуревич отдать повесть в «Северный вестник», Толстой писал 26 августа 1895 г.: «Пишу я, правда, тот сюжет, который вы рассказывали мне, но я так никогда не знаю, что выйдет из того, что я пишу, и куда оно меня заведет, что я теперь сам не знаю, что я пишу теперь» (ИЛ). Имея в виду всё ту же работу над «Воскресением», в письме к дочери Марье Львовне от 4 сентября того же года он жалуется: «Писание мое не идет и опротивело мне, и это очень хорошо» (ГТМ). 22 сентября в дневнике записано: «В повести вижу новые стороны, и очень важные, которые было упустил. Именно – радость нарушения всех принятых законов и обычаев и сознание своей доброй жизни». На следующий день Толстой написал письмо к дочери Марье Львовне, в котором читаем следующие строки: «Я хорошо занимался вчера, но нынче плохо, зато кое-что мне интересного записал в свой дневник и нынче вечером решил, придумал нечто для меня интересное, а именно то, что не могу писать с увлечением для господ – их ничем не проберешь: у них и философия, и богословие, и эстетика, которыми они, как латами, защищены от всякой истины, требующей следования ей. Я это инстинктивно чувствую, когда пишу вещи, как «Хозяин и работник» и теперь «Воскресение». А если подумаю, что пишу для Афанасьев и даже для Данил и Игнатов559 и их детей, то делается бодрость и хочется писать. Так думал нынче. Надеюсь, что так буду делать. После болезни, как всегда, бывает ясна голова, и многое уяснилось» (ГТМ). 24 сентября в дневнике записано: «Начал писать Коневскую повесть, не пошло». На следующий день там же более бодрая запись: «Писал утром Коневскую, пересматривал с начала. Довольно хорошо. По крайней мере, без отвращения». Но в записи 26 сентября – новый приступ неудовлетворенности работой над повестью. Перечисляя неудачи за этот день, Толстой пишет: «Писание тоже не шло. Переменял слишком много и запутался. И стыдно писать эти вымыслы. Правду пишет Бодянский,560 что не годится писать художественное, иносказательное. Я всегда это чувствую и спокоен, только когда пишу во всю то, что знаю и о чем думаю».
И в течение ближайшего месяца чувство неудовлетворенности, лишь изредка покидавшее Толстого, – основное его чувство, сопровождающее работу над «Воскресением». 29 сентября в дневнике записано: «Третьего дня и вчера писал Коневскую», но 5 октября он пишет H. H. Страхову: «Писание мое ужасно осложнилось и надоело мне, – ничтожно, пошло; главное, противно писать для этой никуда, ни на что не годной паразитной интеллигенции, от которой никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет».561 6 октября в дневниковой записи это же чувство выражено кратче: «Писание мое опротивело мне». Через три дня, 9 октября, в дневнике записано: «Я два дня порядочно писал.... Ходил, гулял и думал о двойственности Нехлюдова. Надо это яснее выразить». 12 октября там же следующая запись: «Сейчас раскладывал пасьянс, думал, как Нехлюдов должен трогательно проститься с Соней».562 В дневниковой записи 24 октября, сделанной непосредственно вслед за записью 13 октября, читаем: «Брался за «Воскресение» и убедился, что это всё скверно, что центр тяжести не там, где должен быть, что земельный вопрос развлекает, ослабляет то, и сам выйдет слабо. Думаю, что брошу. И если буду писать, то начну всё сначала». 28 октября Толстой записывает в дневник: «Жить остается на коротке, а сказать страшно хочется так много: хочется сказать и про то, во что мы можем, должны, не можем не верить, и про жестокость обмана, которому подвергают сами себя люди – обман экономический, политический, религиозный, и про соблазн одурения себя – вина и считающегося столь невинным табака, и про брак, и про воспитанье. И про ужасы самодержавия. Всё назрело и хочется сказать. Так что некогда выделывать те художественные глупости, которые я начал было делать в «Воскресении». Но сейчас спросил себя: а могу ли я писать, зная что никто не прочтет, и почувствовал как бы разочарование, но только на время почувствовал, что могу: значит, была доля славолюбия, но есть главная потребность перед Богом».
Новый прилив бодрости в своей работе Толстой почувствовал лишь тогда, когда ему пришла в голову мысль по иному начать повесть, так чтобы сразу же речь пошла о Катюше, а не о Нехлюдове. 5 ноября он пишет в дневнике: «Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет «Воскресение»: ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ «Кто прав?» (о детях).563 Я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они – предмет, они – положительное, а то – тень, то – отрицательное. И то же понял и о «Воскресении». Надо начать с нее. Сейчас хочу начать». 7 ноября там же записано: «Немного писал эти два дня новое «Воскресение». Совестно вспомнить, как пошло я начал с него. До сих пор радуюсь, думая об этой работе так, как начал»; 8—9 ноября там же записано: «Писал «Воскресение» мало. Не разочаровался, но оттого что слаб»; 15 ноября отмечено: «Записал в Коневскую».
Вскоре после этого работа над «Воскресением» надолго почти совсем приостановилась. В конце 1895 и в начале 1896 года Толстой сосредоточился на писании статьи о вере, озаглавленной позже «Христианское учение», и автобиографической драмы, позднее получившей заглавие «И свет во тьме светит». Среди этой работы, в 1896 году, Толстой, видимо, лишь однажды вернулся к работе над «Воскресением». В дневниковой записи 13 февраля 1896 г. читаем: «Дописал кое-как 5-й акт драмы и взялся за «Воскресенье». Прошел 11 глав и понемногу подвигаюсь». Незадолго до этого, по словам сотрудника газеты «Новости», на его вопрос Толстому о том, скоро ли появится в печати его новая повесть, Толстой ответил: «О, я ее забросил пока!.. Она мне не понравилась, как-то не по душе… А главное – мне решительно некогда засесть за нее. Годы, знаете, берут свое. Мне не хватает времени… Теперь работа требует от меня гораздо более усидчивости, а между тем всё усложняющиеся и усложняющиеся личные отношения отнимают много рабочих часов. Приходится много читать, кроме того… В результате и оказывается, что работать над повестью некогда, а она требует еще много работы. Я еле успеваю справиться с текущей срочной работой».564
Существенные особенности второй редакции повести по сравнению с первой сводятся к следующему.
В согласии с дневниковой записью 5 ноября 1895 г. заново написано начало «Воскресения», соответствующее I и II главам первой части романа в окончательной редакции (отправка Масловой из тюрьмы в суд и рассказ о ее прошлом, вариант № 1). Кроме того, в отдельных частях повести сделано много дополнений и исправлений. Дополнена и углублена характеристика внутреннего мира Нехлюдова и его поведения до встречи с Катюшей на суде (варианты №№ 2, 3, 13—17, 20, 22—24). Дополнены характеристики судейских и особенно председателя, а также подсудимых (варианты №№ 4—9). Текст обвинительного акта радикально переработан в направлении к окончательной редакции, причем исправлена фактическая ошибка: он следует не после предъявления председателем обвинения каждому подсудимому в отдельности, как в первой редакции, а до него. Развернут эпизод присяги и особенно эпизод судебного следствия, в первой редакции лишь бегло и описательно намеченный; простое упоминание о свидетелях дополнено рассказом о допросе Розанова, содержателя дома терпимости, в котором жила Маслова (позднее, в третьей редакции, Розанов был заменен Розановой, затем, в четвертой редакции, переименованной в Китаеву). Добавлены эпизоды осмотра присяжными вещественных доказательств и чтения акта врачебного исследования внутренностей Смелькова. Введена речь товарища прокурора, значительно подробнее охарактеризовано резюме председателя. Текст приговора суда над Масловой исправлен: она приговорена не к ссылке в Сибирь на поселение, а к каторжным работам; но это исправление не согласовано с заключительной частью повести, где Маслова попрежнему фигурирует лишь как ссыльная. Введен разговор Нехлюдова с председателем суда о Масловой после вынесения приговора и затем с адвокатом, фамилия которого здесь – Файницын,565 о составлении кассационной жалобы; однако в дальнейшем из текста не видно, чтобы эта жалоба была подана и чтобы Нехлюдов и адвокат предпринимали какие-нибудь хлопоты по делу Масловой.
Вслед за этим сюжет развивается так: Нехлюдов после суда едет к себе домой, предается воспоминаниям о своей жизни и размышлениям о Катюше (см. варианты №№ 34—37), затем под утро засыпает. На следующий день он едет вновь в суд, где присутствует на заседании, в котором разбираются дела юноши, укравшего половики, и крестьян, обвиняемых в сопротивлении властям (это второе дело здесь изложено гораздо подробнее, чем в первой редакции; см. вариант № 39), после чего отправляется к прокурору (а не к председателю суда, как в первой редакции) с просьбой о свидании с Масловой и с заявлением об отказе от дальнейшего участия в суде. Затем, после неудачной попытки свидания в тот же день с Масловой в тюрьме, он едет к Кармалиным – Корчагиным. По дороге к ним происходит разговор с извозчиком, в первой редакции приуроченный к поездке Нехлюдова в суд. В исправленном тексте (рукопись № 11 после ее окончательной правки) в развитии сюжета сделаны перестановки: по окончании суда над Масловой Нехлюдов едет к Корчагиным (по дороге разговор с извозчиком), затем, возвращаясь к себе домой, предается воспоминаниям и размышлениями. Из второго дня сессии суда дело о сопротивлении крестьян властям исключено, в связи же с делом о краже половиков добавлены размышления Нехлюдова о жестокости и несправедливости судов (см. варианты №№ 40—42). Фамилия «Кармалины», по рукописям чередующаяся с фамилией «Сарматовы» и «Картавцевы», в рукописи № 11 исправлена на «Корчагины» (так и в окончательной редакции). Имя предполагавшейся невесты Нехлюдова, звучавшее по разному в различных рукописях (Алина, Соня, Маша) исправлено на Мисси (то же имя и в окончательной редакции). В число обедающих у Корчагиных введен двоюродный брат Мисси (Сони), довольно подробно охарактеризованный как «один из самых характерных молодых людей новой формации». Особо подчеркивается его утонченная корректность, его обыкновение целовать руки у всех дам высшего круга, имеющих детей, креститься во весь размах руки перед обедом и после обеда. О нем сказано, что имена лиц царской фамилии он произносил всегда почтительно, любил искусства, также любил выпить и избегал серьезных разговоров, отлично говорил на трех европейских языках и на всех их умел вести шуточные разговоры, держался всегда самого высшего общества и ухаживал за всеми хорошенькими барышнями и дамами. Ему было 33 года (см. вариант № 29). Эта характеристика вызывает предположение, что она была подсказана Толстому свойствами натуры в ту пору близкого к семье Толстых М. А. Стаховича, которому тогда было 34 года. (Позднее, начиная с третьей редакции, осталось лишь упоминание о двоюродном брате Мисси, без его характеристики.) Далее – впервые написан эпизод, соответствующий XXVII главе первой части романа в окончательной редакции (в комнате княгини Софьи Васильевны Корчагиной). Здесь Софья Васильевна сначала спрашивает Нехлюдова о его романсе, замечая, что его талант признает сам Рубинштейн, затем слово «романс» исправлено на «картина», а Рубинштейн заменен Репиным. Здесь же назван автор новой драмы, о которой идет спор (Ибсен) (см. вариант № 32). В дальнейшем введен разговор Нехлюдова с Аграфеной Петровной о его намерении оставить занимаемую им квартиру. Вслед за этим Нехлюдов думает о том, как примет сестра Наташа и ее муж, который назван здесь Иваном Михайловичем, его намерение жениться на Катюше и итти за ней в Сибирь. Тут о Наташе и ее муже говорится обратное тому, что будет подробно сказано в окончательной редакции романа:
И потомъ онъ начиналъ думать о сестрѣ, какъ она приметъ это и Иванъ Михайловичъ, ея мужъ. «Иванъ Михайловичъ скорѣй пойметъ. Но Наташа – она страшна, она сдѣлаетъ какую-нибудь глупость» (рук. № 11, л. 24).
В первой редакции, вслед зa единственным свиданием Нехлюдова с Масловой в тюрьме, он уезжает в свое имение для передачи земли крестьянам. Во второй редакции до этого у Нехлюдова происходит с Катюшей ряд свиданий (см. варианты №№ 43—45). При первом свидании она, вместо согласия выйти за Нехлюдова, как это было в первой редакции, здесь отвечает ему уклончиво и определенного ответа не дает: в рукописи № 11, л. 269, слова, сказанные ею в ответ на предложение Нехлюдова: «Что же, если не смеетесь, отчего же» зачеркнуты и вместо них написано: «А что, нельзя мне на кассацию подать? – сказала она вдруг». При втором свидании Нехлюдов повторяет Масловой свое предложение – выйти за него замуж, но и тут она уклоняется от согласия. Она просит перевести ее в «дворянскую», починить ей зуб и купить платье. На просьбу Нехлюдова не пить вина и читать привезенное им Евангелие она отвечает согласием, но явно неохотно. В последующие свидания Катюша посвящает Нехлюдова в подробности тюремного быта и знакомит его с жизнью своих товарок по заключению. Она плохо поддается воздействию Нехлюдова, но в его душе жалость и любовь к ней и желание возродить ее непрестанно растут.
Эпизод пребывания Нехлюдова в Панове радикально переработан и значительно распространен по сравнению с первой редакцией. Вместо одной беседы с крестьянами о земле у Нехлюдова здесь имеют место три беседы, причем последняя оканчивается полной договоренностью обеих сторон (см. вариант № 46). Из Панова Нехлюдов едет в «Малороссию», в главное имение матери, где так же, хотя и менее удачно, чем в Панове, разрешает земельный вопрос.
Заключение повести осталось прежним: Нехлюдов женится на Катюше, селится с ней в Сибири, а затем они эмигрируют в Англию. К этому добавлено, что Нехлюдов послал царю записку по вопросу об уголовном преследовании.
После февральской записи в дневнике 1896 года в течение 21/2 лет ни в дневниковых записях, ни в письмах мы не встречаем упоминаний о работе над повестью, хотя упоминания о самой повести за этот период встречаются. Так, 17 мая 1896 г. в дневнике записано: «К «Коневской». На Катюшу находят, после воскресения уже, периоды, в которые она лукаво и лениво улыбается и как будто забыла всё, что прежде считала истиной: ей просто весело, жить хочется». 19 июня того же года Толстой так объясняет причину неуспеха своей работы: „«Коневская» не во мне родилась; от этого так туго“. 23 октября в дневнике записано: «За «Воскресение» и взяться не могу. Драма занимает». 5 января 1897 г. Толстой там же записывает: «Начал перечитывать «Воскресение» и, дойдя до его решения жениться, с отвращением бросил. Всё неверно, выдумано, слабо. Трудно поправлять испорченное. Для того чтобы поправить, нужно: 1) попеременно описывать его и ее чувства и жизнь и 2) положительно и серьезно ее и отрицательно и с усмешкой его. Едва ли кончу. Очень всё испорчено». И затем почти через год, 17 декабря 1897 г., в числе сюжетов, которые, «стоит и можно обработать как должно», Толстой, в дневниковой записи, помечает «Воскресение – суд над проституткой». Работа над «Воскресением» была возобновлена лишь в июле 1898 года. Перерыв в ней занят был продолжением работы над автобиографической драмой, статьей о вере, «Отцом Сергием» и писанием «Хаджи Мурата», статьи об искусстве, разросшейся затем в трактат «Что такое искусство»?, и рядом других, менее крупных работ.
За это время издатели и редакторы журналов, прослышав о том, что Толстой пишет новое произведение, стали обращаться к нему с просьбами предоставить его для напечатания в их журналах. Так, еще 29 июля 1895 г. А. Ф. Кони обратился к Толстому со следующим письмом: „…пишу к вам вследствие полученного мною письма Л. Я. Гуревич. Взволнованная появившимся в печати известием о том, что вы оканчиваете повесть, действие которой происходит в окружном суде (уж не история ли это Розалии Они? Как бы это было хорошо!), она обращается ко мне с просьбой замолвить за нее слово перед вами, поясняя, что появление этой повести в ее журнале было бы для нее событием чрезвычайной важности в виду того, что журнал ее переживает тяжелый кризис… Помимо вполне естественного самолюбия, ею руководит опасение за будущность «Северного вестника»“ (АТБ). В ответ на это Толстой писал Л. Я. Гуревич 26 августа того же года: «Кони писал мне о том, что хорошо бы было отдать вам повесть. Я бы очень желал это сделать, но едва ли мне это удастся. Так много разных работ, а не окончив вполне, я не напечатаю. Да и если кончу когда, то отдам эту повесть в «Посредник». Так что вы на меня не рассчитывайте и, пожалуйста, на меня за это не сердитесь» (ИЛ).
Еще ранее, 10 июля 1895 г., Толстой писал Л. И. Веселитской в приписке к письму к ней Н. Н. Страхова: «Николай Николаевич пишет вам, и мне захотелось написать вам хоть несколько слов… Он пишет вам про мою работу. Мне бы не хотелось, чтобы про нее знали редакторы, а то не будет покоя, и будет какой-нибудь грех» (ИЛ).
В том же году, 3 сентября, редактор «Недели» П. В. Гайдебуров писал Толстому из-за границы: «Известие, что вы пишете повесть, взволновало меня. Я убежден, что речь идет о том самом происшествии, которое мне рассказывал Кони и которое произвело на меня потрясающее впечатление. Знаю, что вы никогда ничего не обещаете. Научите же меня, что мне делать, чтобы эта вещь была напечатана в «Неделе». Далее Гайдебуров предлагает весь возможный доход от напечатания повести в «Неделе» обратить на поддержку «несчастных евангельских христиан, высылаемых за границу», о чем он прочел в номере одного заграничного русского журнала (АТБ). В связи с этим письмом Толстой 5 октября 1895 г. писал М. О. Меньшикову: «Недели три тому назад я получил письмо от Гайдебурова[…] пожалуйста, поклонитесь ему от меня и скажите, что предложение его мне очень сочувственно. Но едва ли буду печатать эту повесть в России, да и где-нибудь, потому что она далеко не кончена и стала мне противна» (ИЛ).566
Наконец, через полтора года, в письме к Е. Г. Шмитту от 2 марта 1897 г. в ответ на его запрос, не намерен ли Толстой напечатать «Воскресение», он пишет (перевод с немецкого): «Воскресение» – роман, который я давно начал, в прошлом году почти закончил, но чувствую, что это произведение так слабо и попросту плохо и бесполезно, что ни в коем случае его не напечатаю».567