Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
* № 73 (рук. № 54).
[Письмо мужа не вызвало въ ней того злого чувства, которое она прежде испытывала къ нему. Ей жалко стало мужа. Подъ офиціально административнымъ][1035] тономъ, которымъ было написано письмо, она почувствовала всю внутреннюю[1036] мучительную работу, которая вызвала письмо. Она поняла все то, что онъ хотѣлъ скрыть отъ нея, и ей стало жалко его. Но ей жалко было его, какъ бываетъ жалко страдающаго человѣка, которому помочь не въ нашей власти.
«Онъ правъ во всемъ, всемъ, – сказала она сама себѣ, – я во всемъ виновата. Но онъ несчастливъ, а я счастлива, и мнѣ жалко его. Но я не могу помочь ему».
Одно только было для нея важно въ этомъ письмѣ: это было то, что надо было ѣхать въ Петербургъ и измѣнить то полное счастье, которое она испытывала это послѣднее время.[1037]
Требованіе возвращенія ея къ мужу[1038] не навело ее на естественные вопросы о томъ, какъ она устроитъ теперь свою новую жизнь, не представило ей всю безвыходность своего положенія; оно представлялось ей только какъ[1039] непріятная помѣха ея теперешнему счастью.
«Ахъ какъ скучно, – подумала она. – Впрочемъ, нынче я увижу Алексѣя (подумала она о Вронскомъ) у Танищевой и скажу ему. Онъ скажетъ, что надо дѣлать». И тотчасъ же мысль ея обратилась къ ожиданію свиданія съ нимъ.[1040] И всѣ сомнѣнія, вопросы, все потонуло въ ожиданіи этаго, всегда какъ бы нового для нея счастья. Притомъ и некогда было думать: надо было одѣваться и ѣхать къ Танищевой.
Анна и всегда была одна изъ тѣхъ счастливыхъ женщинъ, которыя[1041] умѣютъ одѣваться; но теперь, въ послѣднее время,[1042] она сама чувствовала, что даръ этотъ еще увеличился. Чтобы она не надѣвала, все было ей къ лицу, все возбуждало[1043] въ другихъ желаніе надѣть тоже самое. Бетси говорила ей, что она необыкновенно похорошѣла, и Анна знала, что это было правда. Она знала это лучше всего потому, что, кромѣ чувства восхищенія, она видѣла въ Алексѣѣ чувство гордости зa нее. Она знала и по тому усилившемуся ухаживанію того стараго дипломата, который, со времени еще перваго появленія ея въ свѣтѣ, принялъ на себя роль влюбленнаго въ нее, и по той новой страсти, которую она знала, что возбудила въ молодомъ Танищевѣ, племянникѣ того, къ кому она ѣхала.
Когда она, одѣтая и довольная собой, сошла внизъ, М-еlle Cordon, гувернантка ея сына, встрѣтила ее съ просьбой опредѣлить время переѣзда съ дачи.
– Мнѣ необходимо сдѣлать распоряженія объ осеннемъ туалетѣ; а такъ [какъ] время переѣзда нашего становится неизвѣстнымъ…
«Что же это, не намекъ ли?» подумала Анна, и, прищуривъ глаза и гордо поднявъ голову…
– Почему вамъ кажется, что время переѣзда на дачу нынешній годъ болѣе неопредѣленно, чѣмъ прежде? Мы переѣдемъ какъ обыкновенно.[1044] Ахъ да, можетъ быть, вамъ нужны деньги? Мужъ прислалъ мнѣ нынче. – Она быстро сняла перчатки и достала деньги. – Сколько вамъ? Довольно? – прибавила она, замѣтивъ что M-elle Cordon покраснѣла. – Я не хотѣла васъ оскорбить, – прибавила она, улыбаясь, взявъ ее за руку и цѣлуя.
Француженка улыбалась и готова была плакать.
– Нѣтъ, мнѣ сказали.
– Не вѣрьте тому, что вамъ про меня говорятъ, и спрашивайте у меня все, что будете хотѣть знать.
Сережа,[1045] присутствуя при размолвкѣ его матери съ гувернанткой, стоялъ молча и хмурясь.
– Ну вотъ! – сказала Анна, запирая ящикъ и оставивъ въ рукѣ 10 рублевую бумажку. – А ты не смотри букой. Мы съ M-elle Cordon все помнимъ. Ты учился хорошо. И вотъ мы разбогатѣли. Завтра у тебя будетъ велосипедъ, какъ у Граковыхъ. Вы пошлете купить, неправда-ли? А теперь вы подите къ[1046] Танищевымъ и играй въ солдаты.[1047]
– Я это хотѣл[ъ] просить…
Анна поцѣловала улыбающагося сына,[1048] подошла къ столу.
– Нѣтъ, я не буду обѣдать [1 неразобр.] Вамъ оставить къ ужину.
– А вы не видали букетъ отъ князя? – сказала гувернантка.
– А! – сказала Анна улыбаясь, – нѣтъ, некогда. Ну такъ веселитесь хорошенько.
Она ужъ вышла садиться, ощупывая руку.
– Ахъ! – вскрикнула она покраснѣвъ.
– Что вы забыли? Я схожу, – сказала гувернантка.
– Я забыла, да, я забыла письмо и еще… Нѣтъ я сама, – и быстрымъ, быстрымъ шагомъ, наперегонку съ сыномъ, она побѣжала наверхъ.
И точно: письмо ея мужа лежало на окнѣ. Она взяла его, чтобы показать Алексѣю. Она довезла Сережу до поворота и[1049] улыбающаяся, красивая, веселая, какою онъ всегда помнилъ ее, разцѣловала, ссадила его и улыба[ясь] изчезла за поворотомъ.
* № 74 (рук. № 55).
[То, что] съ первыхъ же минутъ казалось ей несомнѣннымъ, – это то, что[1050] теперь положеніе ея навсегда опредѣлится. Оно, можетъ быть, дурно, это новое положеніе, но оно будетъ опредѣленно, въ немъ не будетъ неясности и лжи: тѣ усилія, которыя она сдѣлала, чтобы сказать все мужу, та боль, которую она причинила себѣ и ему, будетъ вознаграждена. Теперь все опредѣлится; такъ, по крайней мѣрѣ, казалось ей.[1051] Но[1052] когда въ этотъ же вечеръ она увидалась съ Вронскимъ, она не сказала ему о томъ, что произошло между ею и мужемъ. Нѣсколько разъ она хотѣла сказать, нѣсколько разъ она начинала даже, но ни раза не договорила. Непонятное для нея самой чувство удерживало ее. Вронскій уѣхалъ, она осталась одна, и чѣмъ больше проходило времени, тѣмъ сомнительнѣе ей казалась эта определѣнность,[1053] которую она ожидала отъ объясненія съ мужемъ; и тѣмъ ужаснѣе ей казалось то, что она сдѣлала.
Она была слишкомъ взволнована тѣмъ, что произошло между ею и мужемъ, чтобы впечатлѣнія свиданія съ Вронскимъ изгладили это воспоминаніе. Вернувшись домой, она не могла лечь спокойно и сѣла къ окну. Была одна изъ тѣхъ лунныхъ ночей, которыя бываютъ только въ Августѣ. Вокругъ дачи все затихло уже давно, а она все сидѣла, вспоминая каждое слово, каждое движеніе Алексѣя Александровича, въ особенности то мертвенное выраженіе, которое установилось на его лицѣ. Ей было жалко его. Она всей душой чувствовала ту боль, которую она причинила ему, но она старалась заглушить въ себѣ это чувство, говоря себѣ: «Нѣтъ, онъ ничего не чувствуетъ, ничего не понимаетъ, ему все равно», но она видѣла передъ собой его лицо съ мертвеннымъ выраженіемъ, и оно говорило другое. «Что онъ сдѣлаетъ, что онъ рѣшитъ?» спрашивала она себя и не могла придумать, что я сдѣлаю.
«Зачѣмъ я не сказала Вронскому? Все равно, я скажу. Я скажу тогда, когда узнаю рѣшеніе мужа, но зачѣмъ я не сказала? Я напишу. Да, и опять мертвенное, блѣдное лицо. Нѣтъ, онъ ничего не чувствуетъ. Все таки лучше, что все это кончилось, – говорила она себѣ. – Мы уѣдемъ куда нибудь и будемъ жить одни. Я возьму Сережу съ собой. Что онъ сдѣлаетъ? Что значитъ это мертвенное лицо? Бывали ли прежде женщины такъ несчастны, какъ я, и что они дѣлали?»[1054]
Когда она проснулась на другое утро и снова повторила свои чувства и мысли, она вдругъ поняла, что положеніе ея не только не опредѣлилось, но, напротивъ, стало неопредѣленнѣе, чѣмъ когда бы то ни было. Вспоминая свои попытки сказать Вронскому и то, что ея удерживало отъ этаго, она поняла, что ей было стыдно, что она не могла сама предложить себя, и ей стало еще стыднѣе. Она видѣла, что ей надо ждать его требованія, и проклинала[1055] тѣ слова, которыя она говорила ему, когда онъ въ первый разъ просилъ ее оставить мужа.[1056]
Теперь все зависѣло отъ того рѣшенія, которое приметъ мужъ, и ей надо было ждать этого рѣшенія.
«Но отчего же мнѣ не написать Вронскому? – Она подошла къ столу, открыла бюваръ. – Но что же я буду писать, когда я не знаю рѣшенія мужа? Писать, что я оставила мужа? – сказала она себѣ, чувствуя, какъ краска покрывала ея лицо. – Нѣтъ, я не могу».
Положеніе ея было мучительно. Вслѣдствіи тѣхъ словъ, которыя она сказала мужу и въ которыхъ она теперь раскаивалась, и въ особенности вслѣдствіи того, что она не сказала про это Вронскому, она потеряла теперь всякую державу и не знала, что она и въ какомъ она находится положеніи. Она не знала, имѣетъ ли она право жить въ домѣ, въ которомъ она живетъ, и не пріѣдетъ ли завтра управляющій выгонять ее. Она не знала, останется ли съ ней сынъ или нѣтъ, не знала, куда она пойдетъ, когда ее выгонятъ. Ей казалось, что тѣ слова, которыя она сказала мужу и которыя она беспрестанно повторяла въ своемъ воображеніи, она сказала всѣмъ и что всѣ ихъ слышали; она не могла смѣло смотрѣть въ глаза ни сыну, ни гувернанткѣ, ни даже прислугѣ.[1057] Она подъ предлогомъ мигрени заперлась въ свою комнату и провела мучительный день,[1058] постоянно задавая себѣ одни и тѣже вопросы: что дѣлать? что будетъ? и не находя на эти вопросы никакихъ отвѣтовъ. Перебирая свои поступки и слова, она вспоминала только то, что было послѣднее время, раскаивалась въ томъ, что она не послѣдовала совѣту Вронского, не разорвала прежде сношеній съ мужемъ, еще болѣе раскаивалась въ томъ, что не сказала Вронскому.
Но то, что привело ее въ это положеніе, самую связь съ Вронскимъ, она не вспоминала: это, ей казалось, должно было быть и не могло быть иначе. Ей было мучительно тяжело, но она не плакала. Ей казалось, что она ошиблась въ чемъ то и что надо только придумать, какъ поправить эту ошибку, но кромѣ того ей было стыдно и страшно. Когда кто нибудь подъѣзжалъ къ дому, ей казалось, что это ѣдутъ за нею и что ее повезутъ куда-то,[1059] и ей становилось страшно и стыдно.
Чѣмъ дольше продолжалось это положеніе, тѣмъ ей становилось мучительнѣе.[1060] Страхъ и стыдъ сковали ее. Она бы все отдала теперь, чтобы воротить сказанное.
Прежнее положеніе, какъ ни ложно оно было, казалось eй счастьемъ и спокойствіемъ въ сравненіи съ теперешнимъ стыдомъ и неизвѣстностью. Она бы почувствовала себя счастливой, если бы это положеніе могло воротиться.[1061] Вечеромъ, отказавшись отъ обѣда, она сидѣла одна въ своей комнатѣ, когда услышала, какъ [къ] крыльцу подъѣхалъ кто то. Выглянувъ, она увидала курьера мужа. Онъ вошелъ на крыльцо.
«Все кончено теперь», подумала она, когда лакей на подносѣ принесъ ей толстый пакетъ, на которомъ она узнала почеркъ мужа. Толщина конверта, которая происходила только отъ вложенныхъ въ него денегъ, повергла ее въ ужасъ. Руки ея тряслись, какъ въ лихорадкѣ, и, чтобы не выдать свое волненіе (она чувствовала, что краснѣла и блѣднѣла), она не взяла письмо, а, отвернувшись, велѣла положить его на столъ. Когда человѣкъ, любопытно, искоса взглянувъ на нее, вышелъ изъ комнаты, она подошла къ столу, взялась за грудь[1062] и, взявъ письмо, быстрыми пальцами разорвала его.[1063] Но, разорвавъ, она не имѣла силы читать. Она взялась за голову и невольно прошептала: «Боже мой! Боже мой! что[1064] будетъ!»
Она взяла письмо и, сдерживая дыханіе, начала читать съ конца: «Я сдѣлалъ приготовленія для переѣзда, я приписываю значеніе исполненію моей просьбы». Она пробѣжала дальше, назадъ, поняла,[1065] сѣла, съ трудомъ вздохнула полной грудью.[1066] Она еще разъ прочла письмо сначала. «Такъ только то! – сказала она. – Ну, что же будетъ теперь?» спрашивала она себя. Письмо это давало ей то, чего она минуту назадъ такъ желала.[1067] И все страхи ея мгновенно исчезли.
«Низкій, гадкій человѣкъ!» – сказала она.[1068] – Онъ чувствуетъ и знаетъ,[1069] что я ненавижу его, что я одного желаю – освободиться отъ него. Онъ знаетъ, что[1070] безъ него, безъ его постоянного присутствія, безъ страшныхъ, постыдныхъ воспоминанiй, которыя соединяются съ нимъ, я буду счастлива. И этаго онъ не хочетъ допустить. Онъ знаетъ очень хорошо, что я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться; онъ знаетъ, что изъ этаго положенія ничего не выйдетъ, кромѣ обмана, что обманъ мучителенъ мнѣ и Алексѣю (Вронскому); но этого то ему и нужно. Ему нужно продолжать мучать меня. И вмѣстѣ съ тѣмъ я знаю, что такое будетъ этотъ личный разговоръ![1071] О, я знаю его. Онъ, какъ рыба въ водѣ, плаваетъ и наслаждается во лжи. Но нѣтъ, я не доставлю ему этаго утѣшенія, я разорву эту его паутину лжи, въ которой онъ меня хочетъ опутать. Я не виновата, что я его не люблю и что я полюбила другаго».[1072] Она живо представила себѣ Вронскаго, съ его твердымъ и нѣжнымъ лицомъ, этими покорными и нѣжными глазами, просящими любви и возбуждающими любовь.[1073]
«Я поѣду къ нему, я должна видѣть его. Я должна сказать ему. Теперь или никогда рѣшается моя судьба. И надо дѣйствовать, дѣйствовать и, главное, видѣть его».[1074]
Она встала, быстро подошла къ письменному столу, убрала деньги и написала мужу:
«Я получила ваше письмо.[1075]
А. К.»
Запечатавъ письмо, она[1076] взяла другой листъ и написала: «Я все объявила мужу, вотъ что онъ пишетъ. Мнѣ необходимо видѣть васъ.
А.»
И, вложивъ письмо мужа въ конвертъ, она позвонила.
Вошедшая дѣвушка была поражена видомъ своей барыни. Она оставила ее въ креслѣ съ блѣднымъ, убитымъ лицомъ, сжавшеюся, какъ будто просящей только о томъ, чтобы ее оставили одну. Теперь она нашла ее бодрой, оживленною съ яркимъ[1077] блескомъ въ глазахъ, и съ обычною дружелюбною и гордою осанкой.
– Отдай это письмо курьеру и приготовь мнѣ одѣваться, а это… Нѣтъ, вели заложить карету.[1078] Да, мнѣ совсѣмъ хорошо. Пожалуйста, поскорѣе. Нѣтъ, я не буду обѣдать. А впрочемъ… Нѣтъ, вели подать мнѣ въ балконную. Я, можетъ быть, съѣмъ что-нибудь.
«Стыдиться! Чего мне стыдиться?» невольно думала она, оправляя безъимяннымъ пальцемъ крахмальный рукавъ.
Черезъ полчаса Анна быстрыми шагами, высоко неся голову и слегка щуря глаза, входила въ балконную. Всякую минуту она вспоминала то чувство стыда, которымъ она мучилась все утро, и съ удивленьемъ надъ самой собой пожимала плечами: «Стыдиться! Чего мнѣ стыдиться?!»
М-llе Cordon въ шляпкѣ и съ зонтикомъ съ особенно грустнымъ и достойнымъ лицомъ стояла въ столовой, держа за руку Сережу.[1079] Сережа въ своей шитой курточкѣ и голыми колѣнями съ матроской шляпой въ рукахъ, готовый къ гулянью, тоже холодно и чуждо смотрѣлъ на мать.
Лакей Корней въ бѣломъ галстукѣ и фракѣ, съ своими расчесанными бакенбардами, стоялъ за стуломъ приготовленнаго обѣда и въ его лицѣ Аннѣ показалось, что она прочла радость скандала и сдержанное только лакейскимъ приличіемъ любопытство. «Что мнѣ за дѣло, что они думаютъ, – подумала она, – но они не должны смѣть думать».
– Я не буду обѣдать, – сказала она Корнею, – послѣ уберешь. Уйди.
Анна гордымъ взглядомъ оглянула свое царство и слегка улыбнулась – все надъ тою же мыслью, что они всѣ думаютъ и она сама думала, что ей надо стыдиться чего то.
– Поди, пожалуйста, скажи, чтобы Аннушка подала мнѣ мѣшочекъ съ платками.
– Я съ радостью слышу, что ваша мигрень прошла, – сказала М-llе Cordon. – Сирёшъ! скажите добрый утро или, скорѣе, добрый вечеръ вашей мама.[1080]
– Что? – сказала Анна,[1081] сощуривъ длинные рѣсницы, обращаясь къ гувернанткѣ. – Поди, поди сюда, Сережа. Да шевелись! Что ты такой? – Она взбуровила его волосы, потрясла его и поцѣловала.[1082]
* № 75 (рук. № 47).
Слѣдующая по порядку глава.
<Послѣ объясненія съ мужемъ для Анны наступила страшная по своему безумію пора страсти. – Она была влюблена.>
Все безконечное разнообразіе людскихъ характеровъ и жизни людской, слагающейся изъ такихъ одинакихъ и простыхъ основных свойствъ человѣческой природы, происходитъ только отъ того, что различныя свойства въ различной степени силы проявляются на различныхъ ступеняхъ жизни. Какъ изъ 7 нотъ гаммы при условіяхъ времени и силы можетъ быть слагаемо безконечное количество новыхъ мелодій, такъ изъ не болѣе многочисленныхъ, чѣмъ ноты гаммы, главныхъ двигателей человѣческихъ страстей при условіяхъ времени и силы слагается безконечное количество характеровъ и положеній.
Анна развилась очень поздно. Она вышла замужъ 20 лѣтъ, не зная любви, и тетка выдала ее за Алексѣя Александровича въ губернскомъ городѣ, гдѣ Каренинъ былъ губернаторомъ, и то тщеславное удовольствіе сдѣлать лучшую партію, которое она испытывала тогда въ соединеніи съ новизною сближенія съ чужимъ мущиной, казалось ей любовью. Теперь она находила, что то, что она испытывала тогда, не имѣло ничего общога съ любовью? Теперь 30-лѣтняя женщина, мать 8-лѣтняго сына, жена сановника, Анна расцвѣла въ первый разъ полнымъ женскимъ цвѣтомъ, она переживала время восторга любви,[1083] переживаемаго обыкновенно въ первой молодости. И чувство это удесятерялось прелестью запрещеннаго плода и возрастнаго развитія силы страстей.[1084] Послѣ отчаяннаго ея поступка въ день скачекъ, когда она чувствовала, что сожгла корабли, чувство ее еще усилилось. Вставая и ложась, первая и послѣдняя ея мысль была о немъ. И думая о немъ, улыбка счастія морщила ея губы и свѣтилась въ осѣненыхъ густыми рѣсницами глазахъ. Она была добра, нѣжна ко всѣмъ. Всѣ, кромѣ ея мужа (о которомъ она не думала), казались ей новыми добрыми, любящими существами. На всемъ былъ праздникъ; все, ей казалось, ликовало ея счастьемъ. Прошедшее былъ[1085] тяжелый, длинный, безсмысленный сонъ, будущаго не было. Было одно настоящее, и настоящее это было счастіе.[1086] Она видѣла его каждый день, и чувство счастія и забвенія себя охватывало ее съ той же силой при каждой встрѣчѣ съ нимъ. Вскорѣ послѣ полученія письма мужа, въ одинъ изъ прелестныхъ наступившихъ августовскихъ дней, Анна обѣдала у Барона Илена.[1087] Баронъ былъ финансовый новый человѣкъ. Баронъ былъ безъукоризненъ, онъ и его жена, его домъ, его лошади, его обѣды, даже его общество. Все было безъукоризненно во внѣшности; все было превосходно; но отъ того ли, что все было слишкомъ хорошо, слишкомъ обдуманно, слишкомъ полно, оттого ли, что во всемъ этомъ видна была цѣль[1088] и стараніе, всѣ ѣздили къ нему только чтобы видѣть другъ друга, ѣсть его обѣды, смотрѣть его картины, но его знали только настолько, насколько онъ скрывалъ себя какъ человѣка и держался на этой высотѣ внѣшней жизни. Стоило ему спустить роскошь своей обстановки, пригласить къ обѣду своихъ друзей и родны[хъ], высказать свои вкусы и убѣжденія, т. е. перестать на мгновеніе съ усиліемъ держаться на той высотѣ, на которой онъ хотѣлъ держаться, и онъ бы потонулъ, и никто бы не спросилъ, гдѣ онъ и его жена.
Анна встрѣтила его жену у Бетси и получила приглашеніе.[1089] При прежнихъ условіяхъ жизни Анна непремѣнно отказалась бы отъ этаго приглашенія, во-первыхъ, потому, что у Анны было то тонкое свѣтское чутье, которое указывало ей, что при ея высокомъ положеніи въ свѣтѣ сближеніе съ Иленами отчасти роняло ее, снимало съ нея пушокъ – duvet – исключительности того круга, къ которому она принадлежала, и, вовторыхъ, потому, что Баронъ Иленъ нуждался въ содѣйствіи Алексѣя Александровича, и Алексѣй Александровичъ и потому и Анна должны были избѣгать его. Но теперь, при ея новомъ взглядѣ на вещи, ей, напротивъ, пріятно было подумать, что нѣтъ болѣе пустыхъ свѣтскихъ условій, которыя стѣсняли бы ее въ ея удовольствіяхъ. Вечеръ въ ночной толпѣ въ саду съ Вронскимъ[1090] представлялся большимъ удовольствіемъ, и она поѣхала. Общество было небольшое и избранное; Анна встрѣтила почти всѣхъ знакомыхъ, но Вронскаго не было, и Анна не могла удержаться оттого, чтобы не выказать[1091] свое разочарованье.[1092] Послѣ обѣда, гуляя по саду, хозяйка, обращаясь къ Бетси, сказала, что она надѣется нынче на хорошую партію крокета.
– Мой мужъ страстно любитъ играть. И я люблю, когда онъ играетъ противъ вашего cousin.[1093]
Опять сердце Анны болѣзненно забилось, она почувствовала и оскорбленіе за то, что, очевидно, ея отношенія къ Вронскому были извѣстны всѣмъ и это было сказано для нея, и радость. Начало вечера прошло для Анны въ разговорахъ съ извѣстнымъ негодяемъ Корнаковымъ, который, несмотря на свою всѣмъ извѣстную развратность, подлость даже, былъ князь Корнаковъ, сынъ Михайла Ивановича и, главное, былъ очень уменъ. Истощенный развратомъ и слабый физически, онъ для Анны былъ не мущиной, но забавнымъ болтуномъ, и она бы провела съ нимъ весело время, если бы[1094] она не была развлечена ожиданіемъ. Странное дѣло: Баронъ Иленъ, свѣжій, красивый мущина, прекрасно говорящій на всѣхъ языкахъ, элегантный и учтивый до малѣйшихъ подробностей, несомнѣнно умный, дѣятельный, преклонявшійся передъ ней вмѣстѣ съ своей женой, былъ ей противенъ, и она рада была всегда, когда кончалась необходимость говорить съ нимъ и смотрѣть на его лицо; а измозженный, вѣчно праздный, съ отвратительнѣйшей репутаціей слабый Корнаковъ, небрежно относящійся къ ней, былъ ей, какъ старая перчатка на рукѣ, пріятенъ и ловокъ. Онъ ей вралъ всякій вздоръ, бранилъ хозяевъ, увѣряя, что ноги у него такъ прямы и крѣпки оттого что сдѣланы изъ англійскихъ стальныхъ рельсовъ и что туалетъ ее напоминаетъ букетъ разноцвѣтныхъ акцій и куафюра серій, что онъ всегда испытываетъ желаніе украсть у нихъ все, что попадется.
Къ 7 часамъ Анна возвращалась къ дому по большой аллеѣ, когда на встрѣчу ей съ большаго крыльца вышла хозяйка съ Вронскимъ. Она, очевидно, вела его къ ней.[1095]
– А! Я радъ, что Вронскій пріѣхалъ, – сказалъ Корнаковъ. – Онъ хоть и изъ молодыхъ, но онъ одинъ изъ рѣдкихъ, понимающихъ нашихъ великолѣпныхъ хозяевъ. А то меня огорчаетъ, что молодежь рѣшительно взаправду принимаетъ этихъ Бароновъ, не понимаетъ, что можно и должно дѣлать имъ честь ѣсть ихъ трюфели, но не далѣе. Тутъ есть одинъ qui fait la cour à M-er,[1096] ему нужно что то украсть. Но это я прощаю. Но Михайловъ – тотъ il fait la cour à М-m[е],[1097] ужъ это никуда не годится.
– Отчего же, она хороша, – сказала Анна, просіявъ лицомъ при видѣ Вронскаго.
– Да, но въ этомъ то и дѣло. Актриса Berthe хороша, можно дѣлать для нее глупости. И вы хороши, я понимаю, что можно ужъ не глупости, а преступленья дѣлать изъ за васъ, но эти – это étalage[1098] женщины. Это ни желѣзо, ни серебро, это композиція.
– Вотъ наша партія крокета, – сказала хозяйка, оправляя свой телье,[1099] измѣнившій, какъ ей казалось, ее формы при сходѣ съ лѣстницы. – Я пойду соберу игроковъ. Вы играете, князь?
И Анна увидала подходившаго Вронскаго. Странно невысокая, широкая фигура, смуглое лицо его, простое, обыкновенное, показалось ей царскимъ, осѣняющимъ все. Ей удивительно было, какъ всѣ не удивлялись, не преклонялись передъ [нимъ], такъ онъ былъ выше, благороднѣе всѣхъ.
– Ich mache alles mit,[1100] – отвѣчалъ Корнаковъ съ своей дерзкой манерой.
Хозяйка стала собирать игроковъ, и группа около Анны стала увеличиваться. Вронский говорилъ съ Корнаковымъ, объясняя ему, почему онъ не пріѣхалъ обѣдать. Анна говорила съ подошедшими гостями, и оба они говорили только другъ для друга; оба только думали о томъ, когда и какъ они успѣютъ остаться одни. И онъ хорошо зналъ по ея взгляду, что она недовольна имъ, и она знала, что онъ не считаетъ себя виноватымъ.
Крокетъ-граундъ былъ единственный въ Петербургѣ настоящій англійскій на стриженомъ газонѣ, съ фонтаномъ по серединѣ. Общество собралось большое и раздѣлилось на 3 партіи: въ одной партіи другъ противъ друга играли Баронъ съ Бетси и Вронской съ Анной. Человѣкъ 20 мущинъ и женщинъ, сильныхъ, здоровыхъ, перепитанныхъ хорошей ѣдой и винами, одѣтыя въ самыя неудобныя для всякаго рода движеній платья – мущины съ узкими, угрожающими лопнуть панталонами, съ голыми уродливыми мужскими шеями, съ лентами на шляпахъ и браслетами на рукахъ, женщины въ прическахъ, по вышинѣ и объему своему равняющимися бюсту и съ колеблющимися, какъ у овецъ, курдюками на задахъ и обтянутыми животами и ногами, лишенны[ми] свободнаго движенія впередъ, толпились и медленно среди неоживленнаго говора двигались по площадкѣ и кругомъ ея. Въ игрѣ этой, какъ и всегда, происходила борьба между большинствомъ, которые прямо выказывали, что имъ скучно, и другими (хозяева въ томъ числѣ), которые съ нѣкоторымъ усиліемъ надъ собой старались увѣрить себя и другихъ, что имъ близко къ сердцу вопросъ о томъ, какъ бы прежде прогнать шары черезъ воротки. Къ таковымъ принадлежалъ Вронской. И хозяинъ и хозяйка были благодарны ему. Ибо противуположные, изъ которыхъ главой былъ Корнаковъ, лѣниво разваливаясь на желѣзныхъ лавкахъ и стульяхъ съ стальными пружинами, забывали свой чередъ и говорили, что это невыносимо глупо и скучно. Вронскому было весело и потому, что онъ съ своимъ спокойнымъ, добродушнымъ отношеніемъ ко всему и въ крокетѣ видѣлъ только крокетъ, и, главное, потому, что то дѣтское чувство влюбленности, которое было въ Аннѣ, сообщалось и ему. Ему весело было, что они на одной сторонѣ, что она спрашиваетъ его, какъ играть, что онъ говоритъ съ ней, глядя ей въ глаза. Въ критическую минуту партіи, когда ей пришлось играть и шары стояли рядомъ, она взяла молотокъ, поставила свою сильную маленькую ногу въ туфлѣ на шаръ и оглянулась на него.
– Ну какъ? научите, – сказала она улыбаясь.
И имъ обоимъ казалось, такъ много, такъ много таинственно значительнаго и запрещеннаго и поэтическаго было сказано въ этихъ трехъ словахъ, что никакое объясненіе того, что значили для нихъ двухъ эти 3 слова, не удовлетворило бы ихъ. Только встрѣтившійся взглядъ и чуть замѣтная улыбка сказала, что все это – это невыразимое – понято обоими.
– Не мучайте, Анна Аркадьевна, – притворяясь сказалъ хозяинъ, – судьба рѣшается.
– Стукните такъ, чтобы поскорѣе кончилось, – сказалъ Корнаковъ, какъ будто изнемогая отъ труда игры и принимая мороженое отъ обходившаго слуги, и какъ будто послѣ игры у него будетъ такое занятіе, отъ котораго онъ также не будетъ умирать со скуки.
– Крокетовскій мефистофель, – сказалъ кто-то.
Но Вронской не замѣчалъ этаго.
– Постойте, постойте, ради Бога постойте, Анна Аркадьевна, – сказалъ онъ ей.
Не смотря на то, взглядъ сказалъ другое. Онъ, продолжая свою роль живаго участія къ крокету, взялъ изъ ея рукъ молотокъ и показалъ, съ какой силой долженъ быть сдѣланъ ударъ.
– Вотъ такъ.
– Таакъ?
– Да, да.
Она смотрела прямо въ глаза ему и невольно улыбалась.
Онъ улыбнулся тоже глазами.
– Нусъ, наша судьба въ вашихъ рукахъ.
Она ударила и сдѣлала то, что нужно было.
– Браво, браво!
И эта близость, и это пониманіе другъ друга, этотъ нѣмой говоръ взглядовъ, эта радость и благодарность его – все это, имѣвшее такое счастливое глубокое значеніе для нея, все это дѣлало счастливою, даже болѣе счастливою, чѣмъ когда она была съ нимъ съ глазу на глазъ.[1101]
Въ этотъ же вечеръ они были одни съ глазу на глазъ, и имъ было невыносимо тяжело. Это произошло отъ того, что въ этотъ вечеръ въ первый разъ Аннѣ запала мысль о томъ, что ея чувство любви ростетъ съ каждымъ днемъ и часомъ, а что въ немъ оно ослабѣваетъ. Ей показалось это потому, что онъ ничего не сказалъ по случаю извѣстія о требованіи ея мужа вернуться въ Петербургъ. Онъ ничего не сказалъ потому, что рѣшилъ самъ съ собой не начинать нынче всегда волновавшаго ее разговора о совершенномъ разрывѣ съ мужемъ, но то, что онъ ничего не сказалъ, оскорбило ее. Ей пришла мысль о томъ, что онъ испытываетъ пре[сыщеніе].[1102]
