Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
* № 35 (рук. № 18).
Часть вторая.
Глава I. Дьяволъ.
Прошло два мѣсяца. Вернувшись въ Петербургъ, жизнь Анны пошла по старому. Все было то же: тотъ же мужъ, тотъ же сынъ, тѣ же наполняющіе жизнь выѣзды, тѣ же три свѣтскіе круга, въ которые три ѣздила Анна; но все это со времени пріѣзда ея изъ Москвы измѣнилось. Прежде свѣтская жизнь съ толками о новомъ бракѣ, о повышеньи, перемѣщеньи, съ заботами о туалетѣ для бала, для праздника, съ мелкими досадами за первенство того или другаго, той или другой, мелкими тщеславными радостями успѣха спокойно наполняла ея время. Свѣтская жизнь эта, казавшаяся Аннѣ, пока она не вступила въ эту жизнь, такимъ страшнымъ водоворотомъ, опаснымъ, раздражающимъ, оказалась, какъ она испытала это въ эти послѣдніе два года своей Петербургской жизни, такой смирной и тихой. Затрогивали только самые мелкіе интересы, и Анна часто испытывала среди визитовъ, обѣдовъ, вечеровъ, баловъ чувство усталости и скуки однообразнаго исполненія долга. Теперь все это вдругъ перемѣнилось. Не стало этой середины. Или ей было несносно, противно въ свѣтѣ, или она чувствовала, что ей было слишкомъ не весело, а радостно быть въ свѣтѣ. Весь свѣтскій кругъ одинъ, всѣ знаютъ другъ друга и ѣздятъ другъ къ другу, но въ этомъ большомъ кругѣ есть свои подраздѣленія.
Анна имѣла друзей и близкіе связи въ трехъ различныхъ кругахъ. Одинъ – это былъ[749] служебный, офиціальный кругъ ея мужа, сослуживцевъ, подчиненныхъ, и нѣкоторыя жены ихъ считались достойными. Другой кругъ – это былъ тотъ кругъ, черезъ который Алексѣй Александровичъ сдѣлалъ свою карьеру, кругъ, близкій къ двору, внѣшне скромный, но могущественный. Центромъ этаго кружка была Графиня А.; черезъ нее то Алексѣй Александровичъ сдѣлалъ свою карьеру. Въ кружкѣ этомъ царствовалъ постоянно восторгъ и умиленье надъ своими собственными добродѣтелями. Православіе, патріотизмъ и славянство играли большую роль въ этомъ кругѣ. Алексѣй Александровичъ очень дорожилъ этимъ кругомъ, и Анна одно время, найдя въ средѣ этаго кружка очень много милыхъ женщинъ и въ этомъ кружкѣ не чувствуя себя принужденной къ роскоши, которая была имъ не по средствамъ,[750] сжилась съ этимъ кружкомъ и усвоила себѣ ту нѣкоторую утонченную восторженность, царствующую въ этомъ кружкѣ. Она, правда, никогда не вводила этотъ тонъ, но поддерживала его и не оскорблялась имъ. Теперь же, вернувшись изъ Москвы, кружокъ этотъ ей сталъ невыносимъ, она видѣла все притворство, на которомъ замѣшанъ онъ, и скучала и сколь возможно менѣе ѣздила къ[751] Графинѣ N.
Другой кругъ, въ которомъ появлялась Анна, былъ собственно[752] свѣтъ. Кругъ огромныхъ домовъ, баловъ, экипажей, посланниковъ, [1 неразобр.] театровъ, маскарадовъ, кругъ людей и знатныхъ и громадно богатыхъ. Связь ея съ этимъ кругомъ держалась черезъ Бетси Курагину, жену ея двоюроднаго брата, у которой было 120 тысячъ дохода и которая съ самаго начала появленія Анны въ свѣтъ влюбилась въ нее и ухаживала за ней и втягивала ее въ свой кругъ, смѣясь надъ тѣмъ кругомъ и называя его композиціей изъ чего-то славянофильско-хомяковско-утонченно православно-женско-придворно подленькаго.[753]
– Это богадѣльня. Когда стара и дурна буду, я сдѣлаюсь такая же, – говорила Бетси, – но вы la plus jolie femme de Petersbourg.[754]
Этого круга Анна избѣгала прежде сколько могла, такъ какъ онъ требовалъ расходовъ выше ея средствъ, да и по душѣ предпочитала первый. Теперь же сдѣлалось наоборотъ. И она избѣгала восторженныхъ друзей своихъ и ѣздила въ большой свѣтъ. И тамъ она встрѣчала Удашева и испытывала волнующую радость при этихъ встрѣчахъ. Особенно часто встрѣчала она Удашева у Бетси, которая была урожденная Удашева и ему двоюродная. Удашевъ былъ вездѣ, гдѣ только онъ могъ встрѣтить ее, и онъ говорилъ ей, когда могъ, о своей любви. Всякій разъ она запрещала ему это, она ему не подавала никакого повода, но всякій разъ, какъ она встрѣчалась съ нимъ, въ душѣ ея загоралось то самое чувство оживленія, которое нашло на нее въ тотъ день въ вагонѣ, когда она въ первый разъ встрѣтила его. Она сама чувствовала, что радость свѣтилась въ ея глазахъ и морщила ея губы, и она не могла затушить ее. И онъ видѣлъ это, и онъ покорялся ей, но также упорно[755] преслѣдовалъ ее. Но онъ не преслѣдовалъ ее,[756] онъ только чувствовалъ и зналъ это, что не могъ жить внѣ лучей ея, и онъ старался видѣть ее, говорить съ ней. Его полковая жизнь шла по старому – тѣже манежи, выходы, смотры, только онъ рѣже ѣздилъ въ ягтъ клубъ, меньше принималъ участія въ полковыхъ дѣлахъ и кутежахъ и больше ѣздилъ въ свѣтъ, въ тотъ большой роскошный свѣтъ; въ маленькій кружокъ Графини[757] А. онъ не былъ допущенъ, да и не желалъ этаго. Одинъ разъ обѣдалъ у Удашевыхъ[758] и раза 3 былъ съ визитомъ. Въ свѣтѣ Удашевъ устроилъ себѣ ширмы, чтобы не компрометировать Каренину. Онъ видимо ухаживалъ за выѣзжавшей первый годъ княжной Бѣлосельской, и въ свѣтѣ поговаривали о возможности этаго брака. Удашевъ никогда ни съ кѣмъ не говорилъ о своемъ чувствѣ; но если бы онъ высказалъ кому нибудь, онъ бы высказалъ то, что онъ думалъ: т. е. что онъ не имѣетъ никакой надежды на успѣхъ, что онъ злится на себя и свою страсть, которая изломала всю его жизнь, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ въ глубинѣ души гордился своей страстью и зналъ очень хорошо, что въ несчастной любви къ дѣвушкѣ, которая свободнѣе женщины, вообще есть что-то жалкое, смѣшное; но въ любви къ замужней женщинѣ, чтобы ни пѣли моралисты, есть что-то грандіозное, доказывающее силу души.
Удашевъ одинъ разъ обѣдалъ у Карениныхъ. Алексѣй Александровичъ позвалъ его, встрѣтивъ; но больше его не звали, – на этомъ настояла Анна, – и бывалъ съ визитами, но Анна не принимала его, когда могла. Поэтому онъ могъ видѣть ее только въ свѣтѣ и сталъ опять ѣздить повсюду въ свѣтъ, который онъ было оставилъ. Въ свѣтѣ, для того чтобы имѣть предлогъ, а отчасти и потому, что первую зиму выѣзжавшая княжна Бѣлосельская была очень милая дѣвушка, Удашевъ ухаживалъ будто бы за Княжной Бѣлосельской, и вездѣ, гдѣ бывала Анна, былъ и онъ.
Страсть страстью; но день, имѣющій 24 часа, долженъ былъ наполняться. Удашевъ не могъ не продолжать свою холостую и полковую товарищескую жизнь, хотя и старался избѣгать товарищескихъ попоекъ.
* № 36 (рук. № 24).
[759]Вронскій поѣхалъ во Французскій театръ, гдѣ ему дѣйствительно нужно было видѣть Полковаго Командира, не пропускавшаго ни однаго представленія французскаго театра, съ тѣмъ чтобы переговорить съ нимъ о своемъ миротворствѣ, о томъ дѣлѣ, которое занимало и забавляло его уже 3-й день. Въ дѣлѣ этомъ былъ замѣшанъ и Петрицкій, котораго онъ любилъ, и другой, недавно поступившiй, славный малый, товарищъ, молодой князь Кадровъ, главное же, были замѣшаны интересы полка. <Дѣло затѣялось на завтракѣ, который давалъ ихъ выходившій изъ полкa офицеръ. Князь Кадровъ и Петрицкій въ 1-мъ часу, уже поѣвши устрицъ и выпивши бутылку Шабли, громко разговаривая и смѣясь, ѣхали на извощикѣ[760] къ товарищу, дававшему завтракъ, когда мимо нихъ пролетѣлъ лихачъ извощикъ съ молоденькой, хорошенькой дамой, въ бархатной шубкѣ. Дама оглянулась на ихъ говоръ и смѣхъ.
– Смотри, смотри, прелесть какая хорошенькая! Пошелъ, извощикъ, догоняй! Рубль на водку.
Извощикъ навскачь сталъ гнать за лихачемъ. Дама оглянулась другой, третій разъ. Офицеры смѣясь покрикивали ей и ѣхали за нею. Сворачивать не приходилось, такъ какъ дама ѣхала нетолько по тому же направленію, по которому нужно было ѣхать офицерамъ, но остановилась даже и вышла передъ тѣмъ самымъ домомъ, въ который ѣхали офицеры. Она вышла прежде ихъ. Извощикъ, видно, былъ заплаченъ и отъѣхалъ; а хорошенькая дама, оглянувшись на офицеровъ, вошла на то самое крыльцо, на которое имъ надо было входить, и офицеры только видѣли ее мелькомъ, какъ она еще разъ оглянулась, входя на лѣстницу. Она взошла выше той площадки, на которой жилъ тотъ товарищъ, къ которому они ѣхали, и скрылась.
Петрицкій и Кадровъ опоздали, и уже человѣкъ 30 офицеровъ шумѣли за виномъ.[761] Вронской былъ тутъ же. Петрицкій и Кедровъ, перебивая одинъ другаго, принялись разсказывать о красотѣ встрѣченной дамы и о[762] необыкновенномъ случаѣ, что она живетъ въ этомъ самомъ домѣ. Пріѣхавшіе, чтобы догнать другихъ, выпили залпомъ нѣсколько бокаловъ и успѣшно догнали, даже перегнали другихъ.[763] Вронскій, занятый другимъ разговоромъ, и не замѣтилъ, какъ эти два молодца, чрезвычайно пораженные красотой этой лореточки и заманчивымъ оглядываніемъ ея на нихъ, отправились въ кабинетъ къ хозяину и, призвавъ туда хозяйскаго лакея и наведя справки о томъ, живетъ ли мамзель наверху, и, получивъ отъ него утвердительный отвѣтъ, написали неизвѣстной посланіе, что они оба влюблены, умираютъ отъ любви къ ней, и сами понесли это письмо наверхъ.
[764]Вронской узналъ все это уже тогда, когда въ комнату ворвались оба молодые люди съ лицами, разстроенными чѣмъ то особеннымъ кромѣ пьянства. Изъ ихъ разсказовъ[765] Вронскій понялъ, что, когда они позвонили, къ нимъ вышла дѣвушка. Узнавъ, что тутъ живетъ дама, которая часъ тому назадъ пріѣхала на извощикѣ въ бархатной шубкѣ, они просили передать письмо, прося отвѣта. Но пока дѣвушка переговаривалась и спрашивала, отъ кого записка, выскочилъ какой то человѣкъ съ бакенбардами колбасиками, какъ они разсказывали, бросилъ письмо и ткнулъ въ грудь Кадрова. Это разсказывалъ Петрицкій.
– Нѣтъ, не толкнулъ, а грубо заперъ дверь, – оправдывался Кедровъ.
– Ну, не толкнулъ, – продолжалъ Петрицкій, – но все таки чортъ знаетъ что такое! A Василій (лакей) говорилъ, что мамзель. Мы спрашивали у него. Онъ говорилъ: много ихъ мамзелей.
Всѣ посмѣялись этой исторіи, но[766] Вронской и нѣкоторые другіе поняли, что исторія эта не хороша, но дѣлать и говорить теперь нечего было.
На другой день Полковой Командиръ позвалъ[767] Вронскаго къ себѣ и, такъ какъ и ожидалъ[768] Вронской, дѣло шло объ исторіи вчерашней мамзели и Петрицкаго съ Кедровымъ.> Оба были въ эскадронѣ[769] Вронскаго. Къ полковому командиру пріѣзжалъ чиновникъ комиссіи прошеній титулярный совѣтникъ Венденъ съ жалобой на его офицеровъ, которые оскорбили его жену. Молодая жена его, какъ разсказывалъ Венденъ, – онъ былъ женатъ полгода, – была въ церкви съ матушкой и вдругъ почувствовала нездоровье, происходящее отъ извѣстнаго положенія, не могла больше стоять и поѣхала домой на первомъ попавшемся ей лихачѣ – извощикѣ. Тутъ за ней погнались офицеры, она испугалась и, еще хуже разболѣвшись, прибѣжала на лѣстницу домой. Самъ Венденъ, вернувшись изъ присутствія, услыхалъ звонокъ и какіе то голоса, вышелъ и увидалъ пьяныхъ офицеровъ съ письмомъ, вытолкалъ ихъ и просилъ строгаго наказанія.
– Нѣтъ, какъ хотите, a Петрицкій, вы его защищаете, совсѣмъ онъ становится невозможенъ, – сказалъ Полковой командиръ. – Нѣтъ недѣли безъ исторіи. Вѣдь этотъ чиновникъ не оставитъ дѣла, онъ поѣдетъ дальше.
[770]Вронской видѣлъ всю неблаговидность этаго дѣла, въ особенности то, что кто то из товарищей получилъ ударъ въ грудь и что удовлетворенія требовать нельзя, а, напротивъ, надо все сдѣлать, чтобы смягчить этаго титулярнаго совѣтника и замять дѣло. Полковой командиръ призвалъ[771] Вронскаго именно потому, что зналъ его за рыцаря чести, твердости, умнаго человѣка и, главное, человѣка, дорожащаго честью полка. Они потолковали и рѣшили, что надо ѣхать имъ: Петрицкому и Кедрову къ этому титулярному совѣтнику извиняться, и[772] Вронскій самъ вызвался ѣхать съ ними, чтобы смягчить это дѣло сколько возможно. Полковой командиръ и[773] Вронскій оба понимали, что имя[774] Вронскаго и флигель-адъютантскій вензель должны много содѣйствовать смягченію титулярнаго совѣтника. И дѣйствительно, эти два средства оказались отчасти дѣйствительными, но результатъ примиренія остался сомнительнымъ, какъ и разсказывалъ это[775] Вронскій.
Вотъ этимъ то дѣломъ миротворства и занимался[776] Вронской въ тотъ день, какъ кузина его ждала обѣдать. Молодые люди, несмотря на свои товарищескія, запанибратскія отношенія съ[777] Вронскимъ, уважали его и покорились его рѣшенью ѣхать извиниться съ нимъ вмѣстѣ, тѣмъ болѣе что свое рѣшенье онъ высказалъ имъ строго и рѣшительно, объявивъ, что если это дѣло не кончится миромъ, то имъ обоимъ надо выдти изъ полка. Одна уступка, которую онъ сдѣлалъ, состояла въ томъ, что Кедровъ могъ не ѣхать, такъ какъ онъ тоже считалъ себя оскорбленнымъ.
Въ назначенный часъ[778] Вронской повезъ Петрицкаго къ титулярному совѣтнику. Титулярный совѣтникъ принялъ ихъ, стоя, въ вицмундирѣ, и румяное лицо его съ бакенбардами колбасиками, какъ описывалъ Петрицкій, было торжественно, но довольно спокойно.
[779]Вронской видѣлъ, что они съ Полковымъ Командиромъ не ошиблись, предположивъ, что имя и эполеты будутъ имѣть свое вліяніе.
Титулярный совѣтникъ поклонился[780] Вронскому и подалъ ему руку, но чуть наклоненіемъ головы призналъ существованіе Петрицкаго.[781] Вронской началъ говорить:
– Два товарища мои были вовлечены цѣлымъ рядомъ несчастныхъ случайностей въ ошибку, о которой они отъ всей души сожалѣютъ, и просятъ васъ принять ихъ извиненія.
Титулярный совѣтникъ шевелилъ губами и хмурился.
– Я вамъ скажу,[782] Графъ, что мнѣ очень лестно ваше посредничество и что я бы готовъ признать ошибку и раскаянье, если оно искренно, но, согласитесь…
Онъ взглянулъ на Петрицкаго и поднялъ голосъ.[783] Вронской замѣтилъ это и поспѣшилъ перебить его.
– Они просятъ вашего извиненія, и вотъ мой товарищъ и пріятель Петрицкій.
Петрицкій промычалъ, что онъ сожалѣетъ, но въ глазахъ его не было замѣтно сожалѣнія, напротивъ, лицо его было весело, и титулярный совѣтникъ увидалъ это.
– Сказать: извиняю,[784] Графъ, очень легко, – сказалъ титулярный совѣтникъ, но испытать это никому не желаю, надо представить положеніе женщины......
– Но согласитесь, опять перебилъ[785] Вронской. – Молодость, неопытность, и потомъ, какъ вы знаете, мы были на завтракѣ, было выпито.... Я надѣюсь, что вы, какъ порядочный человѣкъ, войдете въ положеніе молодыхъ людей и великодушно извините. Я съ своей стороны, и Полковой командиръ просилъ меня, будемъ вамъ искренно благодарны, потому что я и прошу за людей, которыми мы дорожимъ въ полку. Такъ могу ли я надѣяться, что дѣло это кончится миромъ?
На губахъ титулярнаго совѣтника играла пріятная улыбка удовлетвореннаго тщеславія.
– Очень хорошо,[786] Графъ, я прощаю, и онъ подалъ руку. – Но эти господа должны знать, что оскорблять женщину неблагородно.....
– Совершенно раздѣляю ваше мнѣніе, но если кончено.... – хотѣлъ перебить[787] Вронской.
– Безъ сомнѣнія кончено, – сказалъ титулярный совѣтникъ. – Я не злой человѣкъ и не хочу погубить молодыхъ людей; не угодно-ли вамъ сѣсть? Не угодно-ли?
Онъ подвинулъ спички и пепельницу. И Вронской чувствовалъ, что меньшее, что онъ можетъ сдѣлать, это посидѣть минуту, тѣмъ болѣе что все такъ хорошо обошлось.
– Такъ прошу еще разъ вашего извиненія и вашей супруги за себя и за товарища, – сказалъ Петрицкій.
Титулярный совѣтникъ подалъ руку и закурилъ папиросу. Все, казалось, прекрасно кончено, но титулярный совѣтникъ хотѣлъ подѣлиться за папиросой съ своимъ новымъ знакомымъ,[788] Графомъ и флигель-адъютантомъ, своими чувствами, тѣмъ болѣе, что[789] Вронской своей открытой и благородной физіономіей произвелъ на него пріятное впечатлѣніе.
– Вы представьте себѣ,[790] Графъ, что молодая женщина въ такомъ положеніи, стало быть, въ самомъ священномъ, такъ сказать, для мужа положеньи, ѣдетъ изъ церкви отъ нездоровья, и тутъ вдругъ.....
[791]Вронской хотѣлъ перебить его, видя, что онъ бросаетъ изъ подлобья мрачные взгляды на Петрицкаго.
– Да, но вы изволили сказать, что вы простили.
– Безъ сомнѣнія, и въ этомъ положеньи два пьяные…
– Но позвольте…
– Два пьяные мальчишки позволяютъ себѣ писать и врываться.
Титулярный совѣтникъ[792] покраснѣлъ, мрачно смотрѣлъ на Петрицкаго.
– Но позвольте, если вы согласны…
Но титулярнаго совѣтника нельзя было остановить.
– Врываться и оскорблять честную женщину. Я жалѣю, что щетка не подвернулась мнѣ. Я бы убилъ....
Петрицкій всталъ нахмурившись.
– Я понимаю, понимаю, – торопился говорить[793] Вронской, чувствуя, что смѣхъ поднимается ему къ горлу, и опять пытаясь успокоить титулярнаго совѣтника, но титулярный совѣтникъ уже не могъ успокоиться.
– Во всякомъ случаѣ я прошу васъ признать, что сдѣлано съ нашей стороны что возможно. Чего вы желаете? Погубить молодыхъ людей?
– Я ничего не желаю.
– Но вы извиняете?
– Для васъ и для Полковаго Командира, да, но этихъ мерз…
– Мое почтеніе, очень благодаренъ, – сказалъ[794] Вронской и, толкая Петрицкаго, вышелъ изъ комнаты.>
* № 37 (рук. № 19).
«Ну, такъ и есть, – подумала хозяйка, также какъ и всѣ въ гостиной, съ тѣхъ поръ какъ она вошла, невольно слѣдившіе за ней, – такъ и есть, – думала она, какъ бы по книгѣ читая то, что дѣлалось въ душѣ Карениной, – она кинулась ко мнѣ. Я холодна, она мнѣ говоритъ: мнѣ все равно, обращается къ Д., тотъ же отпоръ. Она говоритъ съ двумя-тремя мущинами, а теперь съ нимъ. Теперь она взяла въ ротъ жемчугъ – жестъ очень дурнаго вкуса, онъ встанетъ и подойдетъ къ ней».
И такъ точно сдѣлалось, какъ предполагала хозяйка. Гагинъ всталъ. Рѣшительное, спокойное лицо выражало еще большую рѣшительность; онъ шелъ, но еще не дошелъ до нея, какъ она, какъ будто не замѣчая его, встала и перешла къ угловому столу съ лампой и альбомомъ. И не прошло минуты, какъ уже она глядѣла въ альбомъ, а онъ говорилъ ей:[795]
– Вы мнѣ сказали вчера, что я ничѣмъ не жертвую. Я жертвую всѣмъ – честью. Развѣ я не знаю, что я дурно поступилъ съ Щербацкой? Вы сами говорили мнѣ это.
– Ахъ, не напоминайте мнѣ про это. Это доказываетъ только то, что у васъ нѣтъ сердца.
Она сказала это, но взглядъ ея говорилъ, что она знаетъ, что у него есть сердце, и вѣритъ въ него.
– То была ошибка, жестокая, ужасная. То не была любовь.
– Любовь, не говорите это слово, это гадкое слово.
Она подняла голову, глаза ея блестѣли изъ разгоряченнаго лица. Она отвѣчала, и очевидно было, что она не видѣла и не слышала ничего, что дѣлалось въ гостиной. Какъ будто электрическій свѣтъ горѣлъ на этомъ столикѣ, какъ будто въ барабаны били около этаго столика, такъ тревожило, раздражало все общество то, что происходило у этаго столика и, очевидно, не должно было происходить. Всѣ невольно прислушивались къ ихъ рѣчамъ, но ничего нельзя было слышать, и, когда хозяйка подошла, они не могли ничего найти сказать и просто замолчали. Всѣ, сколько могли, взглядывали на нихъ и видѣли въ его лицѣ выраженіе страсти, а въ ея глазахъ что то странное и новое. Одинъ только Алексѣй Александровичъ, не прекращавшій разговора съ Генераломъ о классическомъ образованіи, глядя на свѣтлое выраженіе лица своей жены, зналъ значеніе этаго выраженія.[796] Со времени пріѣзда ея изъ Москвы онъ встрѣчалъ чаще и чаще это страшное выраженіе – свѣта, яркости и мелкоты, которое находило на лицо и отражалось въ духѣ жены. Какъ только находило это выраженіе, Алексѣй Александровичъ старался найти ту искреннюю, умную, кроткую[797] Анну, которую онъ зналъ, и ничто въ мірѣ не могло возвратить ее въ себя, она становилась упорно, нарочно мелочна, поверхностна, насмѣшлива, логична,[798] холодна, весела и ужасна для Алексѣя Александровича. Алексѣй Александровичъ, религіозный человѣкъ, съ ужасомъ ясно опредѣлилъ и назвалъ это настроеніе; это былъ дьяволъ, который овладѣвалъ ея душою. И никакія средства не могли разбить этаго настроенія. Оно проходило само собою и большею частью слезами. Но прежде это настроеніе приходило ей одной, теперь же онъ видѣлъ, что оно было въ связи съ присутствіемъ этаго[799] красиваго, умнаго и хорошаго юноши.
Алексѣй Александровичъ ясно доказывалъ Генералу, что навязыванье классическаго образованія также невозможно, какъ навязываніе танцовальнаго образованія цѣлому народу.[800] Но онъ видѣлъ, чувствовалъ, ужасался, и въ душѣ его становилось холодно.
Окончивъ разговоръ, онъ всталъ и подошелъ къ угловому столу.
– [801]Анна, я бы желалъ ѣхать, – сказалъ онъ, не глядя на вставшаго[802] Вронскаго, но видя его, видя выраженіе его лица, умышленно, чтобъ не выказать ни легкости, ни презрѣнія, ни сожалѣнія, ни озлобленія, умышленно безвыразительное. Онъ понималъ все это и небрежно поворачивалъ свою шляпу.
– Ты хотѣла раньше ѣхать домой, да и мнѣ нужно.
– Нѣтъ, я останусь, пришли за мной карету, – сказала она просто и холодно.
«Это онъ, это дьяволъ говоритъ въ ней», подумалъ Алексѣй Александровичъ, глядя на ея прямо устремленные на него, странно свѣтящіеся между рѣсницъ глаза.
– Нѣтъ, я оставлю карету, я поѣду на извощикѣ.
И, откланявшись хозяйкѣ, Алексѣй Александровичъ вышелъ.
Истинно хорошее общество только тѣмъ и хорошее общество, что въ немъ до высшей степени развита чуткость ко всѣмъ душевнымъ движеніямъ. Ничего не произошло особеннаго. Молодая дама и знакомый мущина отошли къ столу и въ продолженіе полчаса о чемъ то[803] говорили; но всѣ чувствовали, что случилось что то непріятно грубое, неприличное, стыдное. Хотѣлось завѣсить ихъ. И когда Алексѣй Александровичъ вышелъ, Княгиня[804] Нана рѣшилась во что бы то ни стало нарушить уединеніе и перезвала къ ихъ столу двухъ гостей. Но черезъ 5 минутъ[805] Анна встала и простилась, сіяющей улыбкой пренебреженія отвѣчая на сухость привѣтствій. Вслѣдъ за ней вышелъ и[806] Вронскій.
– Что я вамъ говорила?
– Это становится невозможно, – переговорили хозяйка дома и толстая дама. – Бѣдный дуракъ!
Старый, толстый Татаринъ, кучеръ въ глянцевитомъ кожанѣ, съ трудомъ удерживалъ лѣваго прозябшаго сѣраго, извивавшагося у подъѣзда; лакей стоялъ, отворивъ дверцу. Швейцаръ стоялъ, держа внѣшнюю дверь.[807] Анна Каренина отцѣпляла маленькой бѣлой ручкой кружева рукава отъ крючка шубки и, нагнувши головку, улыбалась.[808] Вронскій говорилъ:
– Вы ничего не сказали, положимъ, я ничего не требую, ничего. Только знайте, что моя жизнь – ваша, что одна возможность счастья – это ваша любовь.[809]
– Какъ должно быть ужасно легко мущинамъ повторять эти слова. Сколько разъ вы говорили это?[810] Я одинъ разъ сказала это… и то неправду. Поэтому я не скажу этаго другой разъ, – повторила она медленно, горловымъ густымъ голосомъ, и вдругъ, въ тоже время какъ отцѣпила кружево,[811] она прибавила: – Я не скажу, но когда скажу… – и она взглянула ему въ лицо. – До свиданья, Алексѣй Кирилычъ.
Она подала ему руку[812] и быстрымъ, сильнымъ шагомъ прошла мимо Швейцара и скрылась въ каретѣ. Ея взглядъ, прикосновеніе руки прожгли его. Онъ поцѣловалъ свою ладонь въ томъ мѣстѣ, гдѣ она тронула его, и поѣхалъ домой, безумный отъ счастья.
Вернувшись домой, Алексѣй Александровичъ не прошелъ къ себѣ въ кабинетъ, какъ онъ это дѣлалъ обыкновенно, а, спросивъ, дома ли Марья Александровна (сестра), и, узнавъ, что ея тоже нѣтъ дома, вошелъ на верхъ не раздѣваясь и, заложивъ за спину сцѣпившіяся влажныя руки, сталъ ходить взадъ и впередъ по залѣ, гостинной и диванной. Образъ жизни Алексѣя Александровича, всегда встававшаго въ 7 часовъ и всегда ложащагося въ постель въ половинѣ 1, былъ такъ регуляренъ, что это отступленіе отъ привычки удивило прислугу и удивило самаго Алексѣя Александровича, но онъ не могъ лечь и чувствовалъ, что ему необходимо объясниться съ женой и рѣшить свою и ея судьбу.
Онъ, не раздѣваясь, ходилъ своимъ[813] слабымъ шагомъ взадъ и впередъ по звучному паркету освѣщенной одной лампой столовой, по ковру темной гостиной, въ которой свѣтъ отражался только въ большое зеркало надъ диваномъ, и черезъ ея кабинетъ, въ которомъ горѣли двѣ свѣчи,[814] освѣщая красивые игрушки, такъ давно близко знакомыя ему, ея письменнаго стола, и до двери спальни, у которой онъ поворачивался.[815]
Онъ слышалъ, какъ въ спальню вошла[816] Аннушка, горничная, слышалъ, какъ она выглянула на него и потомъ, какъ будто сердясь на то, что онъ такъ непривычно ходить не въ своемъ мѣстѣ, стала бить подушки, трясти какими то простынями.
Всѣ эти столь привычные предметы, звуки[817] имѣли теперь значеніе для Алексѣя Александровича и мучали его.
Какъ человѣку съ больнымъ пальцемъ кажется, что какъ нарочно онъ обо все ушибаетъ этотъ самый палецъ, такъ Алексѣю Александровичу казалось, что все, что онъ видѣлъ, слышалъ, ушибало его больное мѣсто въ сердцѣ.
На каждомъ протяженіи въ своей прогулкѣ и большей частью на[818] паркетѣ свѣтлой столовой онъ останавливался и говорилъ себѣ: «Да, это необходимо рѣшить и прекратить и высказать свой взглядъ на это и свое рѣшеніе. Но высказать что же и какое рѣшеніе? Что же случилось? Ничего. Она долго говорила съ нимъ. Ну, что же?[819] Можетъ быть, я вижу что то особенное въ самомъ простомъ, и я только подамъ мысль»… и онъ трогался съ мѣста; но какъ только онъ входилъ въ темную гостиную, ему вдругъ представлялось это преображенное, мелкое, веселое и ужасное выраженіе лица, и онъ понималъ, что дѣйствительно случилось что то[820] неожиданное и страшное и такое, чему необходимо положить конецъ, если есть еще время. Онъ входилъ въ кабинетъ и тутъ, глядя на ея столъ съ лежащей наверху малахитоваго бювара начатой запиской, онъ живо вспоминалъ ее тою, какою она была для него эти 6 лѣтъ – открытою,[821] простою и довольно поверхностною натурою, вспоминалъ ея вспыльчивость, ея несправедливыя[822] досады на него[823] и потомъ простое раскаяніе – слезы дѣтскія почти и нѣжность, да, нѣжность. «А теперь? Нѣтъ этаго теперь, рѣже и рѣже я вижу и понимаю ее, и больше и больше выступаетъ что то новое, неизвѣстное. Есть же этому причина». Вспоминалъ онъ тоже свое часто повторявшееся въ отношеніи ея чувство своей недостаточности. Онъ вспоминалъ, что часто она какъ будто чего то требовала отъ него такого, чего онъ не могъ ей дать, и какъ онъ успокоивалъ себя, говоря: нѣтъ, это мнѣ только такъ кажется. А, видно, было что то между ними, и вотъ эта трещина оказалась.
«Все равно, я долженъ объясниться и разрѣшить все это».
Румяное, круглое лицо съ огромнымъ шиньономъ въ бѣлѣйшихъ воротничкахъ высунулось изъ двери спальной.
– Извольте ложиться, Алексѣй Александровичъ, я убралась,[824] – сказала Аннушка.
Алексѣй Александровичъ заглянулъ въ спальню, и вдругъ при видѣ этой горничной и при мысли о томъ, что она догадывается[825] или догадается, почему такъ непривычно во 2-мъ часу не ложится спать ея баринъ, чувство[826] отвращенія[827] къ женѣ, къ той, которая ставила его въ унизительное положеніе, стрѣльнуло въ сердце.
– Хорошо, сказалъ онъ[828] и, прибавивъ шагу, направился опять къ столовой.
У подъѣзда зашумѣли. Алексѣй Александровичъ вернулся въ ея кабинетъ и, сдвинувъ очки, близко посмотрѣлся въ зеркало. Лицо его,[829] желтое и худое, было покрыто красными пятнами и показалось ему самому отвратительно.
«И[830] неужели это такія простыя, ничтожныя событія и признаки – вечеръ у Княгини, то, что я не легъ спать въ опредѣленное время, это мое разстроенное лицо, – неужели это начало страшнаго бѣдствія?»
Да, какой то внутренній голосъ говорилъ ему, что это было начало несчастія. Что несчастіе уже совершилось, хотя еще не выразились всѣ его послѣдствія. «Но всетаки я долженъ высказать и высказать слѣдующее», и Алексѣй Александровичъ ясно и отчетливо пробѣжалъ въ головѣ весь конспектъ своей рѣчи къ ней: 1) воззваніе къ ней и попытка вызова на признаніе и вообще откровенность съ ея стороны 2) религіозное объясненіе значенія брака 3) ребенокъ и онъ самъ – ихъ несчастье 4) ее собственное несчастье.
На лѣстницу входили женскіе шаги. Алексѣй Александровичъ, готовый къ своей рѣчи, стоялъ, осторожно соединяя кончики пальцевъ обѣихъ [рукъ], и приводилъ въ спокойствіе и порядокъ мысли, которые онъ хотѣлъ передать женѣ. Этотъ жестъ соединенія кончиковъ пальцевъ рукъ всегда успокоивалъ его и приводилъ въ акуратность, которая теперь такъ нужна была ему. Но еще по звуку тонкаго сморканія на серединѣ лѣстницы онъ узналъ, что входила не Анна, а жившая съ нимъ сестра его Мари. Алексѣй Александровичъ гордился своей сестрой Мари, прозванной свѣтскими умниками душой въ турнюрѣ, былъ обязанъ ей большею частью своего успѣха въ свѣтѣ (она имѣла высшія женскія связи, самыя могущественныя), былъ радъ тому, что она жила съ нимъ, придавая характеръ высшей утонченности и какъ будто самостоятельности его дому. Онъ и любилъ ее, какъ онъ могъ любить, но онъ не любилъ разговаривать съ нею съ глаза на глазъ. Онъ зналъ, что она никогда не любила его жены, считая ее[831] мелкою и terre à terre[832] и потому не подмогою, a помѣхою въ карьерѣ мужа, и потомъ тотъ усвоенный Мари тонъ слишкомъ большаго ума, доходившаго до того, что она ничего не говорила просто, былъ тяжелъ съ глазу на глазъ.
Мари была мало похожа на брата, только большіе выпуклые полузакрытые глаза были общіе. Мари была не дурна собой, но она уже пережила лучшую пору красоты женщины, и съ ней сдѣлалось то, что дѣлается съ немного перестоявшейся простоквашей. Она отсикнулась. Та же хорошая простокваша стала слаба, не плотна и подернулась безвкусной, нечисто цвѣтной сывороткой. Тоже сдѣлалось съ ней и физически и нравственно. Мари была чрезвычайно, совершенно искренно религіозна и добродѣтельна. Но съ тѣхъ поръ какъ она отсикнулась, что незамѣтно случилось съ ней года два тому назадъ, религiозность не находила себѣ полнаго удовлетворенія въ томъ, чтобы молиться и исполнять Божественный законъ, но въ томъ, чтобы судить о справедливости религіозныхъ взглядовъ другихъ и бороться съ ложными ученіями, съ протестантами, съ католиками, съ невѣрующими. Добродѣтельныя наклонности ея точно также съ того времени обратились не на добрыя дѣла, но на борьбу съ тѣми, которые мѣшали добрымъ дѣламъ. И какъ нарочно послѣднее время всѣ не такъ смотрѣли на религію, не то дѣлали для улучшенія духовенства, для распространенія истиннаго взгляда на вещи. И всякое доброе дѣло, въ особенности угнетеннымъ братьямъ Славянамъ, которые были особенно близки сердцу Мари, встрѣчало враговъ, ложныхъ толкователей, съ которыми надо было бороться. Мари изнемогала въ этой борьбѣ, находя утѣшенье только въ маломъ кружкѣ людей, понимающихъ ее и ея стремленія.
– О, какъ я подрублена нынче, – сказала она по французски, садясь на первый стулъ у двери.
Братъ понялъ, что она хотѣла сказать, что устала.
– Я начинаю уставать отъ тщетнаго ломанія копій за правду. И иногда я совсѣмъ развинчиваюсь. А Анна? – прибавила она, взглянувъ на лицо брата. – Что значитъ, – сказала она, – это отступленіе отъ порядка? Люди акуратные, какъ ты, выдаютъ себя однимъ отступленіемъ. Что такое?
– Ничего. Мнѣ хотѣлось поговорить съ Анной.
– А она осталась у Нана? – взглянувъ, сказала Мари, и большіе полузакрытые глаза ея подернулись мрачнымъ туманомъ.
