Глеб Сафроненко
Виртуальная терапия
Глава I
Диспансер
На дворе был понедельник двадцатого января две тысячи двадцатого года. Был, но прошел и больше уже никогда не вернется. Как и всегда для кого-то этот день был радостным, для кого-то трагичным, для кого-то самым обычным серым днем, ничем не отличающимся от множества других таких же. Некто идущий по улице небольшого провинциального, но вовсе не уютного городка счел этот день днем тягостного предзнаменования чего-то плохо, но неизбежного. Этот нЕкто все последние дни считал таковыми, он во всем вокруг видел что-то тревожное, нехорошее, и предзнаменующее что-то совсем страшное, но что именно понять он не мог, так же как и не мог понять когда закончатся знаки и предзнаменования и произойдет само это – страшное, но неизбежное. Не то чтобы он хотел наступления чего-то страшного, он просто устал от гнетущего ожидания. В гнетущем ожидании жить просто невозможно, ведь оно проявляется во всем: в настроении, собственной речи, мимике, координации, в каждой мысли и каждом поступке. Человек, над которым нависло это гнетущее ожидание, чувствует себя так словно над его головой невидимая рука занесла очень тяжелый предмет, которым может ударить в любую секунду, отчего нЕкто был напряженным и скованным в движениях, эмоциях и словах, но пока еще чувствовал себя относительно свободным в своих мыслях. Поэтому он шел осознанно. Но куда он шел? Куда обычно идут люди утром в понедельник в будний день? Кто-то идет на работу, кто-то в учебное заведение, кто-то возвращается домой с ночной смены, кто-то от любовницы, супруг которой скоро должен вернуться с ночной смены, а кто-то и вовсе не идет никуда. А вот нЕкто одиноко шел в психоневрологический диспансер и был сильно удручен по этому поводу, но в действительности он не был один хотя и был одинок. В последнее время, как позже стало известно Максиму, так его звали, психоневрологический диспансер пользовался очень большой популярностью, по крайней мере гораздо большей чем городской народный театр «последний реверанс». Что именно угнетало Максима понять он не мог, то ли – это приближающаяся годовщина смерти Владимира Ульянова, то ли дата собственного рождения, что собственно было одной и той же датой в календаре. Завтра ему должно было исполниться тридцать три года, возраст и без того неоднозначный, а если учесть, что почти ничего из задуманного в детстве и юности воплотить в жизнь так и не удалось, то возраст уж и совсем удручающий. Увы, дело было не в смерти Ленина и не в собственном рождении, хотя не будь рождения не было бы и ничего остального. У Максима и раньше бывало такое состояние, обычно оно наступало и проходило (отступало) в течение дня, но на этот раз состояние неминуемой обреченности длилось уже больше месяца и даже предновогоднее и новогоднее настроение не смогли изменить данного состояния души и разума. Единственное что в жизни определенно и естественно неминуемо так это смерть, но смерти как таковой Максим не боялся, бессмысленно бояться неизбежного, и он это понимал. Он шел неизведанным ранее путем души, но дорогой знакомой телу и разуму, осознавая собственное состояние, но не желая его принимать и понимать.
Тревожные мгновения спустя, Максим зашел в психиатрическое отделение – психоневрологический диспансер, справа от входа был гардероб и это было правильно, так как привычка ходить внутри помещения в верхней одежде была неискоренимой для существенной части населения городка, что сильно раздражало другую, не менее существенную часть его же населения. На самом деле это было что-то сродни вредной привычке, только эта вредная привычка имела более твердую психологическую и идеологическую основу нежели банальное пьянство или табакокурение, хотя совершенно их не исключала. Эта вредная привычка давала людям главное – веру и надежду, возможно даже и любовь – любовь к себе, любовь к своей верхней одежде. Любовь слишком сложное и противоречивое чувство, чтобы испытать его недостаточно оставаться в верхней одежде, в некоторых случаях напротив, чтобы испытать всю полноту любви необходимо снять не только верхнюю, но и всю одежду, дабы обнажить свою душу. А вера в данном случае заключалась в том же в чем и надежда – пройдя в верхней одежде в общественное помещение человек испытывал в равной степени и веру, и надежду, ведь на время совершения этого акта волеизъявления надежда и вера становились единым целым, вознаграждая душу вольнодумца вселенской радостью, переполняя ее гордостью, но удерживая от греха, не давая гордости перейти в гордыню. Суть была в том, что человеку, гражданину, россиянину, в конце-то концов, воспитанием и отголосками общественной морали было негласно, а иногда и гласно (в данном случае приказом главного врача) запрещено находиться в медицинском учреждении в верхней одежде. Но он-то человек свободный! Он – личность, он имеет право, имеет право нахамить, плюнуть, нецензурного выругаться, не снимать верхней одежды. В этом и заключаются и вера и надежда и, конечно, самая большая иллюзия обывателя «я – человек свободный, у меня есть право». Несусветная глупость, конечно, но видимо, иллюзионистов вполне устраивает такая постановка вопроса – лишь бы обыватели не лезли туда где у них действительно должны быть права и свободы.
Из-за перегородки гардероба на Максима с вызовом посмотрела полная женщина средних лет, одетая в жилетку поверх плотного свитера с длинным воротом. Она естественно знала о вольнодумцах и приняла Максима за одного из них, это он понял по ее вопросительному взгляду. Его чаще всего принимали за того, кем он на самом деле никогда не являлся, он, конечно, был вольнодумцем, но совсем иного толка, ватно-синтепоновый протест не был его стезей. Максим постарался придать своему лицу максимально доброжелательное выражение, дабы не принимать вызова массивной угрюмой женщины, не то чтобы он этого боялся, но вызовов в его жизни хватало, и направился к гардеробу, снимая на ходу пуховик.
– Здравствуйте! – сказал Максим мягким голосом, подойдя к стойке гардероба и положив на нее ученическую тетрадь, по сути дела это была не тетрадь, а медицинская карта, но в нашей медицине понятие медицинской карты (карточки) также абстрактно, как и понятие души в религии, все имеют особое представление о ней, все о ней знают и рассуждают, но где она находится и как выглядит в данный момент не знает никто. Точно Максим знал одно – каждый раз, когда ты появляешься в поликлинике вместе с тобой появляется карта и с тобой же она исчезает и при каждом новом появлении она абсолютно чиста. Было бы прекрасно если бы нечто подобное возможно было проделывать с душой.
– Здравствуйте! – нехотя ответила хмурая женщина.
Он уже сложил в рукав шарф и шапочку и был готов протянуть гардеробщице пуховик, но внезапно между ними втиснулась пожилая дама.
– Ой, возьми милая, – проскрипела она и протянула суконное советское пальто с лисьим воротником. А может быть и с песцовым, но лисий воротник в данном случае – символ незатейливой хитрости старушки, а писец даже в ее возрасте был бы слишком преждевременным и грустным, писец всегда преждевременен даже тогда, когда уже неотвратим и предсказуем, а он предсказуем всегда, хотя и умеет задерживаться.
На вид пальто было совсем новым, а соответственно провисело в шкафу не малое количество лет и если оно не было ровесником самой этой женщины, то уж точно было существенно старше и стабильнее, чем современная российская демократия. На голове старушки был приплюснутый берет, из-под берета торчали небрежно причесанные и также небрежно покрашенные хной редкие волосы.
Максим испытал противоречивые чувства: с одной стороны, он разозлился, так как понимал, что старушка сознательно протиснулась вперед него чтобы подчеркнуть свою значимость и вместе с тем его ничтожность в сложившейся социальной иерархии. С другой стороны, ему стало очень жаль старушку – человека прожившего целую жизнь, полную трудностей и испытаний, неожиданных перемен, неоправдавшихся надежд и не воплотившихся желаний, каждый день, независимо от времени года, облачающуюся в советское пальто, словно отрекшийся от всего мирского монах в схиму. Ему стало жаль человека, прожившего жизнь и способного подчеркнуть свою значимость только молчаливым, как бы случайным и едва заметным хамством. Мысли Максима рвались наружу, пытались трансформироваться в слова – но ведь на ней был берет. Право ношения головных уборов в помещении было особым правом, как право на ношение оружия для жителя Техаса. Этот (как и любой другой) берет был сродни высшей государственной награде, он обозначал особый статус его владелицы и являл собой квинтэссенцию российской свободы в провинции. Право (свобода) не снимать головной убор на столько свято что ни один гражданин, ни один чиновник, ни одна проститутка, даже главный врач «ГБУЗ АО Вольницкая городская больница» никогда не посмеют на него посягнуть.
Злясь на старушку, и одновременно с этим жалея ее, Максим разозлился на самого себя, обострив внутренние противоречия, натравив свою внутреннюю оппозицию на официальную власть, подняв свою душевную челядь против бездушного царя в голове. Царь в голове у Максима безусловно был, его логика всегда была железной и безошибочной, но за пределами царства она почему-то очень часто не работала, там логика оказывалась совсем иной, однако, опираясь на железную логику, власть «царя в голове» была достаточно крепкой. Но в последнее время старик начал сдавать из-за частых неудач во «внешней политике», он даже становился ближе к народу и не раз за последнее время напивался как последний босяк. Напивался конечно именно Максим, но вместе с ним пьянел и весть внутренний мир, это не помогало, «царь в голове» и народ трезвели, и с похмелья противоречия только обострялись.
В общем Максим должен был быть благодарен старушке в берете, она помогла войти ему в нужное состояние, именно в то состояние в котором надо идти на прием к психиатру. Оценивая ситуацию в своем внутреннем мире, Максим уже отдал верхнюю одежду в гардероб и успел дойти до нужного кабинета под номером двадцать шесть. Как ни странно, возле кабинета совершенно не оказалось очереди, на обшарпанной лавке- напротив кабинета сидел только какой-то долговязый субъект с покатым морщинистым лбом и засаленными всклокоченными волосами. Он о чем-то очень эмоционально, но в пол голоса, как и положено воспитанному человеку, разговаривал с самим собою.
– Да ну на…! Ну куда это годится? Я тебе говорю. Мне совершенно никто не поверит, да я никому и не рассказываю. Я никому ни слова, – сказал субъект сам себе и добавил, приложив палец к губам, когда увидел Максима, – Т-с-с-!.
Максиму, как человеку не менее вежливому, не захотелось перебивать другого человека, он молча присел на лавку рядом с субъектом и безо всякого интереса открыл свою медицинскую карту. А тот, уже забыв про Максима, совершенно не обращая на него внимания, продолжил свой монолог.
– Ну какая свадьба? Куда я тебя приведу. Где мы с тобой жить будем? У тебя один корабль больше моего дома. Да люблю я ведь, я ведь люблю тебя, тебя, – немного путался субъект волнуясь. – У тебя, я прошу прощения, одна только попа красивее чем вся моя жизнь, волосы длиннее чем мой общий трудовой стаж. А глаза? А губы? Ну? Ну что ты сердишься? – виновато спросил субъект и задумчиво замолчал, кажется слушая ответ своей невидимой собеседницы.
Максим понял, что это был совсем не монолог, а полноценный диалог и с удовольствием послушал бы его и возможно даже поучаствовал бы в разговоре, так как уже начал вникать в суть, но, во-первых, он не слышал реплик собеседницы, а во-вторых, талон у него был на девять утра и на часах уже было ровно девять.
– Я прошу прощения что перебиваю, – деликатно вклинился парень в разговор, – но, уважаемый, вы не в двадцать шестой кабинет?
– Да нет, конечно, ну это все бред, ну бред же, – сказал субъект.
– Понятно, – ответил Максим, – А там кто-нибудь есть?
– Сама понимаешь, какие уже бабы при моем состоянии здоровья, – продолжал субъект.
– Понятно, – повторил Максим, встал с лавки и уверенно направился к кабинету. Но уверенность прошла, когда он дернул за ручку и дверь оказалась закрытой. – Вот это уже интересно.
– Да что тут интересного? – сказал субъект, словно отвечая Максиму, тот вздрогнул и оглянулся на субъекта. – У тебя там природа красивая, вода в реке чистая, небо голубое, вечное лето и вечная молодость. А здесь нищета, срамота, разруха, старость и смерть.
– Действительно, – согласился Максим и снова вернулся на лавку.
– И я к тебе не могу. Ну не могу, не сейчас. Не могу я все здесь бросить, нужен я здесь, чувствую, что нужен. Кому? Людям, хорошим людям. Прости меня! Ну подожди, подожди еще немного. Нельзя мне сейчас.
Субъект снова виновато задумался и опустил голову, будто ища ответ на неразрешимый вопрос под ногами. Максим из чувства солидарности тоже задумчиво опустил голову. Вдруг лицо субъекта прояснилось, очевидно выход был найден.
– О! – сказал он, указав на Максима, будто только что его увидел, – вот походящий тебе парень. Молодой, здоровый, красивый. Люблю тебя, но поскольку слаб в этом мире, а в твой уйти не могу, готов пожертвовать ради тебя своим счастьем, готов любя пожертвовать самой своей любовью. Живите счастливо, а я всегда буду тебя помнить и любить. Что скажешь? – обратился субъект уже к самому Максиму.
Максим в ответ почувствовал легкое головокружение, на самом деле в его душе, в его сознание происходило нечто похожее, но пока еще не столь выраженное и очевидное для окружающих. Он задумался: «Чтобы такое ответить?». Максим придумал, что у него: «к сожалению уже есть любимая женщина», но парню не пришлось лгать – выход нашелся сам собою.
– Т-с-с …, – прошипел его собеседник и стал слушать ответ своей неземной возлюбленной, кивая головой. – Конечно! Как же я сам не догадался? Он ведь тоже болен раз он здесь. Прости дурака! Извини, друг, – обратился он уже к Максиму и развел руками, – не судьба.
– Да ничего. Понимаю, – ответил тот и виновато пожал плечами. – Отдавать свою возлюбленную подальше от себя дурака, другому дураку – это сомнительное решение.
– Это точно, так может поступить только дурак, – усмехнулся в ответ субъект и продолжил свой разговор с возлюбленной, снова не замечая Максима.
А Максим был этому конечно рад «мало мне того что свои реальные и воображаемые персонажи надоедают, так еще для полного счастья не хватало поймать чужой глюк и потом самому искать на кого бы перебросить это внезапное счастье, эту неземную радость. Может ли интересно чужой глюк перекинуться, укрепиться и размножиться в моем и без того воспаленном сознании, как патогенный микроб, обладающий вирулентностью и попавший в уже ослабленный болезненным состоянием организм? Ересь конечно. Но самое страшное что в нашей жизни может быть все. Все что угодно».
Максим уже понял, что приема в кабинете номер двадцать шесть скорее всего не будет, поэтому мысли его далеко унесли от вирулентности чужих позитивных симптомов шизофрении, а ноги от самого носителя этого «позитивного» заболевания. Парень подошел к окошку регистратуры, возле которого естественно была очередь, перед Максимом стояли две пожилых женщины в головных уборах, а следом (за Максимом) пристраивался непоседливый юноша, который с определенной периодичностью вздрагивал всем телом и при каждом таком движении непроизвольно приближался к Максиму, тем временем старушка в берете что-то настойчиво поясняла в регистратуре, не спрашивала, а именно поясняла, но на то она и была в берете. Сопоставив периодичность вздрагиваний юноши и примерное время которое еще понадобится старушке чтобы высказаться, а также расстояние в нашей типичной очереди (такое чтобы никто не мог внедриться между ожидающими) Максим понял, что примерно через четыре вздрагивания на пятом он уже вздрогнет вместе с непоседливым юношей, а если отойдет в сторону то через семь вместе с нервным юношей вздрогнет вторая в очереди бабушка. И снова у парня начались внутренние противоречия и вздрагивать не хотелось и пропускать вперед вздрагивающего тоже не было желания. Максим занервничал, на лбу выступили капли пота, он демонстративно тяжело вздохнул, глядя на юношу, но тот вздрогнул в ответ то ли улыбнувшись, то ли оскалившись и, строго следуя категорическому императиву, стал еще ближе. «Нервенная дрожь» как и нотации старушки продолжались. Максим нашел мудрый выход из ситуации, он сместился в сторону, но оставил свою ногу, скорее даже бедро, между старушкой и дрожащим юношей. Хотя выход оказался не таким уж и мудрым – со стороны все выглядело так будто юноша сношает ногу Максима, если бы кто-то посмотрел со стороны – то все выглядело бы очень неприглядно, но благо всем было наплевать и на Максима и на дражайшего юношу.
– Да прекрати ты! – не выдержав сказал Максим. – Ты что пытаешься меня огулять?!
– А-а-а я, – харизматично ответил юноша и снова вздрогнул.
Старушки на удивление, как будто бы и быстро, закончили свои объяснения в регистратуре и обе разом удалились. А к юноше подошла женщина средних лет, с усталым и морщинистым лицом, сохранившим следы былой красоты, она решительно и снисходительно умерила пыл юноши. «Господи, да как же так!? За что это все людям?» – успел подумать Максим.
– Что вы хотели? – спросила его медицинская сестра в регистратуре.
– Здравствуйте! А Захаревич Марина Витальевна сегодня принимает? Просто у меня очередь на девять, а кабинет закрыт, – объяснил Максим.
– Вы знаете она совершенно неожиданно заболела, – ответила девушка с сожалением.
– Понятно, – сказал Максим трагично, комично улыбнулся и собирался уйти.
– Подождите, заведующий отделением часть ее пациентов сегодня сам примет. У вас что-то срочное? – с участием спросила девушка.
– Я не думаю, все нормально. Ничего срочного, – ответил Максим, непроизвольно зажмурив глаза, видимо его снова накрыло – невидимая рука взмахнула тяжелым предметом над головой, но остановила его в сантиметре от темечка, а затем снова занесла и парень непроизвольно немного съежился всем телом.
– Подождите, – сказала сестра, пристально посмотревшая на Максима и видимо не согласившаяся с тем, что у него все нормально. Девушка сняла трубку телефона и что-то тихо сказала, затем улыбнулась после ответных реплик своего собеседника, затем засмеялась. – Извините, – снова обратилась она к Максиму, положив трубку. – Заведующий отделением вас примет, пройдите на второй этаж в двадцать девятый кабинет.
– Спасибо! – ответил Максим, и мысленно добавил, – вот есть же нормальные люди, даже вредные бабушки не смогли ее из себя вывести, а то куда не придешь, кого не встретишь везде ….
Нельзя было подняться на второй этаж и оказаться в двадцать девятом кабинете, так чтобы не пройти мимо странного субъекта, который сидел уже молча и похоже трепетно и страстно, грустя от предстоящей и неминуемой разлуки, обнимал свою космическую девушку. Максим прошел мимо субъекта и оказался у двери двадцать девятого кабинета, как ни странно там не было очереди. Он постучал в дверь.
– Войдите, – услышал он в ответ.
– Здравствуйте! – заглянул парень в кабинет, приоткрыв дверь.
– О! Рад вас видеть! Лучше поздно чем никогда. Хотя, к нам никогда не поздно. Но и слишком рано в нашем деле, тоже не бывает, – сказал мужчина в белом халате увидев Максима, встал из-за стола и пошел ему навстречу.
Парень немного растерялся и заерзал в дверном проеме, теребя дверную ручку, попеременно то приоткрывая, то прикрывая дверь.
– Не беспокойтесь о двери, вообще, ни о чем не беспокойтесь и не нервничайте, – сказал доктор, доверительно кивнув головой, и заговорчески подмигнул Максиму, так будто бы их связывала какая-то тайна.
Доктор подошел к парню и протянул ему руку для приветствия. Максим, не отпуская дверной ручки, держа под мышкой тетрадь (карточку) протянул руку в ответ, все еще не решившись окончательно расстаться с дверью.
– Леоненко Андрей Сергеевич, – представился доктор, – да оставьте вы в покое эту дверь, уверяю вас – с ней все будет хорошо, она знаете ли очень стабильна и устойчива, большинству из нас о такой стабильности и устойчивости только мечтать.
– Я в этом нисколько не сомневаюсь, – ответил Максим.
– Вот и славно. Проходите, – сказал доктор не сильно, но настойчиво втянув Максима в кабинет за руку, иначе тот бы еще долго расставался с дверью.
Андрей Сергеевич отпустил кисть Максима взял его под локоть и ровно сопроводил к мягкому дивану из кожзаменителя, располагавшемуся вдоль стены перпендикулярно столу доктора. По мнению Андрея Сергеевича, так было проще общаться с пациентами с одной стороны доктор видел лицо и мимику пациента и мог считывать его состояния, ну насколько конечно мог, с другой стороны у пациента не было необходимости смотреть доктору прямо в глаза как на допросе, что делало пациента более общительным и открытым. Жалюзи на единственном окне в кабинете были опущены, и без того слабый дневной свет, затянутого снежными облаками солнца, почти не проникал в кабинет, на столе доктора стоял включенный ноутбук, рядом с которым располагался старорежимный металлический светильник на гибкой ножке, который Андрей Сергеевич включал чтобы при необходимости сделать записи в документы установленной формы или что-нибудь прочитать, не нарушая атмосферы доверительной беседы.
– Присаживайтесь поудобнее, – сказал доктор и отправился к своему рабочему столу.
Максим молча сел на диван, положив рядом тетрадку-карточку, правда сел он не особо удобно, а как-то по-пионерски строго и если бы перед ним стояла парта, то он обязательно сложил бы руки, как и надлежало прилежному ученику, он их и сложил, но только на животе.
– Ну? Что вас привело? – спросил доктор, расположившись на своем рабочем месте, щелкнул клавишей мыши, глядя в экран ноутбука и перевел свой взгляд на Максима. Да, некоторые люди подключают к ноутбуку мышь, так как работать с помощью тач пада не очень удобно, опять же некоторым.
– Я бы сказал, что меня привела необходимость, – рассудительно ответил Максим тщательно подбирая и проговаривая слова.
– Вижу, вижу, – согласился доктор, – ваши объятия с дверью были достаточно информативными. Ну а если чуть подробнее. Я вижу, что вы закрыты и это понятно – доверить личное и сокровенное совершенно незнакомому человеку не так-то и просто. Но, знаете, иногда гораздо проще доверить и довериться незнакомому человеку именно по той причине, что ты его не знаешь. Если вы меня понимаете.
– Конечно. Более чем понимаю, – ответил Максим, немного подавшись вперед, – были случаи, когда я высказывался незнакомым людям и становилось легче, но чаще доводилось выслушивать незнакомых людей.
– Прекрасно, – сказал доктор, – вы поймите меня правильно я и не собираюсь лезть к вам в голову и уж тем более в душу. Прием у нас – это не сеанс психотерапии как в американском кино, прием у нас – это, прежде всего, оказание медицинских услуг по полису ОМС, – усмехнулся доктор, но Максим был по-прежнему суров и растерян. – Да, не удалось шутка. Но, если без шуток, наше лечение это в первую очередь лечение медикаментозное. Вот мне и надо понять нуждаетесь ли вы в таком лечении или нет. Поэтому я задам вам несколько очень простых общих вопросов, потом вы подробнее расскажете, если сочтете нужным, что же вас беспокоит, а я назначу лечение и раз-два в неделю будем с вами встречаться – отслеживать так сказать динамику и если захотите, то немного расскажете мне о причинах вашего, как бы это сказать расстройства, недуга, если позволите. Ваши фамилия, имя и отчество?
– Светлов Максим Сергеевич.
– Сергеевич – это замечательно, – подбодрил доктор Максима, набирая текст на ноутбуке, очевидно заполнял карточку. Естественно ему и на бумаге что-то надо было написать, что и как он написал не суть важно, иной раз и в органах власти такое происходит что не разберешь, а здесь, все-таки, психоневрологический диспансер. – Угу, записано. Полных лет?
– Тридцать два.
– Отлично! Хороший возраст, – снова подбодрил доктор Максима.
– Образование?
– Высшее экономическое, высшее педагогическое и так по мелочи разные курсы повышения квалификации, корочки и прочее.
– Экономическое, педагогическое. Замечательно. Женат? Дети есть?
–Не женат. Детей нет, – немного смущенно ответил Максим.
– Это тоже не плохо, здесь совершенно нечего стыдиться. Во-первых, не в чем себя винить, во-вторых, еще только тридцать два, в-третьих, вам в ваши тридцать два больше двадцати пяти ни одна девушка не даст. А это почему?
– Почему не даст? – усмехнулся Максим.
– Шутите, – сказал доктор. – Однако слово «не даст» вас задело, – добавил он задумчиво и чуть слышно, – это уже что-то.
– Извините. Что? – переспросил Максим.
– Нет, нет это я о своем – профессиональном, – объяснил доктор. – Переформулирую вопрос. Почему вы так не по годам молодо выглядите? Потому что у вас была простая и сказочная жизнь?
– Да я бы не сказал, – ответил Максим.
– Тогда почему?
– Да, ну не знаю, – засомневался Максим. – Хотя, предполагаю к чему вы ведете. Но не факт.
– Правильно – потому что неженат. Вы уж поверьте моим сединам, – сказал доктор, улыбнувшись и, проведя ладонью по своему лысеющему лбу, – и лысине тоже поверьте. Они не врут. Двадцать лет женат. Мало того, что жена так еще и две дочки, ух ведьма и ведьмочки, люблю их, конечно, но не о том речь. Все у тебя еще впереди. Не расстраивайся.
– Да я и не расстраиваюсь, – ответил Максим, сдвинувшись ближе к краю дивана.
– Да я вижу, – подтвердил с лукавой ухмылкой доктор, – было бы из-за чего. А собственно из-за чего?
– Да ну вовсе не в этом дело, – немного раздраженно ответил Максим, положив руки на колени. – Что у меня проблем что ли других нет? Ну, не женат, да и не женат, зато ни от кого не завишу.
– Ох и сомнительное утверждение, – ответил доктор и невзначай погрозил парню пальцем, – ну ладно, о проблемах в другой раз. Может и правда это не главное, но тоже имеет значение. Что конкретно вас беспокоит? Точнее сказать, точнее спросить – в чем именно проявляется беспокойство?
– Апатия, какие-то беспричинные и не совсем осмысленные страхи, ночью очень плохо сплю, соответственно днем хочу спать. На фоне апатии периодически возникают вспышки гнева.
– Какие-то внешние или физиологические проявления есть?
– Да, в последнее время сильно нервничаю, когда появляюсь в общественных местах там, где много людей, все раздражает, внимание рассеивается, я начинаю интенсивно потеть не зависимо от окружающей температуры, учащается сердцебиение, пульс вообще последнее время всегда повышен. Аппетит периодически пропадает, а иногда наоборот никак не могу насытиться.
– Угу, понятно. У терапевтов были?
– Конечно? Всех врачей прошел по направлению, все анализы сдал. Ничего не нашли.
– Это само по себе ни о чем не говорит. Если даже ничего и не нашли, то это вовсе не означает что ничего нет. Ну, поверим терапевтам. Куда же деваться? Поверим на слово. Вашу карточку, пожалуйста, – попросил доктор.
– Пожалуйста, – ответил парень, вставая с дивана и подавая доктору карточку – тетрадь с большим количеством вкладышей.
– Д-а-а, – задумчиво протянул Андрей Сергеевич и начал изучать карточку. – Угу, угу, – повторял он, перелистывая страницы и бегло просматривая записи. – Аллергии на лекарственные препараты нет?
– Вроде бы нет, – ответил Максим, меняя положение тела на диване, хотя только что сел (вернулся) на него.
– Вообще, с физическим здоровьем я так понимаю проблем особых нет, – уточнил доктор.
– Особых нет, -ответил Максим.
– Ну что же, честно сказать каких-то проблем серьезных и я не вижу, скорее всего переутомление и эмоциональное истощение по-простому говоря, хотя такого диагноза как такового и не существует. Запишем как астенический невроз, – заключил доктор и действительно начал что-то писать. – Походите неделю на капельницы, а там я думаю полегчает.
Андрей Сергеевич протянул Максиму сначала карточку, а затем какую-то бумажку с несколькими надписями, которую Максим принялся изучать, но ничего не понял, во-первых, почерк был неразборчивым, а во-вторых, в кабинете было по-прежнему темно и мрачно.
– Поставят вам пока глюкозу и диазепам, – объяснил доктор, – сейчас пройдите с направлением в третий кабинет на первый этаж и там запишитесь на капельницы, первая будет сегодня, а дальше договоритесь по времени. Вы работаете? Я к тому спрашиваю – больничный оформлять будем? У нас многие как-то стараются не оформлять, опасаются чего-то.
– Я пока временно не работаю, – ответил Максим с чувством вины. – То есть, работаю, но на дому неофициально за небольшую плату.
– Вот и славно, – поддержал его доктор.
– Я бы так не сказал.
– А что так? Любите работать?
– Не то чтобы люблю. Но деньги нужны, как и любому другому человеку, да и без работы как-то быстро глупеешь. Точнее даже сказать работать я тоже люблю, иногда бывает очень даже интересно, но вот весь тот антураж, который к работе никакого отношения собственно и не имеет, но почему-то в наше время является ее неотъемлемой частью, меня мягко говоря угнетает и делает в некотором неконкурентоспособным на рынке труда.
– Понимаю. Знали бы вы сколько у меня антуража. А я хотел, как бы громко это не звучало, посвятить себя науке, научиться по-настоящему излечивать людей, исцелять их больные и уставшие души. Пятнадцать лет как уже диссертация недописанная лежит, хотя где она лежит – весит в ноутбуке, прямо так и висит. А толку? Ни времени нет, ни материала подходящего. Да кому она нужна, – махнул доктор рукой. – Нам бы, конечно, подольше поговорить и обсудить ваши внутренние переживания, но я знаете ли став заведующим отделением перестал быть врачом. Тут тебе и закупки, тут тебе и снабжение, и транспорт, и коммунальные услуги, и много-много чего еще, все что угодно, кроме медицины. Часть антуража как вы выразились. И, все-таки, чувствую я что капельницами мы не обойдемся. Интересный вы, с позволения сказать, субъект, очень даже интересный. Нет, нет, вы только не волнуйтесь. Лучше приходите в пятницу, в пятницу у меня будет достаточно времени чтобы побеседовать с вами более предметно, копнуть чуть глубже. А вы во время капельниц подумайте о своих проблемах, проанализируйте их причины, а потом все мне и изложите. То, что захотите, конечно, изложить. Всего мне доверять не надо – я не священник, так что самое сокровенное пусть остается при вас.
Когда Максим, с позволения сказать – «парень», вышел на улицу, он увидел совершенно другое небо, отличное от того что было час-два назад, в другом небе светило совсем иное солнце, снежные тучи скрылись где-то за горизонтом и с чистого прозрачного неба светило яркое и теплое солнце. Сказать, что Максим был именно парнем позволяет «Стратегия государственной молодежной политики в РФ», хотя она и не устанавливает четкого возрастного критерия молодежи, как и большинство наших стратегий и концепций, документ очень расплывчатый и неоднозначный, но как вариант молодежью можно считать граждан до тридцати пяти лет, а Максиму еще не было тридцати пяти. Так вот парень, как вариант, вышел из здания психоневрологического диспансера спокойный и одухотворенный. Подобное чувство он испытывал раньше, выходя из храма, но что-то пошло не так и он перестал что-то чувствовать, и как следствие перестал заходить в храм и выходить из него. Только в храме (раньше) он получал ощущение умиротворенности и блаженства посредствам собственных душевных переживаний, как результат общения с богом или веры в возможность такого общения. А сейчас он испытывал блаженство и чувство отреченности от мирской суеты под воздействием химических веществ, и он это знал, но совершенно об этом не думал, на то она и отреченность. Зима была в самом разгаре и по всей логике на улице должно было быть морозно, мягко говоря. Однако, в последние годы природа, то ли пересматривая собственные законы, то ли следуя относительно новому политическому тренду, совершенно перестала быть логичной и последовательной. Днем солнце уже иногда пригревало и снег местами подтаивал, открывая для людского взора пыль дорог и сажу котельных, которые слоями чередуясь со снегом, накопились за прошедшую часть отопительного периода. Максим думал не об этом, не о саже и не о пыли, выйдя из диспансера он оказался на тропинке, ведущей через сосновую рощицу, впервые за неожиданно теплые и солнечные дни января он почувствовал, что в воздухе даже пахнет весной. Изменчивое состояние природы гармонично сливалось с переменчивым настроением души, запах весны в воздухе был обманчивым, он предвещал очень скорые и позитивные перемены, которым естественно не суждено было произойти так скоро как жаждала того душа. Ведь по календарю была зима, а значит внезапно, нелогично, и несвоевременно начавшаяся оттепель в любой день могла и должна была обернуться леденящим душу и разум морозом. Но в неизменности последовательности процессов, происходящих в природе и в общем фатализме человеческого бытия есть и свои плюсы – всем понятно, что весна обязательно наступит, пусть не сейчас, пусть не так быстро, как требует того душа, но обязательно наступит. Внезапная кратковременная оттепель посреди лютой зимы лишь напоминание о грядущей весне и демонстрация того чего, все-таки, стоит ждать. Это не могло не радовать и не обнадеживать Максима. Солнце в его душе стало чуть ярче, но для чего? Каким семенам, посаженным в благодатную почву его души, изрядно перенасыщенную различными видами удобрений, естественно произведенных информационной выгребной ямой и синтезированных в лабораториях информационных и общественных институтов, суждено будет произрасти ближайшей весной? Максим не думал об этом, он просто радовался солнцу души и душевному солнцу. Ему так часто в жизни говорили, что необходимо как можно больше замечать хорошего и как можно меньше плохого, но у него всегда получалось наоборот. Он считал – если не будешь видеть плохое, осуждать его и бороться с ним по мере своих возможностей, то вскоре совсем не останется ничего хорошего. Однако сейчас у него было совсем другое настроение. Сколько раз Максим был в этом диспансере, проходя ежегодную диспансеризацию, и ни разу в мирской суете не заглянул в эту рощицу. Он решил исправить ошибку, он сошел с тротуара и вышел на тонкую протоптанную редкими прохожими тропинку. Максим не спеша направился вглубь рощи, вскоре он увидел белку, а в кармане была конфета и белка приняла ее, затем он увидел еще одну белку, затем воробьев, переживших нестерпимые морозы и радовавшихся жизни, наивно строящих планы на будущее, а в воздухе пахло весной. Полуденное солнце пригревало все сильнее и светило все ярче, настойчиво пробиваясь сквозь ветви сосен, подул ветер и лучи солнца причудливо заиграли в пространстве, радуя зрение и сонное воображение. Максим пошел дальше и увидел еще воробьев, он шел медленно и размеренно, испытывая вялую радость полусонного созерцания, жадно и глубоко вдыхал воздух, улыбался и смотрел в небо, он увидел ворона, сидящего на макушке высокой сосны, но не увидел пустые стеклянные бутылки, небрежно оставленные каким-то россиянином. Бутылки зазвенели, ворон каркнул, но Максим был спокоен.
