Франческо Гверрацци
Беатриче Ченчи
Глава XXIV
Исповедь
Папа держал у себя на груди смертный приговор, выжидая удобного времени, чтоб объявить его. Ропот народа доходил до его слуха в Ватикан, как рев волны в бурю; надо было повременить, чтоб он успокоился, и тогда уже привести в исполнение свой план.
Пока он искал удобного случая, сама судьба доставила ему такой, удачнее которого он и сам не мог ни пожелать, ни придумать. Паоло Санта-Кроче, родственник семейства Ченчи, тот самый которого мы видели в начале нашего грустного рассказа, не покидал ни на минуту намерения убит свою мать, донну Констанцию, и ожидал только удобного времени. Случай представился ему в то самое время, когда смертный приговор Ченчи был уже подписав и папа не решался выпустить его в свет. Бедная донна Констанция удалилась в Субиако для поправления своего здоровья. Узнав об этом, дон Паоло тайком отправился вслед за нею и безжалостно убил ее на дороге, нанеся ей несколько ударов кинжалам;, потом забрав все, что только мог, он бежал от правосудия законов. Происшествие это навело ужас за все римское население; послышался уже ропот другого рода: «где теперь безопасность, где спокойствие для родителей», слышалось отовсюду. Подобный говор был слишком выгоден для тех, кому нужна была смерть всех Ченчи, и они конечно поспешили им воспользоваться и постарались усилить новое настроение народа. Страх и ужас увеличились еще больше, когда отец Заноби, из иезуитов, подымая руки и вознося очи к небу, со вздохом воскликнул в своей проповеди, что в наши времена бедным родителям грозит опасность заснуть живыми и проснуться мертвыми.
Папа видел, что настало время объявить смертный приговор и, призвав монсиньора Таверну, отдал ему приговор, говоря:
– Поручаю вам исполнение, как только вы найдете то возможным, вслед затем он удалился в свой дворец за Монте-Кавалло, над предлогом посвящения нового кардинала, а в сущности для того, чтобы избавится от просьб, и боясь поставить себя в необходимость быть милосердым.
Что же делает Беатриче в то время, когда все готовится для её смерти?
Она спит с улыбкой на устах, как в ту ночь, когда стон умирающего разбудил ее и когда этот умирающий был её отец, убитый у её постели.
О, если б этот сон мог быть вечным сном! Если б она могла проснуться уже в объятиях Бога, в райских садах, далеко, далеко от этой проклятой земли, где для неё были насаждены одни только страдания!
Она все еще спит; но улыбка покинула её уста и брови её сдвинулись. О чем она думает? Вспоминает ли она о своей любви? или скорее о жестокости отца? или о своих мучениях? Послушаем, она говорит:
– О, Боже, за что ты так строг ко мне? Что я такое сделала?
Она пошевелилась и цепи её издали пронзительный звук, который отдался под сводом тюрьмы и замер; но этот звук не разбудил ее; она стонет во сне. Перед ней предстал призрак, с чертами брата её, дон-Джакомо; он подошел к её изголовью и произнес: «вставай, наш час настал»!
«Куда нам надо идти»? спрашивает она; призрак нагнулся, точно хотел сказать ей что-то на ухо, и в эту минуту голова его скатилась с плачь и, окровавленная, упала на простыню. Беатриче испустила отчаянный крик и проснулась.
Она проснулась и, приподнявшись, бросает испуганные взгляды вокруг. Ничто не изменялось в её тюрьме: лампада, как и прежде; горит над её изголовьем пред образом Божией Матери; дальше своей постели она не различает ничего; глубокая тишина царствует в тюрьме, а между тем в одном из углов две коленопреклоненные фигуры молят Бога о успокоении её души.
Она слышит шаги. Наконец из мрака отделяется чей-то очерк; луч лампады упал на него, и она видит перед собой почтенного капуцина, истомленного годами и постом. Беатриче с удивлением смотрит на это бледное лицо и не произносит ни слова. Старик поднимает руку и благословляет ее, произнося молитву, которая именем Отца и Сына и Святого Духа изгоняет нечистую силу.
– Батюшка! сказала Беатриче, когда он кончил: во мне никогда не обитала нечистая сила.
– Дай Бой, дочь моя, но она всегда летает вокруг вас, и потому надо быть всегда готовым устоять против неё. Хочешь, дочь моя, исповедаться? Я готов тебя выслушать.
– Завтра.
– Завтра! Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать тотчас? Разве человек знает, что будет завтра?
– Но вы застали меня в расплох, я не приготовлена, – я проснулась испуганная страшным сном!..
– А разве смерть объявляет о часе своего прихода? Разве она не является неожиданно, как тать ночной? Христос сказал…
В эту минуту дверь тюрьмы со скрипом растворилась и при свете факела видно, как вошли следственный адвокат и с ним два жандарма. Они подошли к постели Беатриче с мрачными лицами, не выражавшими впрочем ни злобы, ни сострадания. Адвокат начал так:
– Если бы, отложив извещение, я мог изменить вашу судьбу, я сделал бы это охотно. Но, увы! дела такого рода не в моей власти! Тяжелая обязанность заставляет меня прочесть вам… ваш приговор…
– Смертный? воскликнула Беатриче.
Капуцин закрыл лицо обеими руками; все прочие опустили головы. Беатриче с отчаянием ухватилась за рясу монаха.
– О, Боже! Боже! кричала она, возможно ли чтоб я должна была умереть? Я так недавно родилась, зачем хотят отнять у меня жизнь таким ужасным образом? Господи!.. Господи!.. что я такое сделала?! Жизнь! Да знаете ли вы, что такое жизнь в пятнадцать лет?…
– Жизнь, отвечал ей капуцин, это бремя, которое увеличивается в годами. Счастливы те, которые не родились для этой ноши; после них самые счастливые те, которых Господь Бог отозвал рано! Дочь моя, дочь моя! что ты находишь такого в своих прошедших днях, что бы заставляло тебя желать жить?
– Ничего, поспешила сказать Беатриче, потом она задумалась; в памяти её воскресла одна блестящая точка, но в ту же минуту исчезла и остался один мрак.
– Ничего!.. ничего!.. произнесла она с невыразимою грустью.
– Так ободрись же! Оставим скорей эту трапезу, где в яство нам подается прах земли, а в питие – слезы…
– Но как же, отец мой, какого же рода смерть?… О, Боже! Боже!
– Провидение готовит тысячи путей для того, чтобы оставить жизнь, но только один чтобы в нее войти! Что такое столетия перед дуновением уст божиих? Слава проходит, а с нею и время, которое ее несет. На пороге вечности года – это песчинки, которых различить нельзя. Обрати взор свой на небо, дочь моя, и позабудь все земное.
– О! смерть!.. с содроганием произнесла Беатриче, и это роковое слово, пройдя сквозь уста, обледенило их: холодный пот покрыл её чело, дрожь пробежала по всему телу… она была почти без чувств.
– Помогите! помогите! воскликнула Виржиния и уже бежала за спиртом и солями, но Беатриче пришла в себя и сказала:
– Прошло. Она отстранила это лба волосы, покрытые потом, и, обращаясь к присутствующим, продолжала: – Извините меня, господа; это была минута слабости. Её не избежал даже сам Христос… простите же ее мне, большой грешнице. Теперь вы можете исполнить ваш долг; я вас слушаю.
Беатриче выслушала смертный приговор с большим хладнокровием. Когда адвокат вышел, она обратилась к Виржинии и взяла ее за обе руки.
– Сделай милость выйди на минуту, моя милая. Ты видишь, что времени остается немного; завтра… а прежде чем умереть, я должна исповедаться. Ступай сестра моя, я позову тебя…
У Виржинии разрывалось сердце; она вышла, не сказав на слои, да если бы и хотела говорить, то была нем силах. Беатриче устремила задумчивый взор в тот угол тюрьмы, из которого вышел её духовник. К удивлению своему она увидела там человека на коленях, закрывшего лицо руками; на нем также был плащ капуцина, и он стоял так неподвижно, что не казался живым существом. Зачем этот человек здесь? И кто он такой, что осмеливается присутствовать при исповеди?
Беатриче молчит в недоумении; духовник также не решается произнести ни слова. Она смотрит тона одного, то на другого, и чувствует, что не в состоянии проникнуть тайну.
Этот коленопреклоненный человек не кто другой, как Гвидо Гверро, несчастный жених Беатриче.
Он встал, шатаясь, сделал несколько шагов; потом остановился и зарыдал.
– Кто это плачет? сказала Беатриче; я не думала, что в этом месте можно найти душу безутешнее моей.
Этот голос был для Гвидо райской гармонией. Он не в силах был выдержать и, откинув назад капюшон, открыл свое говорящее лицо, прекрасное как голова Корроджио. Молча и весь дрожа, он подходит к Беатриче: она узнает его и отодвигается со страхом; тогда и Гвидо делает шаг назад: ни этот несчастный любовник, ни молодая девушка не только не смеют произнести ни одного слова, но они даже боятся дышать; в этой тишине только слышен звук цепей, волнуемых дрожанием рук Беатриче. Она избегает и ищет его глаз; наконец взгляды их встретились. Она прочла в его глазах страшную историю страдания и любви, из этот миг все забылось, кроме любви. Покоряясь непреодолимому чувству, она бросилась к нему, хотела обнять его, но вдруг остановилась и зарыдала. Те плакали, глядя на нее.
Духовник не дал им произнести ни слова.
– Я запрещаю вам говорить, строго сказал он. Одно слово, вышедшее из уст ваших, может произнести смерть и другому из вас и вечный позор мне. Вы связаны брачным союзом. То, что Бог соединяет там, человек может разлучить, но не разъединить. Теперь довольно, дети мои…
И он твердою рукою хотел разлучить их. Беатриче с покорностью повиновалась; но Гвидо с негодованием оттолкнул капуцина. Тогда последний с нежным упреком сказал ему:
– Так ты хочешь покрыть стыдом мою седую голову за то; что я имел к тебе сострадание?
Гвидо склонил голову и поцаловал железный наручник, который сковывал правую руку Беатриче, он увидел на ней кольцо, которое прислал ей через Фариначчьо, и прошептал что-то, чего она или не расслышала или оставила без внимания. Между тем духовник накинул капюшон на голову Гвидо, и, обняв его; силой вывел из тюрьмы. Духовник объявил подозрительным сторожам, что его товарищ, измученный продолжительным бдением, не мог вынести раздирающего зрелища; и затем он сдал его на руки братьям мизерикордии.
Беатриче осталась, как вкопанная, не отрывая глаз ос двери, в которой исчез Гвидо; ей казалось, что она все это видят во сне; только звук целей при малейшем движении показывал ей, что она не спит. Она невольно взглянула на наручник, где Гвидо запечатлел свой поцалуй, и увидала на нем слезы, в которых играл свет лампады; они блестели как брилианты, и она со вздохом сказала:
– Вот свадебный подарок, который принес мне мой супруг.
Когда отец Анджелико вернулся в тюрьму, Беатриче спросила его:
– Куда он пошел теперь?
– В монастырь.
– Ах, как он несчастен!..
– Да, очень несчастен. Он не всегда остается в монастыре; но часто посреди ночи слышится легкий стук, и является Гвидо. Братия принимает и прячет его из человеколюбия и из благодарности за щедрые даяния, которыми монастырь обязан ему и его предкам. Он не требует и не хочет ни пищи, ни покоя; идет в церковь, становится на колени перед главным алтарем и проводит так целые часы на холодном мраморе; если б не слезы, то можно бы подумать тогда, что он не жив. Ужасно несчастие человека, у которого одни слезы служат признаком жизни. Я думаю, что если бы у него был враг, и тот сжалился бы над них, вида его горестное положение.
Так говорил монах, и его слова изглаживали из памяти Беатриче последние следы воспоминания о страшной ночи, в которую она увидела отца, убитого рукою её возлюбленного.
– Но где же он скрывается в остальные дни?.. Батюшка, когда увидите его, умоляю вас, скажите ему, чтобы он удалился из Рима, эта атмосфера гибельна для вето; тут живут люди безжалостные, я испытала это на себе. Знаете ли, у кого в духовном Риме есть маленькая доля человеколюбия? У палача.
– Я скажу ему…
– И если он не будет соглашаться, то скажите ему, что это была моя последняя просьба.
– Хорошо. Теперь, дочь моя, время обратить мысли к небу: пади ниц на землю и знай, что чем больше ты унижена на земле, тем более будешь возвеличена на небе. Беатриче открыла свою душу духовнику: ничтожные грехи, легкия ошибки, которые она считала важными, показали еще более чистоту её души. Монах, слушая ее, страдал за то, что тяжелая необходимость привела ее к преступлению и обагрила её руки отцовскою кровью. Беатриче замолчала, не обвинив себя в отцеубийстве. Зная слабости человеческие, духовный отец приписывал её молчание стыду и не только не винил ее за это, но воздал ей хвалу; он упрашивал ее открыть все свои грехи и ничего не скрывал. Беатриче с полною невинностью отвечала ему:
– Все мои грехи, сколько я могла припомнить их, я исповедала; за те, о которых я невольно забыла, пусть Бог простит меня.
– Однако, подумайте… поищите…
– Я еще постараюсь припомнить. Духовник ждал; но так как её молчание длилось долее, чем он думал, то он приписал его уже не стыду, а скрытности, и с некоторым неудовольствием спросил:
– А Франческо Ченчи, чьими руками он был убит, скажите?
– Я не должна говорить о чужих грехах! Она произнесла это с такою искренностью, что капуцин был поражон.
– Как, разве не вы убили его?
– Я? Нет. Я не убивала его.
– Зачем же вы обвинили себя в этом?
– Батюшка, я вынесла такие мучения, что одно воспоминание о них леденит мне кровь; и, несмотря на это, я была голова умереть на пытке, стоя за правду; но родные, друзья, защитники умоляли женя и тысячами доводов убедили меня взять на себя вину; они надеялись, что этим я спасу мать и братьев. Что касается да меня, то они были убеждены, что примутся в соображение насилия и варварства графа Ченчи и я буду оправдана. По правде сказать, эти доводы не вполне убедили меня и я устояла бы и против просьб; но мне казалась, что это будет жестоко в отношении к матери и братьям, я склонила голову и решилась пожертвовать своею жизнию и своим добрым именем для того, чтобы попробовать спасти их жизнь. Я предчувствовала, что погублю себя и не спасу их; я говорила это и вы видите, что я была права. Но что ж делать? Богу так было угодно, и да будет его воля…
– Но ведь вы под клятвой объявили себя виновной?
– Адвокаты уверили меня; что по божеским и человеческим законам не грех даже убийство для защиты своей жизни, а тем менее грех сделать фальшивое показание для того, чтобы спасти не себя от смерти; и я решилась ложно обвинить себя.
– О, софисты, софисты! разве в правде была когда-нибудь погибель!
– Я тоже так думала, но синьор Фариначчьо пользуется такою ученою репутациею, что я боялась быть слишком самонадеянною, не слушаясь его. Притом он был мне послан с тем, чтобы я вполне положилась на него…
– А кто послал его к вам?
– Гвидо… он прислал мне через него кольцо, которое должно было быть освящено у брачного налоя… с грустью сказала она, и лицо её покрылось румянцем.
– Расскажите мне все, как было, дочь моя: может быть, вы грешны более, чем полагаете…
– Но тайны божии, батюшка?…
– Тайны божии, строго отвечал монах, остаются погребенными в сердце духовника. Можно вырвать у него сердце, ее не тайну.
Тогда Беатриче рассказала ему все, не скрыв ни малейшей подробности. Монах, начинавший слушать с недоверием, мало-помалу перешел к совершенному доверию, видя это чистое невинное лица и слыша искренний, правдивый рассказ.
Когда она кончила, отец Анджелико воскликнул:
– Господи! Такой святой души еще не бывали на земле!
Потом, благословляя Беатриче, он сказал ей:
– Святая душа, я разрешаю тебя, потому что это моя обязанность, но я объявляю, что мне следовало бы пасть на колени перед тобою и просить тебя быть моею защитницею перед Богом. Какие молитвы могут быть скорее услышаны им, как не молитвы твоих чистых, непорочных уст? Моли ими Бога; я присоединяю мои мольбы к твоим, и они будут приняты в раю. Но я не о тебе буду молиться: тебе не нужны молитвы, но об этом несчастном городе и о спасении тех, которые приговорили тебя к смерти.
Беатриче на коленях перед образом Божией Матери молила и благодарила ее за то, что она так скоро отозвала ее из этого мира, и более всего за то, что удостоила ее увидеть еще раз своего Гвидо, который не мог быть её спутником на земле, но с которым она надеялась соединиться на веки в раю…
Тут она внезапно остановилась и почти с тревогой спросила духовника:
– Батюшка, скажите мне, Бог простит моего Гвидо! Удостоится он спасения своей души? Можно мне будет сжат руку, которая убила моего овца?
– Разве ты думаешь, дочь моя, что нам даны будет райские радости, если мы не отрешимся от всего земного! Для бессмертной души воспоминание о том, что она была в земной оболочке, должно быть не только горем, но даже стыдом.
– А все таки, со вздохом произнесла Беатриче, я на желала бы забыть свою любовь, хотя она и была исполнена горестей…
После этого Беатриче с благоговением продолжала молиться, и отец Анджелико молил Бога, чтобы он дал этой невинной жертве с тем же терпением вынести свои последние страдания.
В это время показался на пороге тюрьмы один из членов братства мизерикордии и, подозвав отца Анджелино, сказал ему что-то на ухо, духовник подошел к Беатриче и спросил ее:
– Дочь моя, если вы желаете видеться с вашей матерью, это вам будет разрешено.
– О, да… бедная мать!.. мы вместе будем утешать друг друга.
Глава XXV
Приготовления к смерти
Я не стану описывать. встречи Беатриче с матерью, их нежных объятий, горестных излияний и слез. Плакать вместе было уже для них утешением.
Но всему есть конец; и даже слезы, это щедрое наследие Адама, истощаются. Наплакавшись и наговорившись, обе женщины замолчали. Их бедным сердцам нужен был отдых для того, чтобы иметь силы вынести новые страдания.
Глаза Беатриче невольно остановились на платье мачехи. Оно было из великолепного штофа с цветными букетами, отделанное богатыми бахрамами. Это заставило ее обратить внимание на свой собственный наряд, которого она до сих пор не замечала. На ней так же было роскошное зеленое платье, обшитое золотом, то самое, которое она предпочитала всем другим и в счастливые дни своей жизни носила чаще всего.
В памяти её воскресло прошлое. Она вспомнила, что была в этом самом платье, когда в первый раз встретилась с Гвидо.
Но ей нельзя было останавливаться долго на этих сладостных и вместе тяжелых воспоминаниях. Конец близок, надо о нем думать. Её мысли обратились к тому: прилично ли им в такой одежде идти на эшафот? Она обратила внимание матери ни это обстоятельство, и они решили, что им необходимо одеться скромнее.
– Виржиния, сказала Беатриче, обращаясь к дочери палача, достань нам, пожалуйста, какой-нибудь, простой материи для двух плащей, мне и моей матери, две веревки и два покрывала… Что ж ты не отвечаешь мне, Виржиния?
Виржиния чувствовала стеснение в сердце и почти не в силах была отвечать. Наконец, подавив в себе рыдания, она сказала.
– У меня есть кусок томного канифасу, я еще кусок лиловой тафты, которые отец купил мне на ярмарке в Витербо; я не шила себе из них платья… потому что мне приличнее всего быт не замеченной… чтобы меня никто не знал… хотите ли вы взять их!..
– Охотно, моя милая, и ты не откажешь взять от меня денег на платья не такие мрачные, как это?.. Ну, а как же мы сделаем с веревками и покрывалами?
– Веревки есть у моего отца, а покрывала поставляют братья мизерикордии… Виржиния заплакала.
Беатриче приложила руку к сердцу, как бы желая удержать скорбь, которою оно было переполнено, и сказала:
– Хорошо, тем меньше нам остается о чем заботиться. Ступай, Виржиния, торопись, ведь наши часы сосчитаны…
Виржиния вернулась с кусками материи, и Беатриче, не теряя времени; принялась кроить. Она держала один конец, Виржиния другой, и ножницы скользили, быстро разрезая нитку.
– Посмотри, Виржиния, как легко режется эта нитка…. жизнь наша ведь тоже нитка. Поди, милая, помоги мне шить, на живую нитку разумеется; и так будет довольно крепко. Если б мне надо было жить столько, сколько выдержит этот шов, право и даже не согласилась бы.
Все три женщины принялись за шитье, но Лукреция и Виржиния мало подвигались вперед. Они больше проливали слез, чем делали стежков.
– Чего вы плачете? Верьте, друзья мои, смерть бывает горька только потому, что боятся умирать: сама же по себе смерть право не горе.
Так проходили последние часы жизни Беатриче; она утешала всех и с полным хладнокровием ожидала смерти, заря которой приближалась. Наконец, на востоке показалась розовая полоса, обещавшая римлянам золотое, ясное утро. Сердце Беатриче невольно сжалось и храбрость готова была покинуть ее. Она опустила голову, и свет лампады, падавший на пол, напомнил ей, где искать мужества.
Она встала, поверглась на колени перед образом Матери всех скорбящих и горячо молилась. Обе женщины последовали её примеру.
Они еще не кончили молитвы, когда в тюрьму вошел помощник палача с бритвою в руках. Холод пробежал по телу Беатриче, когда она увидела этого человека, но она тотчас же успокоилась и, обращаясь к нему, сказала:
– Говорите, зачем вы пришли. Мы ко всему готовы, только торопитесь, потому что наши минуты сочтены.
– Ваше сиятельство…. вы знаете обыкновение…. волосы….
– Волосы! воскликнула она и вынула гребень из косы. Её чудные золотистые волосы рассыпались и покрыли ее всю. Вот мои волосы; что вы хотите с ними делать?
– Ваше сиятельство верно знает обычай.
Он не кончил, но она догадалась, в чем дело, и сказала:
– Всякой силе принадлежит какое-нибудь право; право топора состоит в том, чтоб его ничто не задерживало, когда он рубит. Режьте скорей.
И коса её упала на пол под острием бритвы.
Беатриче стояла, как убитая, глядя на разбросанные по полу волосы. Слезы показались на её глазах; она не в силах была удержать их и они полились по лицу; это было последнее унижение, какое могла испытать женщина, и как капля воды в полном сосуде, оно переполнило чашу страдания. Эти волосы составляли её гордость и лучшее украшение; их воспевали поэты, уподобляя волосам Вероники; эти волосы амур приглаживал крылом своим, а теперь они валяются на полу, отрезанные рукою палача!
Беатриче наклонилась, собрала их, но их было столько, что одной руки её было недостаточно, чтобы захватить всю косу, и она держала ее обеими руками.
– Подруга всех моих несчастий! сказала она: – я надеялась, что ты сойдешь в могилу вместе со мною. Но Богу и этого не было угодно.
Потом отделив от косы один локон, она бросила остальные волосы в камин: Через несколько минут от этих великолепных волос осталась только не большая кучка пеплу.
– Тебе, Виржиния, я вручаю эти волосы, сказала она, разделив локон на двое. – Если когда-нибудь ты встретишь молодого человека чудной красоты, с русыми кудрями и с печатью несчастья на лице… ты его легко узнаешь, потому что все страдальцы имеют общее сходство: когда я тебя увидела в первый раз, я сейчас узнала в тебе сестру по страданию…. так если ты увидишь его…. (она шепнула ей что-то на ухо) отдай ему эти волосы; другую половину оставь себе. Я могу оставят тебе денег, и драгоценностей, и платьев, и оставлю их тебе, но то не будет часть меня самой; я знаю, что ты несчастна, сестра моя, и если б я могла изменять твою участь, Богу известно, с каким наслаждением я это сделала бы. Но так, как это невозможно, то желаю тебе по крайней мере возможного благополучия; и если тебя ожидают горькие дни, желаю, чтобы смерть была тебе отрадой. Прими мой последний, нежный поцалуй, сестра моя….