Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
* № 103 (рук. № 43).
«Дать пощечину и убить, – повторялъ себѣ Алексѣй Александровичъ слова Туровцина, – потому что больше дѣлать нечего». И странно, какъ ни твердо онъ былъ убѣжденъ, что это глупо, эта мысль преслѣдовала, и онъ одинъ, самъ съ собой, краснѣлъ, и ему было стыдно, что онъ не сдѣлалъ того, что было глупо.
Слова же Дарьи Александровны о прощеніи онъ вспоминалъ съ отвращеніемъ и злобой. «Нужно дѣлать что слѣдуетъ», сказалъ онъ себѣ.
Адвоката еще не было, и лакей Алексѣя Александровича, ушедшій со двора, еще не возвращался.
Алексѣй Александровичъ прошелъ къ себѣ и, взявшись за бумаги, приготовилъ все, что нужно было передать адвокату. Когда адвокатъ явился, Алексѣй Александровичъ[1284] сообщилъ ему, что онъ окончательно рѣшился на начатіе дѣла и проситъ его приступить къ исполненію необходимыхъ формальностей. Онъ сѣлъ къ столу и взялъ свои выписки. Но тутъ лакей Алексѣя Александровича вошелъ въ комнату.
– Что ты?
– Двѣ телеграмы. Извините, Ваше Превосходительство, я только вышелъ.
– Извините, – обратился Алексѣй Александровичъ къ адвокату и взялъ телеграмы: одну – это было извѣстіе о назначеніи Е. въ Польшу. Алексѣй Александровичъ открылъ другую. Телеграма карандашемъ синимъ, перевранная, какъ всегда, говорила: «Москва, Дюсо, Алексѣю Алабину».[1285] Подпись была. Анна. «Умираю. Прошу, умоляю пріѣхать. Умру съ прощеніемъ спокойнѣе».[1286]
– Извините меня, – сказалъ онъ адвокату, – я долженъ ѣхать въ Петербургъ.
Адвокатъ вышелъ. Алексѣй Александровичъ взглянулъ въ газету о времени отхода поѣздовъ и сталъ ходить по комнатѣ. «Но правда ли?[1287] Нѣтъ обмана теперь, передъ которымъ она бы остановилась.[1288] Да, она должна родить.[1289] Да, роды.[1290] Отъ него должна родить. Дать пощечину и убить, но надо ѣхать».
– Петръ, я ѣду въ Петербургъ.
На другое утро онъ уже въ раннемъ туманѣ Петербурга съ чувствомъ нечистоты, усталости и раздраженія дороги, уже проѣхавъ пустынный Невскій, подъѣзжалъ къ своему дому на Владимирской. На мостовой лежала солома, у подъѣзда стояла извощичья карета.
Какъ всѣ люди рѣшительные и спокойные, Алексѣй Александровичъ, обдумавъ разъ свое положеніе и предстоящую ему дѣятельность, уже не думалъ о томъ, что будетъ. Во всякомъ случаѣ, онъ рѣшилъ, что увидитъ ее. Если это обманъ, онъ промолчитъ и уѣдетъ навсегда изъ дома. Если она дѣйствительно желаетъ его видѣть передъ смертью, онъ[1291] утѣшитъ ее.
<Но во 2-мъ случаѣ опять могло быть два случая. Она умираетъ и раскаивается и умретъ,[1292] тогда онъ возьметъ ея ребенка и воспитаетъ его съ своимъ и[1293] ему скажетъ и, если нужно, угрозой добьется того, чтобы онъ не попадался ему на глаза. Но если она раскаивается, онъ проститъ ее и она не умретъ? Тогда онъ, простивъ ее, возьметъ ее и постарается, по совѣту Долли, спасти отъ погибели и увезетъ изъ Петербурга. Этаго предложенія онъ не разрѣшилъ, этаго не могло быть.>[1294]
* № 104 (рук. № 43).
<Съ этой поры кротость, спокойствіе, заботливость о больной, о дѣтяхъ и ясность отношеній со всѣми были таковы, что никого не удивляла роль Алексѣя Александровича: ни доктора ни Акушерку, ни людей, ни друзей и знакомыхъ. Съ точки зрѣнія свѣта.
Любовникъ былъ тутъ всегда, и мужъ былъ здѣсь, и мужъ заботился о томъ, чтобы любовнику была постель, когда онъ оставался ночевать.[1295] Видѣвшіе это, удивлялись и ужасались тому положенію, въ которое поставилъ себя Алексѣй Александровичъ, но, видя его, находили это простымъ и естественнымъ.
Анна Аркадьевна стала поправляться. Она тоже какъ бы забыла о томъ положеніи, въ которомъ были мужъ и любовникъ. Она видѣла того и другого порознь и вмѣстѣ у своей постѣли. Разговоровъ не было никакихъ, кромѣ общихъ.
Но за день благополучнаго кризиса она, увидавъ Алексѣя Александровича и Удашева вмѣстѣ, вдругъ,[1296] велѣвъ подать ребенка, покраснѣла и заплакала.
Въ этотъ вечеръ Алексѣй Александровичъ пришелъ къ ней и спросилъ, не хочетъ ли она, чтобы онъ уѣхалъ?
– Нѣтъ, ради Бога не оставляйте меня.
– Такъ я скажу, чтобы Удашевъ уѣхалъ.
– Да, да, какъ ты понялъ меня. Позови, я сама скажу ему.
Алексѣй Александровичъ сказалъ Удашеву, что онъ совѣтуетъ ему не пріѣзжать больше, съ мѣсяцъ, до совершеннаго поправленія.
– Неужели все кончено, – сказалъ онъ прощаясь.
– [1297]Да, лучше. Но пріѣзжай черезъ мѣсяцъ, когда я буду въ силахъ, я тогда скажу все.
Онъ уѣхалъ. Черезъ мѣсяцъ онъ пріѣхалъ. Она поцѣловала его руку, онъ поцѣловалъ ее. Она закричала:
– Уйди! уйди! Нѣтъ, поздно. Ахъ, Боже мой, зачѣмъ я не умерла!
Алексѣй Александровичъ ходилъ по залѣ. Когда онъ вышелъ, онъ пошелъ къ женѣ. По взгляду на ея стыдъ онъ понялъ и ничего не сказалъ. Весь вечеръ Удашевъ пробылъ; пріѣхалъ на другой день. Алексѣй Александровичъ перешелъ въ кабинетъ. Удашевъ цѣлые дни проводилъ у нее. Алексѣй Александровичъ опять сталъ ѣздить на службу. Часто, приходя на ея половину, онъ дѣлалъ распоряженія объ удобствахъ для дѣтей, для нее и любовника.>
* № 105 (рук. № 44).
«Вы можете затоптать въ грязь», слышалъ онъ слова Алексѣя Александровича и видѣлъ его предъ собой и видѣлъ прелестное съ горячечнымъ румянцемъ и блескомъ глазъ лицо Анны, съ нѣжностью и любовью смотрящее не на него, а на Алексѣя Александровича. Онъ опять вытянулъ ноги и бросился на диванъ въ прежней позѣ. Но и съ закрытыми глазами онъ видѣлъ лицо Анны, такимъ, какое оно было въ одинъ памятный вечеръ до скачекъ. Она была покрыта платкомъ и, сдѣлавъ ширмы съ обѣихъ боковъ лица, смотрѣла на него изъ этой глубины.
И одна за другой вспомнились, съ чрезвычайной быстротой смѣняясь одно другимъ, воспоминанія о счастливѣйшихъ минутахъ, перемѣшиваясь съ воспоминаніемъ своего униженія передъ простотой мужа. Онъ все лежалъ, стараясь заснуть, хотя чувствовалъ, что не было ни малѣйшей надежды. Но онъ боялся встать.[1298]
«Это кончено для меня», оказалъ онъ себѣ и невольно спросилъ: «что же осталось?» Мысль его быстро обѣжала[1299] жизнь внѣ его любви. Честолюбіе – Серпуховской – свѣтъ,[1300] лошади, дворъ. И безъ нея, съ сознаніемъ своего униженія и безъ руководства въ жизни – все это показалось такъ ужасно, что онъ не могъ больше лежать. Онъ вскочилъ,[1301] снялъ сертукъ, помочи, открылъ грудь, чтобы дышать свободнѣе. Испуганно оглянулся, затворилъ дверь и, ни секунду не задумываясь, взялъ револьверъ, лежавшій на столѣ,[1302] оглянулъ его, перевернулъ на разряженный стволъ и выстрѣлилъ себѣ въ лѣвую сторону груди. Онъ почувствовалъ ударъ какъ бы палкой въ бокъ, бросилъ револьверъ и, закрывъ глаза, хотѣлъ упасть, но удержался за край стола и сѣлъ на землю.
– Не попалъ, – проговорилъ онъ, шаря руками, открывая глаза и отъискивая револьверъ. Револьверъ былъ подлѣ него. Онъ искалъ дальше. Ощупавъ его ногой, онъ потянулся къ нему и упалъ. Слуга шелъ по гостиной. Онъ услыхалъ его шаги и, торопливо ухвативъ револьверъ, перекатился на бокъ и выстрѣлилъ въ себя еще разъ.
***
Вронскій не убилъ себя, обѣ раны были не только не смертельны, но легки. Покушеніе его на самоубійство было скрыто настолько, что мать его узнала про это только уже тогда, когда онъ совершенно оправился, и въ Петербургѣ говорили про это, какъ про слухъ, который подтверждался одними и опровергался другими. Во время его болѣзни и выздоровленія его видѣли только Яшвинъ, братъ его и Лиза, жена брата, которая[1303] пріѣзжала каждый день навѣщать его, и Серпуховской. Первые дни онъ ничего не говорилъ и только, напряженно сжавъ свои сильныя скулы, вопросительно и строго смотрѣлъ на тѣхъ, которые перевязывали его.[1304] Ни съ кѣмъ онъ не говорилъ про то, что было причиною его раны, и упорно съ такимъ выраженіемъ молчалъ, когда начинали говорить про это, что скоро перестали его спрашивать, и онъ ни разу никому не высказалъ своихъ чувствъ.
* № 106 (рук. № 45).
<III часть.>
I.
– Да, но какимъ же образомъ соединить мое сознаніе вѣчной душисъ уничтоженіемъ ея?
– Все это очень просто: души нѣтъ, а есть жизненная сила, и она имѣетъ конецъ и начало. Все это очень просто.
Разговоръ умныхъ людей.[1305]
Ошибка, сдѣланная Алексѣемъ Александровичемъ въ тотъ часъ, когда онъ изъ Москвы подъѣзжалъ къ дому умирающей жены и когда онъ рѣшилъ, что онъ проститъ, если раскаянье умирающей искренно, и навсегда броситъ ее, если раскаянье притворно, – ошибка эта, состоящая въ томъ, что не обдумалъ той случайности, что раскаянье искренно и онъ проститъ, а она не умретъ, эта ошибка черезъ два мѣсяца послѣ его возвращенія въ Москву представилась ему во всей силѣ. Мало того что онъ простилъ ее, онъ простилъ и его въ ту страшную минуту размягченія, и теперь онъ, всегда ясно обдумывавшій свои поступки, чувствовалъ, что сталъ въ невыносимое для себя самаго, для нихъ обоихъ и для свѣта, въ постыдное и невозможное положеніе.[1306] И выхода изъ этаго положенія онъ не видѣлъ. Тщетно призывалъ онъ себѣ на помощь христіанское чувство прощенія: чувство это наполняло его душу, но оно было не достаточно для руководства въ томъ странномъ положеніи, въ которомъ онъ находился. Онъ испытывалъ опять тоже, что онъ испытывалъ тогда, когда ему сказали, что одно, что можетъ сдѣлать обманутый мужъ, – это съ оружіемъ въ рукахъ заступиться за свою честь. Онъ испытывалъ то, что религія не отвѣчала на всѣ вопросы, что какъ тогда, такъ и теперь, кромѣ благой духовной силы, которая руководила имъ,[1307] была какъ бы[1308] другая грубая сила, стольже, еще болѣе властная,[1309] которая требовала отъ него исполненія своей воли. И въ настоящемъ случаѣ[1310] эта сила требовала отъ него какого то поступка.[1311]
Какъ ни странно было его положеніе въ домѣ во время 1-го дня ея болѣзни, когда Вронскій былъ весь день тутъ же, странность этого положенія не замѣчали ни окружающіе, ни онъ самъ: вниманіе всѣхъ было сосредоточено на ней, пока въ ней боролась жизнь съ смертью, но когда докторъ объявилъ, что опасность миновалась и что есть болѣе вѣроятностей жизни, чѣмъ смерти, несмотря на то, что Вронскій не ѣздилъ болѣе, Алексѣй Александровичъ[1312] чувствовалъ себя въ невозможномъ положеніи, когда прошло то размягченіе, произведенное въ ней близостью смерти. Алексѣй Александровичъ замѣтилъ, что Анна боялась его, не могла смотрѣть ему прямо въ глаза. Докторъ и акушерка постоянно высылали его изъ ея комнаты и удивлялись, что она такъ медленно поправляется. Алексѣй Александровичъ же чувствовалъ, что онъ былъ помѣхой ея выздоровленію, что простить – одно дѣло и возможно; а возстановить, склеить разбитую семейную жизнь – другое дѣло и невозможно. Но что дѣлать, что предпринять, онъ не зналъ.
Въ Министерствѣ его сослуживцы и подчиненные, въ свѣтѣ его знакомые, домашніе, прислуга – всѣ замѣчали въ немъ растерянность,[1313] нерѣшительность и стыдливость, возбуждавшія жалость. Онъ забывалъ то, что начиналъ говорить, не слушалъ то, что говорили, и имѣлъ видъ человѣка, который хочетъ что то спросить и не рѣшается. Онъ пріѣхалъ въ 4 часа изъ Министерства.[1314] Входя въ свою переднюю, послѣ душевной тишины, которую давала ему работа въ Министерствѣ, онъ испытывалъ чувство подобное человѣку, который входилъ въ застѣнокъ пытки. Онъ былъ такъ озабоченъ своими мыслями, что, входя на крыльцо, не замѣтилъ двухъ экипажей, изъ которыхъ одинъ – англійская въ шорахъ упряжь княгини Бетси. Только онъ вошелъ в переднюю, онъ увидалъ красавца лакея въ галунахъ и мѣдвежей пелеринкѣ, державшаго бѣлую ротонду американской собаки.
– Кто здѣсь? – уныло спросилъ Алексѣй Александровичъ.
– Княгиня Тверская и Степанъ Аркадьичъ.
Все время болѣзни его жены, все это время отчаянія для него Алексѣй Александровичъ замѣчалъ, что свѣтскіе знакомые его, особенно женщины, принимали какое то особенное участіе въ немъ и его женѣ. Онъ замѣчалъ во всѣхъ или ему казалось, что онъ замѣчалъ во всѣхъ съ трудомъ скрываемую радость чего то, ту самую радость, которую онъ видѣлъ въ глазахъ адвоката. Всѣ какъ будто были въ восторгѣ, какъ будто выдавали кого то замужъ и считали нужнымъ выказывать въ отношеніи ея и его особенное сочувствіе. Когда его встрѣчали, всѣ съ едва скрываемой радостью спрашивали объ ея здоровьѣ; и лакеи, и господа, и дамы безпрестанно пріѣзжали узнавать объ ея здоровьи. И Степанъ Аркадьичъ, пріѣхавшій въ Петербургъ, тоже, казалось Алексѣю Александровичу, чему то радовался.
Алексѣй Александровичъ пошелъ къ спальнѣ жены. Онѣ не слыхали, какъ онъ подходилъ по мягкому ковру, и онъ услыхалъ, что онѣ говорили о томъ, чего бы онѣ не хотѣли, чтобы онъ слышалъ. Бетси говорила:
– Если бы онъ не уѣзжалъ, я бы поняла вашъ отказъ и его тоже. Но вашъ мужъ долженъ быть выше этаго.
– Зачѣмъ искушать себя? Не говорите этаго.
– Да, но вы не можете не желать его видѣть.
– Отъ этого то я не хочу.
Алексѣй Александровичъ тихо повернулся и прошелъ въ боковую дверь, ведущую въ дѣтскую. Онъ имѣлъ привычку, возвращаясь изъ Министерства, обходить жену и сына.
Въ первой дѣтской Сережа съ ногами сидѣлъ на стулѣ и рисовалъ что то, разсказывая, что онъ рисуетъ. Гувернантка съ чулкомъ, который она штопала, сидѣла подлѣ. Алексѣй Александровичъ поздоровался съ сыномъ, отвѣтилъ на учтивый вопросъ гувернантки о здоровьи жены нынче, что, кажется, лучше, и спросилъ, отчего такъ кричитъ беби.
– Я думаю, что кормилица не годится, – сказала гувернантка. – Бѣдняжка голодна, мнѣ кажется.
Алексѣй Александровичъ вошелъ въ другую дверь. Дѣвочка лежала, откидывая головку и корчась на рукахъ кормилицы, и не хотѣла брать грудь и замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшихся надъ ней. Алексѣй Александровичъ отозвалъ няню.
– Мамзель Боль говоритъ, что молока нѣтъ у кормилицы. Я и сама думаю, Алексѣй Александровичъ.
– Такъ чтоже вы не скажете?
– Кому же сказать? Анна Аркадьевна нездоровы все. Да и вы тоже.
Ребенокъ кричалъ еще громче и злобнѣе, закатываясь и хрипя. Няня, махнувъ рукой, подошла къ нему и взяла на руки и, сунувъ соску, стала ходить, качая.
– Надо доктору сказать осмотрѣть кормилицу, – сказалъ Алексѣй Александровичъ.
– Несчастный ребенокъ, – сказала няня, шишикая.
– Давно вы его носили къ Аннѣ Аркадьевнѣ? – спросилъ Алексѣй Александровичъ.
– Да ужъ съ недѣлю будетъ. – Ребенокъ затихъ. – А можетъ, животикъ, – сказала няня.
– Да вѣдъ вамъ видно, есть ли молоко.
– Молока мало, точно.
«То ли было съ первымъ ребенкомъ, – думалъ Алексѣй Александровичъ. – Она и не видитъ его. Я долженъ заботиться объ его ребенкѣ».
Онъ вышелъ торопливо, не отвѣчая на вопросъ Сережи, можно ли[1315] идти въ залу.
«Да, это не можетъ такъ продолжаться», думалъ онъ, но, выйдя въ столовую, онъ позвонилъ и велѣлъ пришедшему слугѣ послать за докторомъ, чтобы осмотрѣть кормилицу и ребенка. Ему не хотѣлось идти къ ней, не хотѣлось видѣть Княгиню Бетси; но онъ, сдѣлавъ усиліе надъ собой, пошелъ въ спальню, которая была для него самымъ труднымъ застѣнкомъ. Чтобы опять не подслушать невольно, онъ кашлянулъ, подходя къ двери, и вошелъ.
Анна въ сѣромъ халатѣ, съ заплетенными косами на головѣ, сидѣла на кушеткѣ. Въ похудѣвшемъ лицѣ ея странные глаза ея горѣли огнемъ, и лихорадочный румянецъ покрывалъ щеки. Какъ и всегда при видѣ мужа, оживленіе лица ея вдругъ изчезло, она опустила голову и безпокойно оглядывалась на Бетси и на Алексѣя Александровича, безпокоясь, очевидно о томъ, какъ они встрѣтятся. Алексѣй Александровичъ не видалъ Бетси послѣ своей поѣздки въ Москву. Бетси въ шляпѣ, гдѣ то на верху парившей надъ ея головой, какъ колпачокъ надъ лампой, и въ сизомъ платьи съ лиловыми, грубыми полосами на лифѣ съ одной стороны, а на юбкѣ съ другой стороны, вообще одѣтая по крайней послѣдней модѣ, сидѣла рядомъ съ Анной, прямо держа свой высокій станъ и, изогнувъ голову, ласковой улыбкой встрѣтила Алексѣя Александровича. Она протянула ему руку и крѣпко сжала ее.
– Я васъ знала всегда за необыкновеннаго человѣка, – сказала она ему по французски, но теперь я знаю васъ какъ человѣка съ великодушнымъ сердцемъ.
И она ласковой улыбкой поблагодарила его за его поступокъ въ отношеніи жены, выражая улыбкой то, что она жалуетъ его отъ себя орденомъ великодушія. Какъ ни обыкновенно то, что[1316] люди, которые сами неблагородны, особенно какъ будто цѣнятъ свое признаніе благородства въ другихъ, считая какъ будто высшей наградой то, что они признаютъ благородство, Алексѣя Александровича непріятно поразило это пожалованіе его въ великодушные отъ женщины, которая, какъ извѣстно всему Петербургу, проживая 120 тысячъ дохода своего мужа, жила съ любовникомъ, но непріятнѣе всего было то, что она позволяетъ себѣ говорить про самое задушевное и больное его мѣсто въ душѣ. Онъ холодно поклонился и, ей ничего не сказавъ, поцѣловалъ руку жены, спросивъ ее о здоровьи.
– Мнѣ, кажется, лучше, – сказала она, избѣгая его взгляда.
– Но у васъ лихорадочный цвѣтъ лица....
– Мы разговорились съ ней слишкомъ, – сказала Бетси. – Я чувствую, что это эгоизмъ съ моей стороны, и я уѣзжаю.
Она встала, но Анна съ стремительностью схватила ее за руку.
– Нѣтъ, побудьте, пожалуйста. Мнѣ нужно сказать вамъ. Нѣтъ, вамъ, – обратилась она къ Алексѣю Александровичу, и румянецъ вспыхнулъ краснѣе на ея щекахъ. – Я не хочу и не могу имѣть отъ васъ ничего скрытаго, – сказала она.
Алексѣй Александровичъ сѣлъ и трещалъ пальцами.
– Бетси говорила, что Графъ Вронскій желалъ быть у насъ передъ отъѣздомъ въ Ташкентъ.
Алексѣй Александровичъ поднялъ на нее свои прозрачные голубые глаза. Она не смотрѣла на него и, очевидно, торопилась высказать все, какъ это ни трудно ей было.
– Я сказала, что я не могу его видѣть.
– Вы сказали, мой другъ, что это будетъ зависѣть отъ Алексѣя Александровича, – поправила ее Бетси.
– Да нѣтъ, я не могу его видѣть, и это ни къ чему не поведетъ… – Она вдругъ остановилась, взглянула вопросительно на мужа (онъ не смотрѣлъ на нее), – однимъ словомъ я не хочу.
Алексѣй Александровичъ былъ блѣденъ; онъ подвинулся и хотѣлъ взять ея руку.
– Успокойтесь, Анна. Я благодарю васъ за ваше довѣріе.
Она хотѣла отдернуть свою руку отъ его влажной, съ большими надутыми жилами, руки, которая[1317] искала ее, но, видимо сдѣлавъ надъ собой усиліе, пожала его руку и съ полными слезъ глазами взглянула на него.
– Это отъ васъ зависитъ, – сказала Бетси, вставая. – Ну, прощайте, моя прелесть.
Она поцѣловала Анну и вышла. Алексѣй Александровичъ провожалъ ее.
– Прощайте, Алексѣй Александровичъ, еще разъ благодарю васъ, – сказала Бетси, остановившись въ маленькой гостиной и крѣпко пожимая ему руку. – Я посторонній человѣкъ, но я такъ люблю Анну и уважаю васъ, что я позволю себѣ совѣтъ. Примите его, Алексѣй есть олицетворенная честь, и онъ уѣзжаетъ.
– Благодарю васъ, Княгиня, за ваше участіе и совѣты; я привыкъ семейныя дѣла обдумывать и рѣшать самъ.
Онъ сказалъ это по привычкѣ съ достоинствомъ и тотчасъ же подумалъ,[1318] что какія бы онъ ни говорилъ слова, достоинства не могло быть въ его положеніи. И это онъ увидалъ по сдержанной, насмѣшливой улыбкѣ, съ которой Бетси взглянула на него послѣ его фразы.
Еще Бетси не успѣла выйти изъ комнаты, какъ Степанъ Аркадьичъ, сіяя свѣжестью, красотою и весельемъ лица, вошелъ въ комнату.
– А, Княгиня, вотъ пріятная встрѣча, – заговорилъ онъ, – а я былъ у васъ.
– Встрѣча на минутку, потому что я ѣду, – сказала Бетси, надѣвая перчатку.
– Что, Аннѣ лучше? Ну, слава Богу, – обратился онъ къ зятю. – Постойте, Княгиня, надѣвать перчатку, дайте поцѣловать вашу ручку. Ни за что я такъ не благодаренъ возвращенію старины въ модахъ, какъ цѣлованію рукъ. – Онъ поцѣловалъ руку Бетси. – Когда же увидимся?
– Вы не стоите, – отвѣчала Бетси улыбаясь.
И Степанъ Аркадьичъ, кокетничая съ Бетси, вышелъ съ нею провожать ее до кареты.
– Подите къ женѣ, не провожайте меня, – сказала Бетси Алексѣю Александровичу.
Алексѣй Александровичъ пошелъ къ женѣ. Она лежала, но, услыхавъ его шаги, поспѣшно встала и, отирая слезы,[1319] сѣла на прежнее мѣсто, испуганно глядя на него.
– Я очень благодаренъ вамъ за ваше довѣріе ко мнѣ, – кротко сказалъ Алексѣй Александровичъ,[1320] садясь подлѣ нея.
– И очень благодаренъ за ваше рѣшеніе; я тоже полагаю, что нѣтъ никакой надобности Графу Вронскому пріѣзжать сюда.
– Да я ужъ сказала, такъ что жъ повторять? – вдругъ съ раздраженіемъ, котораго она не успѣла удержать, сказала Анна.
«Никакой надобности, – подумала она, – пріѣзжать человѣку проститься съ той женщиной, которую онъ любитъ, для которой погубилъ себя, нѣтъ надобности видѣть своего ребенка отъ этой женщины – женщины, которая его одного любила и любитъ и которая не можетъ жить безъ него. Нѣтъ никакой надобности. Боже мой! Боже мой! зачѣмъ я не умерла и должна смотрѣть на ненавистнаго этаго великодушнаго человѣка». Она сжала руки и опустила блестящіе глаза на его руки съ напухшими жилами, которыя медленно потирали одна другую.
– Не будемъ никогда говорить объ этомъ, – прибавила она спокойнѣе.
– Мое одно желаніе состоитъ въ томъ, – треща пальцами, медленно началъ Алексѣй Александровичъ, – чтобы никогда не упоминать объ этомъ, и очень радъ видѣть…
– Что мое желаніе сходится съ вашимъ, – докончила она, звеня голосомъ, раздраженная теперь тѣмъ, что онъ такъ медленно говоритъ и что она знаетъ впередъ все, что онъ скажетъ.[1321]
– Да, – подтвердилъ онъ, – и Княгиня Тверская совершенно неумѣстно вмѣшивается въ самыя трудныя домашнія дѣла. То, что для нея кажется простымъ......
– Я ничему не вѣрю, что про нее говорятъ, – быстро сказала Анна, – я знаю, что она меня искренно любитъ.
Алексѣй Александровичъ вздохнулъ и помолчалъ. Она тревожно играла кистями халата, взглядывая на него съ тихой ненавистью и всѣми силами души желая только однаго – быть избавленной отъ его постылаго присутствія.
– А я послалъ сейчасъ за докторомъ, – сказалъ Алексѣй Александровичъ.
– Я здорова, зачѣмъ мнѣ доктора?
– Нѣтъ, маленькая кричитъ и, говорятъ, у кормилицы молока мало.
– Для чего же вы не позволили мнѣ кормить, когда я умоляла объ этомъ? Все равно (Алексѣй Александровичъ понялъ, что значило это все равно) онъ ребенокъ, а его уморятъ. – Она позвонила и велѣла принести ребенка. – Я просила кормить, мнѣ не позволили, а теперь попрекаютъ.
– Я не попрекаю…
– Ужъ одно, что этотъ ребенокъ здѣсь… Боже мой! зачѣмъ мы не умерли. – И она зарыдала. – Простите меня, я раздражена, я несправедлива,[1322] уйдите.
Алексѣй Александровичъ вышелъ и пошелъ въ кабинетъ.
«Нѣтъ, это не можетъ такъ оставаться,[1323] – сказалъ себѣ Алексѣй Александровичъ, – нѣтъ, христіанское чувство прощенія – это одна сторона дѣла; прощеніе успокоило меня, дало мнѣ опору, да. – Онъ старался увѣрить себя, что это такъ было. – Но что дѣлать, какъ продолжать жизнь – это другая сторона дѣла, и я ничего не знаю. Знаю только то, что такъ это оставаться не можетъ. Она ненавидитъ меня, я думаю, съ своимъ духовнымъ величіемъ. – Алексѣй Александровичъ съ грустью чувствовалъ, что это такъ. – Необходимо предоставить ей выборъ, необходимо знать ее всѣ мысли, которыя она, очевидно, не въ силахъ выразить. Необходимо написать ей и вызвать ее на откровенный отвѣтъ».
Алексѣй Александровичъ сѣлъ къ столу, досталъ бумаги и хотѣлъ тотчасъ, такъ какъ оставалось еще два часа до обѣда, писать ей. Но что писать? Онъ всталъ, перекрестился и прочелъ[1324] «Отче нашъ». Опять сѣлъ и началъ: «Бывшій другъ и жена моя Анна», потомъ замаралъ. «Нѣтъ, изложу прямо, на черно дѣло». Онъ началъ:[1325] «Я желалъ и желаю однаго…» «Нѣтъ, не о себѣ. А изложить самую исторію дѣла». «Когда я въ первый разъ услыхалъ отъ васъ, – онъ поправилъ отъ тебя, – что отношенія наши прекращены»… «Да нѣтъ, что же излагать, она знаетъ все. Надо только сказать, что я рѣшилъ». Онъ замаралъ. «Положеніе это невозможно ни для тебя, ни для меня, ни для дѣтей». «Но какое же возможно?» подумалъ онъ. И вставъ, сталъ ходить.
Проводивъ княгиню Бетси до кареты и еще разъ поцѣловавъ ея ручку выше перчатки и навравъ ей такого неприличнаго вздора, что она уже не знала, сердиться ли ей или смѣяться, Степанъ Аркадьичъ вернулся въ спальню и засталъ Анну въ слезахъ. Но личность Степана Аркадьича, и на всѣхъ дѣйствовавшая, какъ миндальное масло, смягчающе и успокоительно, подѣйствовала успокоительно и на Анну. Она разсказала ему все и призналась въ томъ, что она меньше чѣмъ когда нибудь чувствуетъ себя въ силахъ переносить видъ мужа.
– Я слыхала, что женщины любятъ людей даже за ихъ пороки, но я ненавижу его за его добродѣтели. Я не могу жить съ нимъ. Его видъ физически дѣйствуетъ на меня, я выхожу изъ себя. Кончено, я погубила себя.
– Отчего же? – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, – я не вижу. По моему, ваше положеніе очень просто. Не сошлись характерами, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, недавно видѣвшій такое заглавіе гдѣ то на афишѣ; – надо прямо и ясно распутать положеніе. По моему, я вижу, нужно разводъ и больше ничего.
– Не говори, не говори, это ужасно бы было надѣяться.
– Напротивъ, надѣйся.
И, успокоивъ сестру, Степанъ Аркадьичъ пошелъ къ зятю.
Степанъ Аркадьичъ[1326] съ нѣкоторой степенностью, съ тѣмъ лицомъ, съ которымъ онъ садился на свое кресло въ томъ мѣстѣ, гдѣ служилъ, вошелъ въ кабинетъ Алексѣя Александровича. Алексѣй Александровичъ все еще ходилъ по комнатѣ.
– Я не мѣшаю тебѣ, Алексѣй?
Онъ сѣлъ покойно и досталъ папиросу.
– Нѣтъ. Тебѣ нужно что нибудь?
– Да, мнѣ нужно поговорить. Мнѣ или никому. Ты позволишь мнѣ говорить откровенно? И повѣрь, что я ни на той, ни на другой сторонѣ.
Алексѣй Александровичъ остановился.
– Говори.
– Алексѣй, ты согласись, что въ этомъ положенiи оставаться невозможно.
Алексѣй Александровичъ, не отвѣчая, быстрыми шагами подошелъ къ столу, взялъ письмо и показалъ шурину.
– Я хотѣлъ написать ей.
– А, ну такъ я очень радъ, что нахожу тебя подготовленнымъ; мое дѣло облегчается много. Ты согласенъ, что положеніе невозможно, такъ чтоже тебѣ мѣшаетъ разорвать его?[1327]
– Да то, что я не вижу, не вижу, – Алексѣй Александровичъ сдѣлалъ непривычный жестъ руками передъ глазами, – не вижу никакого возможнаго выхода.
– Отчего? – сказалъ, вставая и оживляясь, Степанъ Аркадьичъ. – Напротивъ, если ты хочешь разорвать отношенія съ женой или ты убѣдился въ томъ, что вы не можете сдѣлать взаимное счастье.
– Ну да, нѣтъ; но, положимъ, я на все согласенъ, я ничего не хочу.
– Тогда это очень просто, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ съ улыбкой твердой, спокойной, какъ бы недоумѣвая, что можетъ быть въ такомъ случаѣ непріятнаго. Напротивъ, ничего, кромѣ очень пріятнаго.
И красивая, добрая улыбка была такъ убѣдительна, что невольно Алексѣй Александровичъ, чувствуя свою слабость, подчинился ей и повѣрилъ, что это просто.
– Это очень просто, – повторилъ Степанъ Аркадьичъ и началъ излагать дѣло въ томъ смыслѣ, что по какимъ бы то ни было обстоятельствамъ супруги, нашедшіе, что жизнь для нихъ невозможна вмѣстѣ, должны развестись. Что при разводѣ есть только одно соображеніе: желаетъ ли одинъ изъ супруговъ вступить въ другой бракъ. Если нѣтъ…
– Ну, такъ чего же, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, когда Алексѣй Александровичъ, сморщившись отъ волненія, проговорилъ, что, само собой разумѣется, онъ никогда не вступитъ и не желаетъ вступить въ другой бракъ.
– Ну, такъ въ чемъ же дѣло? <Какъ ни тяжело мнѣ, брату, говорить это, ты знаешь, что Анна имѣетъ привязанность, и эта привязанность и есть причина вашего разлада. Ну, что же ты хочешь? Чтобы она незаконно жила съ нимъ и дѣти..
Алексѣй Александровичъ перебилъ его, замахавъ отрицательно руками.>
Все то, что для Степана Аркадьича казалось такъ очень просто, тысячи тысячъ разъ обдуманно Алексѣемъ Александровичемъ, казалось ему нетолько не очень просто, нетолько не просто, нетолько не трудно, не очень трудно, а казалось вполнѣ невозможно.[1328] Не говоря о томъ, что разводъ, подробности котораго онъ зналъ, теперь былъ невозможенъ, потому что или она должна была принять на себя сознаніе прелюбодѣянія, что было противно прощенію, которое онъ далъ ей, или онъ самъ долженъ былъ принять на себя уличеніе въ фиктивномъ прелюбодѣяніи, чего онъ не могъ сдѣлать, вопервыхъ, потому, что чувство собственнаго достоинства не позволяло ему этаго, во вторыхъ, потому, что онъ не могъ смѣяться надъ церковнымъ учрежденіемъ брака и развода. Онъ все это обдумывалъ сотни разъ, но, не говоря ужъ объ этомъ, для него разводъ представлялся невозможнымъ по другимъ, еще болѣе важнымъ причинамъ.
Что будетъ съ сыномъ, если онъ разведется? Оставить его съ матерью было невозможно. Разведенная мать не будетъ имѣть семьи или будетъ имѣть незаконную семью, другихъ дѣтей. Что будетъ дѣлать этотъ законный пасынокъ между незаконными дѣтьми? Что онъ скажетъ отцу, когда выростетъ? И потомъ мысль о томъ, что сынъ его будетъ воспитанъ Вронскимъ, ужасала и возмущала его. Оставить сына у себя? Кто воспитаетъ его и замѣнитъ ему мать? И что ему сказать про уѣхавшую изъ дома мать? Допустить ли или прекратить сношенія между сыномъ и матерью? Алексѣй Александровичъ сотни разъ обдумывалъ это. И какъ ни невозможно ему казалось его теперешнее положеніе, будущее, при разводѣ, казалось еще болѣе невозможнымъ. Правда, при разводѣ его личное положеніе становилось легче – онъ не будетъ мучать ея, какъ теперь. Но другіе – сынъ, оба будутъ мучаться еще больше. Онъ чувствовалъ, что, согласившись на разводъ, онъ поступитъ эгоистично, и это больше всего останавливало его, но, кромѣ этаго всего, невозможнѣе всего казался разводъ Алексѣю Александровичу потому, что онъ, согласившись на разводъ, онъ губилъ Анну. Слово, сказанное Дарьей Александровной въ Москвѣ, о томъ, что онъ думаетъ о себѣ, рѣшаясь на разводъ, а не думаетъ о томъ, что этимъ онъ губитъ ее безвозвратно, – это слово запало ему въ душу. И онъ, посвоему связавъ это слово съ своимъ прощеніемъ и съ своимъ религіознымъ взглядомъ на жизнь, по своему понималъ его. Согласиться на разводъ, дать ей свободу – это что значило? Это значило отнять отъ нея послѣднюю опору на пути добра и ввергнуть ее въ погибель. Что будетъ? Она соединится съ нимъ незаконно, ибо преступной женѣ, по смыслу религіи, не можетъ быть законнаго брака, пока мужъ живъ, и она погибла, какъ думалъ Алексѣй Александровичъ. Черезъ годъ, два она сдѣлаетъ новую связь, ибо нѣтъ причины не сдѣлать. «Имѣю ли я, которому свыше поручена она, имѣю ли право бросить ее? Но что же дѣлать, что же дѣлать?» думалъ онъ, и, не вѣря ни одному слову Степана Аркадьича, на каждое слово имѣя тысячи опроверженій, онъ все таки слушалъ его, онъ всетаки ждалъ отъ него спасенія отъ того ужаснаго состоянія нерѣшительности и отъ еще болѣе ужаснаго внѣшняго положенія, которое, противно всѣмъ его разсужденіямъ, давило его стыдомъ.
– Теперь вопросъ только въ томъ, какъ, на какихъ условіяхъ ты согласишься. Она ничего не хочетъ смѣть просить, она все предоставляетъ твоему великодушію.[1329]
