Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

* № 137 (рук. № 93).

Таковы были женщины, съ которыми путешествіе сблизило Маслову.

Изъ мущинъ же самымъ важнымъ лицомъ считался магистръ естественныхъ наукъ, смѣлый революціонеръ,⁴⁶¹ сынъ купца Новодворовъ.⁴⁶²

Новодворовъ считался всѣми тѣми, кто его зналъ, чрезвычайно умнымъ человѣкомъ. И онъ дѣйствительно долженъ былъ быть признанъ человѣкомъ огромнаго ума, если подъ умомъ разумѣть количество усвоенныхъ чужихъ мыслей. Если же подъ умомъ разумѣть способность самобытно смотрѣть на вещи, съ новой, своей, исключительной стороны и, вѣря себѣ, дѣлать выводы изъ своего умственнаго опыта, то онъ былъ не очень уменъ. Способность ума была въ немъ скорѣе ограничена и неразвита вслѣдствіи привычки запоминать чужія мысли. Съ самыхъ первыхъ шаговъ жизни Новодворовъ, еще будучи Степашей, имѣлъ огромный успѣхъ и представлялся и родителямъ и учителямъ въ гимназіи чудомъ ума. И дѣйствительно, движимый самолюбіемъ, онъ быстро достигалъ всего того, за что брался и въ умственномъ, т. е. въ обогащеніи памяти чужими мыслями, развивался и шелъ впередъ вплоть до конца университета и до магистерскаго экзамена и диспута. Но тутъ онъ остановился въ своемъ умственномъ развитіи въ этомъ направленіи, также какъ люди останавливаются на извѣстномъ предѣлѣ въ физическомъ.⁴⁶³ Сначала увеличенiе идетъ очень быстро, потомъ, какъ это бываетъ съ атлетами, останавливается и, наконецъ, спускается. Новодворовъ испыталъ это въ то время, какъ онъ кончалъ магистерскiй экзаменъ.⁴⁶⁴ Дальше въ этомъ направленіи некуда было идти. Онъ зналъ все, что было написано по избранному имъ предмету. Оставалось только прочитывать то, что вновь писалось по тому же предмету. Надо было удовольствоваться ролью пятистепеннаго ученаго. Оставленiе при университетѣ и обѣщаніе кафедры удовлетворило его не на долго. Ему нужно было первенство, то самое, которое онъ имѣлъ въ гимназіи и въ университетѣ и передъ преподавателями и передъ товарищами, а этаго первенства въ профессорствѣ не только не было, но было совершенно обратное. Въ диссертаціи онъ рискнулъ высказать не чужія, а свои мысли о пангенезисѣ. Диссертація его, напечатанная въ журналѣ, была осмѣяна. И въ это время поднялась студенческая исторія, въ которой онъ, съ цѣлью полученія кафедры, примкнулъ къ противникамъ студенческаго движенія и подвергся нападеньямъ всей либеральной партіи. Тогда онъ поѣхалъ заграницу и послѣ свиданія съ главарями революціоннаго движенія вдругъ перемѣнилъ свои взгляды и вернулся революціонеромъ и скоро занялъ удовлетворявшее его самолюбіе положеніе руководителя партіи. Многіе изъ знавшихъ его удивлялись той перемѣнѣ, которая произошла въ немъ, но перемѣна эта была вполнѣ естественна. Всѣ высказываемыя имъ мысли, и прежде и теперь, были не его мысли, не были связаны съ его внутренней жизнью, а были запомнены имъ къ достиженію извѣстной цѣли. Цѣль измѣнилась, понадобились для достижения ея другія мысли, и потому очень естественно, что онъ запомнилъ эти мысли и высказывалъ ихъ, какъ онъ умѣлъ, съ большой убѣдительностью.

Прежде это были мысли о ножкахъ каракатицы и пангенезисѣ, теперь это были мысли о прибавочной стоимости и желѣзномъ законѣ. Вообще обо всемъ, о чемъ онъ говорилъ, онъ высказывался съ большою убѣжденностью, преимущественно потому, что съ большою узостью взгляда и, главное, съ сознаніемъ совершенной непогрѣшимости, которое дѣйствовало на слушателей. Онъ очень многое зналъ благодаря своей огромной памяти и потому привыкъ окончательно рѣшать всякіе научные вопросы и точно также рѣшалъ и вопросы нравственные и художественные. Поступки и художественныя произведенія, какія бы то ни было, не возбуждали въ немъ никакихъ чувствъ, помимо того, что они были ему выгодны или невыгодны. Ни про какой поступокъ, если только онъ не касался его лично и онъ не зналъ о немъ мнѣнія авторитетовъ, хорошъ онъ или дуренъ, точно также онъ не могъ сказать ни про пѣсню, ни про картину, ни про стихотвореніе – хорошо оно или дурно; но онъ считалъ своей обязанностью образованнаго человѣка высказывать о нихъ сужденіе, и онъ рѣшительно высказывалъ ихъ, соображаясь съ тѣмъ, что онъ читалъ въ признаваемыхъ имъ хорошихъ книжкахъ. Тогда уже мнѣніе его было непоколебимо. Такъ что онъ былъ совершенно непроницаемъ ни для какихъ живыхъ мыслей. Въ особенности если ему уже случалось высказать о предметѣ свое мнѣніе, это мнѣніе казалось ему священнымъ уже потому, что оно было высказано имъ.

Ко всѣмъ людямъ, мущинамъ, онъ относился какъ къ соперникамъ во всѣхъ отношеніяхъ и охотно поступилъ бы съ ними, какъ старые самцы обезьяны поступаютъ съ молодыми, если бы могъ. Онъ вырвалъ бы весь умъ, всѣ способности у другихъ людей, только бы они не мѣшали проявленiю его способностей. Нехлюдовъ былъ ему въ высшей степени противенъ, и онъ постоянно старался дѣлать ему непріятное. Хорошо же онъ относился къ людямъ только тогда, когда они служили ему, преклонялись передъ нимъ. Такъ онъ относился къ опропагандированному имъ рабочему Кондратьеву, который шелъ теперь съ нимъ въ Якутскую область.

Съ женщинами же, хотя онъ принципіально и былъ за женскій вопросъ, онъ обращался презрительно, считая ихъ всѣхь въ глубинѣ души глупыми и ничтожными, за исключеніемъ тѣхъ, въ которыхъ онъ былъ влюбленъ и пока онъ былъ влюбленъ въ нихъ. И съ тѣми, въ кого онъ былъ влюбленъ, былъ восторженно сантименталенъ.⁴⁶⁵ Къ здоровью своему онъ былъ очень заботливъ и до послѣдней степени мнителенъ, не смотря на очень сильное сложеніе и здоровье. Всякую религію онъ считалъ атавизмомъ, варварствомъ; понятіе Бога ненавидѣлъ и признавалъ истиннымъ только дарвинизмъ и законы матеріальнаго міра. На положеніе свое теперь, на пути въ каторгу, онъ смотрѣлъ то съ гордостью мученика и опаснаго врага правительства, который еще покажетъ себя, – онъ все старался бѣжать, – то чаще всего какъ на ужасную ошибку.⁴⁶⁶

Человѣкъ этотъ, съ самаго вступленія Масловой въ ихъ кружокъ, сталъ смотрѣть на нее нехорошимъ, который она очень хорошо знала, взглядомъ, но потомъ, подъ вліяніемъ серьезной защиты Ранцевой, онъ оставилъ ее и обратилъ свои чувства въ сторону Птички; Маслову же онъ дружелюбно-шуточно прозвалъ donna Catharina. Маслова уважала его, боялась и не любила.

* № 138 (рук. № 89).

Съ остальными тремя Нехлюдовъ не могъ общаться душевно, хотя отношенія между нимъ и ими были хорошія. Изъ остальныхъ трехъ самый оригинальный былъ плѣшивый бородатый Вильгельмсонъ, тотъ черный мрачный человѣкъ съ глубоко подъ лбомъ ушедшими глазами, котораго Нехлюдовъ замѣтилъ еще въ конторѣ, гдѣ онъ въ первый разъ увидалъ политическихъ. Вильгельмсонъ былъ сынъ небогатаго помѣщика. Онъ по студенческой исторіи былъ выгнанъ съ перваго курса. Рѣшилъ пойти въ народные учителя. Его арестовали за вольныя мысли, которыя онъ передавалъ ученикамъ и связи съ народниками и сослали въ дальній уѣздный городъ Архангельской губерніи. Тамъ онъ жилъ одинъ, питаясь однимъ зерномъ, и составилъ себѣ философскую теорію о необходимости матерьяльно воскресить всѣхъ умершихъ.

Вмѣстѣ съ этимъ онъ не переставая возмущался на насилія, которыя производились надъ его друзьями, и бѣжалъ, былъ пойманъ въ конспиративной квартирѣ, гдѣ былъ типографскій станокъ. Его сослали въ Якутскую область.

Нехлюдовъ не то что не полюбилъ его, но никакъ не могъ сойтись съ нимъ, въ особенности, что со всѣми добрый Вильгельмсонъ былъ особенно недоброжелателенъ и строгъ къ Нехлюдову. Въ жизни Вильгельмсонъ былъ аскетомъ. Питался однимъ хлѣбомъ и былъ дѣвственникъ. Несимпатичны же были Нехлюдову Новодворовъ и Кондрашевъ.

* № 139 (рук. № 91).

Пятый и послѣдній, Семеновъ, былъ единственный сынъ заслуженнаго генерала, помѣщика южныхъ губерній. Это былъ даровитый, прекрасно воспитанный юноша, котораго ожидала во всѣхъ отношеніяхъ блестящая карьера. Кромѣ того, что онъ прекрасно говорилъ на 3-хъ языкахъ, у него былъ задушевный баритонъ, которымъ онъ прекрасно владѣлъ, такъ что онъ былъ балованный счастливецъ. Всѣ, кто его зналъ, любили его. Еще въ университетѣ онъ попалъ въ революцiонный кружокъ и отчасти изъ самолюбія – онъ всегда выдавался среди товарищей, – отчасти изъ дружбы, главное же, изъ желанія жертвы и подвига страстно отдался дѣлу служенія задавленному народу. Деятельность его состояла въ томъ, что онъ, благодаря своей привлекательности, вербовалъ въ самыхъ разнообразныхъ кругахъ членовъ революціонной партіи, составлялъ прокламаціи, распространялъ ихъ и давалъ большія деньги на революціонное дѣло. Онъ отдалъ свое 100-тысячное состояніе, его арестовали, судили и приговорили къ ссылкѣ. Онъ бѣжалъ, ранивъ жандарма, его приговорили къ смертной казни, замѣнивъ ее бессрочной каторгой, и продержали два года въ тюрьмѣ. Въ тюрьмѣ у него сдѣлалась обычная тюремная чахотка, и теперь его, съ кавернами въ легкихъ и ночными потами, худѣющаго и кашляющаго кровью, вели на каторгу въ Кару.

Это былъ человѣкъ теперь самыхъ разнообразныхъ настроеній: то онъ бывалъ необыкновенно веселъ, нѣженъ, и добръ, то мраченъ и озлобленъ, но и въ томъ и въ другомъ состояніи онъ неизбѣжно заражалъ другихъ своимъ настроеніемъ, такъ онъ былъ искрененъ и, несмотря на свою болѣзнь, привлекателенъ и физически и нравственно.⁴⁶⁷ Нехлюдовъ нѣжно, какъ меньшаго брата, полюбилъ его.

*, ** № 140 (рук. № 92).

Другой, тоже очень уважаемый, хотя и менѣе Новодворова, политическій ссыльный былъ Анатолій Крыльцовъ.

Анатолій Крыльцовъ былъ также способенъ, какъ и Новодворовъ, но отличался отъ него одной, кажущейся незамѣтной, но рѣзко отличавшей его отъ Новодворова чертой: онъ не высоко цѣнилъ себя и потому высоко цѣнилъ другихъ и понималъ ихъ и потому постоянно росъ и совершенствовался самъ.

Анатолій Крыльцовъ былъ единственный сынъ заслуженнаго генерала, помѣщика южныхъ губерній. Отецъ его умеръ. Оставалась одна мать, даровитая женщина, страстно любившая сына. Юношу ожидала во всѣхъ отношеніяхъ блестящая карьера. Кромѣ того, что онъ былъ красивъ, прекрасно воспитанъ и любезенъ, т. е. вызывалъ любовь къ себѣ, онъ былъ необыкновенно способенъ къ умственнымъ занятіямъ. Онъ шутя кончилъ первымъ кандидатомъ математическаго факультета и, не приписывая никакого значенія ни своимъ знаніямъ, ни своему диплому, который онъ пріобрѣлъ больше для матери, поступилъ вновь на естественный факультетъ. На второмъ курсѣ естественнаго факультета онъ попалъ въ революціонный кружокъ и отчасти изъ самолюбія – онъ всегда выдавался среди товарищей, – отчасти вслѣдствіи негодованія противъ грубаго насилія правительства, отчасти изъ дружбы, главное же, изъ чувства собственнаго достоинства, желанія показать, что онъ не боится и готовъ на жертву, онъ отдался революціонной дѣятельности. Дѣятельность его состояла въ томъ, что онъ, благодаря своей привлекательности, вербовалъ въ самыхъ разнообразныхъ кругахъ членовъ революціонной партіи, покупалъ запрещенныя книги и давалъ ихъ читать и давалъ деньги на революціонное дѣло. Его арестовали и посадили въ тюрьму, гдѣ содержались политические. Это было въ самое жаркое время борьбы правительства съ революціонерами: были убиты Кропоткинъ, Мезенцевъ, были открыты подкопы, и половина Россіи была на военномъ положеніи.

Въ томъ университетскомъ городѣ, въ политическомъ отдѣленіи тюрьмы, въ которую былъ посаженъ Крыльцовъ, властвовалъ отъ природы недалекій и ненравственный Генералъ-адъютантъ, совершенно одурѣвшій отъ данной ему власти и желанія отличиться рѣшительными мѣрами.

Въ тюрьмѣ въ одно время съ Крыльцовымъ сидѣло человѣкъ 10 политическихъ. Они всѣ по обычаю тюрьмы перестукивались. Крыльцовъ скоро понялъ [1 неразобр.], разсказалъ, кто онъ, и ему разсказали его сосѣди, кто они. Въ тюрьмѣ этой, какъ и во всѣхъ этихъ ужасныхъ учрежденіяхъ, было то, что чѣмъ выше было начальство (и потому, что оно болѣе развращено, и потому, что оно не видитъ всей жестокости творимыхъ ими дѣлъ), тѣмъ оно было жесточе, и чѣмъ ниже, ближе къ самому дѣлу, тѣмъ добрѣе. Такъ было и здѣсь. Начальство требовало строгой одиночности, а сторожа допускали не только перестукиваніе, но и выпускали нѣкоторыхъ изъ содержимыхъ въ коридоръ. Они подходили къ двернымъ окошечкамъ и разговаривали, передавали новости города, пѣли иногда хоромъ. Изъ всѣхъ, сидѣвшихъ тогда въ тюрьмѣ, Крыльцовъ больше всѣхъ обратилъ вниманіе и сблизился съ знаменитымъ революціонеромъ, который бѣжалъ потомъ, и съ другимъ, очень нервнымъ человѣкомъ, котораго онъ встрѣчалъ на волѣ и который сошелъ съ ума въ этой тюрьмѣ. Ближе же къ нему сидѣвшіе три заключенные по одному дѣлу менѣе занимали его. Одинъ былъ бывшій студентъ, человѣкъ странный, говорившій всегда какими то загадочными выраженіями, потомъ Полякъ, совсѣмъ молодой человѣкъ, Лозинскій, и мальчикъ, черненькій Еврей, которому на видъ казалось лѣтъ 15, но которому и въ дѣйствительности было только 17 лѣтъ. Оба эти молодые человѣка, Лозинскій и Розовскій, такъ звали еврейчика, были такъ молоды и жалки, что сторожа пускали ихъ ходить по коридору, и они часто подходили къ двери Крыльцова и говорили съ нимъ. Крыльцовъ давалъ имъ папиросы, они разсказывали ему про то, что знали. Взяты они были за то, что передавали брошюры. Дѣло это было не важное, и за это ихъ могли только сослать, но случилось, что когда ихъ повели 3 солдата, то тотъ, бывшій студентъ, который сидѣлъ теперь съ ними, подговорилъ ихъ броситься на солдатъ, отнять ружья и бѣжать. Это не удалось, и ихъ должны были судить за покушеніе на нападеніе съ оружіемъ и приговорили двоихъ, Лозинскаго и Розовскаго, къ смертной казни. Тотъ же, бывшій студентъ, куда-то изчезъ. Какъ потомъ узнали, онъ выдалъ товарища, и его выпустили.

Вернувшись изъ суда, Лозинскій и Розовскій сами разсказали сотоварищамъ рѣшеніе суда. Товарищи успокаивали ихъ, что преступленiе такъ не важно, что ни въ какомъ случаѣ не конфирмируется рѣшеніе генералъ губернаторомъ.⁴⁶⁸ И еврейчикъ Розовскій совершенно успокоился и, какъ всегда, по вечерамъ послѣ повѣрки подходилъ по сводному коридору къ двери Крыльцова, курилъ папиросы, которыя онъ давалъ ему.⁴⁶⁹ Лозинскій же, бѣлокурый, кудрявый, съ широкимъ лбомъ и синими глазами и бѣлой крѣпкой шеей, красивый юноша, сдѣлался очень сосредоточенъ, читалъ евангеліе и прощался съ сестрой и братомъ, которые приходили къ нему. Все это разсказывалъ Крыльцову Розовскій своимъ тонкимъ голоскомъ съ еврейскимъ акцентомъ. Оба съ Крыльцовымъ осуждали Лозинскаго за его сантиментальность. Разговоры съ беззаботнымъ, веселымъ Розовскимъ и начавшійся допросъ знаменитаго революціонера, который тоже каждый день передавался Крыльцову перестукиваніемъ, такъ заняли Крыльцова, что онъ совсѣмъ забылъ думать о приговорѣ надъ двумя юношами. Вдругъ, 5 дней послѣ того, какъ Розовскаго и Лозинскаго водили на судъ, добродушный, недавно поступившій сторожъ принесъ Крыльцову купленный табакъ и чай и, отдавъ вещи и сдачу, остановился, хотѣлъ что то сказать, началъ, прокашлялся и остановился.

– Что ты? – спросилъ Крыльцовъ.

– Да полно, сказывать ли? – Онъ вздохнулъ и тряхнулъ головой.

– Объ комъ, обо мнѣ?

– Нѣтъ, объ васъ ничего, а должно ребятамъ конецъ.

– Какимъ ребятамъ?

– А полячку съ еврейчикомъ.

– Какъ? Какой конецъ?

– Плотники пришли, строятъ.

– Какіе плотники? что?

– Шафотъ устанавливаютъ тутъ на дворѣ на нашемъ. Не хотѣлъ сказывать. Только не говорите никому. Пуще всего имъ не надо сказывать, – добавилъ сторожъ дрожащимъ голосомъ и ушелъ.

Крыльцовъ слышалъ, какъ шаги его простучали подъ сводами, какъ онъ подошелъ еще въ конецъ къ окошечку сотоварища и, вѣроятно, тоже разсказывалъ.

Обыкновенно перестукивались обо всѣхъ важныхъ новостяхъ тюрьмы, но теперь ни Крыльцовъ не стучалъ, ни къ нему не стучали – это было слишкомъ страшно и потомъ почему то боялись, также какъ и сторожъ, чтобы не узнали тѣ, кого это касалось. Вѣроятно, они не знали. Чувства ужаса, злобы, безсилія и отчаянія весь вечеръ волновали Крыльцова и умѣрялись только надеждой, что этаго не будетъ, что что-нибудь случится и помѣшаетъ этому. Въ коридорахъ и въ камерахъ весь вечеръ была страшная тишина. – Только сторожъ послѣ повѣрки еще разъ подошелъ къ оконцу Крыльцова. Крыльцовъ еще издалека услыхалъ его и вскочилъ съ постели и подошелъ къ двери и шопотомъ – видно, ему надо было подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своимъ волненіемъ – сообщилъ ему, что привезли палачей изъ Москвы и что устанавливаютъ двѣ висѣлицы.

– Мимо нихъ и пройти боюсь, – сказалъ онъ.

Крыльцовъ понялъ, что, них значитъ: Лозинскаго и Розовскаго.

– Вотъ до чего доводятъ, – сказалъ сторожъ и какъ будто икнулъ, отошелъ отъ двери на цыпочкахъ, а потомъ пошелъ во всю ногу. Только что сторожъ отошелъ, Розовскій, камера котораго была напротивъ наискоски, закричалъ своимъ тонкимъ голосомъ:

– Что онъ вамъ разсказывалъ, Крыльцовъ?

– Ничего, онъ объ табакѣ, – отвѣтилъ Крыльцовъ.

Все затихло, Крыльцовъ не спалъ всю ночь. И только что задремалъ передъ утромъ, какъ услыхалъ желѣзный звукъ отпираемой двери и шаги не одного, а многихъ людей. Это были смотритель, его помощникъ и караулъ. Они прошли къ камерѣ Лозинскаго и Розовскаго и остановились противъ нихъ. Тишина была мертвая. Вдругъ среди этой тишины раздался особенный, не похожій на его обыкновенный, голосъ помощника.

– Лозинскій, – какъ будто взвизгнулъ онъ, – вставайте. Надѣвайте чистое бѣлье, – сказалъ онъ уже проще.

И опять все затихло. Крыльцовъ, прижавшись головой къ отверстію, ловилъ всѣ звуки. Кто-то изъ караульныхъ кашлянулъ. Дверь Лозинскаго дрогнула, очевидно онъ прислонился къ ней, и послышался его странно спокойный голосъ, произносящей страшные слова:

– Развѣ казнь утверждена? – сказалъ онъ.

Крыльцовъ не слыхалъ, что ему отвѣтили. Но вслѣдъ зa этимъ загремѣлъ замокъ двери его камеры, дверь завизжала, и они, войдя въ камеру, поговорили тамъ, чего не могъ разслышать Крыльцовъ. Потомъ дверь опять отворилась, и Крыльцовъ услыхалъ знакомые элегантные спокойные шаги Лозинскаго, который вышелъ и пошелъ къ дверямъ камеръ товарищей, какъ понялъ Крыльцовъ, прощаться съ ними. Онъ пошелъ сначала въ другую отъ Крыльцова сторону. Смотритель же между тѣмъ, его помощникъ, офицеръ и сторожа – всѣ отошли отъ его камеры и остановились прямо противъ камеры Крыльцова, которая была рядомъ съ камерой Еврейчика Розовскаго. Крыльцовъ стоялъ у оконца своей камеры, видѣлъ при свѣтѣ лампы лицо смотрителя – здороваго, краснощекаго, рябого, въ обыкновенное время звѣроподобнаго человѣка. Теперь лицо это было блѣдно, нижняя губа тряслась, и онъ судорожно вертѣлъ портупею своей шашки, ожидая возвращенія Лозинскаго. Всѣ молчали, такъ что Крыльцовъ издалека услыхалъ приближающіеся теперь шаги Лозинскаго. Крыльцовъ не видалъ еще Лозинскаго, но узналъ, что онъ подходитъ, потому что всѣ стоявшіе въ коридорѣ какъ будто испуганно отступили и дали ему дорогу. Лозинскій подошелъ къ камерѣ Крыльцова и молча остановился. Подъ прекрасными, мутно смотрящими теперь глазами, было черно, и все лицо какъ будто осунулось внизъ.

– Крыльцовъ, есть у васъ папиросы? – сказалъ онъ точно не своимъ горловымъ голосомъ.

Крыльцовъ не успѣлъ достать свои папиросы, какъ помощникъ смотрителя поспѣшно досталъ портсигаръ и подалъ ему. Онъ взялъ одну, расправилъ, закурилъ, посмотрѣлъ на Крыльцова. Крыльцовъ съ ужасомъ смотрѣлъ на этаго сильнаго, полнаго жизни человѣка и не вѣрилъ тому, что было, и ничего не понималъ.

– Скверно, Крыльцовъ. И такъ жестоко и несправедливо. – Онъ нервно курилъ, быстро выпуская дымъ.

– Я вѣдь ничего не сдѣлалъ… Я… – онъ нахмурился самъ на себя и топнулъ ногой и замолчалъ.

Крыльцовъ тоже молчалъ, не зная что сказать. Въ это время по коридору почти бѣгомъ пробѣжалъ къ Лозинскому черноватенькій Розовскій съ своимъ дѣтскимъ личикомъ.

– A мнѣ вчера докторъ прописалъ грудной чай, – послышался его неестественный веселый тонкій еврейскій голосъ. – Я еще выпью. И мнѣ папироску, Крыльцовъ.

– Что за шутки! Розовскій! Идемъ, – опять тѣмъ же визгливымъ голосомъ, очевидно съ трудомъ, выговорилъ смотритель. Лозинскій отошелъ, и на мѣсто его у окна показались черные, влажно блестящіе глаза Розовскаго и его искривленное неестественной улыбкой, испуганное сѣрое лицо. Онъ ничего не сказалъ и не взялъ папиросы, а, только кивнувъ головой въ шапкѣ торчащихъ черныхъ волосъ, почти бѣгомъ, вслѣдъ за Лозинскимъ и смотрителемъ, пошелъ по коридору. Стража шла за ними. Больше Крыльцовъ ничего не видѣлъ и не слышалъ. Въ коридорѣ была гробовая тишина, а у него въ ушахъ все только звучалъ молодой звонкій голосъ Розовскаго: «еще выпью грудного чаю» и звукъ его шаговъ, мальчика, бѣжавшаго по коридору. Теперь ихъ вѣшали. Утромъ пришелъ сторожъ и разсказалъ прерывающимся голосомъ, какъ все свершилось. Лозинскій, красавецъ Лозинскій не противился, а только крестился всей ладонью и только послѣднюю минуту сталъ биться. Розовскій же не давался, визжалъ, плакалъ, все платье на немъ оборвали, таща его къ висѣлицѣ, а уже когда повисъ, только три раза вздернулъ плечами. Сторожъ представилъ, какъ онъ вздернулъ плечами, и махнулъ рукой.

Когда Крыльцова увидѣлъ послѣ этаго его товарищъ, онъ удивился, что въ густыхъ и мягкихъ вьющихся волосахъ его было много сѣдыхъ. Сторожъ же тотъ, который объявлялъ Крыльцову о томъ, что дѣлалось, и видѣлъ, какъ вѣшали, былъ смѣненъ и, какъ потомъ узналъ Крыльцовъ, вечеромъ того дня убѣжалъ въ поле и тамъ былъ взятъ мужиками и приведенъ въ городъ сумашедшимъ.

Когда Крыльцова выпустили, онъ тотчасъ же поѣхалъ⁴⁷⁰ въ Петербургъ и примкнулъ къ дезорганизаціонной группѣ, имѣвшей цѣлью уничтоженіе существующаго правительства. Для того чтобы уничтожить его, было только два средства: завладѣть войсками и терроризировать правительство такъ, чтобы оно само отказалось отъ власти и призвало народъ. Крыльцовъ принялъ участіе въ той и въ другой дѣятельности. Его опять арестовали, судили и приговорили къ смертной казни, замѣнивъ ее безсрочной каторгой, и продержали два года въ тюрьмѣ. Въ тюрьмѣ у него сдѣлалась обычная тюремная чахотка, и теперь его, съ кавернами въ легкихъ и ночнымъ потомъ, худѣющаго и кашляющаго кровью, вели на каторгу въ Кару.

Тогда какъ Новодворовъ хотя въ душѣ и раскаивался часто въ томъ, что онъ сдѣлалъ, онъ на словахъ постоянно выражалъ вѣру въ важность революціоннаго дѣла, надежду на то, какъ то, что сдѣлано имъ, принесетъ плоды, какъ онъ вновь вернется и какъ станетъ теперь дѣйствовать, составлялъ руководство для оставшихся о томъ, какъ они должны вестись, давая чувствовать свое значеніе въ этомъ дѣлѣ.

Крыльцовъ, напротивъ, никогда ни на минуту не сомнѣвался въ томъ, что дѣла революціи проиграны, признавалъ себя побѣжденымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ зналъ, что онъ не могъ поступать иначе, какъ такъ, какъ онъ поступалъ, не раскаивался и жалѣлъ не о томъ, что онъ побѣжденъ, а просто о томъ, что кончалась его личная здѣсь жизнь, которую онъ любилъ; любилъ же онъ жизнь въ особенности потому, что онъ любилъ всѣхъ людей, видѣлъ въ нихъ не соперниковъ, а или помощниковъ или сотоварищей несчастья и⁴⁷¹ былъ любимъ именно за то, что онъ былъ всѣмъ товарищъ и помощникъ. Къ женщинамъ онъ относился особенно осторожно, потому что боялся своей чувственности, которую онъ не любилъ и съ которой постоянно боролся, и женщины чувствовали въ немъ и страсть и сдержанность и любили его за это. Теперь, на пути, онъ не переставая боролся съ дурнымъ чувствомъ къ Масловой. Въ борьбѣ этой поддерживала его Марья Павловна, съ которой онъ былъ братски друженъ и мнѣніемъ которой онъ особенно дорожилъ. Но кромѣ всѣхъ этихъ внѣшнихъ интересовъ, у Крыльцова былъ еще одинъ внутренній, задушевный интересъ: это былъ вопросъ, кончена ли его жизнь или нѣтъ. Его такъ занималъ и мучалъ вопросъ о томъ, кончена ли жизнь, правда ли, что у него неизлѣчимая чахотка, при которой ему остается, въ тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ онъ жилъ, жизни два, три мѣсяца, или это неправда. Вопросъ этотъ такъ занималъ его – онъ рѣшалъ его по нѣскольку разъ на дню различно, – что онъ никогда не думалъ о томъ, чего онъ такъ страшно боялся, – о смерти: о томъ, что это такое та смерть, къ которой онъ шелъ быстрыми шагами. Это колеблющееся въ немъ пламя жизни придавало еще большую прелесть его и такъ отъ природы любезной (привлекательной) и физически и нравственно натурѣ.