«Нѣтъ, я безсмысленно раздражительна, – сказала она себѣ. – Этаго не будетъ больше. Сейчасъ же я примирюсь съ нимъ». Она надѣла халатъ и хотѣла идти къ нему, когда услыхала его приближающіеся шаги. Но какъ только она услыхала его шаги, она уже почувствовала торжество побѣды и удержала свое чувство. Когда же она увидала его искательный взглядъ, она объяснила себѣ это тѣмъ, что онъ былъ виноватъ, а виноватъ онъ могъ быть только тѣмъ, что онъ не любилъ уже ее, а любилъ другую. И, опять похолодѣвъ къ нему сердцемъ, она сѣла у туалета, какъ бы занятая укладываніемъ своихъ колецъ и какъ бы не желая замѣтить его.
Вронской, уйдя отъ Анны, ходилъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ, стараясь утишить свой гнѣвъ на нее. Жизнь съ ней становилась адомъ. Она дѣлала все, чтобы отравить его жизнь. Она злоупотребляла силою своей слабости. Она знала, что онъ, лишившій ее общественнаго положенія, не броситъ ее, но она злоупотребляла этимъ. Уже давно онъ понялъ все то, что онъ потерялъ этою связью, и готовъ былъ перенести многое; но отдать всю свою свободу, покориться женщинѣ онъ не могъ. Она злоупотребляла той властью, которую она въ минуты нѣжности имѣла надъ нимъ. Но она не довольствовалась этимъ. Въ послѣднее время она стала угрожать чѣмъ то. Вчера она сказала, что раздоръ между ними страшенъ для меня. Эта неопредѣленная угроза была такое орудіе, которымъ она могла взять его въ рабство, если онъ только поддастся ему. «Но я не поддамся этой угрозѣ, – думалъ онъ, – я сдѣлаю все для нея, потому что я чувствую, что я обязанъ не оставить ее, и потому что я люблю ее. Разумѣется, я люблю ее. Она не можетъ понять того различія любви, когда она была цѣль моей жизни, и теперь, когда она соединена со мною, и цѣли у меня другія. Ей тяжело, она одинока, она больна. И о чемъ мы спорили? Ну, я готовъ ѣхать послѣ завтра. Покорюсь, она оцѣнитъ это». И въ этомъ расположеніи онъ вошелъ къ ней.
Она сидѣла, перебирая кольца, и не оглянулась на него, но по лицу ея онъ видѣлъ, что она страдаетъ, и былъ радъ тому, что она чувствуетъ свою вину.
Вронской стоялъ у коляски, въ которой сидѣла свѣженькая, вся въ веснушкахъ миловидная дѣвушка, передававшая ему свертокъ чего то (это была воспитанница Графини Вронской), и, улыбаясь, говорилъ съ ней что то.
«Это она», сказала себѣ Анна, замѣстивъ то пустое мѣсто ревности, которое въ ней было, этой воспитанницей, и, когда Вронской пришелъ къ ней, она не сказала того, что хотѣла, не сдѣлала даже попытки примиренія, а холодно спросила:[1777]
– Кто это былъ?
– Это Лиза заѣзжала отъ maman звать меня[1778] и привезла шпинату. Maman гордится своимъ садовникомъ.
Она внимательно посмотрѣла на него. «Неужели онъ ничего больше не имѣетъ сказать ей?»
Говорить съ нимъ она не могла, она раскаивалась даже за то, что сдѣлала этотъ вопросъ. Но она ждала отъ него какого нибудь слова, имѣющаго отношеніе къ происшедшему. Но онъ угрюмо равнодушно ѣлъ свой бифстекъ, не обращая на нее вниманія. Онъ рѣшилъ себѣ, что только рѣшительностью и main de fer[1779] можно положить конецъ этому. Она не могла и ждать. Это было унизительно. Она встала и направилась къ себѣ.
– Да, кстати, – сказалъ онъ, поднявъ голову отъ тарелки. – Завтра мы ѣдемъ, рѣшительно. Имѣете вы что нибудь противъ этаго?
– Вы, но не я, – сказала она, останавливаясь въ дверяхъ.
– Анна, этакъ невозможно жить.
Она перебила его:
– Вы, но не я, – повторила она.
Но эта неприличная, какъ онъ находилъ, угроза чего то, которая была въ ея тонѣ, раздражила его.
– Я не знаю и не понимаю и не хочу понимать. Вечеромъ я буду. Прощайте.
Онъ всталъ и вышелъ съ строгимъ и рѣшительнымъ видомъ.
Какъ только онъ вышелъ, ей стало такъ страшно за себя, что она готова была все въ мірѣ сдѣлать, чтобы какъ нибудь вернуться къ прежнему,[1780] но идти къ нему или дожидаться его въ столовой, черезъ которую онъ пройдетъ, было невозможно. Она вышла въ свой кабинетъ и сѣла къ столу,[1781] открывъ тетрадь, въ которой писала свою дѣтскую повѣсть. Она перечитывала, перелистывая и жадно прислушиваясь: онъ забылъ перчатки, велѣлъ отпустить лошадь Воейкову, что то сказалъ, чего не разслышала, и сошелъ внизъ.[1782] Говоръ его голоса, отворенная дверь, грохотъ колесъ, и все затихло.
Она ревновала его не къ какой нибудь женщинѣ, а къ уменьшенію его любви. Не имѣя еще предмета для ревности, она отъискивала его безпрестанно по малѣйшему намеку, перенося свою ревность съ одного предмета на другой. То она ревновала его къ тѣмъ грубымъ женщинамъ, съ которыми, благодаря своимъ холостымъ связямъ, онъ такъ легко могъ войти въ сношенія, то она ревновала его къ свѣтскимъ женщинамъ,[1783] съ которыми онъ могъ встрѣтиться, то она ревновала его къ дѣвушкамъ, на которыхъ онъ могъ желать жениться.[1784] И эта послѣдняя воображаемая ревность болѣе всего мучала ее, въ особенности потому, что она знала, его мать желала этаго.[1785]
Перебирая мысленно все то, чѣмъ она пожертвовала для него, – и положеніе и несчастіе добраго Алексѣя Александровича и сына, о которомъ она не могла вспомнить безъ слезъ, сводя съ нимъ свои счеты, она болѣе и болѣе чувствовала его неправоту[1786] и жестокость. Разлюбить ее и полюбить другую тогда, когда она всего лишилась для его любви. И онъ еще имѣлъ духъ[1787] упорно съ нею, убитою и несчастною, бороться, отстаивая какую то свою мужскую свободу. То мучительное состояніе ожиданія, которое она между небомъ и землею прожила въ Москвѣ, ту медленность и нерѣшительность Алексѣя Александровича, которая такъ томила ее, она приписывала тоже ему. «Если бы онъ любилъ, онъ бы понималъ всю тяжесть моего положенія и давно кончилъ это».[1788] Въ томъ, что она жила въ Москвѣ, а не въ деревнѣ, онъ же былъ виноватъ. «Онъ не могъ жить зарывшись въ деревнѣ, какъ я того хотѣла. Ему необходимо было общество, и онъ поставилъ меня въ это ужасное положеніе, тяжесть котораго онъ не хочетъ понимать». Она знала, что упреками ему[1789] она только удаляется отъ своей цѣли,[1790] и она пыталась удерживаться, но онъ уже такъ много былъ виноватъ передъ нею въ ея глазахъ, что она не могла быть съ нимъ естественна: она или очевидно удерживалась или начинала невольно противурѣчить ему, упрекать его по первому попавшемуся предлогу и вступала съ нимъ въ борьбу, въ которой онъ оставался почти всегда побѣдителемъ и потому еще болѣе виноватымъ въ глазахъ ея. Даже тѣ рѣдкія минуты нѣжности, которыя наступали между ними, не успокоивали ее: въ нѣжности его теперь она видѣла оттѣнокъ спокойствія, увѣренности, которыхъ не было прежде и которыя раздражали ее.
Вронскій съ своей стороны никакъ не могъ понять, для чего она отравляла[1791] ихъ и такъ тяжелую жизнь[1792] и для чего наказывала, мучала его, пожертвовавшаго столькимъ для нея и продолжавшимъ быть ей на дѣлѣ и въ мысляхъ вполнѣ вѣрнымъ.[1793] Онъ не могъ простить себѣ и ей ту ошибку, въ которую она увлекла его, – соединиться внѣ брака.
Онъ теперь только понялъ всю тяжесть этаго положенія для него, честнаго и деликатнаго человѣка. Она практически была въ его власти, но эта самая беззащитность ее, ея слабость давали ей огромную власть надъ нимъ. И она злоупотребляла этой силой своей слабости. «Я твоя любовница. Ты можешь бросить меня». Она даже говорила ему это. Это было страшное оружіе въ ея рукахъ, и она была неправа, употребляя его для борьбы съ нимъ, которой она искала теперь какъ будто нарочно, чтобы искушать его и отравлять ему жизнь. Въ столкновеніяхъ съ нею онъ во всемъ готовъ былъ покориться и покорялся ей, но не въ той борьбѣ, на которую она вызывала eго. Онъ не могъ уступить ей тамъ, гдѣ дѣло шло о всей его жизни. Нельзя было понять хорошенько, чего она требовала; то это было совершенно невозможное, какое-то смѣшное (ridicule) отрѣченіе отъ всѣхъ интересовъ жизни, то какое то вѣчно влюбленное присутствованіе при ней, которое ему становилось противно, потому что оно требовалось отъ него. Хотя и нѣсколько разъ онъ говорилъ себѣ, что она жалка въ своемъ положеніи и больна, и надо быть сколько возможно мягкимъ и уступчивымъ къ ней, онъ забывалъ это намѣреніе, какъ только вступалъ въ отношенія съ ней.[1794] Его раздражала ея несправедливость и увѣренность въ силѣ своей слабости, и онъ становился въ положеніе отпора и часто, вызываемый ея неразборчивыми оскорбительными нападками, самъ раздражался и говорилъ ей то,[1795] чего бы не долженъ былъ говорить ей, помня ея зависимость. Кромѣ того, это очевидное теперь для него желаніе постоянно физически нравиться ему, кокетство съ нимъ, забота о позахъ, о туалетахъ, вмѣсто того чтобы привлекать, странно охлаждали его къ ней,[1796] отталкивали даже.
XXIV.
[1797]Анна была одна дома и во всѣхъ подробностяхъ передумывала выраженія вчерашняго жестокаго разговора; какъ и всегда, она[1798] долго не могла вспомнить того, съ чего началась ссора: только самыя жесткія слова, когда поводъ уже былъ забытъ, живо, со всѣми подробностями выраженія его лица представлялись ей.
Но нынче она была въ хорошемъ, справедливомъ расположеніи духа и хотѣла разобрать все дѣло[1799] и хладнокровно обсудить и найти свою вину, если она была, съ тѣмъ, чтобы признаться въ ней. Возвращаясь все назадъ отъ оскорбительныхъ словъ спора къ тому, что было имъ поводомъ, она добралась наконецъ до начала разговора и была такъ удивлена тѣмъ, что было началомъ всего, что долго не могла вѣрить. Но дѣйствительно это было такъ. Началось все съ того, что за обѣдомъ, при Яшвинѣ, который, пріѣхавъ въ Москву, жилъ у нихъ, Вронской сказалъ, что онъ завтра ѣдетъ обѣдать къ Бринку, на Воробьевы горы.
[1800]Все началось съ этаго. Анна вспомнила, что ей не понравилось то, что Вронской, ничего прежде ей не сказавъ о приглашеніи на этотъ обѣдъ, сказалъ теперь, при Яшвинѣ. «Съ женою онъ такъ не поступилъ бы», подумала она и стала холодно разспрашивать о подробностяхъ этаго обѣда. Ей сказали, что тамъ будетъ гонка лодокъ Ягтъ-клуба и что будетъ очень красиво. Даже и не понимая того, какъ было неделикатно то, что онъ сказалъ, Вронской предложилъ ей поѣхать. Онъ сказалъ:
– Будетъ очень красиво, ты бы тоже поѣхала посмотрѣть.
Потомъ въ спорѣ онъ утверждалъ, что онъ прибавилъ с той стороны рѣки. Но она не слыхала этаго, и это приглашеніе взорвало ее. Послѣ обѣда, когда Яшвинъ уѣхалъ, она сказала ему:
– Я думала, что у васъ достанетъ такта не приглашать меня на пиръ, гдѣ никого, кромѣ потерянныхъ женщинъ, не будетъ.
– Я вѣдь сказалъ – «на той сторонѣ рѣки», – отвѣтилъ онъ съ тѣмъ выраженіемъ холодной правоты, которая еще болѣе оскорбила ее. – Тамъ всѣ будутъ.
– Тѣмъ болѣе я не могу ѣхать, – отвѣтила она.[1801] И тутъ началось. – Я не требую уже того, чтобы вы помнили меня, мои чувства, какъ можетъ ихъ помнить любящій человѣкъ, но я требую просто деликатности, – сказала она, зная,[1802] какъ этотъ упрекъ всегда бываетъ ему чувствителенъ. И дѣйствительно, онъ покраснѣлъ отъ досады и не сталъ оправдываться, а сталъ обвинять.
– Я не могъ оскорбить васъ, потому что не хотѣлъ этаго, – сказалъ онъ, – и теперь повторяю, что вы можете ѣхать. Но не въ томъ дѣло. Я знаю, что что бы я ни сказалъ, мнѣ будутъ противурѣчить и искать обвинить меня.[1803] Я стараюсь пріучить себя къ этому, но есть предѣлъ всякому терпѣнію. И я человѣкъ, – сказалъ онъ съ какимъ то значительнымъ видомъ, какъ будто могъ бы сказать еще многое, но удерживался. И въ глазахъ его, когда онъ говорилъ это, выражалась уже нелюбовь, а что-то холодное, похожее на ненависть.[1804]
– Что, что вы хотите этимъ сказать? – вскрикнула она.
Онъ видимо затаилъ тогда то, что хотѣлъ сказать.
– Я хочу сказать то, что нѣтъ ничего, въ чемъ бы вы согласились со мною. Я хочу ѣхать въ деревню, вы не хотите, я хочу…
– Неправда, я хочу ѣхать въ деревню, я только желала пристроить Ганну… Разумѣется, для васъ интересны только лошади, вино и я не знаю, что еще.
И хотя она мелькомъ упомянула про свою Англичаночку, онъ нарочно, чтобы оскорбить ее, сейчасъ же сказалъ:
– Мнѣ не интересно это ваше пристрастіе къ этой дѣвочкѣ, это правда,[1805] потому что я вижу, что это ненатурально.[1806]
– Ради Бога, ни слова еще, – вскрикнула она тогда, испуганная этой его жестокостью.
Онъ разрушалъ тотъ міръ, который она съ такимъ трудомъ состроила себѣ, чтобы переносить эту жизнь. Онъ ее, съ ея искренностью чувства, обвинялъ въ ненатуральности. Она чувствовала себя такъ больно оскорбленной и чувствовала такой приливъ ненависти къ нему, что она боялась себя.
– Безъ раздора мы не можемъ говорить, а раздоръ между нами страшенъ, – сказала она и вышла изъ комнаты.
Вечеромъ онъ пришелъ къ ней, и они говорили мирно, но не поминали о бывшей ссорѣ, и оба чувствовали, что ссора заглажена, но не прошла.
Теперь онъ былъ на этомъ обѣдѣ, а она оставалась дома и передумывала эту ссору, желая найти свою вину, но не находила ее и невольно возвращалась къ тѣмъ самымъ чувствамъ, которыя руководили ею во время спора.[1807] «Ненатурально», повторяла она себѣ болѣе всего оскорбившее ее не столько слово, сколько намѣреніе сдѣлать ей больно. «Я знаю, что онъ хотѣлъ сказать. Онъ хотѣлъ сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужаго ребенка. Что онъ понимаетъ въ любви къ дѣтямъ, въ моей любви къ Сережѣ, которымъ я для него пожертвовала? Но это желаніе сдѣлать мнѣ больно. Нѣтъ, онъ любитъ другую женщину.[1808] Это не можетъ быть иначе».
И увидавъ, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько разъ уже пройденный ею кругъ и вернулась къ еще большему раздраженію, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя, – сказала она себѣ и начала опять сначала. – Онъ правдивъ, онъ честенъ, онъ любитъ меня. Я люблю его, на дняхъ выйдетъ разводъ, чего же еще нужно? Нужно спокойствіе, довѣріе, и я возьму на себя. И теперь, какъ онъ пріѣдетъ, я скажу, что я была виновата,[1809] хотя я и не была виновата, и мы уѣдемъ поскорѣе, поскорѣе въ деревню;[1810] тамъ мы будемъ одни».
И чтобы не думать болѣе и не поддаваться раздраженію, она позвала дѣвушку и занялась распоряженіями для переѣзда въ деревню.[1811]
XVIII.
Куда? зачѣмъ она ѣхала? – она не знала. Она оказала къ Облонскимъ потому, что прежде она имѣла это намѣреніе. Но дѣлать надо было что нибудь. Надо было во чтобы то ни стало не оставаться на мѣстѣ и уйти отъ самой себя.
Погода была блестящая, ясная. Все утро шелъ дождикъ, потомъ туманъ, и теперь недавно только прояснило. Желѣзныя крыши подъѣздовъ, плиты тротуаровъ, голыши мостовой, колеса и кожанные верхи пролетокъ извощиковъ – все ярко блестѣло на сверкавшемъ изъ тучъ солнцѣ. Было 3 часа и самое оживленное время на улицахъ.
Покойная, легенькая игрушечка коляска, скрывая своими рессорами тряскость мостовой, чуть покачиваясь, быстро двигалась на ровномъ ходу кровныхъ сѣрыхъ. Прислонившись къ стѣнкѣ коляски въ той привычной, но столь несвойственной ей теперь позѣ довольства и праздности, Анна, прикрываясь шитымъ кружевнымъ зонтикомъ, оглядывала встрѣчающіеся лица, экипажи, дома, мимо которыхъ она быстро проносилась, и все вызывало въ ней рядъ мыслей чрезвычайно ясныхъ, неимѣющихъ ничего общаго съ мыслями, мучавшими ее дома. Испугавшее ее внутреннее клокотаніе страсти вдругъ затихло: она думала только о томъ, что видѣла, и испытывала неожиданное облегченіе. «Вотъ Albert кондитеръ и молодая дѣвушка съ красной рукой, на которую она надѣваетъ перчатку, улыбаясь выходитъ и говоритъ что то мущинѣ съ бородкой. Она не сестра, a невѣста. – Что у нея за путаница въ головѣ, у бѣдной. – Везутъ мебель вѣ огромномъ рыдванѣ съ надписью. Когда я жила въ дѣвушкахъ въ Москвѣ, этаго еще не было. Это способъ передвиженія и реклама. Американцы выдумали это; но какъ наша Москва ne se marie pas[1812] со всѣмъ Американскимъ. Впрочемъ, Филиповъ: говорятъ, они въ Петербургъ возятъ тѣсто. Вода московская такъ хороша. Вотъ здѣсь я танцовала, когда мнѣ было 17 лѣтъ. Я была совсѣмъ не я тогда. А я была только то семячко, изъ котораго выросла я теперяшняя».
Такъ думала она, съ чрезвычайной быстротой переносясь отъ одной мысли къ другой и особенно ясно, свѣтло все понимая и не позволяя себѣ останавливаться на тѣхъ воспоминаніяхъ, которыя бы ввели ее въ тотъ кругъ мыслей, которыми она мучалась дома. Вспомнивъ о себѣ, какою она была теперь, она не подумала о своемъ положеніи, а только о себѣ какъ о женщинѣ и тотчасъ же, занятая новыми впечатлѣніями, перенеслась дальше. «Какъ славно онъ заворотилъ на бульваръ, – думала она про толстаго Ѳедора кучера. – Онъ, вѣрно, гордится лошадьми и мною, и также Петръ. Съ какой онъ гордостью смотритъ на пѣшеходовъ съ высоты своихъ козелъ. Все тоже, что чины и мѣста и ордена. Для него эта ливрея тоже, что для Алексѣя Александровича была первая лента». Вспомнивъ объ Алексѣѣ Александровичѣ, она безъ всякаго отношенія къ своему положенію представила его себѣ, какъ живаго. И хотя это продолжалось только мгновеніе, она съ наслажденіемъ вглядывалась въ его физіономію, въ физическую и нравственную, которую она всю такъ очень, какъ никогда, увидала теперь. Она видѣла его съ его тусклыми и кроткими глазами, напухшими синими жилами на бѣлыхъ рукахъ. «Стива телеграфируетъ, что онъ въ нерѣшительности. Разумѣется, въ нерѣшительности. Если бы онъ зналъ, любитъ ли онъ меня или нѣтъ, проститъ ли или нѣтъ? Ненавидитъ ли теперь или нѣтъ? А онъ ничего не знаетъ. Онъ жалкій». И опять, избѣгая возвращенія къ своимъ мыслямъ, она [занялась][1813] наблюденіями надъ гуляющими на буль[варѣ], виднѣющимися ей сквозь деревья.
«[Дѣвуш]ка съ картонкой, эта женщи[на] въ голубомъ. И тѣ двѣ и эти мущины [?] черный рой около нихъ, почти [?] – думала она, – изъ десяти девять здѣсь [зан]ятые одними гадкими чувствами, [га]дко смотрѣть на нихъ. Оттого гадко, [о]тъ того я знаю это, что сама тѣмъ же занята». Мущина поклонился ей у Никитскихъ воротъ. Когда она уже проѣхала, она вспомнила, что это былъ мужъ Аннушки. «Наши паразиты», подумала она, вспомнивъ, какъ все это семейство понемногу пристроивалось около нихъ и какая странная семейная жизнь была Аннушки. Прежде она никогда не думала объ этомъ, но теперь живо поняла, что Аннушка съ мужемъ не жила, а готовилась жить, наживая деньги по паразитски, выбирая сокъ изъ нихъ. «А все таки она душевно мне сказала: молитесь Богу», вспомнила Анна и, вспомнивъ свой отчаянный призывъ, на который такъ отвѣтила Аннушка, она удивилась, но не стала вспоминать, что привело ее въ это состояніе. «Она сказала: молитесь Богу. И какъ часто это говорятъ. И какъ мало это имѣетъ смысла». Анна вспомнила, какъ она по дѣтски молилась Богу, потомъ какъ Алексѣй Александровичъ и Лидія Ивановна нарушили ея дѣтское отношеніе къ молитвѣ, какъ она пыталась войти въ ихъ духъ и не могла и какъ она потомъ при связи съ Вронскимъ откинула это и какъ потомъ въ разговорахъ [съ] братомъ, съ Вронскимъ, съ Воркуевымъ еще [нед]авно послѣ чтенія Ренана ей ясно стало, [ка]кой это былъ смѣшной, ненужный обманъ. Вся жизнь ея была теперь любовь къ нему. «Къ чему же тутъ былъ Богъ?» подумала она, и, чувствуя, что она приближается опять къ той области, отъ которой она ушла, она тотчасъ же обратила вниманіе на извощика, обливавшаго водою блестящія колеса пролетки. «Точно онъ не запачкаетъ ихъ сейчасъ же, но ему надо прельстить красотою своего экипажа и, можетъ быть, чтобъ и заниматься чѣмъ нибудь. Мы всѣ ищемъ, чѣмъ бы занять время, только бы не [думать] о томъ, что страшно. Такъ [я] ѣду теперь къ Долли, чтобы не думать. А что мнѣ нужно отъ Долли? Ничего. Спросить, не пол[учила] ли она извѣстій отъ Стивы. Но это [только] предлогъ. Мнѣ не нужно этаго».
И [она] стала думать о Долли. Она поняла [те]перь такъ, какъ никогда не пони[мала] прежде. Всѣ закоулки ея души ей [были] теперь видны въ томъ холодномъ [прон]зительномъ свѣтѣ, въ которомъ [она] видѣла теперь все. Эта ясность [пони]манія доставляла ей большое на[слаж]деніе. Ясность эта не размя[гчала] ее, а, напротивъ, ожесточая ее, доставляла ей успокоеніе… Она теперь видѣла Долли со всѣми подробностями ея физическихъ и нравственныхъ свойствъ, видѣла всѣ закоулки ея души. «Она притворяется теперь, что любитъ свое положеніе, – думала она про нее, – но она ненавидитъ это положеніе и завидуетъ мнѣ. Она дѣлаетъ что можетъ, пользуется своимъ положеніемъ заброшенной, несчастной жены, трудящейся для семьи, и носитъ этотъ ореолъ какъ можно больше къ лицу. Она и любитъ меня немножко, и боится, какъ чего то страшнаго, и завидуетъ, и рада случаю показать мнѣ свою твердость дружбы. Но это неискренно. Какая дружба, когда пятеро дѣтей и несчастная страсть къ мужу, которая душитъ ее. Она занята собой, какъ и всѣ мы. Всѣ мы заброшены на этотъ свѣтъ, зачѣмъ то каждый [самъ на] себя съ своей запутанностью ду[шевной], страданіями и смертью нако[нецъ], и всѣ мы притворяемся, что вѣримъ, любимъ, жертвуемъ. А ничему не вѣримъ кромѣ того, что больно или радостно. Ничего не любимъ кромѣ себя и своихъ страстей и ничѣмъ никогда не жертвуемъ».
Какъ будто пользуясь тѣмъ пронзительнымъ свѣтомъ, который освѣщалъ все ей теперь, она съ необыкновенной быстротой переносила свои мысли съ однаго предмета на другой. Въ это время какъ она думала о Долли, она успѣла подумать объ чувствахъ старичка извощика, котораго чуть не задавилъ Ѳедоръ съ его клячей и которому Петръ же погрозилъ, сомнѣваясь въ его виновности, и о Яшвинѣ, недовольномъ тѣмъ, что Пѣ[вцовъ], проигравшій все свое состояніе, не платилъ, [потому что] у него нѣтъ.