Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

** № 74 (рук. № 25).

Глава 49.

Оставшись одинъ въ конторѣ, Нехлюдовъ оглянулъ присутствующихъ: опять было нѣсколько свиданій политических, но гораздо меньше, чѣмъ въ первый разъ, и всѣ лица были новыя. Изъ прежнихъ былъ только высокій молодой ученый въ короткой жакеткѣ, по фамиліи Медынцевъ, какъ онъ въ тотъ разъ назвалъ себя Нехлюдову, и Марья Павловна, его сестра, румяная дѣвушка съ бараньими глазами. Съ ними сидѣлъ черноватый, съ насупленными бровями и торчащими вихрами надъ низкимъ лбомъ, сутуловатый человѣкъ въ гуттаперчевой курткѣ. Въ то время какъ Нехлюдовъ вошелъ, она говорила какъ разъ о немъ. Марья Павловна, дѣвица съ бараньими глазами, узнавъ отъ брата, кто онъ былъ, предполагая, что у него большія связи, говорила, что надо его просить помочь тому дѣлу, которое нынче волновало всѣхъ политическихъ, а въ особенности ее, всегда и на волѣ и въ тюрьмѣ болѣвшую всѣми горестями своихъ сотоварищей и служившую, кромѣ себя, всѣмъ, кому она только могла служить.

– Вотъ и онъ, – сказала Марья Павловна, какъ только Нехлюдовъ вошелъ въ контору. – Пойду и скажу ему.

– Брось ты этихъ франтовъ. Ничего отъ нихъ толку не будетъ. Они, всѣ аристократы, всегда солидарны, – мрачно сказалъ ей черный съ вихрами и насупленными бровями.

Чернаго звали Вильгельмсонъ. Онъ судился и ссылался по одному дѣлу съ Марьей Павловной и пользовался уваженіемъ своихъ товарищей за свою прямолинейную твердость и умъ. Онъ былъ на ты съ Марьей Павловной, какъ и всѣ его товарищи, и звалъ ее Машей. Но Марья Павловна не послушала его и большими шагами подошла къ Нехлюдову и, прямо глядя ему въ лицо своими бараньими глазами, поздоровалась съ нимъ, какъ съ знакомымъ, сильной большой бѣлой рукой крѣпко сжимая его руку.

– Тутъ у насъ совершается отвратительная гадость, звѣрская жестокость, – сказала она рѣшительно. – Я вижу, что васъ здѣсь уважаютъ, и вы вѣрно имѣете связи. Помогите этому дѣлу – тому, чтобы не пытали женщину, еще беременную.

– Что такое? Я не знаю, могу ли? – сказалъ Нехлюдовъ.

– Хотите вы или не хотите помочь?

– Хочу, очень хочу что могу, – съ тѣмъ серьезнымъ видомъ, съ которымъ онъ говорилъ о вещахъ, считаемыхъ имъ самыми важными, сказалъ Нехлюдовъ. – Не знаю, могу ли?

– Хотите, ну и прекрасно, – сказала она, по его выраженію понявъ его искренность. – Сдѣлайте что можно, а тамъ видно будетъ. Видите ли…

И она разсказала ему, какъ тайная полиція или охрана попала на новый слѣдъ людей не попавшихся и, чтобы затянуть и этихъ людей, выбрали изъ всѣхъ самую слабонервную, Дидерихъ, – правда, она и ближе была съ тѣми людьми, которыхъ они ищутъ, и начали мучать ее.

Meдынцевъ подошелъ къ нимъ и тоже, какъ знакомый, поздоровался съ Нехлюдовымъ. Вильгельмсонъ же, видимо не одобряя ихъ обращенія къ Нехлюдову, сидѣлъ, мрачно глядя передъ собою.

– Такъ вотъ они ее нравственно истязаютъ: то увѣряютъ ее, что мы всѣ сознались, что она только вредитъ себѣ, то пугаютъ ее. По ночамъ входятъ къ ней безъ всякой надобности, только чтобы довести ее до крайняго нервнаго разстройства. Не даютъ ночь спать, а на утро ведутъ къ допросу. А она нервная, болѣзненная. Небось, не мучаютъ меня, – прибавила она улыбаясь, – знаютъ, что у меня нервовъ нѣтъ, и отъ меня, кромѣ обличенія ихъ же, ничего не добьются. Такъ вотъ можете вы сдѣлать что нибудь?

– Знаю я вице-губернатора, правящаго должность.

– Скажите хоть ему, онъ можетъ.

– Потомъ въ Петербургѣ не могу ли я? Тамъ у меня есть кое-кто.

– Это прекрасно, но надо сейчасъ спасти женщину.

– Такъ я непремѣнно....

– Я бы рада для васъ сдѣлать все что могу, но, какъ видите, мы всѣ поставлены въ такое положеніе, что ничего не можемъ сдѣлать, – сказала она и улыбнулась своей свѣтлой, доброй, не имѣющей ничего женскаго, кокетливаго улыбкой.

«Да, если бы можно было ее съ Катюшей, если бы онѣ вмѣстѣ пожили», – подумалъ Нехлюдовъ.

– А я думаю, что и вы можете для меня сдѣлать много, – сказалъ Нехлюдовъ.

Она удивленно посмотрѣла на него.

– Вы видѣли прошлый разъ женщину, съ которой я имѣлъ свиданіе. Она сейчасъ придетъ. Вотъ не могли бы вы помочь ей?

– Чѣмъ помочь?

– Всѣмъ, главное – нравственно помочь.

– Какъ, что? – сказала Маша, и лицо ея выразило страстное вниманіе.

– Видите ли, эта женщина – невинно осужденная. Правда, что это женщина низко павшая. Очень низко. – Нехлюдовъ никакъ не могъ ей выговорить то, что была Маслова. – Но она совершенно невинна въ томъ, въ чемъ ее обвиняютъ и обвинили. Вы хотите знать, что она мнѣ? – сказалъ Нехлюдовъ краснѣя. – Я зналъ ее молодой.

Лицо Маши просіяло. Она догадалась и все поняла. Послѣ этого она только слегка кивала головой и мигала на все, что говорилъ Нехлюдовъ.

– Она совершенно невинна въ отравленіи. Мы подали кассацію и надѣялись на оправданіе, но вотъ уже 6 мѣсяцевъ она въ острогѣ и еще просидитъ. Это только еще ниже спустить ее.

– Что же, если бы ее перевели къ намъ, мы бы могли сблизиться, – сказала она.

– Если бы это было возможно.

– Я очень рада была бы. Только бы перевели. Ей и вообще лучше бы было съ нами.

– Кромѣ того, что я знаю, что она хорошая женщина, она и теперь, въ послѣдній разъ, когда я ее видѣлъ, поразила меня тѣмъ, что она себѣ ничего не просила, а думала, что я имѣю вѣсъ и все могу, и просила за женщину, которая съ ней содержится и которую она считаетъ невинной. Видно, что она…

Нехлюдовъ не договорилъ, потому что въ это время вошла Маслова.

– Такъ можно расчитывать? – сказала она.

– Непремѣнно.

– А если только ее переведутъ къ намъ, то я постараюсь быть ей полезной. Здравствуйте, – сказала она, подходя къ Масловой. – Мы говорили, чтобы вамъ перевестись къ намъ, къ политическимъ, вамъ будетъ лучше.

– Отчего же, – отвѣчала Маслова, вопросительно глядя на Нехлюдова. – Коли лучше, такъ хорошо бы.

– Мы послѣ поговоримъ.

И Маша съ братомъ пошла къ Вильгельмсону и разсказала ему все, что говорила съ Нехлюдовымъ.

Глава L.

Маслова была нынче, потому ли, что въ комнатѣ не было смотрителя, потому ли, что она уже привыкла къ Нехлюдову свободнѣе и оживленнѣе. Нехлюдовъ подалъ ей исправленный зубъ, и она обрадовалась, какъ и тотъ разъ, улыбаясь, не распуская губъ.

– Вотъ спасибо вамъ, какъ скоро и хорошо. А еще у меня просьба къ вамъ, – и она стала просить его о своей новой сожительницѣ, обвиняемой въ поджогѣ, что все это можетъ лучше всего объяснить ему ея сынъ, который содержится здѣсь же, въ острогѣ. Звать его Василій Меньшовъ.

– Вы только поговорите съ нимъ, вы все поймете, – говорила Маслова, повторяя слова старухи.

– Да вѣдь я ничего не могу, – отвѣчалъ Нехлюдовъ, радуясь проявленію ея доброты.

– Вы только попросите смотрителя, онъ все для васъ сдѣлаетъ, – продолжала она.

– Непремѣнно попрошу, – сказалъ Нехлюдовъ, – только я вѣдь не начальникъ и не адвокатъ.

– Ну, все таки, – сказала она.

– Я непремѣнно сдѣлаю что могу. А что вы думаете о томъ, чтобы перейти къ политическимъ?

– А какая же я политическая? – сказала она улыбаясь. – Только нешто отъ того, что тамъ, говорятъ, ихъ не запираютъ. Ужъ очень скучно, какъ запрутъ.

– Вамъ лучше будетъ съ ними. Между ними есть очень хорошіе люди, – сказалъ Нехлюдовъ.

– Отчегожъ имъ не быть хорошими, – вздыхая сказала она.

– А еще вотъ я книгъ вамъ привезъ, – сказалъ Нехлюдовъ, показывая на свертокъ, который онъ положилъ возлѣ себя. Тутъ есть Викторъ Гюго, Достоевскій. Вы, кажется, любили.

– Что же тамъ любить? Скучно, – сказала она.

Лицо ея сдѣлалось строго, и онъ замолчалъ.

Въ контору вошелъ смотритель. Маслова встала, но смотритель, не обращая на нее вниманія, все въ такомъ же, еще болѣе уныломъ состояніи сѣлъ къ столу и закурилъ свою толстую вонючую папироску.

– Вотъ попросите его, чтобы вамъ Меньшова повидать, – сказала Маслова, – она меня очень просила; говоритъ, что ни зa что сидятъ.

Нехлюдовъ всталъ и подошелъ къ смотрителю.

– Нельзя ли мнѣ увидать Василія Меньшова?

– Это что, подсудимый? – уныло спросилъ смотритель.

– Да, подсудимый, недавно поступилъ.

– Сейчасъ въ книгѣ справлюсь.

Смотритель открылъ книгу, перелистовалъ и нашелъ подъ литерой М: судился за поджогъ. Поступилъ 3-го, въ 21-ой камерѣ.

– Вамъ зачѣмъ же?

– Онъ невинно обвиненъ, такъ для защиты.

– Послушайте ихъ – всѣ невинны. Что же, вамъ привести его сюда?

– Если бы можно, я бы предпочелъ тамъ видѣть, – сказалъ Нехлюдовъ, радуясь случаю увидать, что ему давно хотѣлось, самыя мѣста заключенія.

Выйдя изъ конторы, Нехлюдовъ оглянулся на Маслову и съ радостью увидалъ, что Марья Павловна подошла къ ней и сѣла на его мѣсто рядомъ съ Масловой и, глядя на нее своими добрыми, внимательными глазами, что то говорила ей.

** № 75 (рук. № 24).

– Ну-съ, je suis à vous.³⁰⁸ Хочешь курить? Только постой, какъ-бы намъ тутъ не напортить, – сказалъ онъ и принесъ пепельницу. – Ну-съ.

– У меня къ тебѣ три дѣла.

– Вотъ какъ.

– Во первыхъ, я былъ въ конторѣ въ то время, какъ тамъ было свиданье политическихъ, и ко мнѣ подошла одна политическая.

– Кто это?³⁰⁹

– Марья Павловна Медынцева.

– О, это очень важная преступница, какъ же тебя пустили къ ней, – сказалъ Масленниковъ и вспомнилъ, что онъ вчера читалъ не ему адресованныя, а переданныя ему для прочтенія по своей обязанности письма и въ числѣ³¹⁰ интимное письмо³¹¹ Медынцевой къ своей матери. Хотя онъ и считалъ, что обязанность честнаго человѣка не читать чужія письма не существовала для него, какъ для человѣка государственнаго, и хотя чтеніе письма³¹² Медынцевой было очень интересно, ему было совѣстно въ глубинѣ души за то, что онъ читалъ чужія письма. И это воспоминаніе³¹³ было ему непріятно: онъ нахмурился.

– Но какъ же ты могъ увидаться съ ней?

– Ну, все равно, отъ кого я узналъ. Только мнѣ разсказали, что на дняхъ взяли одну женщину, врача Дидерихъ, и прямо пытаютъ.

И Нехлюдовъ разсказалъ все, что онъ слышалъ.

Лицо Масленникова сдѣлалось вдругъ мрачно и уныло. Всѣ слѣды того возбужденія собачки отъ того, [что] хозяинъ почесалъ ее за ушами, изчезли совершенно. Въ это время изъ гостиной доносились голоса; одинъ женскій говорилъ: «jamais, jamais je ne croirais»,³¹⁴ a другой, съ другого конца, мужской, что-то разсказывалъ, все повторяя: «la comtesse Voronzoff и Victor Apraksine.³¹⁵ Съ третьей стороны слышался только гулъ голосовъ и смѣхъ не³¹⁶ веселый, не натуральный, но всетаки смѣхъ. Масленниковъ внимательно прислушался къ этому смѣху и внушительно сказалъ:

– Любезный Нехлюдовъ, прости меня, но я долженъ тебѣ сказать, что, вопервыхъ, это неправильно, что ты могъ видѣться съ политическими. Я знаю, смотритель прекрасный человѣкъ, но слишкомъ мягкій, а вовторыхъ, все это правда ли? Да если бы и была правда, то мы ничего тутъ не можемъ сдѣлать. Это касается охраны. И тутъ наша власть кончается, – прибавилъ онъ, разводя бѣлыми руками съ бирюзовымъ перстнемъ. – Такъ что и я бы просилъ тебя это дѣло оставить.

– Такъ я обращусь въ охрану или въ Петербургъ, – сказалъ Нехлюдовъ.

– И прекрасно.

* № 76 (рук. № 24).

– Ну, наконецъ, третье – самое важное для меня – это то, чтобы перевести крестьянку Маслову, ту самую, о которой я говорилъ тебѣ, въ башню, въ камеру политическихъ женщинъ.

Масленниковъ сжалъ губы и задумался.

– Это можно, я думаю, что можно, – сказалъ Масленииковъ, отказавши въ первыхъ двухъ дѣлахъ, очевидно желая исполнить хоть что нибудь. – Я думаю, что можно. Я посовѣтуюсь съ совѣтниками. Я завтра телеграфирую тебѣ. Только ты не боишься вреднаго вліянія политическихъ на твою protegée?

– Нѣтъ, не боюсь и не думаю объ этомъ, а просто тамъ лучше содержатъ.

– Ну да, ну да. Такъ во всякомъ случаѣ дамъ тебѣ знать.

– Пожалуйста, – сказалъ Нехлюдовъ.

* № 77 (рук. № 24).

А между тѣмъ при первомъ же посѣщеніи тюрьмы Нехлюдовъ увидалъ, что разговоръ его съ Масленниковымъ не прошелъ даромъ. Нехлюдова, во первыхъ, вовсе не пустили въ тюрьму безъ доклада смотрителю, такъ что Нехлюдовъ опять долженъ былъ идти въ квартиру смотрителя и слушать венгерскіе танцы, подвинувшіеся еще на два такта; во вторыхъ, смотритель былъ еще болѣе унылъ и сказалъ, что видѣться можно, но нужно сдѣлать распоряженія. Распоряженiя же состояли въ томъ, что когда его позвали въ контору, то въ конторѣ никого не было, и его провели въ третью маленькую комнатку, гдѣ во все время свиданія его съ Масловой сидѣлъ и помощникъ смотрителя.³¹⁷

Маслова была грустна, но Нехлюдовъ не могъ не замѣтить перемѣны къ лучшему. Она была проще и довѣрчивѣе; она разсказала, что ее перевели въ коридоръ политическихъ, но въ отдѣльную камеру. Днемъ она могла видѣться съ политическими, и Марья Павловна посѣщала ее; но вечеромъ и ночью она была одна, и ей было и скучно и страшно.

– Хоть бы со мной кого нибудь помѣстили; я просила, чтобы Федосью помѣстили, говорятъ – нельзя. Вы попросите, пожалуйста, для васъ сдѣлаютъ.

– Что же, это можно, – сказалъ помощникъ, слушавшій ихъ разговоръ. – Вы скажите начальнику, онъ сдѣлаетъ.

Какъ ни тяжело было Нехлюдову просить смотрителя, онъ обѣщалъ сдѣлать это.

На вопросъ о Меньшовыхъ Нехлюдовъ разсказалъ ей, что зa дѣло Меньшовыхъ взялся³¹⁸ тотъ же адвокатъ,³¹⁹ который ведетъ и ея дѣло, и это, видимо, обрадовало ее. Онъ спросилъ ее о томъ, понравились ли ей ея новые знакомые въ политическомъ отдѣленіи.

– Марья Павловна очень мнѣ нравятся, – сказала она въ множественномъ числѣ. – Хорошая барышня, простая, я и не видала такихъ. Хорошіе тоже мущины: Николай Павловичъ – вы знаете? Вильгельмсонъ. Онъ съ ней приходилъ разъ, – сказала она, и на лицѣ ея заиграла опять та непріятная въ ней женская улыбка кокетства. – Два раза приходилъ. – Они помолчали. – А я что обѣщала, то держу, – сказала она улыбаясь, – ни разу не пила, курить – курю.

Взятое съ самого начала рѣшеніе Нехлюдова служить ей и сдѣлать все возможное для облегченія ея участи и для возрожденія ее, даже до женитьбы на ней, не измѣнилось. Не измѣнилось и чувство любовной жалости, которую онъ испытывалъ къ ней. Напротивъ, чувство это все усиливалось, и ея мертвенность и лежавшая на ней печать нечистой жизни, которыя должны были бы отталкивать его, увеличивали въ немъ его чистую любовь къ ней, не ждущую ни отъ нея, ни отъ кого бы то ни было какой-нибудь за это награды. Сначала у него было чувство тщеславія, желаніе похвалиться передъ людьми своимъ поступкомъ. Это было первое время, когда онъ объяснился съ прокуроромъ, но очень скоро чувство это прошло и замѣнилось другимъ чувствомъ. Онъ чувствовалъ, какъ понемногу разгорается все больше и большее тепло въ его душѣ, и это увеличеніе тепла, т. е. любви, не то чтобы радовало его, – радости тутъ не было, напротивъ, онъ испытывалъ постоянно тяжелое, напряженное чувство, – но оно давало ему сознаніе полноты жизни, того, что онъ дѣлаетъ въ жизни то, что должно дѣлать и лучше чего онъ ничего не можетъ сдѣлать. Удастся ли ему пробудить въ ней жизнь, вызвать въ ней не любовь къ себѣ, объ этомъ онъ и не думалъ, и она ему не нужна была, – но если ему удастся пробудить любовь къ тому, что онъ любилъ и что свойственно любить всякому человѣку – любовь къ добру, это будетъ огромное, сверхдолжное счастье. Если же не удастся, и она останется такою же, какая она теперь, то онъ чувствовалъ, что въ немъ самомъ пробудилась жизнь, и жизнь эта уже не замретъ теперь,³²⁰ и это было большое счастіе. Но вотъ нынче онъ въ первый разъ увидалъ въ ней возможность обновленія. И какъ ни мало замѣтно было это измѣненіе, это было для него большой, не ожиданной радостью.

– Я очень, очень радъ, – сказалъ онъ. Хотѣлъ спросить о книгахъ, читала ли она, но раздумалъ, боясь отрицательнаго отвѣта. На этомъ кончилось ихъ свиданіе.

– Такъ попросите смотрителя перевести ко мнѣ Феню. Какъ бы хорошо было.

– Непремѣнно, – сказалъ Нехлюдовъ и исполнилъ это обѣщаніе, несмотря на то, что исполненіе его было очень тяжело для него.

Чувство жалости и любви, возникшее въ душѣ Нехлюдова къ Катюшѣ, наполняло его душу и направлялось теперь на всѣ явленія жизни и на людей, встрѣчавшихся ему, но не на всѣхъ людей: онъ жалѣлъ страдающихъ, мучимыхъ, но никакъ не могъ еще жалѣть мучителей, надзирателей, конвойныхъ, смотрителя,³²¹ Масленникова, жандарма, прокурора. А между тѣмъ онъ былъ поставленъ въ необходимость имѣть съ ними дѣло. И это было для него особенно мучительно. Онъ умомъ зналъ, что они, какъ³²² унылый смотритель, заслуживаютъ сожалѣнія и потому любви, но, зная, что они непосредственно участвуютъ въ мученіи людей, въ поруганіи человѣческаго достоинства, онъ не могъ не имѣть къ нимъ отвращенія и даже злобы. А надо было мягко просить ихъ. Такъ онъ попросилъ смотрителя, и смотритель разрѣшилъ перевести Федосью къ Масловой. На выраженное же Нехлюдовымъ желаніе посѣтить еще однаго заключеннаго, который прислалъ ему письмо съ просьбой защитить его, смотритель отвѣчалъ отказомъ.

– По закону запрещается, – сказалъ онъ.

Это новое отношеніе къ нему и запрещеніе посѣщать острогъ внутри было очень досадно Нехлюдову и вмѣстѣ съ тѣмъ подтверждало его въ томъ новомъ взглядѣ на тюрьмы, наказаніе, управленіе и суды, который возникалъ въ его сознаніи. Кромѣ сердечнаго, личнаго его дѣла съ Катюшей, въ послѣднее время его все сильнѣе и сильнѣе занимали общіе вопросы о томъ, что дѣлалось въ этомъ домѣ и во всѣхъ подобныхъ домахъ въ мірѣ.

Послѣ всего, что онъ видѣлъ и узналъ за послѣднее время, передъ нимъ ясно сталъ вопросъ о томъ, что это такое; этотъ острогъ и судъ и управленье – что это: не есть ли это средство избавленія людей отъ преступленія или огромное хронически совершаемое³²³ преступленіе?³²⁴

Рѣшеніе вопроса во второмъ смыслѣ было слишкомъ страшно, и онъ не могъ еще рѣшить его въ этомъ смыслѣ; признать то, что онъ признавалъ прежде, что все это есть средство избавленія людей отъ преступленія, есть дѣло справедливости, онъ уже не могъ теперь.

** № 78 (рук. № 25).

Глава 69.

«Что это – хорошо или дурно», думалъ Нехлюдовъ, возвращаясь изъ острога. Дурно было это ея озлобленіе, заслуженная ненависть, которое больно растравляло въ Нехлюдовѣ его рану раскаянія. Хорошо же было то, что та стѣна, которую она ставила между собою и имъ, сломлена, что она признаетъ прошедшее, вспоминаетъ его и видитъ всю ту пропасть, въ которую она упала. «Пускай она ненавидитъ того, кто былъ главной причиной этого паденія, но она видитъ теперь то, что она стала и чѣмъ могла и теперь еще можетъ быть», думалъ Нехлюдовъ. И мысль о томъ, что онъ добьется своего, что она возродится духовно, приводила его въ восторженное и умиленное состояніе.

На другой день, хотя въ этотъ день и не принимали въ конторѣ, Нехлюдовъ рано утромъ поѣхалъ въ острогъ, надѣясь, что смотритель пуститъ его хоть на минуту или, по крайней мѣрѣ, скажетъ, что съ ней.

Зная, что въ этотъ день не пускаютъ, Нехлюдовъ пошелъ по знакомой лѣстницѣ къ смотрителю. Несмотря на ранній часъ, съ первой площадки послышались быстрые переборы аранжировки Листа венгерскихъ танцевъ, дошедшіе уже до 10-го такта. Опять звуки эти вмѣстѣ съ запахомъ капусты обдали его, какъ только ему отворила дверь подвязанная горничная. Въ передней уже дожидался надзиратель съ книжкой подъ мышкой.

– Нельзя ли увидать смотрителя?

– Кто это? – послышался голосъ музыкантши.

– Папашу спрашиваютъ.

– Да кто?

– Какой то чужой.

– Что шляются. Скажи чтобъ шелъ въ контору.

И опять задребезжала трудная руляда.

– Онъ дома, – шопотомъ сказалъ надзиратель Нехлюдову.

Мальчикъ вышелъ въ переднюю, посмотрѣлъ на Нехлюдова, очевидно, по порученію отца, и ушелъ.

Смотритель вышелъ.

– Что прикажете? – Пожалуйте.

– Мнѣ два слова. Нельзя увидать Маслову?

– Нынче, вы знаете, не пріемный день.

– Знаю, но мнѣ хотѣлось узнать, что съ ней послѣ вчерашняго припадка?

– Ничего-съ. Только… Да пожалуйте въ гостиную.

– Нѣтъ, мнѣ некогда.

– Такъ, припадокъ прошелъ… Только-бы я васъ просилъ, князь, не давайте ей денегъ на руки. А то вчера она, очевидно подъ вліяніемъ экстаза или что, достала какъ то вина и совсѣмъ неприлично себя вела, такъ что я долженъ былъ принять мѣры.

Руляды все шли своимъ чередомъ.

– Такъ я просилъ бы васъ деньги передавать мнѣ.

– Но все таки нельзя-ли увидать ее?

– Никакъ не могу. До завтра.

– Мое почтеніе.

Послѣ надежды обновленія, которую подала Нехлюдову вчерашняя сцена, слова смотрителя о томъ, что она напилась, были очень тяжелы для Нехлюдова.

Давно умолкшій голосъ искусителя опять поднялъ голову.

«Ничего ты не сдѣлаешь, братъ, – говорилъ этотъ голосъ. – Она мертвая женщина. Въ ней уже нѣтъ ничего человѣческаго».

«А вотъ неправда, пока живъ человѣкъ, въ немъ есть искра божія и есть въ ней, и я найду ее».

И Нехлюдовъ былъ правъ. – Правда, что она достала вина и напилась пьяна и такъ шумѣла, что ее хотѣли посадить въ карцеръ, и только вмѣшательство Марьи Павловны спасло ее, но никогда еще за долгое время она не была въ такомъ состояніи умиленія и надежды на возможность другой жизни, въ которой она была въ этотъ вечеръ.

Марья Павловна выпросила у надзирателя войти въ камеру Масловой и сидѣла съ ней на ея кровати, одной рукой обнимая ее за плечи.

– Марья Павловна, голубушка, – говорила Катюша вся въ слезахъ, сидя на серединѣ постели – развѣ я не вижу, что я пропащая женщина, распутная дѣвка, вотъ кто я. Да что же мнѣ съ собой дѣлать?

– Отчаяваться не надо, – говорила Марья Павловна, слегка за плечо прижимая ее къ себѣ и глядя на нее своими добрыми бараньими глазами, на которыхъ тоже были слезы.

– Да вѣдь хорошо, какъ вотъ вы пожалѣли, приголубили меня. А то вѣдь кому же до моей души дѣло? Имъ другого нужно.

– Ну, онъ только о душѣ вашей думаетъ.

– Голубушка, Марья Павловна, не говорите про него. Не могу совладать съ своимъ сердцемъ, не могу, не могу. Вѣдь я любила его, какъ любила. Вѣдь вы знаете, вѣрно сами любили, да и любите.

– Нѣтъ, я этого не знаю. Я не люблю особенно никого.

– Да не можетъ быть?! – переставь плакать, съ удивленіемъ уставившись на Марью Павловну, спросила Маслова.

– Увѣряю васъ.

– Какъ же, вы красавица такая, и никогда не любили васъ?

– Что же дѣлать, такая я уродъ; меня, можетъ быть, любили, – улыбаясь своей твердой ласковой улыбкой, сказала Марья Павловна, – да я то не любила. И не знаю и не хочу.

– И не хотите?

– Зачѣмъ? Ну, да вотъ что. Вы, Катюша, пожалуйста, не пейте больше никогда. Это вѣдь ужасно.

– Ну, хорошо. – вдругъ, рѣшительно и просто сказала она.

– И съ нимъ будьте добрѣе. Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, – знаете. А я, какъ его понимаю, онъ очень хорошій человѣкъ. Разумѣется, гордый, тщеславный, какъ всѣ они.

– Ахъ, нѣтъ. Охъ, кабы вы знали, какой онъ былъ, – теперь что.³²⁵

– Ну вотъ, вы и не отталкивайте его.

– Что мнѣ отталкивать. Только.... Ну, да я уже знаю, что сдѣлаю. Голубушка, можно васъ поцѣловать?

– Марья Павловна, зовутъ чай пить, – послышался голосъ изъ за двери.

– Иду! – Марья Павловна еще разъ обняла и поцѣловала и въ лобъ и въ щеку Катюшу. – Такъ, такъ, – сказала она – пить не будемъ и съ нимъ.....

– Я уже знаю какъ. И въ больницу пойду.

– Вотъ это хорошо.

– Прощайте, милая, голубушка, дорогая моя, – заговорила Катюша, ухватила ея руку и, какъ не отдергивала ее Марья Павловна, поцѣловала.

Глава 70.

На другой день Нехлюдовъ получилъ свиданье въ адвокатской. Маслова пришла тихая и робкая. Еще не садясь, она, прямо глядя ему въ глаза, сказала:

– Простите меня, Дмитрій Ивановичъ, я много дурного говорила третьяго дня, простите меня. Но только всетаки вы оставьте меня.

– Зачѣмъ же мнѣ оставить васъ?

– Развѣ можно меня любить?

– Можно. И я люблю. Можетъ быть, не такъ, какъ....

Она перебила его:

– Нѣтъ, нельзя. – Слезы текли по ея щекамъ, и выраженіе лица было жалкое и виноватое. – Нельзя забыть, Дмитрій Ивановичъ, что я была и что я теперь. Нельзя этого.

– Нѣтъ можно.

– Ничего не выйдетъ изъ этого. Меня не спасете, а себя погубите.

– А можетъ, спасу.

Они сѣли, какъ обыкновенно, по обѣимъ сторонамъ стола.

– Ахъ, бросьте меня, – сказала она.

– Не могу. А напротивъ, я какъ сказалъ, такъ и сдѣлаю. Если вы пойдете, я женюсь на васъ.

Она посмотрѣла на него молча и тяжело вздохнула.

– Ну, такъ вотъ что, – сказала она. – Вы меня оставьте, это я вамъ вѣрно говорю. Не могу я, не пойду за васъ. Вы это совсѣмъ оставьте, – сказала она дрожащими губами и замолчала. – Это вѣрно. Лучше повѣшусь.

Нехлюдовъ чувствовалъ, что въ этомъ отказѣ ея была ненависть къ нему, непрощенная обида, но была и любовь – хорошая, высокая любовь, желаніе не погубить его жизнь, была, можетъ быть, и надежда, что онъ не послушается ее и не повѣритъ ей. Главное же, онъ видѣлъ, что въ этомъ отказѣ, во всѣхъ словахъ, во взглядахъ, въ простотѣ манеры, совсѣмъ не похожей на прежнюю, было начало пробужденія, и большая радость просилась въ его душу, но онъ не могъ еще повѣрить себѣ.

– Катюша, какъ я сказалъ, такъ и говорю, – сказалъ Нехлюдовъ особенно серьезно. – Я прошу тебя выдти за меня замужъ. Если же ты не хочешь и пока не хочешь, я, такъ же какъ и прежде, буду тамъ, гдѣ ты будешь, и поѣду туда, куда тебя повезутъ.

– Это ваше дѣло, я больше говорить не буду, – сказала она, – а вотъ Марья Павловна говорила, чтобы мнѣ въ лазаретѣ сидѣлкой быть, такъ я подумала, что это лучше. Можетъ, я гожусь, такъ вы попросите, пожалуйста.³²⁶

«Боже мой! какая перемѣна. Господи, помоги; да ты уже помогъ мнѣ», – говорилъ онъ себѣ въ то время, какъ обѣщалъ ей попросить объ этомъ смотрителя и доктора, испытывая радость, и не радость, а какое то новое чувство расширенія и освобожденія души, котораго онъ никогда еще не испытывалъ.

– А я вина больше пить не буду, – сказала Катюша, жалостно улыбаясь. – Меня Марья Павловна просила, и я сдѣлаю.

– Вы полюбили Марью Павловну?

– Марью Павловну? Да это не человѣкъ. Такихъ не бываетъ. Я нынче ночью думала: это ангелъ съ неба для меня грѣшной посланъ. Только бы хотя немножко.... Ну, простите, – и она опять заплакала.

– Такъ вотъ, я теперь ѣду въ Петербургъ по нашему дѣлу, и по дѣлу, по которому Марья Павловна просила, вы скажите ей. Я почти надѣюсь, что приговоръ отмѣнятъ.

– И не отмѣнятъ – хорошо. Я не за это, такъ за другое того стою.

И она опять заплакала.

«Боже мой, за что мнѣ такая радость», думалъ Нехлюдовъ, испытывая послѣ вчерашняго сомнѣнія совершенно новое, никогда не испытанное имъ чувство умиленія и твердости, увѣренности въ силѣ и непобѣдимости любви, настоящей, божеской любви.

Глава LXXI.

Вернувшись послѣ этого свиданія въ свою камеру, Маслова весь вечеръ проплакала.³²⁷ Войдя въ свою пропахшую потомъ камеру, Маслова сѣла на одну изъ двухъ коекъ, стоявшихъ въ небольшой камерѣ (на другой сидѣла ея сожительница, Федосья), сняла халатъ и, опустивъ руки на колѣна, жалостно, по дѣтски заплакала. Федосья, какъ обыкновенно, въ одной острожной рубахѣ сидѣла на своей койкѣ и быстрыми пальцами вязала шерстяной чулокъ.

– Ну что, повидались? – спросила она, поднявъ свои ясные голубые глаза на вошедшую.

Когда же она увидала, что та плачетъ, Федосья пощелкала языкомъ, покачала простоволосой, съ большими косами головой, особенно выставляя указательные пальцы, продолжала вязать.

– Чего плакать? Ну что рюмить! – сказала она. Маслова молчала. – Пуще всего не впадай духомъ. Эхъ, Катюха. Ну! – говорила она, быстро шевеля пальцами.

Но Маслова продолжала плакать. Тогда Федосья еще быстрѣе зашевелила указательными пальцами, потомъ вынула одну спицу и, воткнувъ ее въ клубокъ и чулокъ, какъ была босая, вышла въ коридоръ.

– Куда? – спросилъ надзиратель.

– Къ господамъ, словечко нужно, – сказала Федосья и, подойдя къ двери, заглянула въ камеру Марьи Павловны.

Марья Павловна сидѣла на койкѣ и слушала, а сожительница ея читала что-то. Федосья отворила дверь.

– А, Феничка, ты что?

– Да что, Катюха наша пришла изъ конторы, все плачетъ, – улыбаясь сказала Федосья.

– Вернулась?

– То-то и дѣло, видно, что не ладно.

Марья Павловна встала и, какъ всегда, спокойная, веселая, румяная большими твердыми шагами пошла въ камеру Масловой.

– Чтожъ, у васъ вышло что нибудь непріятное? – спросила она, садясь на койку Федосьи.

Маслова посмотрѣла на нее и опять еще сильнѣе заплакала.

– Ничего не вышло, а только онъ сталъ опять свое говорить, – говорила она рыдая, – что женится на мнѣ, – и, сказавъ это, она вдругъ засмѣялась. – А я сказала, что не надо.³²⁸

Марья Павловна внимательно уставила свои красивые бараньи глаза на взволнованное лицо Масловой и покачивала головой, не то одобрительно, не то недоумѣвающе.

– Да ты любишь его? – сказала она.

– Разумѣется, люблю, – сказала Маслова (Маслова упросила Марью Павловну говорить ей ты, сама говорила ей вы), и слезы потекли у ней по щекамъ. – Такъ чтожъ, за то, что люблю, и погубить его? – продолжала она всхлипывая. – А вотъ онъ хочетъ, а я не хочу, – прибавила она и опять засмѣялась.

– Ну, кабы онъ женился, что жъ, поселили бы васъ, что ли, гдѣ? – спросила Феничка, опять взявшаяся за свой чулокъ и шопотомъ считавшая петли.

– Да нѣтъ, коли сошлютъ, все въ тюрьмѣ буду, – сказала Маслова.

– А коли не жить вмѣстѣ, на кой лядъ жениться, – сказала Феничка, останавливая пальцы.

– Я опять сказала, что ни за что не хочу и чтобы онъ не говорилъ.

– Это ты хорошо сказала, – сказала Федосья, – дюже хорошо, – и быстро зашевелила указательными пальцами и всей кистью.

Марья Павловна перевела внимательный взглядъ на Феничку.

– Да вѣдь вотъ вашъ мужъ идетъ съ вами, – сказала она Феничкѣ про ея мужа.

Федосья пошептала, считая. Дойдя до чего то, она остановилась.

– Чтожь, мы съ нимъ въ законѣ, – сказала она. – А ему зачѣмъ же законъ принимать, коли не жить?

– Онъ поѣдетъ, говоритъ, за нами, – сказала Маслова, опять неудержимо улыбаясь. – Я сказала: какъ хотите, такъ и дѣлайте. Поѣдетъ – поѣдетъ, не поѣдетъ – не поѣдетъ.

– Онъ поѣдетъ, – сказала Марья Павловна, – и прекрасно сдѣлаетъ.

– Теперь онъ въ Петербургъ ѣдетъ хлопотать. У него тамъ всѣ министры родные, – сказала Маслова, утерла косынкой слезы и разговорилась. – Только бы съ вами не разлучаться, – говорила она.

– Будемъ просить. Все хорошо будетъ, – сказала Марья Павловна. – А теперь идите за кипяткомъ. И у насъ, вѣрно, чай пьютъ.

–

Когда Марья Павловна вернулась въ свою камеру, она застала тамъ двухъ обычныхъ посѣтителей, политическихъ арестантовъ: Земцова и Вильгельмсона. Сожительница Марьи Павловны, жена врача, худая, желтая женщина, не перестававшая курить, въ коричневой блузѣ, готовила чай и слушала разговоры и вставляла въ него свои замѣчанія. Разговоръ шелъ о прокламаціи, которая оставшимися на волѣ друзьями была выпущена и распространяема. Вчера она была доставлена въ тюрьму, и Земцовъ критиковалъ ее, говоря, какія исправленія онъ считалъ нужными. Вильгельмсонъ же осуждалъ и прокламацію и исправленную редакцію Земцова. Онъ считалъ, что все зло, корень всего зла въ войскѣ, и потому нужно, главное, бороться съ войскомъ, опропагандировать войско, офицеровъ, солдатъ; тогда только можно будетъ что нибудь сдѣлать.