Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
* № 50 (рук. № 33).
[906]Какъ и во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ собираются люди, и на всѣхъ водахъ, такъ и на водахъ, на которыя пріѣхали Щербацкіе, совершалась по мѣрѣ появленія новыхъ лицъ какъ бы кристаллизацiя общества, опредѣляющая каждому его члену свое неизмѣнное мѣсто. Также опредѣленно и неизмѣнно, какъ частица воды на холодѣ получаетъ извѣстную форму снѣжнаго кристалла, такъ точно это общество разобралось и постоянно разбиралось по своимъ составнымъ частямъ: высшаго, средняго и низшаго и придатковъ того, другаго и третьяго. Фюрстъ Чербацкі замтъ гемалинъ ундъ тохтеръ[907] и по отелю, въ которомъ онѣ стали, и по имени, и по знакомымъ, которыхъ онѣ нашли,[908] тотчасъ же кристаллизировались въ высшее общество водъ.
<Княгиня, несмотря на свою заботу о дочери, несмотря на свое твердое положеніе въ русскомъ обществѣ, была не равнодушна къ тому положенію, которое она, а въ особенности ея дочь займутъ на водахъ.
Княгиня всегда за границей притворялась Европейской grande dame, тогда какъ она была русская барыня совсѣмъ съ другими вкусами, и это притворство тяготило ее, хотя она ни за что въ этомъ бы не призналась. Князь, въ противоположность княгинѣ, нетолько не притворявшійся Европейцемъ за границей, а, напротивъ, отрекавшійся за границей отъ всего Европейскаго и потому старался всегда разсѣиваться за границей, тяготился всегда заграничной жизнью, самъ уѣхалъ въ Карлсбадъ, гдѣ ему совѣтовали пить воды. Но, не допивъ водъ, онъ поѣхалъ въ Баденъ, Висбаденъ, Киссингенъ, вездѣ, гдѣ онъ надѣялся найти побольше русскихъ знакомыхъ и развлеченія отъ давившей его за границей скуки.
Кити, освѣженная уже самымъ переѣздомъ и удаленіемъ отъ привычныхъ условій жизни и въ особенности отъ знакомыхъ, вмѣстѣ съ матерью была увлечена первое время тѣмъ процессомъ кристаллизаціи, которому, дѣлая одно знакомство и избѣгая другихъ, она подчинялась въ первую недѣлю послѣ пріѣзда на воды.
Была свечера пересмотрена «курлисте», сдѣланы соображенія о томъ, кто знакомые: тѣ ли это или другіе, распрошена прислуга, обдуманъ туалетъ, не слишкомъ элегантный и не слишкомъ простой, и на другое утро, не безъ волненія, вступлено въ зданіе и сады водъ съ видомъ совершеннаго равнодушія и заботы только о своемъ здоровьѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ съ страстнымъ любопытствомъ догадаться – кто кто и желаніемъ познакомиться съ этими и избавиться отъ знакомства съ тѣми.>
На водахъ въ этотъ годъ была нѣмецкая принцесса, вслѣдствіе чего кристаллизація общества совершалась еще энергичнѣе.
Княгиня непремѣнно пожелала представить ей свою дочь и на второй же день совершила этотъ обрядъ. Кити очень низко и граціозно присѣла въ своемъ выписанномъ изъ Парижа очень простомъ лѣтнемъ платьѣ. Принцесса сказала, что она надѣется, что розы скоро вернутся на это хорошенькое личико и что докторъ, вѣрно, не лишитъ ея вечеровъ такой танцующей…
И для Щербацкихъ тотчасъ же въ средѣ этой массы людей изобрались тѣ, съ которыми надо и надо и съ которыми не надо знакомиться, и твердо установились одни опредѣленные пути жизни,[909] изъ которыхъ нельзя уже было выдти. Сдѣлалось то, что бываетъ во всѣхъ обществахъ, что, приходя съ гулянья, на которомъ княгиня насилу могла проходить между народомъ, – такъ его было много, – она говорила: «никого не было!» И про кружокъ десятка людей, собравшихся у принцессы, она говорила: «всѣ были». Княгиня была довольна, когда все это такъ твердо установилось.[910] Князь тоже былъ спокоенъ, когда онъ устроилъ своихъ и увидалъ, изъ кого состоитъ ихъ общество.[911] Кити же, напротивъ, въ первое утро появленія ея на водахъ и въ первые дни, когда они, зная по курлисте, кто и кто были на водахъ, угадывали кто? кто? и дѣлали соображенія о томъ, съ кѣмъ надо и съ кѣмъ не надо быть знакомыми и какой окажется этотъ и эта.[912] Она была оживлена только это первое время, но когда заколдованный кругъ, въ которомъ она кристаллизовалась, замкнулся и она узнала всѣхъ тѣхъ, съ кѣмъ надо было знакомиться, ей стало скучно[913] и уныло, какъ и въ Москвѣ. Всѣ знакомыя лица были точно такія же, какъ всѣ ея Московскіе знакомые, только съ той непріятной разницей, что здѣсь всѣ они и даже сама она (Кити чувствовала это) болѣе притворялись, чѣмъ въ Москвѣ. И потому Кити не интересовалась знакомыми, а занята была только тѣми, которыхъ она не знала, наблюдала ихъ, и старалась угадывать, кто кто и какія между ними отношенія.
Изъ такихъ лицъ въ особенности занимала ее одна Русская дѣвушка, пріѣхавшая на воды съ[914] русскимъ семействомъ, кристаллизовавшимся въ среднее общество. Семейство это состояло изъ мужа, молодого человѣка въ послѣдней степени чахотки, Профессора однаго изъ русскихъ университетовъ,[915] какъ узнала Кити по курлисте, и жены его съ тремя дѣтьми. Русская дѣвушка эта, по наблюденіямъ Кити, не была родня ни Профессора, ни его жены и вмѣстѣ съ тѣмъ не была наемная помощница.
Не говоря уже о томъ, что Кити интересовало, какъ романъ, отношенія этой дѣвушки къ[916] семейству Профессора, ее особенно, какъ это часто бываетъ, привлекало къ ней необъяснимое чувство, и она чувствовала по встрѣчающимся взглядамъ взаимную симпатію.
* № 51 (рук. № 31).
Общество Профессора Княгиня тоже не очень одобряла, но въ сущности въ немъ не было ничего дурнаго, и Княгиня разрѣшила это знакомство. Для Кити же оно было необходимо потому, что большую часть времени Варенька проводила съ Московскими (это была фамилія Профессора).
Сближеніе настоящее, душевное совершилось очень скоро между Кити и Варенькой въ особенности потому, что, чего никакъ не ожидала Кити, Варенька, несмотря на свою неумную наружность, была необыкновенно чутка и проницательна во всемъ томъ, что касалось Кити, какъ и всѣхъ тѣхъ, кого она любила. У нее была проницательность сердца болѣе глубокая, чѣмъ проницательность ума. Съ первыхъ словъ Кити о томъ, что грустно, Варенька, какъ казалось Кити, вполнѣ поняла причину ея грусти. И сама почти безъ вызова на то со стороны Кити просто и мило разсказала ей свой грустный романъ, котораго главный смыслъ былъ тотъ же, какъ и романа Кити.
* № 52 (рук. № 33).
Былъ ненастный день, дождь шелъ все утро, и больные съ зонтиками толпились въ галлереѣ. Николай Левинъ казался особенно сердитъ въ этотъ день. Онъ сидѣлъ и нѣсколько разъ принимался кашлять и что то сердито кричать на бывшую съ нимъ женщину.
Кити ходила съ матерью по галлереѣ,[917] встрѣчаясь и разговаривая съ знакомыми. Моя прелесть въ своемъ темномъ, простомъ туалетѣ, въ черной, съ отогнутыми внизъ полями шляпѣ ходила съ профессоромъ во всю длину галлереи, и всякій разъ, какъ онѣ встрѣчались, они перекидывались дружелюбнымъ, даже нѣжнымъ взглядомъ.
– Мама! можно мнѣ заговорить съ ней? – сказала Кити.[918]
– Да если тебѣ такъ хочется, я узнаю и сама подойду къ ней. Что ты въ ней нашла особеннаго? Кампаньонка, должно быть. Если хочешь, я познакомлюсь съ М-me Миртовъ. Я знала ея мать.
– Чудо какая милая! – сказала Кити, глядя на нее, какъ она подавала стаканъ профессору. – Посмотрите, какъ все просто, мило.
– Уморительны мнѣ твои engouements, – сказала княгиня. – Нѣтъ, пойдемъ лучше назадъ.
Ей не хотѣлось подходить къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ Левинъ. Онѣ уже поворачивались, чтобы идти назадъ, когда вдругъ увидѣли, что тамъ что то случилось около кресла Левина.[919] Тамъ что то толпился народъ и громко говорили. Княгиня поспѣшно отошла прочь. Черезъ нѣсколько минутъ знакомый имъ Русскій подошелъ къ нимъ.
– Что это тамъ было? – спросила Княгиня.
– Позоръ и срамъ, – отвѣчалъ Русскій. – Однаго боишься – это встрѣтиться съ Русскимъ за границей. Этотъ больной, этотъ высокій Левинъ за что то разсердился на женщину, которая съ нимъ, бросилъ въ нее стаканъ. Тутъ вступился посторонній Англичанинъ за женщину,[920] и шумъ сдѣлался.
– Ахъ, какъ непріятно, – сказала Княгиня.
– Но вы не знаете, Княгиня, кто эта барышня въ шляпѣ грибомъ?
– Ее зовутъ M-lle Варинька.
– А вы не знаете, кто она? – спросила Кити.
Слѣдующая по порядку глава.
На другой день Кити видѣла, что Варинька, уже и съ Левинымъ и его женщиной находилась почти въ тѣхъже отношеніяхъ, какъ и съ профессоромъ, и что Николай Левинъ дѣтски наивно и немного испуганно улыбался, когда она подходила къ нему.
– Вотъ, мама, – сказала Кити матери, – вы удивляетесь, что я восхищаюсь.[921] Ничего такъ не желала бы, какъ познакомиться съ ней.
Съ слѣдующаго дня, наблюдая на водахъ своего неизвѣстнаго друга, Кити замѣтила, что M-lle Варинька съ Левинымъ и его женщиной уже находилась въ тѣхъ же отношеніяхъ, какъ и съ Профессоромъ и его женой.
Она подходила къ нимъ, разговаривала, услуживала, служила переводчицей для женщины, не знавшей ни на какомъ языкѣ, кромѣ какъ по русски. И Николай Левинъ стыдливо и вмѣстѣ радостно улыбался, когда она подходила къ нему.
* № 53 (рук. № 34).
Но пока еще наступить время въ большихъ размѣрахъ исполнять свои планы, Кити и теперь на водахъ уже искала случая прилагать свои новыя правила жизни и подражать Варенькѣ. Она бы рада была теперь сойтись съ отвратительнымъ для нея Николаемъ Левинымъ и помогать ему; но и княгиня не позволила бы этаго, да и Николай Левинъ скоро уѣхалъ.[922] Была одна умирающая дама, у которой часто бывала Варенька, но опять Княгиня не позволила ходить къ ней. Кити нашла себѣ однако дѣло. Дѣло это было семейство живописца Кронова, съ которымъ она познакомилась и противъ котораго Княгиня ничего не имѣла. Семейство состояло изъ беременной, слабой и больной матери, трехъ маленькихъ дѣтей и самого[923] живописца, находившагося на послѣдней ступени чахотки.[924]
Вся исторія этаго семейства была очень трогательна. Дѣвушка изъ Петербургскаго общества Анна Павловна Весельская влюбилась въ своего учителя живописи и извѣстнаго живописца Кронова. Противъ воли своихъ родителей она вышла за него замужъ. Родители, считавшіеся очень богатыми, скоро разорились, и у Кроновыхъ остались однѣ средства – работа мужа. Онъ заболѣлъ, и жена безъ средствъ, ожидая смерти мужа, вела самую трудную жизнь за границей.
Кити пріучила къ себѣ дѣтей, сошлась съ женою и стала бывать у нихъ, стараясь[925] утѣшать больнаго, занимать дѣтей и помогать матери.[926]
Княгиня въ первое время не охотно смотрѣла на ея сближенiе съ семействомъ[927] Кроновыхъ, но дѣлать было нечего, тѣмъ болѣе что, несмотря на бѣдность, Анна Павловна была вполнѣ порядочная женщина, и самъ Кроновъ былъ знакомъ со всѣмъ лучшимъ обществомъ Петербурга. Притомъ принцесса и другіе любовались добротой Кити, и это утѣшало Княгиню.[928]
* № 54 (рук. № 31).
Вся жизнь Вареньки была проста, ясна и возвышенна. Ей не нужно было искать, бороться. Она полюбила человѣка и готовилась къ обязанностямъ семьи, но Богу неугодно было, она подчинилась его волѣ, и жизнь всетаки была полна. Была ея благодѣтельница, счастью которой и спокойствію она старалась содѣйствовать всѣми силами, были и тамъ, въ Ментонѣ, гдѣ она жила, и здѣсь, куда бы она ни пріѣзжала, люди, нуждавшіеся въ ней, которьмъ она приносила пользу. Стоило только забыть себя и дѣла, и счастливаго дѣла, въ которомъ чувствуешь себя полезной, найдется безъ конца. Такъ думала и жила Варенька. И влюбленная въ нее Кити, видѣвшая въ ней образецъ всѣхъ совершенствъ, понявъ ясно то, что было самое важное, не удовольствовалась тѣмъ, чтобы восхищаться этимъ, но тотчасъ всей душой отдалась этой новой открывшейся ей жизни. И, несмотря на насмѣшки матери надъ этимъ engouement, Кити нетолько подражала своему другу въ манерѣ ходить, говорить, мигать глазами, но и во всемъ образѣ жизни. Черезъ Вареньку она познакомилась съ покровительствуемыми ею съ М-me Berte и съ семействомъ Професора.[929] На семействѣ Професора она сдѣлала свое обученіе благотворительности и испытала огромное, никогда еще не испытанное ею наслажденіе. Въ сближеніи этомъ она, по избѣжаніе противодѣйствія матери, старалась быть мудрою, какъ змѣя, и кроткой, какъ голубь. Она не высказывала матери цѣли своего сближенія, зная впередъ, что мать скажетъ то, что она говорила про Вареньку. «Быть доброй и помогать ближнему очень хорошо, – говорила Княгиня, – Но il ne faut rien outrer».[930] «Какъ будто можно было быть христіанкой не утрируя», думала Кити, вспоминая ученіе о щекѣ и рубашкѣ.
Кити въ это лѣто въ первый разъ читала Евангеліе, которое ей дала Варенька. Итакъ, Кити искусно вела дѣло, она говорила, что подружилась съ женой Професора, которая очень мила, что дѣти прелестны и она полюбила ихъ, и между прочимъ только упоминала о жалкомъ положеніи Професора. А въ сущности все ее наслажденіе состояло въ томъ, чтобы облегчить Професору его тяжелое положеніе.[931]
Для Кити незамѣтно прошли первыя 4 недѣли пребыванія ея на водахъ. Она замѣтно поправилась и чувствовала себя спокойной и даже счастливой совсѣмъ другимъ счастьемъ.[932] Главное счастье было ожиданіе жизни, какъ разсказывала ей Варенька, про одну дѣвушку, по острогамъ, Еван[геліе], школы.[933] Княгиня не охотно смотрѣла на ея сближеніе съ семьей Професора, но дѣлать было нечего, притомъ Принцесса и другія любовались добротой Кити, и это утѣшало Княгиню.
Одно, что въ этой счастливой для Кити жизни стѣсняло ее, это было отношеніе къ ней Професора. Професоръ былъ молодой человѣкъ, безвкусно одѣтый, съ голубыми, большими, какъ у всѣхъ чахоточныхъ, блестящими и вопросительными глазами. Глаза эти постоянно смотрѣли на Кити, такъ что ей становилось неловко. Разговоровъ между ними никогда не было серьезныхъ и продолжительныхъ, такъ какъ мало было общаго. Однажды, уже передъ концомъ курса Кити, она зашла съ Варенькой къ Мимозовымъ [?], и Варенька тотчасъ же ушла къ дѣтямъ въ заднія комнаты. Кити осталась одна съ Професоромъ.
– Какъ вы себя чувствуете нынче?
– Было дурно ночь, но теперь лучше. И всегда лучше, когда я васъ вижу.
Кити посмотрѣла на него и улыбнулась.
– Если бы это была правда, я бы желала всегда быть съ вами.
– Мнѣ довольно этаго, правда ли это? – вскрикнулъ Професоръ.
Кити покраснѣла, увидавъ, что это не то, и тотчасъ же, перемѣнивъ тонъ, – Можно пройти къ Марьѣ Ивановнѣ? – сказала она вставая.
Съ этаго разговора Кити объяснила себѣ холодность Марьи Ивановны къ себѣ, которую она и прежде замѣчала. И Варенька противодѣйствовала иногда тому, чтобы Кити видѣлась часто съ Професоромъ. Кити не позволяла себѣ еще вѣрить въ это, но это мучало ее и отравляло ей счастье этой жизни.
* № 55 (рук. № 31).
<Она потеряла любимаго мужа, потеряла ребенка, была недвижима уже 8-й годъ, и она говорила, и Кити чувствовала, что она говоритъ искренно, что она каждый день благодаритъ зa это Бога.
– Какъ, за то даже, что вы потеряли мужа? – робко спросила Кити.
– Да, за это. Онъ сдѣлалъ это для моего блага, оно было не видно мнѣ. Но теперь оно ясно. Я не говорю вамъ, милый другъ, – сказала она съ своимъ неземнымъ выраженіемъ и улыбкой, – чтобы вамъ радоваться вашимъ печалямъ, но я бы желала, чтобы вы понимали это, вѣрили, что это такъ.
И Кити вѣрила этому, и она торопилась скорѣе испытать, повѣрить это. Черезъ Вареньку Кити сошлась съ семействомъ Професора и, также какъ и Варенька, хотѣла помогать имъ. Но тутъ съ ней случилось совсѣмъ другое. Професоръ влюбился въ нее. Между мужемъ и женой произошли сцены ревности, и Кити перестала бывать у нихъ.
Такъ прошли счастливыя 5 недѣль. Раза два въ недѣлю Кити видѣла г-жу Сталь и говорила съ ней и цѣлый день проводила съ Варенькой и часто бывала у Професора, стараясь также быть полезной. И, къ радости своей, она видѣла, что Професоръ любитъ ее и радуется всегда ея приходу.>
* № 56 (рук. № 36).
Сначала Княгиня замѣчала только, что Кити находится подъ сильнымъ вліяніемъ своего engou[e]ment, какъ она называла, къ Г-жѣ Шталь и въ особенности къ Варенькѣ. Она видѣла, что Кити нетолько подражаетъ Варенькѣ въ ея дѣятельности, но невольно подражаетъ ей въ ея манерѣ ходить, говорить и мигать глазами.[934] Но потомъ Княгиня замѣтила, что въ дочери, независимо отъ этаго очарованія, совершается какой-то болѣе серьезный душевный переворотъ.
Княгиня видѣла, что Кити читаетъ по вечерамъ французское Евангеліе, которое ей подарила Г-жа Шталь, чего она прежде не дѣлала,[935] что она избѣгаетъ свѣтскихъ знакомыхъ и сходится съ больными, покровительствуемыми Варенькой, и въ особенности съ однимъ бѣднымъ[936] семействомъ больнаго живописца Петрова, въ которомъ Кити, очевидно, гордилась тѣмъ, что занимала мѣсто сестры милосердія. Все это было хорошо, и Княгиня ничего не имѣла противъ этаго,[937] тѣмъ болѣе что жена Петрова была вполнѣ порядочная женщина и что принцесса, замѣтившая дѣятельность Кити, хвалила ее, называя Ангеломъ утѣшителемъ. Все это было бы хорошо, если бы не было излишества. А княгиня видѣла, что дочь ея впадаетъ въ крайность, что она и говорила ей.
– Il ne faut jamais rien outrer,[938] – сказала она ей.
Но дочь ничего не отвѣчала ей. Она только подумала въ душѣ, что нельзя говорить объ излишествѣ въ дѣлѣ христіанства. Какое же можетъ быть излишество, слѣдуя ученію, въ которомъ велѣно подставить другую щеку, когда ударятъ по одной, и отдать рубашку, когда снимаютъ верхнее платье. Но княгинѣ не нравилось это излишество и еще болѣе не нравилось то, что она чувствовала, что Кити не хотѣла открыть ей всю свою душу. Дѣйствительно, Кити таила отъ матери свои новые взгляды и чувства, не потому, чтобы она не уважала, не любила свою мать; но только потому, что это была ея мать. Она всякому открыла бы ихъ скорѣе, чѣмъ матери.[939] Княгиня чувствовала это и старалась вызвать дочь, старалась участвовать въ ея дѣятельности.
– Что это давно Анна Павловна не была у насъ вечеромъ, – сказала разъ Княгиня дочери про Петрову. – Я звала ее! А она что то какъ будто не довольна.
– Нѣтъ, я не замѣтила, – вспыхнувъ отвѣчала Кити.
– Ты давно не была у нихъ?
– Мы завтра собираемся сдѣлать прогулку въ горы, – отвѣчала Кити.
– Что жъ, поѣзжайте, – отвѣчала княгиня, вглядываясь въ смущенное лицо дочери и стараясь угадать причину ея смущенія.
Въ этотъ же день Варенька пришла обѣдать и сообщила, что Анна Павловна раздумала ѣхать завтра въ горы.
Княгиня замѣтила, что Кити опять покраснѣла.
– Кити, не было ли у тебя чего нибудь непріятнаго съ Петровыми? – сказала она ей, когда онѣ остались однѣ. – Отчего она перестала посылать дѣтей и ходить къ намъ?
Кити отвѣтила, что ничего не было между нею и что она рѣшительно не понимаетъ, почему[940] Анна Павловна какъ будто недовольна ими.
Кити отвѣтила совершенную правду. Она не знала причину перемѣны къ себѣ Анны Павловны, но она догадывалась. Она догадывалась въ такой вещи, которую она не могла сказать матери, которой она не говорила и себѣ. Это была одна изъ тѣхъ вещей, которыя знаешь, но которыя нельзя сказать даже самой себѣ: такъ страшно и постыдно ошибаться.[941]
Опять и опять она перебирала въ своемъ воспоминаніи всѣ отношенія свои съ этимъ семействомъ.[942]
Она вспоминала добродушное, круглое[943] лицо Анны Павловны, наивную радость ея первое время при сближеніи съ Кити, ихъ переговоры тайные о больномъ, заговоры о томъ, чтобы отговорить его отъ работы, которая была ему запрещена, и увести гулять, привязанность меньшаго мальчика, называвшего ее «моя Кити» и не хотѣвшаго безъ нея ложиться спать. Какъ все было хорошо! Но потомъ она вспомнила[944] худую, худую фигуру Петрова съ его длинной шеей, въ щеголеватомъ чистомъ сюртучкѣ, его рѣдкіе вьющіеся волосы и вопросительные, страшные первое время для Кити[945] голубые глаза и его болѣзненное стараніе казаться бодрымъ и оживленнымъ въ ея присутствіи. Она вспоминала то усиліе, которое она въ первое время дѣлала надъ собой, чтобъ преодолѣть отвращеніе, которое она испытывала ко всѣмъ чахоточнымъ, и стараніе, съ которымъ она придумывала, что сказать ему. И она съ ужасомъ вспоминала этотъ робкій, умиленный взглядъ, которымъ онъ смотрѣлъ, и странное чувство состраданія и неловкости и потомъ нѣжности, которое она испытывала при этомъ. «Неужели эта трогательная радость его при ея приближеніи была причиной охлажденія Анны Павловны. Да, – вспоминала она, – что то было не натуральное и совсѣмъ не похожее на доброту Анны Павловны, какъ она третьяго дня съ досадой сказала: «вотъ все дожидался васъ: не хотѣлъ безъ васъ пить кофе, хотя ослабѣлъ ужасно». Да, можетъ быть и это непріятно ей было,[946] когда я подала ему пледъ. Все это такъ просто. Но онъ такъ неловко это принялъ, такъ долго благодарилъ, что и мнѣ стало неловко. И потомъ этотъ портретъ мой, который онъ такъ хорошо сдѣлалъ. А главное, этотъ вглядъ[947] смущенный и нѣжный. Да, да это такъ, – съ ужасомъ говорила себѣ Кити. – Нѣтъ, это не можетъ быть.[948] Онъ такъ жалокъ», говорила она себѣ вслѣдъ за этимъ. Это сомнѣніе отравляло прелесть ея новой жизни.
