Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
* № 108 (рук. № 73).
[1368]Обрученіе Левина съ Кити произошло 5 недѣль до поста. Княгиня находила, что сдѣлать свадьбу до конца слишкомъ рано; но не могла не соглашаться, что послѣ поста было бы уже и слишкомъ поздно. И рѣшила, къ великой радости Левина, вѣнчать до поста, тѣмъ болѣе что родная тетка Кити была очень больна и могла скоро умереть. Тогда трауръ задержалъ бы еще сватьбу.
Левинъ предлагалъ невѣстѣ ѣхать послѣ сватьбы за границу, и Кити согласна была съ нимъ въ томъ, чтобы послѣ сватьбы уѣхать изъ Москвы, но она рѣшительно не хотѣла ѣхать за границу, a хотѣла ѣхать туда, гдѣ будетъ ихъ домъ. Она знала, что у Левина есть дѣло, которое онъ любитъ, въ деревнѣ. Она, какъ видѣлъ Левинъ, не только не понимала этаго дѣла, но и не хотѣла понимать. Это не мѣшало ей однако считать это дѣло очень важнымъ. И потому она желала жить въ деревнѣ и туда же желала ѣхать тотчасъ же послѣ сватьбы.[1369]
У Левина продолжалось все то странное сумашествіе, состоящее въ томъ, что онъ чувствовалъ себя несомнѣннымъ центромъ всей вселенной, что всѣ тѣ обычныя явленія и событія, которыя прежде совершались для своихъ независимыхъ цѣлей, теперь имѣли только одну цѣль – его женитьбу. Прежде столь робкій и щекотливый въ отношеніи принятія услугъ, теперь увѣренный, что всѣ заняты только имъ, смѣло требовалъ ото всѣхъ услугъ и содѣйствія. Особенно Степанъ Аркадьичъ казался ему спеціально приставленнымъ отъ Бога для исполненія всего, что нужно было. Степанъ Аркадьичъ ѣздилъ и въ деревню къ Левину устроить домъ для молодыхъ; онъ же выбиралъ подарки, нанималъ духовенство, пѣвчихъ.
– Постой, – сказалъ разъ Степанъ Аркадьичъ, – да у тебя есть ли свидѣтельство, что ты былъ на духу?
– Ахъ! ай, ай, ай! – вскрикнулъ Левинъ, открывая ротъ и глаза, чувствуя себя попавшимся, но въ дѣлѣ, которое навѣрное можно исправить.
– Я не помню, когда я говѣлъ, – сказалъ онъ. – Кажется, лѣтъ 9.
– Хорошъ! – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, – а еще ты на меня нападаешь, что я злорадный атеистъ. У насъ, служащихъ, это акуратно. Однако, знаешь, вѣдь это нельзя. Тебѣ надо скорѣе говѣть.
– Да когда же? Три дня осталось.
– Ничего, я тебѣ устрою.
И дѣйствительно, Степанъ Аркадьичъ устроилъ это, направивши Левина къ знакомому священнику, тому самому, который долженъ былъ вѣнчать ихъ, и Левинъ въ два дня отговѣлъ.
Присутствіе при всякихъ церковныхъ обрядахъ всегда было мучительно для Левина по тому уваженію, которое онъ имѣлъ ко всѣмъ религіознымъ убѣжденіямъ, и по совершенной невозможности для него понимать ихъ и потому по необходимости лгать и притворяться. Вслѣдствіи этаго онъ избѣгалъ присутствія при всякихъ церковныхъ обрядахъ,[1370] что ему, при его холостой и свободной жизни, было совершенно возможно. И потому теперь, въ томъ размягченномъ, особенно чувствительномъ ко всему состояніи духа, въ которомъ онъ находился, эта необходимость притворяться была ему страшно тяжела.
Но это было необходимо, и потому, чтобы во время своей славы и торжества не опозорить, не унизить себя обманомъ и притворствомъ, ему оставалось одно средство[1371] – дѣлать искренно то, что онъ дѣлалъ.[1372] Для этаго былъ одинъ путь – освѣжить свои юношескія воспоминанія того страстнаго религіознаго чувства, которое онъ пережилъ отъ 16 до 17 лѣтъ. Онъ попытался сдѣлать это. Но именно по той силѣ вѣры и умиленія, которыя онъ испытывалъ тогда, онъ почувствовалъ, что чувство это слишкомъ высоко, чтобы было не позорно, не осквернительно подражать ему. Другой путь было исполненіе – онъ зналъ это – іезуитскаго наставленія: производить внѣшнія знаки вѣры и молитвы,[1373] для того чтобы вызвать настоящую вѣру и молитву. Онъ дѣлалъ это, но чувствовалъ, что оставался также холоденъ и равнодушенъ. Одно, что поддерживало его, – было то сознаніе необходимости и важности этаго акта, которое онъ видѣлъ и въ Кити, и въ родныхъ его невѣсты, и въ дьяконѣ, дьячкахъ, и священникѣ.
Онъ отстоялъ обѣдню, всенощную,[1374] правила.[1375] Онъ слушалъ слова молитвъ, стараясь понимать ихъ и придавать имъ такой смыслъ, чтобы они не были противны его взглядамъ, крестился, кланялся и достигъ[1376] того, что ни разу не позволилъ ceбѣ осудить того, что онъ слушалъ, но и не могъ убѣдить себя, что то, что онъ дѣлалъ, было нужно.
Онъ еще не зналъ, что онъ будетъ говорить на духу. Онъ надѣялся, что сумѣетъ и на духу удержаться на этой серединѣ холоднаго, равнодушнаго уваженія къ совершаемому акту, при которомъ ему нужно будетъ прямо лгать и обманывать.
Состояніе тупаго упорства все усиливалось и усиливалось въ немъ. Въ то утро, когда ему надо было исповѣдоваться и причащаться, онъ пришелъ въ церковь, уже твердо увѣренный въ томъ, что мысль его заперта и запечатана и ему не надо будетъ бороться съ ней. Онъ не зналъ, что онъ скажетъ на исповѣди, и не хотѣлъ себя спрашивать. Дилемма о томъ, что если сказать про свое невѣріе, то его не допустятъ къ причастію и нельзя вѣнчаться, если же не сказать, то это будетъ ложь и оскверненіе религіи, которую онъ уважалъ, – эта дилемма уже не мучала его. Онъ не задавалъ себѣ этихъ вопросовъ и надѣялся, что онъ обойдетъ обѣ опасности. Прочтя своимъ быстрымъ басомъ правила, съ гофрированными расчесанными волосами Дьяконъ съ рѣзко выдѣлявшимися двумя половинками спины.[1377] Дьяконъ, получивъ деньги, размахивая руками, прошелъ въ алтарь и поманилъ оттуда Левина къ Священнику.
Басъ дьякона, быстро произносившій «помилосъ, помилосъ» вмѣсто «Господи, помилуй», еще звучалъ въ ушахъ Левина, еще онъ не оправился отъ непріятнаго впечатлѣнія руки дьякона въ бархатномъ обшлагѣ, подхватившаго рублевую бумажку, когда ему надо идти. Онъ шелъ морщась и сжимаясь отъ внутренняго стыда и страха, но какъ только онъ встрѣтился съ усталыми старческими глазами Священника, взглянувшими на него и тотчасъ же опустившимися, страхъ его и стѣсненіе тотчасъ же прошли, и онъ понялъ, что ему не нужно и нельзя лгать.
Священникъ былъ старичокъ въ камилавкѣ съ рѣдкой полусѣдой бородкой, изъ подъ которой точно свѣтился красивый, нѣжно сложенный, точно для поцѣлуя, кроткій ротъ. Глаза были усталые, безжизненные. Онъ взглянулъ и опустилъ глаза. Но по этому взгляду Левинъ прочелъ такую твердость убѣжденія въ значительности предстоящаго акта, не смотря на его привычность, такую внутреннюю торжественность, не смотря на внѣшнюю простоту, что Левинъ почувствовалъ, что лгать нельзя и[1378] ему не нужно. Онъ почувствовалъ, что не можетъ сказать по совѣсти, что онъ убѣжденъ, что все это неправда и что все, что онъ можетъ и долженъ сказать, – это то, что онъ сомнѣвается. Священникъ указалъ ему привычнымъ и простымъ жестомъ на крестъ и евангеліе, накрылъ его[1379] эпатрахилью и прочелъ молитву.
– Понимаете ли вы всю важность таинства, къ которому вы приступаете? – сказалъ онъ, не глядя на него.
– Я сомнѣвался и сомнѣваюсь во всемъ.
– Мы должны молиться, чтобы Господь подкрѣпилъ нашу вѣру; дьяволъ не дремлетъ и ищетъ, кого поглотити.
Эта фраза, столь часто употребляемая комически въ общежитіи, не показалась смѣшной Левину.
– Мы должны бодрствовать. Противъ дьявола есть два оружія – вѣра и молитва. Имѣете что нибудь особенное сказать, какой грѣхъ? – привычнымъ медленнымъ шопотомъ проговорилъ священникъ, желая, видимо, идти впередъ въ дѣлѣ исповѣди.
– Мой грѣхъ главный есть сомнѣніе. Я во всѣмъ сомнѣваюсь и большей частью нахожусь въ сомнѣніи.
– Въ чемъ же преимущественно? – нахмурившись сказалъ священникъ.
– Я сомнѣваюсь въ божественности Христа, даже въ существованіи Бога.
Священникъ поглядѣлъ ему въ лицо и оглянулъ его всего, какъ бы заинтересованный, не удивленный.
– Кто же украсилъ свѣтомъ сводъ небесный, кто облекъ землю въ красоту ея?[1380]
– Я не знаю.
– А потому вы не можете судить. Богъ самъ открылъ намъ тайну творенія. И ложныя ученія не могутъ объяснить ее.
– Я знаю, что это такъ, я не понимаю ничего, – искренно сказалъ Левинъ, – но все таки сомнѣваюсь.
– Молитесь Богу и просите его. Никто не можетъ про себя сказать, чтобы онъ вѣрилъ. А святые отцы просили у Бога вѣры. Дьяволъ имѣетъ большую силу, и мы не должны поддаваться.[1381] Вы, какъ я слышу, собираетесь вступить въ бракъ.
Этотъ вопросъ изъ частной жизни на мгновеніе нарушилъ то чувство уваженія, которое испытывалъ Левинъ; но тотчасъ же онъ увидалъ, что вопросъ не былъ праздный.
– Вы собираетесь вступить въ бракъ, и Богъ можетъ наградить васъ потомствомъ. Что же вы будете внушать дѣтямъ вашимъ? Какое воспитаніе вы можете дать вашимъ малюткамъ, если вы не побѣдите въ себѣ искушеніе дьявола, влекущаго васъ къ невѣрію? Чему вы научите его? Какъ вы будете воздѣлывать душу любимаго и врученнаго вамъ Богомъ чада? Вѣдь вы душу его любить будете. Какъ же вы поможете ему? Что вы отвѣтите ему, когда невинный малютка спроситъ у васъ: «папаша, кто сотворилъ[1382] все, что прельщаетъ меня? Что ждетъ меня въ загробной жизни? Что я долженъ любить и чего беречься въ этой земной юдоли? Что же вы скажете ему, когда вы ничего не знаете? Что же, вы только, какъ животное, будете воспитывать его тѣло, а душу предоставите Дьяволу? Вы вступаете въ пору жизни, когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь Богу, чтобы онъ по своей благости помогъ вамъ и помиловалъ.
Старчески усталые глаза смотрѣли прямо въ лицо Левина и свѣтились въ глубинѣ[1383] тихимъ, ласковымъ свѣтомъ, свѣжiй ротъ былъ сложенъ въ кроткую, нѣжную, хотя и торжественную, улыбку. Левину не нужно было лгать. Онъ просилъ Бога дать ему возможность вѣры.
Священникъ благословилъ и отпустилъ его.
Вернувшись въ этотъ день къ невѣстѣ послѣ причастія, Левинъ былъ особенно веселъ. Онъ приписывалъ это возбужденное веселье чувству прекращеннаго неловкаго, фальшиваго положенія. Онъ даже признался Степану Аркадьичу, что ему весело, прыгать хочется, какъ собакѣ, которую учили прыгать черезъ обручъ и которая, понявъ наконецъ и совершивъ то, что отъ нея требуется, взвизгиваетъ и, махая хвостомъ, прыгаетъ отъ восторга на столы и окна.
Онъ разсказалъ невѣстѣ свое чувство. Она поняла его съ двухъ словъ, но не оцѣнила его, какъ ему хотѣлось. Она не видѣла въ этомъ ничего такого, что бы заслуживало вниманія. Она впередъ знала и была твердо увѣрена, что это не могло быть иначе.
Но слова старичка Священника запали ему въ душу, и еще болѣе запалъ ходъ мысли, вслѣдствіи котораго онъ могъ искренно совершить обрядъ. «Полное вѣрованіе нужно, а пока я не знаю другаго, полнаго, я искренно беру и заставляю себя брать то, которое мнѣ извѣстно и въ которомъ я живу и родился».
* № 109 (рук. № 73).
[Слѣдующая по порядку глава.
Въ 7 часовъ вечера толпа народа, въ особенности женщины, окружала освѣщенную для сватьбы церковь.
Невѣста съ посаженной матерью и почти всѣ родные пріѣхали. Ихъ было много. Больше 20 каретъ уже были разставлены жандармами вдоль по улицѣ. Жениха еще не было. Невѣста въ подвѣнечномъ платьи съ заплакаными глазами и улыбающимся съ счастливой рѣшительностью готовымъ лицомъ стояла въ своемъ длинномъ вуалѣ и своемъ вѣнкѣ въ притворѣ направо, окруженная нарядными родными и знакомыми. Около нея шелъ говоръ, прерываемый всякій разъ звукомъ отворенной двери. Невѣста и всѣ оглядывались, ожидая видѣть входящаго жениха. Но дверь уже отворялась болѣе чѣмъ 10-й разъ, и всякій][1384] разъ это былъ или запоздавшій гость, присоединявшiйся къ кружку невѣсты, удивляясь что жениха нѣтъ, или зрительница, присоединявшаяся къ чужой толпѣ налѣво, разглядывавшей невѣсту, ея одежду, ея выраженіе лица, дѣлавшей догадки: которая – мать, который – отецъ, сестра, и о томъ, почему нѣтъ жениха. Ожидавшіе прошли уже черезъ всѣ фазы ожиданія.
Сначала они и не думали о томъ, что женихъ немного опоздалъ, предполагая, что онъ сію минуту пріѣдетъ и его опозданіе будетъ незамѣтно; потомъ всѣ старались дѣлать видъ, что они не думаютъ о немъ и заняты своимъ разговоромъ; но подъ конецъ уже нельзя было притворяться: невѣста не слушала того, что ей говорили, и робко и безпокойно смотрѣла на дверь. Старый князь начиналъ сердиться. Священникъ нетерпѣливо[1385] сморкался въ алтарѣ. Басъ пѣвчихъ[1386] безпокойно покашливалъ. Священникъ безпрестанно высылалъ то дьячка, то дьякона,[1387] и самъ, въ подрясникѣ и шитомъ кушакѣ, выходилъ къ дверямъ посмотрѣть, пріѣхалъ ли женихъ. Никто уже ни о чемъ не могъ говорить и думать, всѣ только ждали, и всѣмъ было непріятно и неловко.
Левинъ въ это время, въ черныхъ панталонахъ, но безъ жилета и фрака, ходилъ, какъ запертый въ клѣткѣ звѣрь, взадъ и впередъ по своему номеру, безпрестанно выглядывая въ дверь въ коридоръ и всякій разъ съ отчаяніемъ взмахивалъ руками.
– Былъ ли когда нибудь человѣкъ въ такомъ ужасномъ дурацкомъ положеніи? – говорилъ онъ Степану Аркадьичу, который сидѣлъ, куря папиросу, и улыбался.
– Да, глупо.
– Нѣтъ, какъ же не понять, – съ сдержаннымъ бѣшенствомъ говорилъ Левинъ. – И эти дурацкіе жилеты! Невозможно! – говорилъ онъ, глядя на измятый передъ своей рубашки.
Весь этотъ день Левинъ по обычаю (на исполненіи всѣхъ обычаевъ строго настаивала Дарья Александровна, и Левинъ и Степанъ Аркадьичъ подчинялись ей) не видалъ свою невѣсту и обѣдалъ одинъ съ своимъ товарищемъ по медвѣжьей охотѣ[1388] Котавасовымъ, и во весь этотъ день, послѣдній день, въ который ему не позволено было видѣть невѣсту, Левинъ испытывалъ неожиданное для себя чувство:[1389] когда наступила рѣшительная минута, не смотря на всю любовь свою и счастье, онъ испыталъ сожалѣніе передъ своей холостой свободой и страхъ передъ ожидающимъ его.
Котовасовъ былъ однимъ изъ самыхъ пріятныхъ для Левина людей: добрый, умный, скромный, хорошо говорящій и въ особенности хорошо слушающій. Левинъ за обѣдомъ не могъ удержаться не сообщить ему странное испытываемое имъ чувство.
– Не даромъ этотъ обычай прощанья съ холостой жизнью, – какъ я ни недоволенъ былъ ею, какъ ни… Ну, да что говорить. Когда теперь удастся на медвѣдя.
– Ну-ка, какъ этотъ Гоголевский женихъ, поѣдемъ сейчасъ въ Тверь. Три обойдены. Одна медвѣдица. А тутъ какъ хотятъ, – сказалъ улыбаясь Котовасовъ.
Послѣ обѣда, когда Котовасовъ, который былъ шаферомъ, ушелъ, чтобы одѣваться, Левинъ, оставшись одинъ, съ еще большей силой испыталъ это странное чувство страха передъ наступающимъ. Не лишеніе свободы, – возможность того, что она не любитъ его, что она par dépit[1390] выходитъ за него. Левинъ остался совершенно одинъ. Ни братъ его, Сергѣй Ивановичъ, ни Степанъ Аркадьичъ, которые обѣщались пріѣхать, не пріѣзжали.
Онъ сидѣлъ, думалъ о томъ, чего онъ лишится, и, чтобы отогнать это чувство, подумалъ о ней. И, странно, чувство страха не исчезло, а только усилилось. «Любитъ ли она меня? Правда ли это? Что она… Она невѣрна будетъ мнѣ?! – Онъ быстро вскочилъ. – Поѣду къ нимъ, спрошу, скажу послѣдній разъ. Мы свободны[1391] и не лучше ли оставить все?» И онъ живо надѣлъ пальто и поѣхалъ къ нимъ.
* № 110 (рук. № 73).
Послѣ волненія ожиданья рубашки, отчаянія въ неприличности опозданія и смѣшной причинѣ его Левинъ не успѣлъ опомниться, не успѣлъ понять, до какой степени онъ виноватъ, какъ уже началось обрученіе.
Левинъ, несмотря на свое говѣнье на прошлой недѣлѣ, невольно, по старой привычкѣ, смотрѣлъ на этотъ предстоящій ему обрядъ вѣнчанія какъ на не столько скучную, сколько фальшивую, формальную необходимость, черезъ которую надо стараться пройти, какъ и черезъ[1392] говѣніе, наилучшимъ образомъ, т. е. такъ, чтобы не выказать неприличнаго неуваженія и вмѣстѣ съ тѣмъ не лгать самому себѣ.
Впрочемъ, въ первую минуту его входа въ церковь ему даже объ этомъ не удалось подумать: онъ такъ былъ взволнованъ мыслью о томъ, что она могла подумать о его опозданіи. Входя въ церковь, онъ смотрѣлъ только на нее. Она была такая же, необыкновенно подурнѣвшая, какъ и всѣ эти послѣдніе дни. Нынче, подъ вѣнцомъ, она даже особенно, еще больше подурнѣла. Глаза были заплаканы и красны и красенъ кончикъ носа, что особенно было замѣтно подъ ея бѣлымъ вуалемъ, бѣлыми цвѣтами въ ея обнаженномъ платьѣ, которое своей обнаженностью непріятно подѣйствовало на Левина. Но лицо ея не могло подурнѣть для Левина. Она взглянула на него вопросительно нѣжно и чуть замѣтно улыбнулась. Эта улыбка, это выраженіе было то, что онъ любилъ въ ней, и потому, какъ бы ни красенъ былъ кончикъ носа, она не могла подурнѣть для него. А улыбка эта изъ заплаканнаго лица была еще болѣе прелестна, еще болѣе она, чѣмъ когда нибудь прежде. Онъ пожалъ ея руку, забывъ обо всѣхъ, и чувство счастливаго и торжественнаго умиленія и нѣкотораго страха, который былъ въ этой улыбкѣ, сообщилось ему. Долго поправляли его, пока наконецъ онъ[1393] понялъ, какъ надо было правой рукой, не перемѣняя положенія на право, взять ее за правую же руку, и эта суета и его безтолковость нисколько не смутили его, – такъ велико было чувство умиленія.
Облаченный священникъ, тотъ же старичекъ съ кроткимъ ртомъ, который исповѣдывалъ его, вывелъ ихъ впередъ церкви и сталъ у аналоя. Толпа родныхъ, жужжа и шурша шлейфами, двинулась за ними. Пока священникъ получалъ перстни и изукрашенные цвѣтами свѣчи и Степанъ Аркадьичъ шептался съ нимъ о чемъ то, Левинъ[1394] поглядѣлъ на Кити. Она[1395] уже не съ робкимъ, но съ счастливымъ, гордымъ выраженіемъ смотрѣла на него однимъ глазомъ. И когда онъ оглянулся, обнаженная[1396] грудь ея высоко поднялась отъ долго сдержаннаго вздоха, и она улыбнулась ему. Но смотрѣть на нее нельзя было. Думать ни о чемъ тоже нельзя было, и потому Левинъ смотрѣлъ передъ собой на блестящій свѣтомъ и золотомъ иконостасъ, на бѣлую ризу Священника съ золотымъ крестомъ, на молодцоватаго дьякона, подававшаго кадило, и не безъ страха, тревожась о томъ какъ онъ простоитъ этотъ часъ времени, исполняя безсмысленный для него обрядъ.[1397]
Священникъ обернулся, трижды перекрестилъ новоневѣстныхъ и подалъ имъ свѣчи.
Левинъ взялъ свою, стараясь имѣть видъ приличный и несмешной.
Началась служба, и онъ невольно,[1398] какъ и всегда, прислушивался къ словамъ ея.
Вслѣдъ за обычной эктинией Левинъ въ словахъ Дьякона, наполнявшаго всю церковь своимъ басомъ и заставлявшаго дрожать волны воздуха у оконъ и въ куполе, Левинъ разслышалъ молитву «о нынѣ обручающихся рабѣ божьемъ[1399] Константинѣ и Екатеринѣ, о еже низпослатися имъ любви совершеннѣй и мирнѣй и помощи – Господу помолимся».
«Однако это не такъ глупо, какъ[1400] кажется, – подумалъ Левинъ, услыхавъ эти слова и особенно слово помощи, особенно неожиданно поразившее его. – Такъ сказано: «любви совершеннѣй и мирнѣй», и вдругъ совсѣмъ другое: помощи, и не сказано отъ кого».
Такъ это несообразно и такъ это истинно вѣрно отозвалось на то, что было въ его сердцѣ во всѣ эти дни и въ эту минуту, что онъ вдругъ[1401] перемѣнилъ совершенно свои взгляды на слова службы. Онъ посмотрѣлъ на Кити. Она стояла все также и не оглянулась на него, но легкимъ движеніемъ рѣсницъ дала ему понять, что она чувствуетъ его взглядъ. Она тоже была тронута.
«Какъ они догадались, что помощи, именно помощи я искалъ и желалъ не знаю отъ кого – думалъ Левинъ, – но я не могу одинъ въ этомъ страшномъ дѣлѣ и прошу и ищу помощи. Какъ же не помощи, – думалъ онъ. – Любитъ ли она меня, не обманывается ли? Невѣрность ея, моя? Болѣзнь? дѣти? Все можетъ быть, все можетъ не быть. И что надо для того, чтобы это было и не было?… И Господу помолимся», проговорилъ онъ самъ съ собою, крестясь и кланяясь.
Слова службы уже не составляли для него развлеченія: онъ уже не выбиралъ изъ многихъ тѣ, которые подходили къ его настроенію и съ которыми онъ былъ согласенъ, но онъ старался проникнуть значеніе каждаго слова и если не понималъ, то винилъ только себя.
Когда священникъ послѣ эктеніи обратился къ нимъ и, давъ затихнуть гулу голоса дьякона и пѣвчихъ, усталыми глазами посмотрѣлъ на Левина и, тихо вздохнувъ, произнесъ молитву, Левинъ уже не судилъ, а ловилъ каждое слово, приписывая ему[1402] то самое значеніе[1403] сознанія своего безсилія и[1404] страха передъ таинственностью совершаемаго и умиленной мольбы о помощи и благословеніи тому, къ чему онъ приступалъ «Боже вѣчный, разстоящія собравый въ соединеніе [и союзъ любве положивый имъ неразрушимый, благословивый Исаака и Ревекку и наслѣдники я Твоего обѣтованія показавый, самъ благослови и рабы твои сія, Константина и Екатерину],[1405] наставляя на всякое дѣло благое».
Когда послѣ молитвы священникъ взялъ перстни и, благословивъ ихъ, три раза перемѣнилъ, Левинъ уже не смотрѣлъ на Кити, и ея розовый палецъ и руки показались ему такими маленькими, ничтожными, тѣлесными въ сравненіи съ тѣмъ ужасомъ передъ совершающимся таинствомъ, которое,[1406] по словамъ молитвы, происходило еще со временъ перваго человѣка, Исаака и Ревекки, которое касалось не людей: колежскаго ассесора Левина и дочери Тайнаго Совѣтника Щербацкаго, а тайны происхожденія и продолженія рода человѣческаго.
