Франческо Гверрацци
Беатриче Ченчи
В этих размышлениях, непреодолимое желание умертвить себя овладело её умом; полная решимости, с печатью смерти на челе, с душою, переполненною холодным отчаянием, она разбежалась и со всего размаху ударилась головою об стену… О, Боже! Она пошатнулась, распростерла руки и упала без чувств на землю.
Глава XIV
Убийство в Витане
Конечно, не могло быть большего благодеяния для Беатриче, как если бы мольба её была услышана и принята эта страдальческая душа, которая после краткого шестнадцатилетнего странствования на земле, не находила себе другого убежища, кроме вечного мрака смерти! Но Богу угодно было сделать иначе. Густые, изобильные волосы на голове Беатриче смягчили удар, и он не был смертелен. Мы не можем сказать, сколько часов пробыла она в беспамятстве. Когда она очнулась, то приподнялась и села опершись об стену, не помня, ни где она, ни как сюда попала. Она сжимала руками голову, в которой чувствовала сильную боль, хотя и не помнила её причины. Вдруг ей послышалось, будто произвели её имя; она прислушивается внимательно: точно, имя её повторяется. Тогда она вспомнила рассказ Виргилия о том, как звала его к себе мать. Голос, который она теперь слышала, иметь что-то среднее между звуков голоса брата и матери. Она заключила из этого, что, благодаря их ходатайству, божественное милосердие избавило ее от вечной муки и, утешенная этой мыслью, бодро встала на ноги и, всплеснув руками, с чувством невыразимого восторга, воскликнула:
– Благодарю тебя, мать моя, благодарю тебя, мой дорогой Вергилий! явитесь мне! дайте мне увидеть вас!.. откройте мне ваши объятия… Отчего мой Гвидо не с вами? Каким молодим овь умер! Но если он придет сюда с вами… со мною, своей супругой, ему не тяжела будет смерть: наши поцалуи не будут преступны. Не правда ли, матушка, мне можно, цаловать его даже при вас; ведь он мой супруг?
Но голос приближался все более и более.
– Синьора Беатриче… опомнитесь, не падайте духом… О, синьора Беатриче, не бойтесь, это я… это Марцио зовет вас.
– Марцио! В том мире это было имя одного слуги, который был мне предан… Это он хотел размозжить голову графу Ченчи в день пира… То было преступление; но участие ко мне подвингало его на это… Будем молить Бога, чтоб он простил его, или возложил на меня его грех, – я искуплю его в чистилище.
– Дитя мое! Я боюсь, что Бог накажет меня именно её то, что я не выжил его из этого мира.
– А теперь что делает Марцио? Он тоже умер?
– Синьора Беатриче, вы бредите… Ради Бога, опомнитесь… пересильте себя… подойдите ко мне, выслушайте меня: старик злодей, граф Ченчи спит теперь… Хотите, чтоб он уже никогда не проснулся?
– Что вы говорите, Марцио? Я не хорошо вас понимаю, у меня в голове точно туман… – Тот, кто дал вам жизнь для того, чтобы мучить вас, тот, кто называется вашим отцом, тот, кто умертвит вас, если останется жив… Хотите, чтоб он умер… в эту ночь… через пять минут? Его жизнь на кончике моего ножа.
– Нет, нет! воскликнула Беатриче, приходя в себя: – Марцио!.. Боже вас упаси это сделать – иначе я возненавижу вас… Я вас обвиню перед судом… Пусть он живет и кается: он покается когда-нибудь, может быть.
– Покается! Разве волков когда-нибудь видали на исповеди? Я сказал вам, если он останется жив, вы умрете.
– Что за беда? Разве я не пробовала умереть? Ах, как тяжело вернуться к жизни! Марцио, мой верный Марцио! У меня нет больше дыхания; я хотела бы смертью утолить жажду. Слышал ты когда-нибудь рассказы о наших предках, которые держали около себя безжалостного друга или раба для того, чтобы, когда Придет необходимость покинуть жизнь, он нанес им благодетельный смертельный удар? Марцио, я столько не требую от тебя… Принеси мне только какой-нибудь травы, которая имела бы свойство закрыть мне глаза на веки, дать мне наконец покой, которым я никогда не наслаждалась в жизни.
– Нет, клянусь свитой душой Анны Ринарелло, если я не погибну, вы будете жить. Несчастное дитя! не предавайтесь отчаянию. Я скоро вернусь к вам; теперь мне необходимо идти к вашему ужасному родителю… Если б он проснулся и застал нас вместе, вам бы не было спасения.
И он оставил ее. Думая только о жалком положении Беатриче, он уже готов был выдти вон из пещеры, как ему пришел внезапно на память стон, слышанный им в прошлую ночь; он вернулся назад, стал прислушиваться, по ничего не слышал: тогда он стал слегка стучать в дверь, которая была пред ним, и вдруг послышался тот же стон, но еще более страдальческий.
– Боже мой! Я умираю с голоду, убираю от жажды; лучше бы быть повешенным; я к этому уже был готов…
– Кто ты? Отвечай скорей…
– Эчеленца, разве вы не знаете, кто я? Отоприте мне дверь, ради Бога, я готов глодать своя собственные руки.
– Отвечай скорей, говорю тебе, или я уйду.
– Я человек, у которого открытый счет с правосудием; но по правде сказать из-за вздора, – впрочем, я честный бандит и прежде всего, верный: меня зовут Олимпий. Меня запер здесь граф Ченчи, два дня назад должно быть потому, что здесь не видно, когда встает и когда ложится солнце; он обещал вернуться, и вот я до сих пор жду его. Ах! если ты крещеный человек! дай мне каплю воды, кусок хлеба, огня… ради Бога!
– Это ужасно! Морить голодом человека и без причастия! Душа этого человека ад, которого дна никогда не отыщешь. Олимпий, теперь я не могу помочь тебе: потерпи, я скоро вернусь; теперь у меня нет ключа.
– А вы кто такой?
– Я Марцио.
– Ты пришел наслаждаться моими предсмертными муками?
– Я никогда не изменил никому; будь спокоен… прощай!
– Когда-то мы не изменяли друг другу. Я буду ждать… буду надеяться, буду терпеть молча, – но ради Бога, Марцио, возвращайся скорее, если хочешь застать меня в живых: я голоден, я продрог… Жажда томит меня.
Граф Ченчи лежал и не мог двигаться, потому что нога его распухла от сильного движения и от гнева, который взволновал его кровь. Тревожный сон сомкнул ему наконец глаза; когда он проснулся, то попробовал встать, но острая боль не допустила его до этого. Он скрежетал зубами от злости и, произнося ужасные ругательства, восклицал: «и мне надо будет довериться этому изменнику!» Тогда он позвал Марцио, который явился мигом, но с мрачным лицом.
– Марцио, видишь как я верю тебе, возьми ключи от тюрьмы Беатриче и отнеси ей хлеба и воды…
– Больше ничего?
– Ничего… Марцио, надень на себя какой-нибудь святой образок, чтобы прогонять привидения, если б они явились тебе. Если до твоего слуха дойдет какой-нибудь голос, не обращай внимания: это все обманы дьявола; в особенности обходи пещеры с правой стороны, там умер с голоду враг моего деда…
– Эчеленца, отчего мы не идем вместе с вами?
– Разве ты не видишь, чорт возьми, что я не могу двигаться?
– Если ваша дочь ранена, прикажете лечить ее?
– Нет. Но разве ты думаешь, что она ранена?
– Мне кажется, и это может испортить её красоту.
– Я не точу, чтоб она потеряла теперь красоту; пусть позже… Возьми вот здесь в шкапу бальзам; если нужно помоги ей.
Марлю ловко захватил другие ключи, потому что ключ от тюрьмы Беатриче он взял в то время, когда граф спал, и отправился в пещеры.
– Синьора Беатриче, с горечью сказал Марцио: – вот дары, которые посылает вам ваш отец, и подняв фонарь, он смотрел с вниманием на это ангельское лицо, обагренное кровью. Он удержал крик негодования и со всею нежностью, на какую был способен, прибавил: – подите сюда, позвольте мне вымыть вам лицо… простите, что я не умею делать этого нежнее… Он обмывал ей раны, мазал их бальзамом и обвязывал. – О Боже! повторял он беспрестанно: – ты свидетель этого злодейства!.. А если ты ему свидетель, то как же ты можешь терпеть его?
Кончивши перевязку, Марцио повторил.
– Дитя мое, вот дар, которые посылает вам тот, кто зовется отцем вашим – хлеб и вода; я пренебрег его строгим запрещением, и припас еще другую пищу; но, право, я не в силах увещевать вас – продолжать жизнь, которая превосходят самую ужасную казнь; и что более всего, надрывает мне сердце, так это то, что я не могу помочь вам ни в чем, потому что (и при этом голос его сделался глухим от сдержанных слез) я решился сегодня оставить ваш дом.
Беатриче опустила голову, как человек, испытавший уже так много горя, что он хотя и чувствует, но не умеет более жаловаться же новые удары страдания.
– Гвидо умер, и ты покидаешь меня?
– А кто вам сказал, что монсиньор Гвидо умер?
– Так он жив?
– Жив, и цел, и невредим.
Беатриче склонила голову на плечо Марцио; она долго оставалась в таком положении, потом чуть слышно сказала.
– Гвидо жив, и ты покидаешь меня?
– Да вы сами покидаете меня. Слушайте, я хочу открыть вам одну вещь, которую я не сказал бы даже отцу родному, если б он вернулся из царства мертвых. Я вошел в дом Ченчи для того, чтоб исполнить обет; и знаете ли какой обет? Убить графа Ченчи. Ежедневные злодейства этого изверга меня все более и более утверждали в моем намерении; я понимал, что, отнявши у него жизнь, я же только удовлетворю своей мести, но что это будет с моей стороны даже заслуга народ людьми и перед Богом. Только, если это смущает вас, я не совершу на ваших глазах: больше я ничего не могу сделать для вас… и не трудитесь говорить мне… Ни кто меня не разубедит, никто; то, что должно исполниться, будет исполнено.
– Но чем, же граф Ченчи вооружил вас против себя? Когда вы явились к нему в дом, мне кажется, что вы ему были совершенно не известны.
– Да я-то знал его. Если бы он оскорбил меня, ранил меня, я сумел бы простить ему. Конечно, я большой грешник; но когда-то и у меня было сердце христианина. Он убил мою душу и оставил мае жизнь: теперь я умер для всего, кроме одной вещи, я я ее смазал вам. Слушайте-ка: знал ли я графа Ченчи прежде, чем вошел в его дом; это конечно не покажет вам его большим злодеем, потому что одним злодейством больше или меньше – это в нем не считается; но может быть рассказ мой удержит на губах ваших проклятие против его убийцы. Я мало грамотен, – потому я рассказываю вам так, как мне говорят сердце, и вы можете верить каждому моему слову, все равно как евангелию. Я родился в Тальякопно; отец мой умер, когда я был ребенком, и оставил мне лема́ и стада́; мать моя заболела и могла смотреть за мною. Я вырос, дурные товарищи скоро окружили меня и завлекли во всевозможные пороки; в короткое время, отчасти потому, что маня обкрадывали, отчасти потому, что обыгрывали страшно, я потерял все мое достояние: с последним стаканом вина, который выпили друзья в моем доме, они выпили и забвение обо мне, они исчезли вместе с духом последнего кушанья; но по уходе их явились другие люди, кредиторы; они отняли у меня все, выгнали безжалостно из дому… Среди белого дня я должен быль взвалить к себе на плечи мою бедную мать и снести в больницу; но дороге злые мальчишки подымали меня на смех; один из них швырнул камень в меня и больную… Злодейское племя людское! Но этим еще не кончились мои мученья прежде чем я дошел до больницы, меня окружили сбиры, вырвали у меня из рук мать, бросили ее посреди улицы и потащили меня в тюрьму. Кредиторы, не довольствуясь всем, что у меня было, хотели еще выжать из меня и самую кровь: я услышал сдержанное рыдание… Это мать моя плакала; я обернулся, чтоб утешить ее, но не мог уже ее видеть, потому что глаза мои были полны кровавых слез. Я хотел говорить… и не мог… Хорошо.
Марцио замолчал, потом утерши пот с лица, продолжал.
Я вырвался из тюрьмы, бежал в лес и всем отмстил: мальчику, который бросал камни в мать, я размозжил череп об камень; хорошо. С тех пор я стал делать отметки в календаре острием моего ножа, – каждый день был обозначен чертою крови: у меня тело горело; кровь опьяняет больше вина. Бог рассудит, мог ли я устоять против демона, который овладеть моей душой; я буду перед ним оправдываться; если я заслуживаю милости, пускай он простит меня, если нет – пуст осудит; но в том, что я сделал, и в том, что намерен сделать, я не могу раскаяваться… работа мести еще не кончена; моим четкам не достает еще одного «отче наш», одной мертвой головы – головы вашего отца. В королевстве воздух был опасен моему здоровью, – я перешел в Церковную Область и нанялся в шайку Марка Шиарра…
Все то, что я сделал будучи разбойником, вам не к чему знать; хорошо, если б его не знало и вечное правосудие! В одну субботу, вечером, при заходе солнца, я сидел на камне у опушки леса, облокотясь на ружье, которое лежало у меня поперег колен. Я ждал товарищей для вечерней молитвы, перед образом Мадонны, повешенным на дубе, а также затем, чтоб уговориться на счет завтрашнего дня. Воздух был раскален как печь; заходящее солнце было похоже на окровавленное сердце в сосуде полном крови; мои собственные волосы упали мне на глаза и от багровых лучей солнца тоже казались мне кровавыми; я отбросил их назад, напрасно. Мне все казалось кровавым: небо, поля и животные; стволы дерев были медного цвета, в блестящих изумрудных листьях отражались те же кровавые лучи; я наводил ужас на самого себя! Может, это была кровавая желтуха! Мне страшно, прошептал я, одному! Если б около меня было хоть живое существо, чтоб избавить от страха, который овладел мною! Я бросил кругом мутный взгляд и увидел перед собою ангельское лицо, синьора Беатриче, совершенную мадонну, сошедшую с полотна и явившуюся, как радость, на землю… и… не обижайтесь, синьора, за исключением того, что она загорела и была гораздо плотнее телом, она была очень похожа на вас; на голове у неё был кувшин – она шла за водой к соседнему источнику. Губы мои невольно произнесли слова молебствия: «salas infirmorum». Увидев меня в одежде разбойника и с оружием, она не остановилась и ничем не показала ни малейшей трусости. Да и в самом деле, чего ей было бояться? Против грабежа ее охраняла бедность, против насилия – невинность и кинжал, воткнутый в её косу: она продолжала свой путь и, проходя мимо меня, сказала голосом, похожим на шелест молодых листьев, когда их заколышет первое дыханье весны: «пошли вам Пресвятая Дева свое утешение!» Я не поднял лица, не ответил ни слова; только глаза мои обратились в её сторону и следили за ней, пока могли ее видеть. Думая о том, как я в какую минуту она явилась мне, я воскликнул: Бог милостив к тебе! Но потом, читая повесть всех моих преступлений и в небе, и на земле, которые казались мне все еще обагренными кровью, я усмехнулся над самим собой и прибавил: конечно, Христу было много другого дела, чтоб еще заботиться обо мне. Но в эту самую минуту тот же голос проник мне в сердце: «да утешит вас Пресвятая Дева!» повторяла молодая крестьянка, возвращаясь с водой… На следующий вечер я опять вернулся к дубу, и молодая девушка опять прошла, утешая меня тем же приветствием; на другой, на третий день – то же самое. Что мне сказать вам более? Я мог провести день без пищи, но не видеть ее не мог. Прошел месяц, по крайней мере, в течение которого ни ветер, ни дождь не мешали нам видеться у дуба мадонны, и во все продолжение этого времени она не сказала мне ни одного другого слова, как: «пошли вам Пресвятая Дева свое утешение!» А я ей: да наградит вас Бог, Анета! Ее звали Анета Ринарелло; была она из деревни Витаны, отец её был тамошний пастух. Однажды вечером, не двигаясь с камня, на котором сидел, я позвал ее кротким голосом: Анета, поставьте на землю кувшин, если вам непротивно, и посидите около меня, если это вам не неприятно. Она поставила тотчас кувшин, посмотрела на меня пристально и глазами указала ни на мадонну. Я понял, что она этим немым взглядом говорила: «я отдаю себя под покровительство мадонны». Тогда я встал, взял ее за руку, и подводя к святому изображению, сказал; Анета, куда идем мы?
– Это правда, что мы идем уж много времени, и не знаем, куда нас приведет дорога?
– В доме отца моего живут чужие люди, на полях, которые были моими, другие сеют и другие собирают. Я тебе ничего не могу предложить и ничего не предлагаю. Напротив того, выслушай меня со вниманием, потому что я не хочу тебя обманывать: голова моя оценена, – вся вода, которую ты черпаешь из фонтана, не достаточна для того, чтоб омыть мои руки… Не смотри на них, ты ничего не увидишь; кровь, которою они запятнаны, могут видеть только мои глаза и Божии. Если ты соединишь свою с моею, то знай, что тебя ожидают дни опасности, ночи, полные страха, времена испытаний и постыдная смерть! Детям, если несчастие пошлет их нам, знаешь ли какое наследство я могу оставить? Окровавленную рубашку. Тебе – какое вдовство? Имя жены повешенного. По голосу сердца, я желал бы, чтоб ты избрала меня своим мужем; слушаясь рассудка, мне хотелось бы, чтобы ты отвергла меня; но об этом я тебя не прошу и этого не советую тебе: я бросил кости и покоряюсь тому жребию, какой мне пошлет судьба, открой же мне спокойно свое сердце и не бойся обидеть женя. Я клянусь тебе Пресвятою Девой, которая нас слышит, что если ты хочешь остаться свободной, ты с этого вечера никогда не увидишь лица моего.
– Марцио, с решимостью отвечала девушка, я знаю ваши проступки и вас самих; я думала, что глаза мои давно уже сказали вам, что мой выбор сделан: лучше горе с Марцио, чем с другим радость. Что мне в том, что ваша голова оценена? Если правосудие будет вас искать, мы спрячемся вместе; если нас обоих найдут, мы вместе будем защищаться; если нас возьмут, мы вместе умрем. Но не об этом правосудии сокрушается мое сердце; есть другое правосудие, которое не искавши находит; есть глаз, который не закрывается для греха, и я хотела бы, чтобы вы это правосудие смягчили, Марцио; то, чего не может сделать вся вода из реки, может сделать одна слеза – слеза раскаяния.
Так говорила Анета, простая девушка, которой все воспитание заключалось-в горячей любви к Богородице. Я чувствовал, что у меня в сердце точно разломился камень, и тихо отвечал ей:
– Анета, я даю тебе честное слово оставить своих товарищей при первой возможности, потому что, если я брошу их вдруг, это родило бы в них подозрение в измене, а вслед за подозрением они решили бы мою смерть; – их много и они сильны. До тех пор я, клянусь тебе, не буду принимать участия ни в каком дурном деле и еще клянусь сделать тебя законной женой и любить вечно. Говоря это, я снял с руки кольцо, которое принадлежало моей матери, и приложивши его сперва к лику святой девы, для того чтоб освятить его, надел его на её руку, говоря: ты жена моя.
– У меня нет кольца, – сказала Анета, – на отрежь, прядь моих волос и храни ее в знак обещания моего соединиться святым браком с тобою.
Я вынул нож, она нагнула голову; я отрезал волосы, но рука у меня дрожала, я их выпустил из рук и ветер разметал по земле. Это было злое предзнаменование. Она подняла голову и улыбаясь сказала:
– Ну, отрежь другую, что за беда? что бы ни было, если судьба наша будет счастлива, я возблагодарю Бога, если несчастлива, она мне будет одинаково мила; разве я не сказала тебе, что я готова на все?
Несколько дней спустя, синьор Марк получил известие через самых верных шпионов, что из королевства и из церковной области на нас идет вооруженная сила, чтоб окружить и захватить нас. Синьор Марк, хотя и был доведен злой судьбой до положения начальника разбойников, был однако щедро одарен способностями опытного воина; он, не теряя времени, отправил меня в Абруццы следит за неаполитанским войском и заманит его в какую-нибудь засаду. Он в подробности описал мне местность и научил, как действовать; благодаря умению этого замечательного капитана, предприятие наше удалось так успешно, что ни один, решительно ни один сбир не вернулся домой с известием о поражении. После десяти дней отсутствия, я вернулся; – с каким биением сердца я приближался к знакомому дубу, я предоставляю судить вам, – вы по опыту знаете страдания любви. У подошвы дерева я нашел Анету, – нашел ее – но убитою.
Часть волос её была вырвана, члены переломаны, платье изорвано, на лице её были видны следы ног, которые ее топтали, вонзенный в сердце нож проколол ее насквозь и вошел на крайней мере на четыре пальца в землю…
Я купил красного сукна, заказал гроб из вызолоченного дерева, положил ее в него своими руками, прикрыл цветами синяки и раны, – как она была хороша, даже мертвою! – и, сопровождаемый крестьянами деревни, среди всеобщего рыдания, я похоронил свое сердце. Когда я опускал ее в могилу, у меня потемнело в глазах, и я упал на земь. Когда я пришел в себя, я сидел на земле; могила была засыпана, священник поддерживал меня, проливая слезы, и несколько добрых женщин утешали меня, рыдая. Я встал и пошел прочь, не сказавши ни одного слова.
Я долго разыскивал и наконец узнал, что граф Ченчи, несколько дней назад, поселился в Рока Петрелла, которую мы до сих пор называем Рока Рибальда.[10] Его следы были всегда кровавые. Внутренний голос сказал мне: он убийца. Я стал расспрашивать подробнее и через одного мальчика пастуха узнал, что Анета приходила каждый вечер к дубу и на коленях долго молилась перед святым образом. Раз как-то, вечером, мальчик увидел едущего мимо верхом человека, который по одежде и по наружности показался ему барином. Человек этот удержал лошадь, остановил и внимательно глядел на молодую девушку во все время, пока она не кончила молитвы; тогда он подъехал в ней и, казалось, старался завязать с нею разговор; но она поклонилась ему и прошла мимо. В следующий вечер, тот же мальчик пас овец и видел двоих разбойников, которые вышли из лесу, схватили девушку, завязала ей рот и глава и, не смотря на её сопротивление, утащили. Пастух молчал от страху; теперь он говорил для того, чтобы получить что-нибудь; и я выведал от него подробности на счет одежды и наружности разбойников. Я стал следить; ночью я блуждал около стен замка, как волк, днем прятался за ветвями деревьев. Замок был всегда заперт, как сундук скряги. Но раз как-то он открылся и оттуда вышел человек, в котором по одежде я узнал одного из разбойников, описанных мне пастухом: он пробирался осторожно и, как мы говорим между собою, нес бороду на плече; я налетел на него, как коршун: он очутился разом на земле под моими коленями, и я ухватил его руками за горло, прежде чем он успел опомниться. Я тебе пощажу жизнь, кричал я, если ты мне откроешь, как убил девушку у дуба. Побледнев от страха, он рассказал мне, что его хозяин, граф Ченчи, увидел девушку, что она ему понравилась о что в нем разгорелось желание иметь ее; вот он и велел ему и другому слуге похитить ее и принести в замок, считая это легким приобретением; но видя, что с девушкой не удаются ни ласки, ни угрозы, он прибегнул к насилию, на которое она отвечала порядочными ударами. Тогда граф схватил ее за горло, она его, и, повалившись наземь, они долго катались, кусая друг друга. Наконец, девушка, будучи поживее, поднялась первая и, ударив ногой в лицо графа, сказала: «Вот тебе старый злодей: если б со мною был мой кинжал, я бы уж давно зарезала тебя, – вот, подожди, на днях вернется мой муж, и, клянусь пресвятою Девой, я не успокоюсь до тех пор, пока он не принесет мне в подарок твоих ушей.» Дон Франческо встал в свою очередь, не говоря ни слова; и прежде чем несчастная успела защититься, он нанес ей удар кинжала, который пронзил, ее насквозь; она упала, не произнеся даже: Джезу и Мария! Один вздох, и конец. После этого он стал топтать ее ногами, как топчут виноград. Когда стемнело, он велел нам отнести тело к дубу; и мы отнесли его, потому что чей хлеб ешь, того и слушайся. Граф шел за нами с фонарем; когда мы положили труп на землю, он вынул нож, вложил его в рану и, напирая крепко, воткнул конец его в землю. «Когда придет твой муж, – воскликнул граф, – раскажи ему.» – Услыхав все это, я пришел в бешенство. А! это вечный враг удачному исходу всякого намерения, и крикнул вассалу: «ступай-же, объяви своему хозяину, что муж Анны Ринарелло вернулся и что сегодня ночью он посетит его в его доме, как оно и следует.» Я не изменил своему обещанию, и вместе с самыми отчаянными из наших товарищей напал на крепость, ограбил, и зажег дворец. Я сжег берлогу, но лисица спаслась. Граф, не имея сил сопротивляться, уехал в попыхах; он бежал с такою поспешностью, что в кабинете его я нашел на столе недописанное письмо. Если вам когда-нибудь случится быть в Рока Петрелло, вы можете увидеть там следы моего мщения, отпечатленного огнем на стене. Что мне оставалось в жизни, и что осталось мне в ней теперь? Отмстить и умереть. Я расказал все, как было, синьору Марко, он похвалил меня за мое решение, советовал преследовать врага и предложить свои братские услуги; по моей просьбе, он хотя и неохотно, но все-таки отпустил меня. Я остриг волосы, обрил бороду и отправился в Рим, поклявшись душою покойницы быть осторожным и удерживаться от всякого преждевременного порыва.
В то время, как я придумывал: каким бы средством мне попасть в слуги в дом вате, судьба помогла мне одним странным случаем. Идя как-то по испанской площади, я услышал позади шум и крики: «берегись, берегись!» – Я обернулся и увидел карету, которую несли лошади. Кучер, сброшенный с козел, ударился головой об тумбу и лежал с размозженным черепом; кто бежал, кто смотрел из окна, кто с порога лавки и никто не думал о том, чтобы дать помощь: грубый, безжалостные народ, ему бы только увидеть, как сломают себе шею и люди, я животные, и идти потом взять на них номера в лотерею…[11] Словом, человеческое отродие! Я кинулся и схватил под уздцы одну лошадь; и, хотя она волокла меня за собою порядочное пространство, мне все-таки удалось остановить ее. В эту минуту высунулось из окна кареты спокойное, почтенное лицо пожилого барона, который, расхваливши мою храбрость, просил меня придти в течении дня в палаццо графа Ченчи.
Вот как; я сделал ни более, ни менее, как спас, не зная того, жизнь моему жестокому врагу. Я не жалел о том; а даже был доволен; потому что если б он умер иначе, как от меча из моих рук, я считал бы свою месть украденною.
Граф принял меня, как приличествует дворянину; он распросил меня обо всем и, узнав, что я в Риме без места, предложил мне поступить к нему в дом. Это было именно то, чего и так сильно желал: конечно, поклонник не цалует с таким благоговением мадонну в Лорете, с каким я дотронулся до порога этого дворца, с намерением окружить Ченчи всевозможным горем и отчаянием. Лишенный всякой привязанности, пережив дорогих детей, которых я хотеть умертвить всех разными смертями, с осиротелым сердцем, каким он сделал мое… я хотел сохранить его до тех пор, когда жизнь сделалась бы для него наказанием, смерть отрадой, и он переиспытал бы все предсмертные муки; когда же душа его, огрубев, привыкла бы к несчастию… тогда я намерен был низвергнуть ее кровавым путем в кровавую могилу собственных детей.
Поспешностью в исполнении малейшего приказания, ловкими советами, изобретательностью и находчивостью, я мало по малу заслужил его доверие на столько, на сколько может доверяться человек, который сомневается постоянно во всех и в самом себе. Теперь представьте себе мое удивление, когда я узнал, что не мог бы доставить ему большего удовольствия, как убить его детей! Его зверская ненависть победила мою; и если б даже я и продолжал ненавидеть вас за то, что вы его дети, мог ли бы я мучить вас с большею жестокостью, чем это делает ваш отец? Злобу заменила глубокая жалость ко всем и в особенности к вам, синьора Беатриче; потому что к вам, бедное дитя, я почувствовал нежность, безграничную привязанность, которая напоминает мне добрую душу усопшей и невольно заставляет меня плакать…
Взволнованный воспоминаниями, Марцио готовился преклонить колени перед Беатриче; но она поспешила удержать его.
– Встаньте, Марцио; прах не должен преклоняться пред лицем праха: а мы все прах; – потом она прибавила: Марцио, я прошу вас быть внимательным к тому, что произносят ваши уста; – но это было сказано голосом такой нежной мольбы, что Марцио нисколько не был уязвлен.
– Зачем вы хотите запретить мне стоять на коленях перед вами, благородная синьора? Перед святыми предметами становятся на колени, а несчастие сделало вас святыней; – конечно, ни одно создание на свете не имело такого сходства с скорбящей мадонной, как вы. Не бойтесь, нет, вы не услышите от меня ни одного слова, которое могло бы оскорбить ваш девственный слух; – я хотел было сказать, ни одного слова, которое бы отец не мог сказать своей дочери, но пример Ченчи остановил, на моих губах это сравнение. Как же я мог бы не любить вас, когда вы так напоминаете мне мою бедную покойницу? Но моя возлюбленная умерла и та любовь, которую я питал к ней, погребена вместе с нею. Чувство мое к вам не обожание и не любовь отца или брата; но в нем есть и то и другое вместе. Я знаю, что вы любите и любимы монсиньором Гвидо Гверра, и я высоко ценю этого синьора за то, что он отдал свое сердце такой достойной девушке. Мардио способствовал более, чем вы думаете, вашей законной любви. Сколько раз мог бы открыть вашу тайну злой старик, если б не было меня! В последний раз, я не мог, по внезапности случившагося, предварить монсиньора Гвидо, но я принудил его бежать, потому что он сам не хотел оставить вас, и спас ему жизнь. Я доказал ему, что он себя погубит и вам не в состоянии будет помочь; я обещал ему заботиться о вас и исполнил бы обещание, если б вы не противились мне; поэтому-то я решился оставить ваш дом. Я вошел в него для того, чтоб провесть в исполнение мою месть, и теперь я по неволе должен удалиться, для того чтоб осуществить ее. Вы не хотите, чтоб я избавил вас от гнусного старика, но, так как я не могу пожертвовать вам своею местью, то я по крайней мере хочу избавить вас от горя – видеть его убитым на ваших глазах; с другой стороны я рассудил, что если смерть его случится здесь в доме, подозрение пало бы на вас невинных; поэтому мне лучше всего удалиться; оставаясь здесь, я не приношу пользы вам и только врежу себе. Синьора Беатриче, если б я просил вас сохранить память о человеке, который не питал к вам другого чувства, кроме привязанности и уважения; если б я просил вас не совершенно ненавидеть меня, сочтете вы это за слишком большую смелость?
– Я буду помнить, что вы хотите убить моего отца: – когда вы будете далеко, я буду думать, что вы могли защищать меня и покинули. Ради Бога! оставьте жизнь графу; его лета уже преклонны… не отправляйте его на суд Божий, подождите, чтоб он сам позвать его.
– Ваш голос могуществен, но он не может победить того, который гложет мое сердце. Это невозможно! И разве вы не видите перста Божия в том, что мой замысел, удовлетворяя моему мщению за женщину, которую я так любил, спасает в тоже время и вас, несчастное дитя?..