Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

* №103 (кор. №27).

По всѣмъ преданіямъ и даннымъ возвращеніе его къ власти было невозможно. А между тѣмъ онъ приходилъ въ восхищеніе, когда къ Пасхѣ получалъ разрѣшеніе пристегнуть еще новую блестящую игрушку на свой мундиръ, былъ въ отчаяніи, когда другіе получали бирюльку, считающуюся старше, чѣмъ та, какую онъ получилъ, и не переставая старался пользоваться всякимъ случаемъ общенія съ сильными міра и въ особенности съ царской фамиліей и царемъ и въ извѣстной мѣрѣ достигалъ этого. Вслѣдствіи этого³⁶¹ у графа Ивана Михайловича были большія связи.

* № 104 (кор. № 27).

Обязанность его въ крѣпости состояла въ томъ, чтобы содержать въ казематахъ, въ одиночныхъ заключеніяхъ, политическихъ преступниковъ и преступницъ, т. е. людей, желавшихъ³⁶² измѣнить существующій порядокъ вещей не для личныхъ цѣлей, но для улучшенія, по ихъ мнѣнію, положенія всего народа.

* № 105 (кор. № 27).

Владиміръ Васильевичъ очень обстоятельно, ни разу не взглянувъ на Нехлюдова, своимъ тонкимъ голосомъ доложилъ касаціонную жалобу и обратился къ Селенину. Селенинъ всталъ и очень опредѣленно высказался въ пользу касаціи, даже преступивъ предѣлы вѣденія Сената, т. е. коснувшись самаго существа дѣла. Фонаринъ попросилъ слова и по пунктамъ сталъ защищать жалобу³⁶³. Его выслушали и потомъ сенаторы стали совѣщаться. Предсѣдательствующій все время молчалъ. Бе стоялъ за касацію. Владиміръ Васильевичъ сдержаннораздраженно возражалъ своимъ тонкимъ голосомъ, очевидно недовольный не столько результатомъ перваго дѣла, сколько тѣмъ, что онъ догадался по тону Селенина (имѣвшаго репутацію особеннаго ригориста, chevalier sans peur et sans reproche),³⁶⁴ что онъ знаетъ про его отношенія съ страхованіемъ. Предсѣд[ательствующій] сталъ, по своему всегдашнему человѣконенавистничеству, на сторону Вольфа. Все дѣло рѣшалось голосомъ Сковородина. И этотъ голосъ сталъ на сторону отказа, преимущественно потому, что не любилъ аристократовъ, съ которыми онъ не былъ знакомъ. Тѣхъ, съ которыми онъ былъ знакомъ, онъ особенно любилъ, стараясь быть съ ними какъ можно болѣе фамильяренъ, а незнакомыхъ аристократовъ не любилъ. Теперь же за касацію были два аристократа – одинъ Нехлюдовъ, котораго онъ совсѣмъ не зналъ, а другой Селенинъ, котораго онъ зналъ, но который постоянно держалъ себя на почтительномъ отъ него отдаленіи. И потому естественно, желая быть имъ обоимъ непріятнымъ, онъ примкнулъ къ мнѣнію Вольфа, и въ касаціонной жалобѣ было отказано.

** № 106 (кор. № 21).

LXXXII.

Первое чувство Нехлюдова, когда онъ проснулся на другое утро, было то, что онъ наканунѣ сдѣлалъ какую то гадость. Онъ сталъ вспоминать: гадости не было, но было то, что тѣ сомнѣнія и соблазны, которые всегда находятъ на человѣка въ минуты его слабости, онъ принялъ за настоящее, нормальное состояніе, а нормальное состояніе души принялъ зa соблазнъ.

Утромъ онъ понялъ, что то, что онъ думалъ и чувствовалъ вчера вечеромъ, былъ соблазнъ, а настоящее, нормальное состояніе его души есть то, въ которомъ онъ находился послѣднее время и въ которомъ принялъ тѣ важныя два рѣшенія, которыя измѣнили всю его жизнь: женитьба на Масловой, а если не женитьба, то слѣдованіе зa нею въ Сибирь и отказъ отъ права собственности на землю.

Это – настоящее, a колебаніе въ этомъ – соблазны. Прежде всего онъ поѣхалъ на Васильевскій островъ къ Шустовой.

Квартира Шустовой была наверху. Ходъ былъ по какой-то странной, прямой и крутой, разумѣется голой, лѣстницѣ. Пахло дурно. Женщина, худая и черная лицомъ, съ засученными рукавами, встрѣтила Нехлюдова сначала испуганно, а потомъ, узнавъ, кто онъ, восторженно:

– Душенька, голубчикъ, вѣдь вы не знаете, что вы сдѣлали. Вернули Лидочку. Вѣдь она бы умерла тамъ. Лидочка! Это князь Нехлюдовъ. Да зачѣмъ вы съ черной лѣстницы? – сказала женщина, мать Шустовой, и, схвативъ его руку, зарыдала, стараясь цѣловать ее.

Изъ двери вышла дѣвушка въ сѣромъ шерстяномъ платьѣ съ папироской въ рукѣ.

– Нельзя, тетя, не зовите ее, она и такъ изнервничалась. Здравствуйте.

– Вы насъ простите. Я ей тетка. Колоколова. Вѣдь мы отчаялись. Пожалуйста, сюда войдите; вы не знаете, что вы сдѣлали: оживили цѣлую семью. Сюда, сюда, – говорила Колоколова, проводя его черезъ узкую дверь и коридорчикъ въ комнату съ постелью и диванчикомъ передъ столомъ, за которымъ сидѣла³⁶⁵ блѣдная, худая, некрасивая женщина или дѣвушка съ взволнованнымъ и кроткимъ выраженіемъ лица и говорила съ чернобородымъ человѣкомъ, мрачно сжимавшимъ свои колѣна скрещенными пальцами.

– Лида, вотъ князь Нехлюдовъ.

Лида Шустова³⁶⁶ быстро встала и, кротко и радостно улыбаясь, крѣпко пожала руку Нехлюдова.

– Благодарю васъ за все, за все. А что³⁶⁷ Вѣрочка? Вы ее видѣли?³⁶⁸

– Вѣра Ефремовна? Да, она то и доставила мнѣ случай познакомиться съ вами.

– Вотъ сюда. Тутъ вамъ покойнѣе будетъ, – говорила Лидія, точно она была самый обыкновенный человѣкъ, а не вышедшая вчера изъ крѣпости политическая преступница. – Мой двоюродный братъ Захаровъ³⁶⁹, – прибавила она, знакомя съ чернобородымъ мущиной.

– Она³⁷⁰ очень мучалась о васъ, – сказалъ Нехлюдовъ.

– Что обо мнѣ мучаться? Мнѣ хорошо было. Очень хорошо.

– Да, это видно, какъ хорошо, – сказалъ ея двоюродный братъ, – когда отъ тебя половины не осталось.

– Что жъ, я сама виновата.

– Какже вы сами виноваты? – спросилъ Нехлюдовъ.

– А видите ли, – начала женщина съ папироской, – она вѣдь совершенно ни за что сидѣла, за то только, что они дали передать какіе-то листы, она и сама не знала что, и тотъ сказалъ, отъ кого получили, а она не говорила. Ее и держали, пока она не скажетъ.

– Я и не сказала, но потомъ, – продолжала расказывать сама Лидія, – схватили мою подругу. И тутъ начались допросы, и допросы эти были ужасны. Распрашиваютъ о разныхъ предметахъ, вызываютъ на разсказы, и такъ хитро, что не успѣешь сообразить и скажешь. И вотъ, когда я узнала, что ее взяли, и вспомнила свои разговоры съ ними, я увѣрена была, что я ее выдала. Тутъ на меня напала тоска.

– Лидочка, ты не говори…

Но Лидочка уже не могла остановиться и начала разсказывать сложно, запутано, все болѣе оживляясь и волнуясь. Въ особенности, очевидно, волновало ее воспоминаніе объ одномъ допросѣ у стараго сыщика – жандарма. Этотъ старикъ всталъ передъ образомъ, взмахнувъ рукой, широко перекрестился и сказалъ: «ну вотъ вамъ крестъ и клятва, – вѣдь вы не вѣрите въ Бога, а я и вѣрю и боюсь Бога. Такъ вотъ вамъ клятва передъ Богомъ, что то, что вы мнѣ скажете, не пойдетъ дальше, не послужитъ уликой, а напротивъ, то, что вы скажете, поможетъ намъ освободить тѣхъ, которыхъ мы томимъ, можетъ быть, напрасно».

– Я повѣрила и сказала, не имя того, кто мнѣ далъ, a мѣсто, гдѣ мы встрѣтились съ Митинымъ. На другой день я узнала, что Митинъ арестованъ. И тогда я уже не могла спать, не могла ѣсть. Все ходила. Хочу забыть и не могу. Начну считать, стихи говорить. И все тѣ же мысли. Да нетолько мысли, а лягу, хочу заснуть и вдругъ слышу надъ самымъ ухомъ шопотъ. Шепчетъ вотъ такъ быстро, быстро, – говорила она, глядя сейчасъ полными ужаса глазами передъ собой. – Знаю, что это галлюцинація, и не могу не слушать. Ахъ, это было ужасно!

Она вдругъ зарыдала. Мать бросилась къ ней и тоже заплакала. Лидія вскочила съ дивана и, зацѣпившись зa кресло, выбѣжала изъ комнаты. Мать и Колоколова пошли за ней.

– Совсѣмъ разбитое существо, – сказалъ двоюродный братъ. – А что зa женщина! Это одно самоотверженіе. Она не знаетъ, что такое жить для себя. Тутъ не только уединеніе, страхъ, неизвестность, но это напряженіе слуха, мозга – все это разрушаетъ психику.

– И неужели они такъ, ни за что, держали ее? – спросилъ Нехлюдовъ.

– Совершенно ни за что. Кто передалъ ей прокламаціи, было извѣстно; извѣстно было, что она вовсе не замѣшана въ этомъ, даже не было указанія на то, что изъ нея можно что нибудь выудить, но она была взята и, можетъ быть, могла пригодиться, и вотъ ее держали и продержали бы еще Богъ знаетъ сколько, если бы за нее не ходатайствовали.

– Неужели только изъ за этого?

– Еще бы. Вѣдь идетъ война, а на войнѣ всѣ средства годятся. Я это знаю, потому что тоже сидѣлъ. Да теперь уже не сяду. Нужно кому нибудь оставаться на волѣ. Благородствомъ и рыцарствомъ, кротостью, непротивленіемъ съ ними, съ этими разбойниками, пользующимися всѣми подлѣйшими и жесточайшими средствами, – нельзя. А надо бороться ихъ же средствами.

Нехлюдовъ ничего не отвѣтилъ. Ему непріятно было слушать это, но онъ не зналъ, что отвѣтить.

– Простите меня, я взволновалась, – сказала Лидія, съ красными глазами выходя изъ двери. – Я просила васъ заѣхать для того, чтобы передать³⁷¹ Вѣрочкѣ – вы вѣдь увидите ее?

– Надѣюсь.

– Что вотъ я вышла здорова, бодра, поправившись, – говорила она смѣясь, – отвыкла курить и поѣду въ деревню. Да я вамъ дамъ письмо. Можно? Вотъ мы злоупотребляемъ вашей добротой, – и она опять засмѣялась.

– Пожалуйста, пришлите. Я завтра ѣду.

– Вѣрочку³⁷² очень поцѣлуйте, – и Лида еще страннѣе расхохоталась и прямо отъ смѣха перешла къ рыданію и опять ушла за дверь.

– Едва ли когда оправится. Обработали, – сказалъ двоюродный братъ.

– Ничего, поправится, – сказала Колоколова, – только бы поскорѣй въ деревню. Отецъ ея управляющій имѣніемъ въ Псковской губерніи.

– За то, что чиста, самоотвержена, за то и погибла. Будь пошла, груба, животна – эта будетъ жить, какъ разъ придется по средѣ, – говорилъ чернобородый.

Главное чувство Нехлюдова, когда онъ возвращался съ Васильевскаго острова, было нѣкоторое недоумѣніе и удивленіе передъ той поразительной разницей, которая была между положеніемъ этой женщины вчера и нынче. Вчера это была или, по крайней мѣрѣ, таковою представлялась для большого количества людей – опасное существо, для огражденія общества отъ котораго нужно было держать ее въ толстыхъ казематахъ крѣпости посредствомъ часовыхъ съ заряженными ружьями, отдѣливъ ее отъ всего міра.

Вчера она была тамъ, въ крѣпости, куда онъ и думать не смѣлъ проникнуть, – нынче это было слабое, измученное, безпомощное и, главное, доброе, ко всѣмъ до самоотверженія расположенное существо въ полосатой старой кофточкѣ и съ растрепанными рѣдкими и длинными волосами, изъ которыхъ одна черная прядь, выбившись, не віясь, висѣла передъ ухомъ, и³⁷³ кроткими глазами, которое не могло никому сдѣлать ничего дурного.

Зачѣмъ они держали въ крѣпости ее, зачѣмъ держали Гуркевича, не давая ему возможности видѣться съ матерью и даже заниматься наукою, зачѣмъ держали всѣ тѣ тысячи, которыя онъ видѣлъ и про которыхъ слышалъ, какъ политическихъ, такъ и уголовныхъ? И простой отвѣтъ уже напрашивался ему, но онъ не рѣшался его себѣ высказать.

** № 107 (кор. № 27).

Онъ пришелъ прежде всего къ смотрителю, и тамъ³⁷⁴ въ первый разъ не услыхалъ музыки, а увидалъ музыкантшу съ синяками подъ глазами, старательно выводившую бензиномъ пятна на какомъ то шерстяномъ платьѣ. У смотрителя надо было узнать, когда отправляется первая партія и можно ли съ этой партіей отправить Маслову.³⁷⁵

Партія, въ которой шла и Маслова, отправлялась черезъ недѣлю. Отъ смотрителя, не заходя въ острогъ, Нехлюдовъ пошелъ въ острожную больницу.³⁷⁶

Вышедшій къ нему въ пріемную молодой докторъ повторилъ то, что онъ сказалъ ему тотъ разъ, что она хорошо работаетъ, но очень нервна.

– Даже нынче была исторія, – сказалъ онъ улыбаясь.

– А что?

– Да такъ, столкновеніе съ фельдшеромъ. Ну, и ревѣть. А жалко, что она уйдетъ. Дѣти ее любятъ.

Столкновеніе съ фельдшеромъ, о которомъ говорилъ докторъ и которое нынче особенно разстроило Маслову, состояло въ томъ, что поутру, войдя въ аптеку по порученію сестры за груднымъ чаемъ для дѣтей, Маслова застала тамъ одного фельдшера, высокаго, съ нафабренными усами Устинова, который уже давно смущалъ ее своимъ ухаживаніемъ и предложеніемъ ей аптечныхъ сладостей. Увидавъ Маслову, Устиновъ вскочилъ и хотѣлъ захлопнуть на крючокъ дверь, но Маслова съ испугомъ встала въ дверь, не давая ее закрывать.

– Что же ты, чего испугалась? Войди, папиросочку выкури. Что надо?

Но Маслова слишкомъ хорошо знала то выраженіе, которое было теперь на лицѣ Устинова, и, сначала поблѣднѣвъ, а потомъ покраснѣвъ,³⁷⁷ потянулась назадъ.

– Да будетъ ломаться-то. Развѣ я тебя обижу? – сказалъ Устиновъ, обнимая ее и втаскивая въ дверь.

Въ послѣднее время³⁷⁸ ея подвигъ отказа Нехлюдову, про который она никогда не могла вспомнить безъ улыбки радости, сдѣлали то, что тѣ отношенія къ мущинамъ, которымъ недавно была посвящена ея жизнь, сдѣлались для Масловой невыносимо противными.

А между тѣмъ ея наружность, хотя она теперь перестала отпускать кудряшки и старалась держаться подальше отъ мущинъ, а главное, ея прошедшее, извѣстное всѣмъ, вызывали нескромныя и часто дерзкія приставанія мущинъ. И эти приставанья, прежде льстившія ей, теперь дѣйствовали на нее такъ, что она начинала плакать. Заставляла ее плакать мысль, что они всѣ имѣютъ полное право приставать къ ней, а что она, бывшая проститутка и каторжная, не имѣетъ никакого права обижаться этимъ. И ей становилось жалко себя, жалко, что она хотѣла и не могла быть доброй и честной.

Такъ и теперь она, сказавъ, что ее сестра послала за груднымъ чаемъ, такъ жалостно заплакала, что Устиновъ смягчился и сталъ утѣшать ее. Но утѣшенія его были объясненія и поцѣлуи.

– Ну, что ты, Катенька. Не плачь, – говорилъ онъ.

– Пустите меня, Захаръ Иванычъ, оставьте.

Но онъ не оставлялъ, такъ что она, чтобы вырваться отъ него, сильнымъ жестомъ оттолкнула его и выбѣжала.

Въ коридорѣ она наткнулась на стараго доктора, сопутствуемаго молодымъ.

– Ну, матушка, если ты здѣсь будешь шашни заводить, я тебя спроважу, – сказалъ старый докторъ. – Что такое? – обратился онъ къ фельдшеру, поверхъ очковъ строго глядя на него.

Фельдшеръ сталъ оправдываться. Докторъ, не дослушавъ его, поднялъ голову такъ, что сталъ смотрѣть въ очки и прошелъ въ палаты. Маслова между тѣмъ быстрыми, неслышными шагами направилась въ свою дѣтскую палату.

Молодой добрый докторъ, замѣтивъ ея слезы, задержалъ ее.

– Да о чемъ же вы плачете? – сказалъ онъ ей.

Она еще пуще заплакала.

– Всякій можетъ, всякій думаетъ.... – заговорила она.

– Да нисколько, не плачьте, не плачьте. Дѣлайте свое дѣло, и все будетъ хорошо. А я скажу ему.

– Да я не хочу, чтобы съ него взыскивали. Онъ не виноватъ, думаетъ что.... А я…

– Ну, ну, хорошо, хорошо, – сказалъ докторъ улыбаясь, – успокойтесь.

Вотъ про это-то столкновеніе говорилъ докторъ, и это то столкновеніе особенно разстроило Маслову. Такъ что, когда она вышла къ Нехлюдову, лицо у нея было грустное и даже сердитое. Присутствіе Нехлюдова не только не смягчало, не радовало ее, но, напротивъ, раздражало, озлобляло. Когда она одна думала о немъ, она думала о немъ съ любовью и благодарностью, но какъ только она видѣла его, всѣ упреки, которые она могла сдѣлать ему, и даже такіе, которые было несправедливо дѣлать ему, возникали въ ней, и она съеживалась и враждебно относилась къ нему. Пока онъ былъ одинъ изъ мущинъ, счеты съ нимъ были простые и короткіе: можно было отъ него взять денегъ побольше, заставить его похлопотать по своему дѣлу и по дѣлу товарокъ, и если онъ все это дѣлалъ, то можно было быть благодарной ему. И она въ первыя свиданія чувствовала къ нему эту благодарность и радовалась его посѣщеніямъ. Но когда онъ вспомнилъ прежнюю любовь, захотѣлъ считаться съ ней, какъ человѣкъ съ человѣкомъ, тогда было другое дѣло, тогда онъ ничѣмъ, никогда не могъ заплатить ей за то, что онъ сдѣлалъ. И она хотѣла дать ему почувствовать это. И не то что она хотѣла дать ему почувствовать это, она не могла иначе относиться къ нему. Какъ только она его видѣла, она становилась непріятна и враждебна ему. И вмѣстѣ съ тѣмъ она любила его, такъ любила, что невольно подчинялась ему, угадывала, что онъ желалъ отъ нея, и дѣлала то самое, чего онъ желалъ отъ нея. Она знала, что ея професiя и все то, что напоминало о ней, ея грубое кокетство было противно ему, и она получила отвращеніе къ своему прошедшему и подавила въ себѣ всѣ поползновенія къ прежнимъ привычкамъ. Знала она также, что онъ хотѣлъ бы, чтобы она работала, служила другимъ, помогала больнымъ дѣтямъ, и она съ радостью дѣлала это. Но какъ только она его видѣла, она вся ощетинивалась и дѣлала видъ, что она не знаетъ, зачѣмъ ему нужно видѣть ее. Она подошла къ нему и учтиво поклонилась, ничего не говоря, какъ бы исполняя непріятную обязанность.

– Неудача, отказали, – сказалъ Нехлюдовъ.

Она вспыхнула, но ничего не сказала.

– Мы сдѣлали что можно, но ничего не удалось, и я подалъ прошеніе на высочайшее имя, но по правдѣ сказать, не надѣюсь.

– Я давно не надѣюсь.

– Отчего? – спросилъ онъ.

– Такъ....

– Чтожъ, вамъ хорошо тутъ было?

– Чтожъ особенно хорошаго? Дѣлала что велѣли.

– Вы знаете, что въ слѣдующій четвергъ отправка? Я тоже ѣду. Что, вы готовились?

– Мнѣ нечего готовиться.

– Все таки что нибудь нужно.

– Кажется, ничего особеннаго. Благодарствуйте.

Очевидно, она не хотѣла быть простой и откровенной. Нехлюдовъ простился съ ней и вышелъ. Онъ видѣлъ, что она враждебна къ нему болѣе, чѣмъ прежде, и это огорчало его, но не охлаждало въ его отношеніи къ ней. Хотя бы онъ и не могъ объяснить себѣ, какъ и почему это было, онъ чувствовалъ, что въ этой враждебности и холодности къ нему съ того дня, какъ она такъ жестоко упрекала его, онъ видѣлъ, что въ ней прекратилось прежнее непріятное ему кокетливое отношеніе къ себѣ, онъ видѣлъ что въ этой враждебности и холодности къ нему была какая то важная и добрая перемѣна, совершившаяся въ ней.

** № 108 (кор. № 27).

XCIII.

Прошло четыре мѣсяца. Партія, въ которой шла Маслова, еще не дошла до мѣста. Нехлюдовъ все время ѣхалъ за партіей и, какъ это ни было непріятно ему, вездѣ долженъ былъ входить въ общеніе съ властями, чтобы покровительствовать пересылаемымъ, и вездѣ власти оказывали ему вниманіе.³⁷⁹ Нехлюдову удалось на пути исполнить то, что ему совѣтовала Вѣра Ефремовна – поместить Маслову съ политическими; самъ же онъ съ добродушнымъ Тарасомъ,³⁸⁰ мужемъ Федосьи, иногда отставалъ отъ партіи, иногда перегонялъ ее, ѣхалъ впередъ на этапъ и приготовлялъ помѣщеніе. Иногда самъ оставался ночевать въ той деревнѣ, гдѣ былъ этапъ, иногда, когда былъ смирный конвойный, проводилъ вечера съ политическими.

Переѣздъ по желѣзной дорогѣ, на пароходѣ и потомъ шествiе по этапамъ, въ особенности шествіе по этапамъ открыло Нехлюдову такія новыя подробности быта арестантовъ, которыхъ онъ никогда не могъ бы себѣ представить. Чѣмъ больше онъ узнавалъ бытъ этихъ людей, тѣмъ больше онъ убѣждался, что тюрьма, пересылка, каторга – все это какъ бы нарочно выдуманныя учрежденія для производства сгущеннаго до послѣдней степени разврата и порока, которыхъ ни при какихъ другихъ условіяхъ нельзя бы было произвести. Были, казалось, нарочно собраны сотни тысячъ людей самыхъ разнообразныхъ, большей частью³⁸¹ точно такихъ же, какъ все обыкновенные люди, живущіе на волѣ, только немного болѣе возбудимые, чѣмъ большинство людей, и къ этимъ людямъ, какъ къ заваренному тѣсту, были присоединены, какъ закваска, съ одной стороны небольшой процентъ³⁸² невинныхъ, напрасно мучимыхъ людей и съ другой – такой же небольшой процентъ, исключительно развращенныхъ и лишенныхъ человѣческаго образа острогами, озлобленныхъ людей, старыхъ каторжниковъ, бѣглыхъ, бродягъ и т. п. Всѣ эти люди поставлены въ самыя нечеловѣческія условія³⁸³ поруганія, безправія, неволи, страха, полной обезличенности [?], примѣра жестокости и безнравственности своихъ стражниковъ и полной праздности.

<И эта высокая степень³⁸⁴ разврата и порока была произведена одинаково и въ средѣ арестантовъ и въ средѣ тѣхъ людей, которые содержали, переправляли, усмиряли ихъ, средѣ смотрителей, ихъ помощниковъ, надзирателей, этапныхъ начальниковъ, солдатъ и конвойныхъ.>

Всѣ эти люди были поставлены въ такія неестественныя, нечеловѣческія отношенія и другъ къ другу и къ своимъ стражникамъ, что для того чтобы поддерживать эти отношенія, имъ необходимо было не только запутать въ себѣ главную пружину жизни человѣческой – любовь къ ближнему, но и вызвать въ себѣ все самое звѣрское, что только есть въ человѣкѣ, – ³⁸⁵ жадность къ животнымъ наслажденіямъ, хвастовство, обманъ, потребность одурманенія и заглушенія требованiй разума и сердца.³⁸⁶

На этапахъ, въ острогахъ и въ пути Нехлюдовъ видѣлъ ужасные по своей жестокости поступки арестантовъ, совершенно не свойственные русскому, какъ онъ понималъ его, да и вообще всякому человѣку. Онъ видѣлъ, какъ среди арестантовъ уважалось только то, что обыкновенно презирается: уважались обманъ, ложь, жестокость, насиліе. Онъ видѣлъ нетолько то, какъ арестанты, здоровые, сильные, на тѣсныхъ этапахъ хвалились тѣмъ, что захватывали лучшія мѣста, а больные чахоточные оставались подъ дождемъ, но видѣлъ, какъ³⁸⁷ арестантъ, сломавшій два ребра мужу, заступившемуся за жену, пользовался сочувствіемъ всѣхъ присутствовавшихъ при дракѣ; видѣлъ страшное безстыдство женщинъ, которыя гордились и хвастались своимъ развратомъ. Видѣлъ ужасныя сцены всякаго, самаго противуестественнаго разврата, узаконеннаго и одобряемаго общественнымъ мнѣніемъ острога. Мало того, острожные люди, очевидно, гордились, хвастались своими дурными поступками.

Нехлюдовъ понялъ теперь то, чего не могъ онъ понять³⁸⁸ прежде: отчего происходила та спокойная самоувѣренность, самодовольство даже, съ которымъ совершались этими людьми самые ужасные, безчеловѣчные поступки.³⁸⁹ Происходило это отъ того, что кромѣ внутреннихъ поступковъ, которые совершаетъ каждый человѣкъ для удовлетворенія своихъ физическихъ и духовныхъ потребностей,³⁹⁰ есть еще большое количество поступковъ, которые каждый человѣкъ совершаетъ для того, чтобы получить одобреніе другихъ людей. И это одобреніе другихъ людей также необходимо людямъ, не достигшимъ высшей степени нравственности, какъ вода, какъ пища. Только человѣкъ, стоящій нравственно очень высоко, можетъ обойтись безъ этаго одобренія людей. Обыкновенные же люди нуждаются въ этомъ одобреніи, не могутъ жить безъ него. Чѣмъ лучше, естественнѣе, свободнѣе жизнь человѣка, тѣмъ большее число поступковъ онъ совершаетъ для удовлетворенія своихъ и другихъ людей потребностей, и, напротивъ, чѣмъ хуже, исскуственнѣе, несвободнѣе живетъ человѣкъ, тѣмъ большее количество поступковъ совершаетъ онъ для одобренія отъ другихъ людей.³⁹¹ Человѣкъ трудящійся и свободный мало заботится о мнѣніи другихъ людей, человѣкъ же праздный, принужденный жить въ однихъ [и] тѣхъ же условіяхъ, съ одними и тѣми же людьми, напротивъ, весь интересъ свой направляетъ на пріобрѣтеніе одобренія другихъ людей, потому что у него отняты всѣ другіе мотивы дѣятельности, и остается только этотъ. Такъ это происходитъ въ средѣ великосвѣтской, въ средѣ корпорацій студенчества, военныхъ,³⁹² художниковъ, гдѣ тщеславіе развивается до высшей степени и одно, вместѣ съ животными похотями, служитъ источникомъ всѣхъ поступковъ.

Такъ это въ высшей степени происходило и въ средѣ арестантовъ, праздныхъ и лишенныхъ свободы. Поэтому то и происходило то кажущееся сначала страннымъ явленіе, что люди эти, живущіе въ тюрьмѣ, гордились своими преступленіями. Имъ надо было хвалиться и гордиться чѣмъ нибудь передъ людьми. Съ другими людьми, кромѣ какъ съ такими же заключенными, какъ они, у нихъ не было сношеній.³⁹³ Для того же, чтобы похвастаться и получить одобреніе сотоварищей, нужно было совершать такіе поступки, которые считались хорошими въ этой средѣ. Хорошими же считались въ этой средѣ поступки, поддерживающіе войну, непрестанно ведомую этими людьми противъ своихъ враговъ, тѣхъ, которые держутъ ихъ въ тюрьмахъ, перегоняютъ изъ острога въ острогъ, заковываютъ въ кандалы, водятъ въ позорной одеждѣ, брѣютъ головы.

При томъ³⁹⁴ насиліи, которому они подвергались, арестанты считали съ своей стороны не только законными, но похвальными всякіе обманы и насилія. Они знаютъ, что начальники обираютъ деньги, принадлежащіе имъ, отнимаютъ пожертвованное, заставляютъ на себя работать, крадутъ на одеждѣ, на пищѣ, на дровахъ, на лекарствахъ, моря ссылаемыхъ холодомъ, дурной пищей, непосильной работой. Они все это знаютъ и считаютъ, что такъ и должно быть, и потому считаютъ, что имъ должно, по мѣрѣ силъ поступать также. Особенно же жестоки они бываютъ потому, что они постоянно находятся въ опасности жизни. А въ такомъ положеніи люди неизбѣжно совершаютъ жестокіе поступки. Человѣкъ самый нравственный и деликатный, когда горитъ или тонетъ, наступитъ на горло другому. Арестантъ же всякій почти всегда на краю смерти. И потому среди арестантовъ по преданiю уже давно установился духъ развратнаго стоицизма и цинизма, вызывающiй ихъ на поступки, для людей, находящихся внѣ этой среды, кажущіеся ужасными. Вотъ это началъ понимать Нехлюдовъ, и это открыло ему многое.

ХСІV.

Главное же, что понялъ Нехлюдовъ, было то, что та страшная жестокость, съ которой обращались съ этими людьми, жестокость, вызываемая тѣмъ положеніемъ, въ которое поставлены были тюремщики, и выражающаяся, главное, въ лишеніи этихъ людей свободы, не могла проходить даромъ, не оставивъ на подвергшихся ей людяхъ страшнаго нравственнаго слѣда. Это понялъ Нехлюдовъ въ особенности послѣ разсказовъ своихъ новыхъ знакомыхъ политическихъ, съ которыми онъ за время пути особенно сблизился. Въ особенности поразилъ его разсказъ одной политической, Ранцевой, 40 лѣтней женщины, матери семейства, о томъ, какъ она была взята и посажена въ одиночную тюрьму; какъ вдругъ изъ обычныхъ условій человѣческихъ отношеній съ людьми, послѣ сношеній съ дѣтьми, мужемъ, прислугой, знакомыми, лавочниками, извощиками вдругъ она очутилась въ рукахъ существъ въ мундирахъ, вооруженныхъ, имѣющихъ подобіе человѣческаго образа, но въ отношеніяхъ съ нею не имѣвшихъ ничего человѣческаго: не отвѣчавшихъ на ея вопросы, требовавшихъ отъ нея покорности и приведшихъ въ темный вонючій коридоръ, въ молчаливый каменный гробъ, въ который ее заперли, давая ей пищу, поддерживая для чего то ея ужасную жизнь. Когда она услыхала эти запирающіяся двери, замки и удаляющіеся шаги, и воцарилась тишина, и часовой, человѣкъ, лишенный всего человѣческаго, не отвѣчая на ея отчаянныя мольбы, ходилъ съ ружьемъ и молча смотрѣлъ на нее, она почувствовала, кромѣ грусти о лишеніи жизни, кромѣ горя о разлукѣ съ дѣтьми, про которыхъ ей жутко было вопоминать здѣсь, кромѣ страха за то, что будетъ, кромѣ отчаянія отъ своего безсилія и безвыходности своего положенія, она почувствовала еще какой то страшный нравственный ударъ, переворотившій все ея миросозерцаніе.

– Я не то что возненавидѣла весь міръ, людей, а стала равнодушна къ нему, перестала вѣрить въ добро людей, перестала вѣрить въ людей, въ Бога. И не отъ того, что меня оторвали отъ семьи, дѣтей, – можетъ быть, кому то нужно было сдѣлать это, потому что у меня были прокламаціи, которыя я взяла къ себѣ, чтобы спасти друзей, не то, что со мной сдѣлали, разувѣрило меня въ людяхъ и въ Богѣ, а то, что есть такія учрежденія, какъ жандармы, полицейскіе, которые могутъ оторвать мать отъ плачущихъ дѣтей и, не отвѣчая ей, сидѣть съ усами и въ мундирѣ и съ спокойными лицами везти ее въ тюрьму, что есть тюремщики, спокойно принимающіе ее, записывающіе и отправляющіе ее въ одиночную тюрьму, и что есть эта тюрьма, измазанная, почти разваливающаяся, такъ она стара, и такъ нужна, и такъ много въ ней перебывало народа. Это, главное, сразило меня, – разсказывала она.

– И если бы это дѣлалось все машинами, это не такъ бы подѣйствовало на меня, а то живые люди, люди, которые все знаютъ, знаютъ, какъ матери любятъ дѣтей, какъ всѣ любятъ свободу, солнце, воздухъ. Меня больше всего тогда сразило то, – разсказывала она, – что смотритель, покуда меня записывали въ конторѣ, предложилъ мнѣ курить. Стало быть, онъ знаетъ, какъ любятъ люди курить, знаетъ, стало быть, и какъ любятъ матери дѣтей и дѣти мать, и всетаки онъ повелъ меня, мать, отъ моихъ дѣтей въ свой подвалъ и заперъ подъ замокъ, и хотѣлъ чай пить съ своей женой и своими дѣтьми. Этого я не могла перенести и свихнулась.

На этой, особенно чуткой и умѣвшей сознавать свои чувства, Нехлюдовъ съ особенной ясностью понялъ то, что происходило во всѣхъ заключенныхъ, наказываемыхъ. Всѣ почти разочаровались или, скорѣе, теряли вѣру, иногда безсознательную, въ людей и Бога. Люди, вѣровавшіе въ добро людей и въ Бога, переставали вѣрить въ нихъ; люди, ни во что не вѣровавшіе, не задававшіе себѣ вопроса о людяхъ и Богѣ, начинали вѣрить въ зло людей и зло, управляющее міромъ. На политическихъ, которые всѣ, хоть нѣкоторое время, содержались въ одиночныхъ тюрьмахъ, это было особенно замѣтно. Всѣ они, какъ говорила и Ранцева, или почти всѣ были люди свихнувшіеся. Это могло быть незамѣтно сначала, но ни для кого не могло пройти безслѣдно, не оставивъ глубокихъ нравственныхъ слѣдовъ жестокости заключенія (въ особенности сильное страданіе производили новыя усовершенствованныя, отвратительныя по своей жестокости тюрьмы). Всѣ были подломлены: кто составилъ себѣ мистическую свою теорію, кто усвоилъ чужую, кто составилъ невозможный проэктъ уничтоженія существующаго строя, кто просто сталъ пить, кто въ большей или меньшей степени подпалъ маніи величія. Тоже самое происходило и не съ политическими, а съ уголовными (на политическихъ, какъ на людяхъ, привыкшихъ анализировать свои чувства, это было замѣтнѣе). Всѣ они, побывавши въ острогахъ, были люди надломленные, нравственно погубленные. «И дѣйствительно, не могло же пройти безнаказанно такое нарушеніе всѣхъ законовъ божескихъ и человѣческихъ, которое совершалось надъ людьми, называемыми преступниками», думалъ Нехлюдовъ.

XCV.

Но и кромѣ уясненія причинъ нравственнаго состоянія преступниковъ, общеніе во время пути съ политическими, вмѣстѣ съ которыми шла Маслова, открыло Нехлюдову очень многое. Прежде всего онъ, узнавъ ихъ ближе, совершенно освободился отъ того чувства брезгливаго недоброжелательства, которое имѣлъ къ нимъ, научился уважать высокія свойства и полюбилъ многихъ изъ нихъ. Общей имъ всѣмъ чертой было, кромѣ той надломленности, которая замѣтна во всѣхъ, большое самомнѣніе, и не то чтобы они каждый себѣ приписывали особенное значеніе (и это было, но въ обыкновенныхъ размѣрахъ), но они страшно, въ 1000 разъ, преувеличивали значеніе своихъ дѣлъ и самихъ себя какъ членовъ партіи. Они приписывали себѣ, своему дѣлу то самое значеніе, которое, – они чувствовали по тѣмъ мѣрамъ, которыя принимались противъ нихъ, – приписывало имъ правительство. Имъ казалось, что всѣ подраздѣленія ихъ взглядовъ и ученій имѣютъ большое значеніе для судьбы всего народа. Они употребляли наименованія: Народовольцы, черный передѣлъ, учредительный комитетъ, дезорганизаціонная группа, секція и подсекція такая то, съ полной увѣренностью, что всѣ знаютъ, а если не знаютъ, то должны знать все, что означалось этими словами. Имъ казалось, что, несмотря на то, что сидятъ теперь въ тюрьмѣ, дѣло идетъ и будетъ итти въ томъ самомъ направленіи, въ которое они его поставили. Другая, общая имъ всѣмъ черта было – высокія, предъявляемыя къ себѣ требованія нравственности, согласія жизни съ убѣжденіями, безкорыстія, правдивости, воздержности и готовности къ самопожертвованію. Въ особенности въ этомъ отношеніи поражали его женщины. Такова была и Вѣра Ефремовна, и Ранцева, и Марья Павловна, и хорошенькая, называвшаяся «птичкой», шедшая съ ними Богомилова. Кромѣ того, женщины поразили³⁹⁵ его еще, не смотря на свою вольность, обыкновенной, естественной, простой цѣломудренностью, примѣровъ которой онъ не видѣлъ и которая поэтому особенно поражала его.