Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
* № 20 (рук. № 17).
– Графиня Вронская въ этомъ отдѣленіи, пожалуйте, – сказалъ молодцоватый кондукторъ, подходя къ Вронскому.
Лицо Вронскаго выражало волненіе, и видно было, что, хотя онъ шутилъ только что о привычкахъ своей матери, свиданье съ ней волновало его. Онъ непривычно быстро пошелъ за кондукторомъ. Въ самыхъ дверяхъ вагона онъ почти столкнулся съ[613] дамой въ[614] темносинемъ суконномъ платьѣ съ пелеринкой, обшитомъ мѣхомъ.[615]
Тотчасъ же по простотѣ этаго платья и манерѣ дамы, узнавъ, что это была дама, Вронскій остановился, чтобы извиниться.[616] Взглянувъ на простое[617] лицо дамы,[618] обвязанной кругомъ по шляпѣ большимъ платкомъ, и встрѣтившись взглядомъ съ глазами, дружелюбно внимательно смотрѣвшими на него, Вронскому вспомнилось что то знакомое и милое, но что была эта дама, онъ не могъ вспомнить. Дама эта, очевидно, старалась отдѣлаться, и не знала какъ, отъ другой дамы, прощавшейся съ ней и о чемъ то просившей. Проходя, Вронскій услыхалъ:
– Что вамъ стоитъ? А можетъ быть, это Богъ свелъ меня съ вами. Вы слово скажете мужу.
– Я все готова сдѣлать, что отъ меня зависитъ, но повѣрьте, что это не въ моей власти, – сказалъ нѣжный густой голосъ.
* № 21 (рук. № 17).
Въ дверяхъ зашумѣло, и вмѣсто женскаго полушалія – мужской голосъ.
– Пришелъ проститься съ вами, Анна Аркадьевна, – говорилъ голосъ. – Хоть немножко насладиться вашимъ обществомъ, и за то спасибо.
Вронской оглянулся. Просительница дама ушла, и въ дверяхъ стоялъ старикъ въ собольей шапкѣ, знаменитый ученый, котораго Вронской зналъ съ вида.
– Надѣюсь встрѣтиться съ вами въ Москвѣ и продолжать нашъ споръ и доказать – вы знаете, мы, женщины, смѣлы – доказать, что въ нигилистахъ не можетъ быть ничего честнаго.
– Петербургскій взглядъ, – сударыня.
– Не Петербургскій, a человѣческій, – сказалъ нѣжный, чистый голосъ.
– Ну съ, позвольте поцѣловать вашу ручку.
– До свиданья, Иванъ Петровичъ. Да посмотрите – если братъ тутъ, пошлите его ко мнѣ.
– А вашего брата нѣтъ? Неужели его нѣтъ? – сказала старуха, за взглядомъ сына перенося свои глаза на даму въ пелеринѣ, обшитой мѣхомъ.
«Ахъ, вѣдь это Каренина», подумалъ Вронской, теперь совершенно разсмотрѣвъ ее. Она была похожа на брата – то же красивое, цвѣтное и породистое лицо и сложеніе, но совершенно другія глаза.[619] Глаза ея казались[620] малы отъ густыхъ черныхъ рѣсницъ, окаймлявшихъ ихъ.[621] Но[622] главная черта ея, бросавшаяся въ глаза, были черные, какъ вороново крыло, волоса, которые не могли быть приглажены и вездѣ выбивались и вились.
* № 22 (рук. № 17).
<– Ну такъ скажи же мнѣ все про себя. Прежде чѣмъ я ее увижу, мнѣ нужно понять ваше положеніе.
– Что мнѣ сказать, – началъ Облонскій, снимая шляпу отъ волненія.[623] – Я погубилъ себя и семью,[624] я пропалъ, и семья, и она, и дѣти – все пропало,[625] если ты не поможешь.
– Отчего жъ ты такъ отчаиваешься?
– Надо знать Долли, какая она женщина. И она беременная.[626] Какъ она можетъ простить меня, когда я самъ не могу простить.[627]
– Но что она говоритъ?
– Она говоритъ, что не можетъ жить со мной, что она оставитъ меня, и она это сдѣлаетъ.
– Но какъ? Вѣдь надо же жить какъ нибудь, надо устроить судьбу дѣтей.
– Анна, ты всегда была моимъ Ангеломъ-хранителемъ, спаси меня.
– Да, но почему ты думаешь, что я могу сдѣлать что нибудь?[628] Ахъ, какъ вы гадки, всѣ мущины, – сказала она.
– Нѣтъ, она не проститъ, – сказалъ онъ.
– Если она тебя любила, то проститъ непремѣнно.
– Ты думаешь, проститъ? Нѣтъ, не проститъ, – повторялъ онъ черезъ минуту.>
* № 23 (рук. № 17).
<Общественныя условія такъ сильно, неотразимо на насъ дѣйствуютъ, что никакія разсужденія, никакія, даже самыя сильныя чувства не могутъ заглушить въ насъ сознаніе ихъ.> Долли была убита своимъ горемъ, вся поглощена имъ, но, несмотря на то, она помнила, что Анна золовка была жена однаго изъ важнѣйшихъ лицъ Петербурга и Петербургская grande dame, и это то обстоятельство сдѣлало то, что она не исполнила того, что обѣщала мужу, т. е. не забыла то, что пріѣдетъ золовка. Будь ея золовка неизвѣстная деревенская барыня, она, можетъ быть, и не захотѣла бы знать и видѣть ее, но Анна – жена Алексѣя Александровича – этаго нельзя было сдѣлать. «Кромѣ того, Анна ни въ чемъ не виновата, – думала Долли. – Я объ ней кромѣ нетолько самаго хорошаго, но не знаю ничего кромѣ общаго восторга и умиленія, и въ отношеніи себя я видѣла отъ нея только ласку и дружбу – правда, нѣсколько приторную, съ афектаціей какого-то умиленія, но дружбу. За что же я не приму ее»?
Но все таки Долли съ ужасомъ и отвращеніемъ представляла себѣ тѣ религіозныя утѣшенія и увѣщанія прощенія христіанскаго, которыя она будетъ слышать отъ золовки.
* № 24 (рук. № 103)
Цѣлый день этотъ, особенно занятой пріѣздомъ матери, разговорами съ ней,[629] Удашевъ совершенно неожиданно и не кстати въ серединѣ разговоровъ, постороннихъ мыслей вдругъ слышалъ нѣжный и густой голосъ, говорившій: «ваша матушка про своего, а я про своего сына», и вмѣстѣ съ голосомъ и словами передъ воображеніемъ[630] Удашева являлись[631] глубокіе глаза и полный, крѣпкій станъ, и легкія, быстрыя граціозныя движенія, тщетно удерживаемая улыбка,[632] и онъ цѣлый день былъ какъ не свой, а потерянный. Какъ только онъ оставался одинъ, самъ съ собой, голосъ этотъ пѣлъ эти простыя слова, и[633] Удашеву становилось на душѣ радостно, и онъ улыбался чему то. Когда онъ задумывался о томъ, что бишь ему нынче дѣлать, что предстоитъ пріятнаго или тяжелаго въ этотъ день, онъ находилъ въ своей душѣ[634] воспоминаніе о Карениной, которую онъ видѣлъ одну минуту.
«Отчего же мнѣ не поѣхать къ[635] Облонскимъ?» вдругъ пришло ему въ голову въ серединѣ 3-го акта, въ самую торжественную минуту драмы.
Онъ всталъ и пошелъ черезъ ноги 1-го ряда.[636] Выйдя изъ театра, онъ взялъ извощика и поѣхалъ къ Облонскимъ. Но войдя въ сѣни, на него вдругъ нашелъ страхъ неловкости, сомнѣніе, чего онъ никогда еще въ жизни не испытывалъ. «Не поздно ли? Не странно ли будетъ, что я войду? Что сказать, если и войду? И зачѣмъ я пріѣхалъ?»
Увидавъ въ передней лакея Щербацкихъ, сомнѣніе его еще болѣе усилилось.[637] Онъ рѣшилъ, что не взойдетъ, и придумалъ предлогъ предполагаемаго обѣда. Онъ доставалъ бумажникъ, чтобы написать два слова Облонскому, когда вдругъ какая то странная сила потянула его взглядъ кверху, и онъ увидалъ[638] съ косами на головѣ легкимъ, граціознымъ шагомъ шедшую гдѣ то въ вышинѣ женщину. И это была она. Она наклонила голову.[639] Онъ понялъ, что войти къ Облонскимъ нельзя, что она можетъ быть недовольна, но онъ видѣлъ ее и, поговоривъ на лѣстницѣ съ Степаномъ Аркадьичемъ, онъ уѣхалъ домой.
[640]Когда онъ нынѣшній вечеръ ложился спать, онъ, какъ обыкновенно это послѣднее время, вспомнилъ о Кити Щербацкой и задалъ себѣ вопросъ, что же дѣлать; онъ услыхалъ только голосъ: «Я про своего, а ваша матушка про своего сына», и глаза, и наклонъ головы съ косами и съ выбившимися колечками на шеѣ, и дѣвичiй образъ съ таинственными глазами представились ему.
И вслѣдъ за этимъ вопросъ измѣнился. Вопросъ уже былъ не о томъ,[641] жениться или нѣтъ, но о томъ, чѣмъ онъ далъ поводъ думать, что онъ намѣренъ жениться.
[642]«Рѣшительно ничѣмъ, – отвѣчалъ онъ себѣ. – Я какъ будто предчувствовалъ это. Да, я ничѣмъ не связанъ, и это кончено».
Онъ говорилъ это себѣ, но чувствовалъ, что къ испытываемой имъ радости примѣшивалось невольно сознаніе какого то дурнаго поступка. Но такъ или иначе рѣшилъ онъ самъ [съ] собою.
«Я не могу больше ѣздить къ Щербацкимъ, и моя идилія кончена. И надо уѣхать отсюда. Ремонтъ приметъ Федченко все равно».
* № 25 (рук. № 14).
X.
У[643] однаго изъ главныхъ лицъ Москвы былъ большой балъ.[644] Танцовали въ большой залѣ.[645] Балъ былъ великолѣпенъ, но, какъ и всегда въ Москвѣ, бѣденъ мущинами.
Кити пріѣхала съ матерью рано и застала уже половину залъ полными, только что начинали танцовать. Въ толпѣ, но отдѣляясь отъ толпы не только для Кити, но и для постороннихъ, стоялъ Вронскій, очевидно ожидая и отдѣляясь отъ толпы не одной своей красивой наружностью, но и той особенной граціей и скромной свободой обращенія, которыя отличали его отъ всѣхъ.
Кити была въ голубомъ платьѣ съ бѣлымъ вѣнкомъ на головѣ и если бы она не знала, что она хороша, она бы увѣрилась въ этомъ потому, какъ она встрѣчена была въ залахъ. Опять, какъ и въ тотъ день, какъ Левинъ видѣлъ ее на конькахъ, въ строгомъ и спокойномъ по складу своему лицѣ ея было красящее ее оживленіе, сдержанное волненіе, скрываемое рѣшительностью, которую бы можно назвать отчаянностью, если бы это настроеніе не было скрыто привычкой свѣтскаго приличія.
Съ самаго того вечера, въ который она отказала Левину, 8 дней она не видала больше Вронскаго. Даже въ обычный пріемный четвергъ онъ не былъ у нихъ. Но она знала, что онъ былъ въ городѣ, знала, что онъ будетъ на балѣ. Она знала это отъ Анны, которая ѣздила на другой день своего пріѣзда къ старухѣ Вронской и тамъ встрѣтила сына и разсказывала, что просидѣла тамъ болѣе часа[646] и что онъ будетъ на балѣ, потому что приглашалъ Анну танцовать съ нимъ.[647] Китти страшно было подумать о томъ, чтобы ея отношенія съ нимъ могли прекратиться именно тогда, когда она такъ рѣшительно отказала Левину. Это было хуже чѣмъ ужасно, это было глупо и смѣшно, и она еще не позволяла себѣ вѣрить этому. Должны были быть непонятными для нея причины, которыя помѣшали ему видѣть ее впродолженіи 8 дней. «Мать не желаетъ. Онъ дѣлаетъ окончательныя приготовленія», думала она и съ одинаковымъ страхомъ отгоняла и утѣшительныя и безнадежныя мысли. Балъ долженъ рѣшить все. Она увидитъ его, она танцуетъ съ нимъ 1-ю кадриль и, вѣроятно, мазурку, которую она рѣшила отдать ему. Глаза ея встрѣтились съ его глазами. «Да, онъ ждалъ меня!» подумала она, и, здороваясь съ хозяйкой и знакомыми, она ждала его и услыхала его шаги и увидала даже, не глядя на него, черную тѣнь его мундира. Онъ стоялъ подлѣ нее и напоминалъ о 1-й кадрили, къ которой уже оркестръ игралъ призывъ. Она спокойно положила свою прелестную формой обнаженную руку съ однимъ тонкимъ браслетомъ съ изумрудомъ, подаркомъ Степана Аркадьича, и счастливая голубая и нарядная пошла съ нимъ по скользкому паркету подъ яркимъ свѣтомъ свѣчей въ середину шумно устанавливавшихся паръ. Онъ говорилъ, какъ всегда, просто и спокойно. Объяснилъ дѣлами то, что не пріѣхалъ въ четвергъ, и Кити такъ хотѣлось вѣрить ему, что она не сомнѣвалась въ томъ, что прежнія ихъ отношенія нисколько не измѣнились. Даже разсѣянность, съ которой онъ отвѣчалъ на нѣкоторые вопросы, и взглядъ, обращаемый постоянно на входныя двери, не обратилъ на себя ея вниманія. Тѣже были его прекрасные, прямо и честно смотрѣвшіе наивные агатовые глаза, и тоже было ея чувство къ этимъ глазамъ, что она не допускала возможности, чтобы что нибудь измѣнилось; a вмѣстѣ съ тѣмъ какая то змѣя не переставая сосала ея сердце; она какъ будто предчувствовала большое несчастье, и волненье ея не утихало.
Въ то самое время какъ Вронскій, отведя ее къ толпѣ нетанцующихъ дамъ, кланяясь отходилъ отъ нея, въ залу вошла[648] Анна въ черномъ обшитомъ кружевами Долли (Кити узнала ихъ) бархатномъ платьѣ съ[649] лиловыми цвѣтами на головѣ.[650] Анна остановилась на мгновеніе у входа, спокойно отъискивая хозяйку своими странными отъ рѣсницъ, несвѣтящимися глазами. И увидавъ ее, слегка кланяясь знакомымъ, пошла къ ней своей легкой, какъ бы летящей походкой. Хозяинъ и хозяйка поспѣшили къ ней навстрѣчу.[651] Она улыбнулась своей добродушной свѣтлой улыбкой. Она подходила ужъ къ Кити, когда Корнилинъ [?], знаменитый церемонимейстеръ, дирижеръ баловъ, съ своимъ быстрымъ взглядомъ, оглядывающимъ свое хозяйство, увидалъ ее и подошелъ къ ней той особенной ловкой, свободной походкой, которой ходятъ только[652] дирижирующiе балами.
– Анна Аркадьевна, какъ я счастливъ, – сказалъ онъ, улыбаясь, наклоняясь и предлагая руку, – туръ вальса.
Она посмотрѣла, кому передать вѣеръ и, отдавъ[653] его съ улыбкой К[орнилину?], положила привычнымъ[654] и особеннымъ, ей одной свойственнымъ жестомъ руку на его плечо.
– Вы давно ли тутъ? A Лидія гдѣ? – спросила она его про его жену.
– Мы вчера пріѣхали, мы были на выставкѣ въ Вѣнѣ, теперь я ѣду въ деревню оброки собирать, – говорилъ онъ, продолжая вальсировать. – Да, – сказалъ онъ, – отдыхаешь, вальсируя съ вами, прелесть, précision.[655] А тутъ ни одной нѣтъ хорошей для вальса. Нечто маленькая Щербацкая.
– Да, мы съ вами уже спѣлись, – сказала Анна, напоминая, какъ часто они вальсировали на Петербургскихъ балахъ. – Отведите меня къ Лидіи, – сказала она.
Кор[нилинъ] сдѣлалъ еще туръ и прямо завальсиров[алъ], укорачивая шагъ и приговаривая «pardon, mesdames», прямо на народъ и прямо къ своей женѣ, которую хотѣла видѣть Анна. <Еще войдя на балъ, Анна невольно замѣтила Гагина, только что кончившаго вальсъ и[656] отводившаго хорошенькую свѣтлую, сіяющую голубую Кити къ матери. Глаза ихъ встрѣтились тогда же и, странно, Анна, столь привычная къ свѣту, ко всѣмъ возможнымъ положеніямъ, замѣтила, что глаза ихъ встрѣтились, и отвернулась, такъ что онъ не успѣлъ поклониться. Теперь, проходя черезъ толпу къ Лидіи Корсаковой, она еще, странно, не видѣла его, но чувствовала, что онъ шелъ за нею и смотрѣлъ на нее.> Едва она подошла къ красавицѣ Лидіи Корсаковой, прелестной брюнеткѣ съ чрезмѣрно открытыми плечами и руками, какъ Вронскій ужъ подошелъ и, низко кланяясь, сказалъ, что онъ пришелъ поклониться, такъ какъ не имѣлъ времени, и просить на тѣ танцы, которые она можетъ дать ему.[657]
Она не замѣтила или не хотѣла замѣтить его поклон[а] въ то время, какъ она проходила мимо его. Она повернулась къ нему, холодно[658] улыбаясь.
– Сейчасъ я къ вашимъ услугамъ, – сказала она ему, я не видѣлась еще съ старымъ другомъ. И вотъ на балѣ…
– Я думаю, Лидію Ивановну легче всего встрѣтить на балѣ, – сказалъ онъ улыбаясь.
– А вы знакомы?
– Съ кѣмъ мы не знакомы, – сказала Лидія Корсакова. – Насъ съ мужемъ знаютъ, какъ бѣлаго волка.
И она обратилась къ Аннѣ съ вопросомъ о ея мужѣ, о ней; она говорила съ ней и чувствовала его взглядъ. И взглядъ этотъ непріятно смущалъ ее. Подъ его взглядомъ она чувствовала свою наготу и стыдилась ея, – чувство, котораго она не испытывала съ давней дѣвичьей поры.[659] <Взглядъ его былъ странный, она представилась ему прелестной, когда онъ въ первый разъ увидалъ ее. Но этихъ плечъ, этой груди и рукъ онъ не видѣлъ. Онѣ были лишнія, они ослѣпляли его.> Это ей тяжело, непріятно стало, она чуть, съ свойственнымъ ей движеніемъ, топнула ногой съ вопросомъ и упрекомъ во взглядѣ: «Ну что вамъ отъ меня надо? И развѣ можно такъ смотрѣть на людей?» Но сердитое выраженіе ея лица вдругъ смягчилось, когда она увидала въ его взглядѣ не смѣлость, не дерзость, но виноватую[660] покорность лягавой собаки. «Что хочешь дѣлай со мной, – говорилъ его взглядъ. – Но не оскорбить тебя я хочу, а себя хочу спасти и не знаю какъ».
Поговоривъ съ Лидіей, она обратилась къ нему, и ей самой на себя досадно было, что она не могла быть вполнѣ натуральна съ нимъ. Она взглянула на свои таблетки, хотя этаго вовсе не нужно было дѣлать.
– Кадриль, слѣдующую, да еще.
Молодой человѣкъ подбѣжалъ, прося на кадриль.
– Мазурку? – сказалъ Гагинъ.
– Я думала, что вы танцуете съ Кити, – сказала она, и опять въ глазахъ у нихъ промелькнуло что-то такое, что говорило о томъ, что между ними уже было прошедшее – неясное, но сильное.
– Теперь могу я васъ просить на туръ вальса? – сказалъ онъ, оттирая молодого человѣка, который, видимо, только что сбирался это сдѣлать.
Она улыбнулась молодому человѣку и опять своимъ быстрымъ жестомъ занесла обнаженную руку – Гагинъ увидалъ въ первый разъ эту руку – на его эполетъ. Онъ обнялъ ея полную талію; лицо ея съ подробностями вьющихся волосъ на шеѣ, родинки подъ щекой, лицо это, странное, прелестное, съ[661] таинственными глазами и блестѣвшими изъ подъ длинныхъ рѣсницъ и смотрѣвшими мимо его, было въ разстояніи поцѣлуя отъ него. Онъ не спускалъ съ нея глазъ, сдѣлалъ первое движенiе, какъ вдругъ Корсаковъ на бѣгу захлопалъ въ ладоши, и звуки вальса остановились.
– Ахъ, виноватъ! – закричалъ онъ, рысью подбѣгая къ нимъ, – я не видалъ. Вальсъ, опять вальсъ, – закричалъ онъ.
<Гагинъ все это время держалъ ее талію и при первыхъ звукахъ пошелъ съ ней туръ. Когда онъ опять взглянулъ ей въ глаза, глаза эти нетолько блестѣли, но дрожали, вспыхивали страннымъ блескомъ, который какъ бы ослѣпилъ его.
Въ тѣснотѣ кадрили Гагинъ досталъ стулъ, но она не хотѣла сѣсть, и стоя они разговаривали о[662] четѣ Корсаковыхъ. Они говорили о пустякахъ, но ослѣпительный блескъ не потухалъ въ ея глазахъ.
– Я его давно знаю, – говорилъ Гагинъ, – это самая милая чета, которую я знаю. Вотъ люди, которые легко берутъ жизнь. Она – это товарищъ мужа. Одна цѣль – веселиться.
– Да и хорошо честно веселиться.
– И какъ Богъ устроилъ, что у нихъ нѣтъ дѣтей, такъ это нейдетъ имъ.
– Я думаю, напротивъ, что они оттого такъ устроились, что у нихъ нѣтъ дѣтей.
– Нѣтъ, а отчего жъ, они оба богаты, красивы, неревнивы.
– О нѣтъ, я знаю даже случай, гдѣ онъ былъ ревнивъ; впрочемъ, я начинаю сплетничать. Но все это у нихъ такъ мило. Ну что, Княгиня отдохнула съ дороги?
– Напротивъ, она готова сейчасъ ѣхать опять съ вами. Она безъ ума отъ васъ.
Она подняла глаза и посмотрѣла на него, какъ бы говоря: «не скажите глупаго комплимента». Но глаза его отвѣтили: «зачѣмъ говорить, вы сами знаете, что я безъ ума отъ васъ», и опять виновато покорно смотрѣли его[663] агатовые наивные глаза изъ его[664] красиваго лица.
Кити была въ голубомъ платьѣ съ голубымъ вѣнкомъ на головѣ, и голубое настроеніе было въ ея душѣ, когда она вошла въ зало. И первое лицо, встрѣтившее ее, былъ Гагинъ. Она танцовала съ нимъ 1-ю кадриль, но онъ былъ неспокоенъ странно и смотрѣлъ на дверь. Она видѣла его тоже, когда Анна вошла въ залу, и выраженіе лица его, серьезное, строгое даже, выраженіе лица, похожее на выраженіе человѣка, готовящегося на дѣло, долженствующаго рѣшить его жизнь.> Весь балъ, весь свѣтъ – все закрылось туманомъ въ душѣ Кити. Только привычка свѣта поддерживала ее и заставляла дѣлать все, что отъ нея могло требоваться. По этой же привычной способности она поняла, что мазурку, которую она оставляла до сихъ поръ для[665] Вронскаго, нужно отдать, и она отдала ее Корсакову. Передъ мазуркой она вышла въ гостиную и опустилась въ кресло. Воздушная юбка платья поднялась облакомъ вокругъ ея тонкаго стана. Она держала вѣеръ и обмахивала свое разгоряченное лицо.
– Кити, что же это такое! – сказала Графиня Нордстонъ, по ковру неслышно подходя къ ней. – Я не понимаю этаго.
У Кити дрогнула нижняя губа, она быстро встала.
– Нечего понимать. Очень весело, – сказала она и вышла въ залу.
– Онъ при мнѣ звалъ ее на мазурку. Она сказала: «вы развѣ не танцуете съ Кити Щербацкой?»
[666]– Ахъ, мнѣ все равно, – сказала Кити, чувствуя ужъ не горе, а ужасъ и отчаяніе передъ своимъ положеніемъ.
Ей хорошо было танцовать въ 1-й парѣ съ Корсаковымъ, потому что не надо было говорить, онъ все бѣгалъ изъ мѣста въ мѣсто. Гагинъ съ Анной танцовали въ серединѣ и сидѣли почти противъ нея. Она видѣла ихъ своими дальнозоркими глазами, видѣла ихъ и вблизи, когда они сталкивались въ парахъ, и она видѣла, что они по своему чувствовали одни во всемъ залѣ.[667] Мало того, она видѣла, что на лицѣ Гагина, всегда столь твердомъ и независимомъ, было только то выраженіе, которое было на лицѣ Анны. И странно, Кити ужаснулась этому чувству, но что то ужасно жестокое въ своемъ оживленіи было въ лицѣ Анны въ ея простомъ черномъ платьи съ ея прелестными плечами и руками. Она[668] любовалась ей больше, чѣмъ прежде, но теперь она ненавидѣла ее и себя за то, что она ненавидѣла ее. Она считала себя подавленной, убитой, и лицо ея выражало это.[669]
Когда Гагинъ увидалъ ее, столкнувшись съ ней въ мазуркѣ, онъ былъ пораженъ ея некрасивостью. Онъ почти не узналъ ее.[670]
– Прекрасный балъ, – сказала она ему.
– Да, – отвѣчалъ онъ, – надѣюсь, что вы веселитесь.
В серединѣ мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсаковымъ, Анна, разойдясь съ кавалеромъ, вышла на середину круга, взяла двухъ кавалеровъ, потомъ подозвала къ себѣ одну даму и Кити. Кити испуганно смотрѣла на нее, подходя. Анна, прищурившись смотрѣла на нее, не видя еe, и вдругъ сказала виновато:
– Мнѣ нужно одну, кажется, одну, – и она равнодушно отвернулась отъ[671] вопросительнаго взгляда Кити. «Да, что то чуждое, бѣсовское и прелестное было въ ней», сказала себѣ Кити.
Анна не хотѣла остаться ужинать, но хозяинъ сталъ просить ее:
– Полноте, Анна Аркадьевна, – заговорилъ Корсаковъ, почти насильно забирая ея обнаженную руку подъ рукавъ своего фрака. – Какая у меня идея котильона! Un bijou![672]
И онъ тянулъ ее настолько, насколько дозволяло приличіе.[673]
Хозяинъ улыбался одобрительно.[674] Вронскій стоялъ подлѣ и ничего не говорилъ, но встрѣтился съ ней глазами, и она почувствовала, что между нимъ и ею уже было прошедшее, длинное, сложное, котораго не было.
– Успѣете отдохнуть завтра въ вагонѣ, – говорилъ Корсаковъ.
– А вы ѣдете завтра? – сказалъ[675] Вронскій.
– Да, – отвѣчала она,[676] съ неудержимымъ дрожащимъ блескомъ глазъ и улыбкой взглянувъ на него.
XI.
– Я не знаю что со мной сдѣлалось, – говорила она на другой день Долли, сидя въ ея гостиной передъ обѣдомъ, послѣ котораго она должна была ѣхать. – Мнѣ было весело, какъ 18 лѣтней дѣвочкѣ, я не думала, чтобы я, мать семейства, могла еще такъ веселиться. Но одно, – она вдругъ покраснѣла до корней вьющихся волосъ на шеѣ, до слезъ, – одно, Долли, душенька, помоги мнѣ. Я не знаю, какъ это сдѣлалось, но Алексѣй Гагинъ не отходилъ отъ меня, и я боюсь, я кокетничала съ нимъ, сама не зная этаго. Я не знаю, что нашло на меня, я забыла Кити и все, и мнѣ просто было весело. По правдѣ тебѣ сказать, я отъ этаго не остаюсь до завтра, хотя могла бы. Михаилъ Михайловичъ пріѣдетъ послѣ завтра. Долли, ты не повѣришь, мнѣ на Кити смотрѣть стыдно, и оттого она не пріѣдетъ обѣдать. Но право, право, я не виновата или виновата немножко.[677]
– О какъ я узнаю Стиву, – засмѣялась Долли и, чтобъ смягчить, поцѣловала Анну. – Я узнаю.
– О нѣтъ, о нѣтъ. – Анна нахмурилась. – Я даже не позволю себѣ усумниться въ самой себѣ. Все это новыя лица, я на минутку все забыла.
– А они чувствуютъ это, – сказала Долли. – Впрочемъ, правду сказать тебѣ, я и не очень желаю Гагина для Кити. Мое сердце на стороне Ордынцева; да если онъ могъ влюбиться въ тебя въ одинъ день, то и лучше, чтобы онъ не женился.
Анна задумалась радостно. «Влюбленъ въ меня, – думала она. – Можетъ».
Кити, правда, не пріѣхала. Степанъ Аркадьичъ простился еще утромъ, и они обѣдали одни, и Долли никогда не могла забытъ этого милаго часа, который она провела съ Анной. Анна, какъ будто для того чтобы жалѣли о ней, была еще милѣе, дѣти не отходили отъ нея, и мальчика обманули и услали внизъ, а то онъ рыдалъ, какъ только заговаривали объ ея отъѣздѣ.
– Ну, прощай, милый, милый другъ, – говорила Долли, обнимая ее при прощаньи. – То, что ты сдѣлала, я не забуду никогда.
– Да чтожъ я, – застѣнчиво улыбнулась [Анна].
– Ты меня поняла, ты меня поняла, и ты прелесть.
«Ну, все кончено, и слава Богу, – подумала Анна какъ только она сѣла одна съ Аннушкой въ вагонъ, – все кончено, и слава Богу, а я дурно поступила, и я могла увлечься, да, могла».
Ни знакомыхъ, ни пріятныхъ лицъ никого не было. Попробовала почитать, бросила, и началось то волшебное тяжелое состояніе – полусвѣтло, чужія лица, шопотъ, вздрагиванье, то тепло, то холодно, а тамъ отворенная дверь, мракъ, буря, снѣгъ и подтянутый кондукторъ съ слѣдами бури на воротникѣ.
Барыня больна жаромъ. Анна сняла шубу, все жарко, и нервы натянуты; воздуха, дышать, дышать. Она надѣла шубку и на первой станціи вышла на крылечко. Аннушка бросилась. «Нѣтъ, я подышать». Буря, свистъ, стукотня. «Депеша дан[а]. Сюда, пожалуйста», и тѣни. Страшно, жутко, кто себя знаетъ, что будетъ. – Вдругъ фигура мужская. Она посторонилась пройти, но онъ къ ней.
– Не нужно ли вамъ чего? – съ низкимъ поклономъ.
– Какъ вы! – и она поблѣднѣла. – Вы зачѣмъ ѣдете?
– Чтобъ быть съ вами.
– Не говорите этаго, это гадко, дурно для васъ, для меня.
– О если это что нибудь для васъ.
Она задыхалась отъ волненія.
– Зачѣмъ? Кто вамъ позволилъ говорить мнѣ это?
– Я не имѣю права, но моя жизнь не моя, а ваша и навсегда.
Она закрыла лицо руками и шла въ вагонъ. Всю ночь она не спала, старушка сердилась; колеблющійся свѣтъ, тряска, свистъ, стукъ остановки и буря, бѣснующаяся на дворѣ.
