полная версия

Кина Марич
У нас всё хорошо

Вместо предисловия

Это был странный сон про двух дикарей, которые случайно встретились в лесной чаще. Всё в их облике выказывало представителей первого человеческого бытия, не изведавших тех благ, что даровала людям цивилизация. С дубинками в руках, одетые в звериные шкуры, небритые, лохматые – они точь-в-точь походили на персонажей известных каждому школьнику рисунков, которыми пестрят учебники по истории древнего мира. Как ни странно, эстетический вкус Олега дикари никак не оскорбили: напротив, он даже проникся к ним некоторой симпатией. В нём забило вдруг непонятно откуда взявшееся чувство, будто не одно только генетическое родство связывало его с канувшими в глубь тысячелетий далёкими предками: имелось что-то другое, позначительней.

Дикари, пока ещё не замечая друг друга, сходились всё ближе и ближе. Наблюдая за ними, Олег ощущал себя вовсе не зрителем разворачивающегося действа – он был его соучастником и определённо мог предотвратить эту встречу, грозившую, как ему казалось, неминуемым столкновением. «Сейчас прольётся чья-то кровь», – стучала в голове избитая фраза. Олег так занервничал, будто здесь и сейчас, на этой лесной тропинке, решается вовсе не судьба дикарей, а его собственная участь. Хотелось выбежать туда или хотя бы предупредить их криком, но ничего такого он сделать не мог: весь арсенал средств, используемых человеком в минуты опасности, оказался для него недоступным. И всё же был какой-то способ остановить этих парней – Олег чувствовал это, он знал наверняка, что можно избежать беды, вот только как это сделать, понять никак не мог. Страшно перепугался, что не успеет догадаться, что сообразит слишком поздно, и… проснулся.

Предрассветная майская прохлада выдернула из сна на самом, как говорится, интересном месте. Олег открыл глаза и какое-то время недоумённо глядел по сторонам, пытаясь рассмотреть в робком девственном свете зарождающегося дня убранство незнакомой ему комнаты. В действительности это была его комната, но почему-то сейчас все очертания выползающего из ночного мрака жилища виделись странными, чужими и даже немного зловещими. Олег смотрел, понемногу узнавал, но никак не мог сообразить, как он, тот, кому следовало быть там, на лесной тропинке, оказался вдруг в тесной, напичканной всяким хламом квартире. Словно чья-то нездоровая фантазия сыграла с ним злую шутку и перенесла в эту похожую на склеп коробку. Противно. Олег поёжился. Почувствовал, что крепко продрог. Заметил, что лежит без одеяла. На нём, правда, были футболка и джинсы, которые он не снял с вечера, но согреть они, понятное дело, не могли. К тому же озноб шёл не снаружи, а откуда-то изнутри, будто в самом Олеговом центре расположилась приличных размеров ледышка и распространяла холод по всему телу. Хотелось потянуться за одеялом, укутаться и согреться, но он продолжал лежать, свернувшись в плотный компактный эмбрион. Сведущие люди говорят, что такая поза лежащего или точнее спящего указывает на какие-то проблемы человека то ли с самим собой, то ли с жизнью вообще, а может, с тем и другим вместе.

В случае с Олегом спецы, рассуждающие про эмбрион, точно не врали, скорее наоборот – били, что называется, в десятку. Через месяц ему стукнет тридцать пять, и   почему-то именно этот возраст Олег давно определил для себя как критический. Прийти в эту точку он намеревался в ином качестве, с иными показателями, но сейчас подходит к ней полным лузером. Переболев почти всем, чем может переболеть современный молодой человек, он приобрёл значительный опыт по части поиска работы и призвания, подходящей женщины, материального достатка, а также морального удовлетворения. Последнее, пожалуй, было важнее всего прочего, ведь недовольство собственной жизнью давно уже перешло у него в тяжёлую хроническую форму. От такого устойчивого противостояния с самим собой развилось со временем ещё и желудочное недомогание. «Не перевариваю», – частенько говаривал он по самым разным поводам, будь то плохие люди или разные обстоятельства, складывающиеся не самым благоприятным образом. Эту команду чётко усваивал желудок и бойкотировал многое из того, что в него попадало.

Но это несильно огорчало Олега – а кто, скажите, нынче здоров. Ведь как управляться с этой суровой жизнью без потерь? Сколько стрессов, волнений разных, опять же экология и прочее, прочее… Некоторые люди, кто в возрасте особенно, так те даже находят неприличным оставаться здоровыми до старости. Дескать, если человек, будучи в летах, здоров как бык, то он, выходит, только для себя жил и думал только о себе одном, а кто о других пёкся, так тот на финишной прямой непременно обязан быть, как фронтовик – со шрамами, контузиями и недугами разными. Потому что жизнь – борьба, и по-другому никак.

Часть I

Раунд первый. Папа и мама

«Ничего не поделаешь. Надо терпеть, смиряться», – с малых лет слышал Олег эти слова, которыми его растерянная мама старалась прикрыть разные житейские нескладухи. Но те упорно не хотели прятаться и, подобно беспокойным детишкам, во сне выкидывающим из-под одеяла то руки, то ноги, так же норовили выбраться наружу хоть одним своим боком, а порой даже и целиком. Мама суровела, старательно затыкала прорехи, но держались они недолго: не выдерживали мощного, идущего изнутри напора. Мама горестно вздыхала, мрачнела и опять твердила своё дежурное «ничего не поделаешь».

После этих слов внутри у Олега как будто всё сжималось, и этот спазм грозил выйти наружу истошным, пронзительным воплем, удержать который ему стоило больших трудов. Как можно мириться с несправедливостью, как можно терпеть обидчиков, как можно принимать безропотно всё, что ранит, причиняет боль и оскорбляет? Не понимал он этого. И про щёку правую не понимал, которую надо подставить в ответ на удар по левой. Про врагов не понимал, которых надо простить и полюбить – многого не понимал, и от этого ещё больше раздражался, когда слышал про смирение. Особенно тяжело было выслушивать призывы к покорности в отчем доме, где воспитывали его серьёзно и обстоятельно, напоминая регулярно, как новобранцу, про порядок, правила и устои. Не только назиданиям, но и вообще всему, что говорили родители, внимать было невыносимо: все эти разговоры мамы с папой про их горестный родительский удел, про бесконечные жизненные трудности, про несправедливость и несовершенство мира жутко утомляли и погружали в какое-то беспросветное уныние. И больше всего почему-то Олега удручали те моменты, когда родители начинали метать копья своей неудовлетворённости не в своего бестолкового сына, а именно друг в друга.

Такими и запомнились Олегу их отношения: сложные, напряжённые, грозящие настоящей бурей, которую всячески удерживали, не давая ей выйти наружу.

Ещё задолго до того, как эти отношения похоронили в суде, они пережили не одну клиническую смерть, но всякий раз, на удивление, возвращались к жизни, и уже реанимированные, с искусственным сердцем или почкой, продолжали как-то существовать. И ежу было понятно, что такой пациент долго не протянет, но мама Олега Василиса Аркадьевна, будучи педагогом, не понаслышке знала про детей, растущих в неполных семьях, поэтому отчаянно старалась сохранить брак. Папа Пётр Николаевич тоже тяготился своим незадачливым супружеством, но худо-бедно держался ради той же великой цели под названием ребёнок.

Временами Василиса Аркадьевна начинала подозревать, что такая не очень здоровая обстановка в семье правильному воспитанию тоже не сильно благоприятствует, но что было делать. Она долго переживала по этому поводу, а потом, оглядевшись по сторонам, обнаружила вдруг, что все так живут.  Засим и успокоилась.

Когда Олег заканчивал школу, отношения родителей перешли в новую фазу – отчуждение. Для всех они по-прежнему оставались парой, но по факту каждый был сам по себе. Жизнь Василисы Аркадьевны после этого никак особенно не изменилась – те же дом, работа. Ничего такого-эдакого и в мыслях у неё не было: всё-таки, как ни крути, в глазах общественности она считалась мужней женой, и ей страшно не хотелось разговоров да пересудов, которые враз испортят репутацию. Кроме того, непременно дойдут до её супруга, который – она почему-то была уверена в этом – тоже обязан был склониться к целибату.

Но Пётр Николаевич рассудил иначе, и жизнь его после негласного моратория на супружеский долг заиграла вдруг новыми яркими красками. Возможно, не последнюю роль тут сыграло неожиданное повышение по службе, переместившее его на позицию завотделом в их научно-техническом объединении. Нестарый ещё мужчина, хоть и женатый, он вдруг оказался замечен женской половиной коллектива, в которой обнаружились дамы, готовые не считаться с его семейным статусом. Наибольшее неуважение к институту брака и самое большое внимание к особе новоиспечённого начальника проявляла засидевшаяся в девках лаборантка Женя тридцати трёх лет. Отчаявшись сыскать мужа, она на своём горестном безрыбье разбрасывала сети на любую мало-мальски пригодную живность мужского пола. Неопытный Пётр Николаевич тут же в эти сети и угодил. Быстро закрутился роман, и какое-то время всё было очень даже неплохо. Но как только девица, которую незадачливый любовник посвятил в нюансы своего супружества, возжелала перейти в статус жены и начала задуманное активно воплощать в жизнь, Пётр Николаевич решил от неё побыстрее отделаться. И повод нашелся: дескать, хоть брак у меня и формальный, но при всей моей любви к тебе, дорогая, развестись я не смогу, так что, коль тебе так замуж приспичило, поищи себе супруга где-нибудь в другом месте. Женю такой поворот крепко озадачил, но сдаваться она не собиралась и с удвоенной силой начала затягивать на шее своей жертвы удавку. Инстинкт самосохранения возобладал тогда в Пётре Николаевиче, и он, резко взбрыкнув, успел-таки вырваться на свободу.

Оправившись от пережитого потрясения, со временем решил подыскать себе другую пассию, желание которой создать семейный очаг не носило бы столь острую форму. Даже лучше, чтоб его вообще не было, этого желания. Но среди свободных женщин таковых почему-то не оказалось. А так хотелось время от времени пришвартовывать своё судно в какой-нибудь тихой гавани, где не будет подводных камней в виде разговоров о браке, дорогих подарках и прочих неприятных мужскому уху вещах.

Помыкавшись немного, Пётр Николаевич сошёлся с другой коллегой, тихой и неприметной женщиной по имени Валя. У Вали, правда, имелся муж, но обретался он в пригороде, где у супругов был дом. Иногда Валя оставалась ночевать в городе у своей одинокой тётки в случае плохой погоды или какой-то вынужденной задержки на работе. Поэтому опасаться мужа не стоило, а заботливая тётя не только покрывала Валю, но и с радостью предоставляла голубкам крышу. Оказывала такую милость она исключительно по причине большой нелюбви к Валиному мужу – алкашу и вообще редкому охламону, который даже детишек не способен был сделать. С последним любовник её племянницы готов был, кстати, поспорить: детей у Вали, как он понял со временем, нет скорее по её вине, но доискиваться до сути в этом вопросе не стал: ему такой расклад пришёлся очень даже кстати.

Что и говорить, в образовавшемся романе всё было как надо – лучше не придумаешь. Но о делах амурных бывшего любовника прознала вдруг давно позабытая им лаборантка, которая на тот момент так и не пристроилась никуда замуж, а поэтому всю боль одинокой и брошенной женщины она направила на изобретение какой-нибудь коварной мести. Долго думать не пришлось – раз есть муж, решила лаборантка, значит, надо ему сообщить о грязных делишках, творимых за его спиной. Пока размышляла, как лучше это сделать, стала захаживать на чай к секретарше, которая вроде как водила дружбу с Валей, а потому могла что-то такое интересное про мужа рассказать. Долго ждать не пришлось, чаи по обыкновению затягивались, а темы быстро исчерпывались  – то да сё, перешли на сплетни, лаборантка только намекнула, а секретарша тут же подтвердила, что так, мол, и так, шуры-муры у Вали. «А если муж вдруг узнает?» – будто невзначай поинтересовалась собеседница. Ничуть не смутившись, секретарша выдала, что это вряд ли что-то изменит, потому как муж этот малость странноватый – то ли от большого ума, то ли, наоборот, дурак редкий, но Вале он запрещать ничего будет. Как-то так он любит её, по-своему.

Эта новость сильно озадачила народную мстительницу, и она, недолго думая, решила сыграть иначе: подкатила к Петру Николаевичу и побожилась, что поведает о его неуёмной страсти Валиному мужу. Герой-любовник не на шутку перепугался, пошёл сначала в отказную, но тут же был припёрт к стенке железобетонными доказательствами, имеющимися в арсенале лаборантки. Посопротивлявшись немного, в конце концов сдался и пообещал подумать.

Думать пришлось серьёзно, потому что бросать Валю он совсем не хотел, но ещё меньше хотелось большого скандала с участием её мужа, институтского начальства, а также его законной супруги – всё это лаборантка обещала устроить в лучшем виде. Конечно, Василиса Аркадьевна вряд ли станет обвинять его в адюльтере – этого он не боялся, а вот с мнением общественности и тем более Валиного мужа приходилось считаться. После тяжких раздумий, неожиданно для самого себя Пётр Николаевич дерзнул даже помыслить о том, чтоб развестись и жениться на Вале. Не очень уверенно он поделился своими мыслями с любимой, надеясь обнаружить в ней поддержку, но та почему-то его идею встретила без особого энтузиазма, сказала, что бросить мужа она не может, многим ему обязана, что без неё он пропадёт и всё такое.

Отказ Вали идти за него замуж сильно ударил по самолюбию Петра Николаевича, и поселившаяся в нём обида съела потихоньку все его пылкие чувства. Так в очень короткий срок отношения потеряли всякий шарм, и дальнейшая их перспектива представлялась весьма туманной.

Как раз в этот момент нарисовалась в его жизни ещё одна дама. Теперь уже не с работы: на этот счёт был даден зарок. Оказалась эта дама разведёнкой, которая недавно выдала восемнадцатилетнюю дочь замуж и роскошествовала одна в трёхкомнатной квартире. Для полноценной жизни ей позарез нужен был какой-нибудь непроблемный муж, все задатки которого она рассмотрела в Петре Николаевиче и осторожно начала его окучивать.

Разведёнка оказалась женщиной дальновидной и в отличие от напористой лаборантки смогла добиться своего. Пётр Николаевич сыграл всё точно по нотам, ею написанным. Ни он сам, ни его законная половина толком и не поняли, как освободились от брачных уз.

Василиса Аркадьевна не раз потом жалела, что не поборолась за мужа, но с другой стороны она прекрасно понимала, что в схватке с такой акулой, как разведёнка, ей не на что было рассчитывать. Возможно, поэтому развод для неё обернулся не только потерями, но и тягостным осознанием собственной несостоятельности. Ведь в любых потерях нас печалят не столько убытки, сколько сам факт личного поражения. Мы же привыкли определять свою ценность тем, что имеем, а не тем, чем являемся сами по себе, и цепляемся, старательно цепляемся за всё, что оказалось в наших руках. Даже если это какая-то давно просящаяся на свалку ветошь, всё равно не выбрасываем – жалко.

А нет, чтоб по-другому. Чего желаете? Кемску волость? Да забирайте, пожалуйста, с нас не убудет. Может, поэтому так всегда ценятся щедрые люди, способные с лёгкостью отдавать всё, что угодно – будь то материальные блага или просто тепло души человеческой. Но таких мало – можно даже сказать, большая редкость, обычно привыкшие делиться делают это не просто так, а с расчётом – мол, я сейчас тебе, а ты, уж будь любезен, меня потом тоже не обижай. И даже если речей про это прямых не ведут, то всяко намекают или просто ждут, когда же наконец облагодетельствованный ими поспешит с возвратом. А он не спешит почему-то. Собственно, он вообще не мычит и не телится, ведь намёков не понимает, мыслей чужих не читает и к тому же полагает наивно, что ему просто так привалило, за красивые глазки. А благодетель тем временем нервничает, злится, потом это всё в обиду собирает, а дальше уж пошло-поехало.

Олеговы родители не стали исключением из этого правила: жили без вдохновения, любили по ситуации – ровно столько, чтоб только соответствовать. Но вот на то, чтоб призвать виновных к ответу, на это они никогда не жалели ни сил, ни прочих ресурсов.  Они даже долг свой родительский отдавали так, будто должником был сам Олег, которому не уставали внушать, как тяжела их миссия, ведь всё в этой жизни очень непросто даётся.

Усвоив это как незыблемое правило, чуткий мальчик по мере своего взросления искренне пытался облегчить жизнь папе с мамой: мало что просил и от чего-то даже отказывался. Но изменить непосильную родительскую участь ему никак не удавалось: будто не замечая сыновних порывов, те по-прежнему остервенело тянули свою лямку, сопровождая этот процесс всё тем же дежурным ропотом. Правда, обзаведясь со временем личной жизнью, Пётр Николаевич потихоньку начал сходить с этой утомительной дистанции. Василиса же Аркадьевна продолжала отчаянно бороться за светлое будущее единственного сына, причём теперь с особым рвением. За двоих, так сказать.

– Легко тебе говорить… – обиженно парировала она, когда Олег, обзаведясь своими первыми трудовыми деньгами, просил её не загоняться так сильно в свой долг: дескать, я не маленький, сам как-то постараюсь, а ты могла бы и о себе подумать.

Но думать о себе Василиса Аркадьевна не могла.

– Будут свои дети, тогда поймёшь… – как мантру, твердила она беспрестанно.

Крыть было нечем. Да, у Олега не было детей, и он смутно представлял, что с этими самыми детьми надо делать, и, глядя на прогрессирующую с каждым годом материнскую одержимость, не очень-то и спешил отягощать себя столь опасным для здоровья бременем. «Всё-таки это большая ответственность», – рассуждал он, откликаясь на чрезмерную заботу с тем особенным, гложущим душу состраданием, которое возникает исключительно от чувства вины, но вины не за какие-то проступки, а другой, непреходящей, что может поселиться в ином из нас чуть ли не с рождения и вечным укором следовать за нами, омрачая всю жизнь горьким осознанием неправомерности своего прихода в этот мир. Олег даже не помнил, когда стал ощущать себя человеком, живущим вне закона, который занимает не своё место, будто он украл его у кого-то более достойного, а теперь вот коптит небо, отравляя жизнь своим родителям. Наверняка им жилось бы намного лучше, не случись ему так некстати появиться на свет…

Конечно, думать он так не мог, но с самого своего детства пребывал в состоянии человека, которому отказано в каких-то житейских радостях, который на многое попросту не имеет права. Почему так, неизвестно, но другие это право имеют,  а ты, Олег Никитин, – нет. Поэтому сиди и помалкивай. И не мечтай даже. Впрочем, можешь и помечтать, но не жди, что предмет твоих грёз возьмёт, да и свалится тебе на голову – разве только чудо произойдёт какое, а так…

«Ничего не поделаешь…»

«Ничего не поделаешь…»

«Ничего не поделаешь…»

Когда Олегу было тринадцать, случилась одна история, которая поселила в его робкой душе надежду, и вовсе не хрупкую, не эфемерную, а настоящую крепкую надежду, что справедливость всё-таки существует и, если за неё побороться, она обязательно восторжествует.

Как-то после уроков готовилась массовая расправа над одним из одноклассников – малоприметным мальчиком Мишей. Этот несчастный впал в немилость к заводиле Вадику, который решил устроить непокорному вассалу «тёмную». Олегу эта затея категорически не понравилась, и, хоть он прекрасно понимал, чем такая позиция может обернуться для него самого, всё равно ушёл, причём не улизнул тихонько, как некоторые хитрюги, а именно ушёл, предварительно сообщив, что любой мордобой считает занятием глупым, а этот ещё и подлым.

Сам он был драчуном не ахти – не хватало злости, наверное, поэтому мысль о том, чтобы остаться и защитить Андрея, ему в голову не приходила. Да и к действиям мстители ещё не переходили – пока только вели с жертвой разъяснительные беседы. Озадачив своим заявлением всех присутствующих, Олег уходил с невероятным ощущением, что совершил поступок, что заявил о себе и что он, конечно же, совсем не пустое место, а личность. Это далеко не благородное собрание новоиспечённый герой покидал с гордо поднятой головой и … дрожащими коленками: его крепко страшила мысль, что Вадиков гнев, перенаправленный на него и обнаружившуюся вдруг в нём личность, в один миг оставит от неё лишь воспоминания. Но Вадик, не привыкший к таким фортелям, немного подрастерялся и дал тем самым Олегу спокойно уйти. Вместе с дрожью в коленках Олег испытал тогда ещё одно незнакомое ранее чувство: волнующее, пьянящее, переполняющее. Ему показалось даже, что он впервые задышал полной грудью и почувствовал настоящую свободу.

На следующий день, явившись в школу, не без удивления узнал, что «тёмной» не было. Превентивные меры по причине поселившегося в рядах драчунов сомнения немного затянулись, а когда Вадику уже почти удалось вернуть им боевой дух, аккурат под его команду «фас» в дверях неожиданно возникла классная руководительница. Она устроила всем жуткий разнос с занесением в дневник, а несчастную жертву самолично проводила домой. «Могут где-то и на улице подкараулить», – абсолютно безошибочно истолковала она решимость настроившейся на драку толпы, поэтому предпочла натерпевшегося страху ученика сдать родителям лично в руки и объяснить им, что к чему.

Естественно, все шишки за несостоявшуюся расправу полетели на Олега, которого к тому же обвинили в стукачестве: Вадик ни секунды не сомневался, что училка появилась в классе не без помощи этого «тоже мне адвоката». Расправа, но теперь уже над Олегом, при таком раскладе была неминуема, да и потом еще долго пришлось бы ему доказывать, что он не крокодил, если бы совершенно неожиданно у него самого не обнаружился защитник. Одна из девочек, особенная такая, с редким именем Ангелина, которая никогда никого не боялась и сама могла накостылять кому угодно, заявила, что после уроков выходила из школы вместе с классной, которая уже на улице вспомнила, что забыла какие-то бумаги в кабинете, и вернулась.

Публичное оправдание спасло тогда Олега от экзекуции, но не уберегло от гнева злобного Вадика, который при всяком удобном случае норовил выплеснуть этот гнев на возмутителя своего спокойствия. Правда, к решительным действиям в виде какого-нибудь основательного мордобоя он переходить не решался – сказалось присутствие в школе Василисы Аркадьевны, тогда ещё не завуча, а только рядовой учительницы, но всё же. А вот диверсии разные время от времени случались, и не могли не отравлять жизнь эмоциональному и не всегда готовому дать отпор Олегу, который из этой истории извлёк еще один урок: тот, кто назвался главарём, никогда никому не простит своевольничания, поэтому, если не хочешь проблем, лучше с ним соглашаться. Но как только он подумал об этом, внутри опять все сжалось, к горлу стал подкатывать крик, а где-то отдаленно прозвучали знакомые до боли слова: «Ничего не поделаешь…».

Ну, нет – сказал себе Олег, не дождётесь. И решил не сдаваться. Как-то при случае, неожиданно для самого себя и изумлённой публики, которая тоже не предполагала в нём таких бойцовских качеств, он основательно отделал своего гонителя, чем надолго отбил у того охоту задираться.

Это был подвиг – Олег хорошо знал это слово из книг и любил его. Героический поступок, принёсший ему славу и общественное признание. Он был на вершине счастья. Парил, торжествовал и упивался своей победой, которая была настолько реальна, что имела даже вкус – сладкий, просто божественный. Самый лучший вкус на свете.

Олегову радость категорически отказались разделить его родители, которым пришлось выслушивать претензии от пострадавшей стороны. Оказалось, во время драки Вадик сильно ударился головой о стену, и его даже пришлось показать докторам. Те ничего серьёзного не обнаружили, но дело, для Олега вроде как правильное, принимало иной оборот, и папа с мамой тут же признали, что со стороны их сына имел место факт превышения самообороны, за что и вкатили ему самое суровое наказание: неделю под домашним арестом, без телевизора и мороженого.

Цветы, оркестр и все причитающиеся лавры остались лишь в мечтах, и Олег начал было сомневаться, что вышел из той самой драки победителем. Стало очень грустно. Уняв со временем горечь, поразмыслил и решил всё же, что правда по всем статьям на его стороне, а они, его обидчики, не правы. Именно так и никак иначе: Олег прав, а они – нет. Делайте с ним что хотите, хоть на куски режьте, но он никогда не признает вашу правоту. И ничего вы с ним не сделаете.