Иоганн Вольфганг фон Гёте
Страдания юного Вертера

10 апреля

Спасибо разом за два письма! Я не отвечал до получения отставки, опасаясь, чтобы матушка не отнеслась к министру и не затруднила моего намерения. Теперь всё кончено – отставка получена. Не буду расписывать вам, как неохотно мне дали её и что мне пишет министр – вы подняли бы плач Еремии! Наследный принц прислал мне на подъём 25 червонных, при письме, тронувшем меня до слёз. Таким образом, деньги, о которых я недавно писал тебе, могут оставаться в экономии матушки.

5 мая

Завтра выезжаю отсюда. Моя родина только на шесть миль от дороги в сторону; навещу её. Хочу вспомнить былые годы; припомнить, как сладко мечталось когда-то. Въеду в те же ворота, из которых выехал вместе с матушкой, когда она по смерти отца оставляла родное местечко, чтобы запереться в скучном городе. Прощай, Вильгельм! О подробностях поездки уведомлю.

9 мая

С благочестием пилигрима совершил я поездку на родину и испытал при этом чувства ещё неизведанные. У старой большой липы, в четверти часах от города к местечку С*, я остановился, вышел из экипажа и отпустил лошадей вперёд, чтобы пешком, на свободе, вкусить от каждого плода живых воспоминаний. И встал я под эту липу, бывшую когда-то пределом и целью моих детских прогулок. Какая разница во впечатлениях! Стремлениям юного сердца, сколько надежд предстояло им, сколько пищи они обещали ему! Как рвалось оно в своём блаженном неведении к миру неизвестному, полному невыразимых обаяний! Гористая окрестность, когда-то предмет моих пытливых чаяний – по целым часам я мог уноситься к ней, улетать в леса, в долины, являвшиеся мне в какой-то смутной и чарующей красе! И когда, бывало, наступит урочный час, как неохотно расставался я с этим заветным местечком!

Когда я подошел к городу, мне все старые, знакомые домики, беседки – улыбнулись; все новые постройки были противны мне. Едва я перешагнул за городские ворота – прошедшее ожило, стало настоящим. Оставляю подробности. Всё, что имеет такую прелесть для меня, могло бы показаться тебе скучным.

Я остановился на площади, возле бывшего нашего дома. Мимоходом я заметил, что учебная комната внизу, куда старая, честная няня собирала нас к учению, превращена в мелочную лавку. Сколько тут было пролито слёз, притуплено чувств и пережито одуряющих ощущений! Всё живо, словно в очию – и в душе моей, как в душе путешественника ко святым местам! А эта речка, а тот пригорок, с которого мы, дети, бывало, забавлялись рикошетами, запасаясь силами мышц! И следишь за течением реки, и думаешь Бог весть как далеко с нею уплыл! Молодые-то крылья фантазии только учились летать – и как недалёк был их полёт! Друг мой, не также ли чувствовали и наши праотцы? Сколько детского, сколько простодушного в поэзии их! Когда Уиллис говорит о бесконечной земле, о необозримом море, как человечно, как естественно, ограниченно, сказочно он говорит! Что толку мне, если я знаю теперь со всяким школьником, что земля кругла? Человеку довольно нескольких саженей, чтобы быть счастливым, и ещё того менее, чтобы в ней сложить свои кости!

Вот я в княжеском, охотничьем заике. С князем можно жить. Он прямодушен и прост. Но что за странные люди окружают его? я даже их в толк не возьму. И бездельниками их не назовёшь, и на честных людей они не походят. Иногда они кажутся такими, а всё как-то не доверяешь им. Одно мне не нравится в князе: он часто говорит о вещах, о которых только слышал или читал. От этого у него нет своих взглядов, а стало быть нет и своих убеждений. Безделицы нет!

Он ценит мой ум, мои таланты. О моём сердце он и не думает; а оно-то и составляет мою единственную гордость, будучи источником всех моих сил, всех моих радостей и страданий. Как я мыслю, что я знаю, так может мыслить и может знать то и другой. Таким сердцем как моё – владею я один.

25 мая

У меня была мысль, о которой я не хотел говорить, прежде чем осуществится она. Теперь, когда из неё ничего не вышло, теперь могу сказать: я собирался на войну, и, признаюсь, это предприятие было главной причиной моей поездки с князем, который служит генералом в войсках. Недавно, на прогулке, я сообщил ему моё намерение. Он отсоветовал, отклонил его – и я согласился с ним. Это доказывает, что истинного влечения тут не было; что и это была не более, как мимолётная причуда.

11 июня

Говори и думай, что хочешь обо мне; я долго тут не останусь. Что мне здесь? Правда, князь со мною так хорош, как только возможно; а всё же я не в своей тарелке. В сущности, у нас с ним ничего нет общего. Человек он с умом, но с умом обыкновенным. Беседа его, как книга хорошего слога, как чистенькое изданьице. С неделю пробуду ещё здесь; а там опять – куда глаза глядят! У него есть чувство изящного, есть вкус к живописи. Но этот проклятый тон знатока, эта казенная терминология – всё портят! Иногда в тебе разыграется фантазия и проснётся, разгорится чувство к природе, к искусству, а он думает, что дело сделал, если подсунет клеймёное словцо, угодит торным, избитым термином – словно водой обольёт!

16 июля

Ну, конечно, я только странник, путник на земле! А вы-то разве больше?

18 июля

Куда отправлюсь? Об этом позволь тебе сказать на ухо. Недели две придётся всё-таки пробыть ещё здесь: а потом – признаться, мне не малого стоило труда уверить себя в этом – потом желаю осмотреть соседние, горные кряжи. В сущности-то, понимаешь, хотелось бы поближе к Лотте, так, хоть немножко поближе… Я и сам смеюсь над моим сердцем, да не могу отказать ему.

29 июля

Хороню, превосходно, отлично! Я – представь – ее муж! О, мой Создатель! Если б Ты взыскал меня этим блаженством, вся моя жизнь была бы одной молитвой. Пенять не буду. Прощаю и себе эти слёзы, эти напрасные желания. Она – жена моя! О, если б я мог её заключить в объятия! Говорю тебе, Вильгельм, я содрогаюсь при одной мысли, что Альберт обнимает ее стройный стан!

И – скажу ли? Почему же и нет? – она была бы счастливее со мной. Нет, он не может исполнить всех желаний этого сердца. Недостаток симпатии, недостаток чего-то – сам объясни себе это! Сердце его не забьётся – о, не забьётся как наше, вот хоть бы при известных строках известной книги; не забьётся так и во многих случаях. Когда речь, например, зайдёт о том, о другом… И то сказать, мой милый, он любит ей от всей души, а такая любовь – чего не заслуживает она?

Скучный посетитель прервал меня; слёзы обсохли. Я рассеян. Милый, прощай!

4 августа

Не со мной одним; то же и с другими. И они обмануты в своих надеждах, в своих ожиданиях. Я далеко зашел на прогулке и навестил сегодня ту добрую женщину под липами, о которой уже писал тебе. Ее старший сын бросился мне на встречу. На его радостный крик пришла и она. Словно убитая, как изменилась она! Первым ее словом было: «Ах, сударь, Ганс-то мой – это был ее младший – Ганс-то мой, ведь, умер!» – Я ни слова. – «А муж-то мой из Швейцарии вернулся ни с чем. Без добрых людей пошел бы по миру; только лихорадку дорогой схватил!» – Я ни слова; я только детям дал немного денег; она же предложила мне взять несколько яблок, что я и сделал, оставляя место печального воспоминания.

21 августа

Куда ни оглянешься, всё не то. Иногда как будто блеснёт заря радости, улыбнётся жизнь – увы, но одно мгновенье! Начнётся возня с мыслями, с мечтами – и что мудрёного, когда тут придёт в голову: если б умер Альберт? Ты бы! да она бы! И погонишься за привидением. Ты за ним, а оно от тебя, пока не приведет к бездне, пред которой содрогнёшься.

Намедни я как-то попал на ту дорогу, по которой, когда я познакомился с Лоттой, мы ехали на сельский бал. Я даже не узнал окрестностей: так изменилось всё. Да, всё не то, всё прошло. Ни одного мгновения той жизни, ни одного удара того пульса, чувства того! Со мною, как с духом владыки над пепелищем его прежнего величия. Чудный он воздвигнул замок; блеском, великолепием украсил его. Всё – сыну, цветущему юноше… Замок расхищен, выжжен дотла!

3 сентября

Я не понимаю иногда, как другой может её любить, смеет её любить, когда только я один люблю её так искренно, так свято, и ничего другого не ведаю, не знаю и знать не хочу, как только её одну!

4 сентября

Да; это так. Со мною, как с природой: она клонится к осени – и во мне бушует осень; мои листья желтеют – и уже желтый лист падает с деревьев. Я, кажется, писал тебе, ещё в начале моего пребывания здесь, о влюблённом крестьянском парне. Теперь я осведомился о нём. Оказалось, что ему от места отказано, что о нём никто слышать не хочет. Вчера я, встретил его и разговорился с ним. Вот его история. Из неё поймешь, как глубоко он тронул меня! Зачем всё это? Зачем делюсь с тобой только тем, что пугает и огорчает меня? Зачем к моей горечи примешивать ещё твою? Зачем тебе подавать новый повод бранить меня, сострадать обо мне? Но, стало быть, и это принадлежность моей судьбы. Слушай же!

Робко и с тихою грустью он отвечал мне сначала только на вопросы; потом, как бы узнав старого знакомого, стал откровеннее, признался мне в своей вине, жаловался на своё несчастье. Но едва заговорил о том времени, когда неодолимая его страсть росла с каждым днём, когда он не знал, что делать, куда преклонить голову, лицо его одушевилось и он с наслаждением, даже с восторгом, как бы упиваясь воспоминанием, говорил, что ни есть, ни пить не мог, что часто делал то, чего не следовало, забывал о том, что приказывали; что его как будто дух нечистый погонял, и что раз, когда хозяйка ушла в свою светёлку, он пошел за ней или, вернее, был кем-то увлечён туда. «Когда она осталась равнодушна к моим просьбам, я решился ею овладеть силой, – сказал он: – но призываю Бога в свидетели, что не помнил, что делал, что в этом сам не узнаю себя, что мои намерения были всегда честны, и что, говоря искренно, я желал только составить ее счастье и ей посвятить свой век».

Рассказывая далее, он вдруг задумался, стал запинаться, как человек, который хочет что-то сказать и не решается. Тут он с робостью рассказал мне, какие перед тем откровенности, какие маленькие вольности она позволяла ему. Раза два он останавливался и разразился наконец потоком живейших уверений, что в первый раз решается это вымолвить, что говорит это не для того, чтобы чернить её, а только в доказательство, в смягчение своей вины, чтоб убедить меня, что он вовсе не так испорчен, как это казаться может; что он любит и уважает её по-прежнему.

Тут, мой милый, я спою тебе мою старую песню: если б я мог представить его таким, как он стоял и стоит теперь передо мной! Если б ты мог знать, какое я в нём принимаю участие, и должен принимать! Впрочем, тебе известна судьба моя настолько и ты настолько знаешь меня, чтобы понять, почему и что меня привязывает ко всем несчастным, особенно к этому бедняку.

Перечитывая письмо, вижу, однако, что я забыл о конце истории. Вызванный сопротивлением хозяйки, явился ее брат, давно ненавидевший влюблённого парня из опасения, чтобы бездетная сестра не вышла замуж и не лишила его детей надежд на наследство. Этот выгнал его тотчас из дому и поднял такую тревогу, что если б она и пожелала, то уже не могла бы поступить иначе. «Теперь, – сказал он в заключение: – она взяла другого работника. Говорят даже, что он женится на ней и что из-за него она поссорилась с братом. Но я решился не пережить этого!»

Что я рассказал тебе, то не преувеличено, не подслащено. Скажу даже, что слаб, жидок мой рассказ; что, выражаясь общепринятою, обыденною речью, я скорее опошлил, нежели украсил действительность.

И так эта любовь, верность и страсть – не поэтический вымысел! Они живы во всей своей чистоте в тех людях, которых мы называем необразованными, грубыми – мы, образованные, в ничто переобразованные!

Историю эту, прошу тебя, прочти со вниманием. Я сам притих, когда начал писать к тебе, и ты видишь по почерку письма; что оно не отличается тем вараксанием, той пачкатнёй, какими обыкновенно угощаю тебя. Перечти его, мой возлюбленный, как бы ты читал историю твоего друга. Да, так было со мной и так будет и со мной; а я и вполовину не так правдив, не так решителен, как этот бедняк, с которым не смею даже сравнивать себя.