Франческо Гверрацци
Беатриче Ченчи
Глава XVII
Преступная ночь
Джакомо Ченчи был приглашен на обед к монсиньору Гверро, откуда вернулся домой поздно ночью. Он был задумчив и грустен, не хотел видеть детей, не поцаловал по своему обыкновению меньшего ребенка и даже, услышав плачь его, заметно переменился в лице. Когда он лег спать, его тревожили мучительные сны, и жена слышала жалобные восклицания: умер! умер! Вдруг он проснулся в испуге, водя кругом мутными глазами; и, увидав жену, которая лежала рядом, обнял ее крепко, крепкой со слезами воскликнул:
– Лучше бы мне перестать жить!
– Разве ты жалеешь, что вернулся в семейство, которое обожает тебя? отвечала ему жена с нежностью.
– Нет, Луиза, нет, избави Бог; но не смотря на это, поверь мне, было бы лучше, если б я умер…. ты сама увидишь….
Луиза ничего не отвечала, приписывая это мрачное настроение мужа последним потрясениям. Она возлагала надежды на время, на свои заботы и на ласки детей, которые должны были возвратить спокойствие его взволнованной душе.
В эту самую ночь выехали из Рима Марцио и Олимпий, с запасом золота на значительную сумму.
Через несколько дней, дон Франческо, чувствуя себя здоровым, разбудил неожиданно на заре свое семейство и велел всем сойти вниз так, как они были. Во дворе Беатриче увидела приготовленных верховых лошадей, карету и людей для конвоя: явные признаки дальней дороги. Куда вез ее отец, сколько времени она останется вдали от Рима? это вопросы, которых она не сделала, да и никто из семейства не решился бы сделать.
Садясь в карету, Беатриче обратилась к графу:
– Батюшка, мне надо сказать вам кое-что.
– Молчать! садись….
Но Беатриче сложила умоляющие руки и повторила:
– Батюшка! выслушайте меня, ради Бога…. дело идет о ваше! жизни….
Но Ченчи, приписывая её слова желанию избавиться от неприятного путешествия, втолкнул ее в карету, запер ключом дверцы и велел спустить занавески.
Граф Ченчи вскочил вместе со всеми другими на лошадей, и поезд тронулся в совершенном молчании: он походил скорее на погребальную процессию какого-нибудь вельможи, чем на путешествие живых людей. Поезд выехал из ворот Сан-Лоренцо, миновал Тиволи и наконец достиг места своего назначения – Рокка-Петрелла.
* * *
С распущенными волосами, подняв глаза к небу, с повисылми руками, Беатриче Ченчи стоит на коленях в одной из комнат в Рокка-Петрелла.
Комната эта – темница: безотраден стал путь её жизни, в котором темницы сделались дорожными столбами, обозначающая расстояния. Странный вид имеет эта комната: великолепная кровать, с большим штофным золотом и золотыми украшениями; пол покрыт дорогим ковром; на простом деревянном столе стоят серебренные кружки и чаши; на мрачных стенах видны надписи, сделанные углем и выражающие столько разных ощущений, смотря по тому, бывало ли сердце узника полно грусти, или досады, или сожаления, выражения тоски, вылившейся силой необходимости.
Небо было едва видно сквозь решетку, перед которой граф Ченчи, с своей злодейской изобретательностью, приделал ящик в виде воронки и велел покрыть его отверстие частой железной сеткою. Но этим еще не ограничилась его жестокость; при заходе солнца спускалась толстая холстяная занавесь, отнимая разом свет и воздух, эту последнюю отраду несчастной. Тогда тюрьма, казалось, закрывала свою пасть и поглощала свою жертву, как кит Иова.
Бедная Беатриче! Небо, которое ты так любила; небо, которому ты поверяла тайны своей нежной души, которое посылало тебе утешение в твоих безграничных страданиях; небо, которое ты призывала в свидетели правоты твоего сердца, которое ты созерцала и к которому стремилась, как к свободной родине твоего божественного духа, – ты видишь теперь это небо сквозь решетки и железные сетки, или у тебя вовсе отнимают его проблеск!
Если ночью Беатриче лишают воздуха, то и днем ей дают его очень скупо, как пищу в осажденном городе. Если б, Ченчи мог, не открывая вовсе отверстия, давать ей воздух в закрытом сосуде, – о, с какой охотой он делал бы это!
Часто Беатриче, уцепившись за решетку, старалась увидеть верхушку дерева или очертание гор, что для души её было бы сладким напоминанием прекрасной природы; и хотя уже не раз её усилия не приводили ни к чему, она все-таки не переставала делать их, в надежде до чего-нибудь добиться. Тяжело привыкнуть к потере воздуха, света и зрелища природы, которых не лишено и самое последнее из животных! Одаренная душой поэта, способной сочувствовать всему прекрасному, она старалась различить сквозь щели голубые горы, зеленые долины, реку, извивавшуюся по долине, подобно исполинскому змею, – но и это ей не удавалось. Граф Ченчи в своем злобном желании лишить ее малейшего утешения, посылал по нескольку раз в день, и чаще всего утром, когда сон освежал её воспаленную кровь, работников, которые, спускаясь по веревкам вдоль стен, приколачивали, заделывали, замазывали, забивали что-то, – словом, мучили её слух нескончаемым адским стуком. – Голова её трещала и самое легкое прикосновение производило невыносимую боль во всем теле. А какой улыбкой сияет небо по ту сторону этик серых досок! Как природа ликует в своей красоте вне этик мрачных стен! Будь проклята рука, заслоняющая от человека природу. Душа сгарает желанием вырваться на волю; она готова бы сесть на крылья летящей мимо птички и полететь вместе с нею к дорогим родным, в места, где протекло её детство…. Обратив глаза к невидимому небу, Беатриче, казалось, не молилась и не роптала, но только спрашивала: «Боже! неужели ты покинул меня?»
Должно быть мысли её были гнетущи и томительны, потому что, поднявшись с колен, она, как обессиленная, бросилась на постель.
И благодетельный сон смежил её глаза.
Ей снилось, будто она на скале посреди моря, покинутая всеми. Под нею, в голубых водах, морские девы сплелись руками в веселой пляске. Они беспрестанно поворачиваются к ней и знаками зовут ее принять участье в их играх. Вдруг над головой её послышался шум крыльев; она подымает глаза вверх и ей представился в виде Амура, Гвидо, друг её сердца, который, спускаясь к ней, протягивал ей свои объятия: она подняла руки к нему я губы их сомкнулись в поцалуе….
Беатриче проснулась: руки её были подняты, но они тяжело опустились на одеяло и она тяжело вздохнула. Досадуя на себя, что поддалась обману сновиденья, она закрылась одеялом; её девственная грудь утонула в подушках, белокурые волосы распустились по плечам.
– Несчастная! думала она: – пора бы тебе звать, что радости для тебя – сон, а на яву одно горе. Разве Гвидо может своими телесными руками сломать железный бич судьбы? И, может быть даже, ему уже наскучила жертва, заклейменная несчастьем. Бедный Я не хотела бы винить его: нет, потому что зараза удаляет отца от сына, мужа от жены, и за это их нельзя обвинить в злом сердце. А разве несчастие пристает не с большей силой, разве оно менее неотступно, чем зараза? Могу ли я по совести желать или ожидать, чтоб он бросился в пропасть, из которой ни люди, ни Бог, по видимому, не могут или не хотят спасти меня! Пуст он обратить любовь свою на женщину менее несчастную, чем я, пусть он будет счастливым супругом…. отцом…. я желаю ему этого…. ах! нет…. да, я должна желать ему этого всей душой.
И обильные слезы невольно лились на её подушку.
Она старается успокоить сном свой измученный ум; но напрасно. Сквозь закрытые веки, глазам её представляется темное пятно, отделившееся от далеких стен Рима и несущееся по полям и горек, как пыль, гонимая ураганом. Пятно это, приближаясь, принимало Форму человека, который казался завернутым в темный плащ; шляпа спускалась на глаза…. Когда он достиг башни Рокка-Рибальда, луч месяца осветил его прекрасное лицо; он машет ей рукой. Ускоренное биение сердца сказало ей, кто этот незнакомец.
В ущелье, у подошвы горы, около источника, полузакрытая ветвями дерев, возвышается маленькая часовня, в которой отправляет богослужение схимник, не оставлявший ни одного скорбящего сердца без утешения. Он соглашается обвенчать Беатриче с Гвидо. Она протягивает руку и, удивленная, что не встречает руки Гвидо, требует ёе; но он отказывается и прячет руку под плащ. Она настаивает: наконец ей удается схватить ее; рука эта влажная и липкая. Беатриче в испуге отнимает свою руку и видит, что она запачкана кровью. Боже! чья это кровь? скажи мне…. Гвидо исчез, исчез и схимник; она осталась одна, окруженная непроницаемым мраком….
* * *
Дверь темницы открывается чуть слышно и в нее показывается седая голова, потом грудь и наконец, все тело человека, завернутого в длинный Плащ, с красной шапочкой на голове. Это граф Ченчи, которого влечет сюда сама судьба. Он прислушивается к дыханию Беатриче, осторожно ступает на цыпочках, подвигается вперед и останавливается у самой кровати.
Тревожный сон закрыл глаза Беатриче; она разметалась и длинные волосы распустились на чудную грудь.
Он смотрит на нее. Вид этих дивных форм разливает радость в душе….
Что он затевает? Разве не довольно, разве уж не слишком много видеть эту волнующуюся грудь?
Ужасный старик протягивает свои костлявые руки и тянет к себе одеяло. Все прелести красоты представляются нагими глазам его…. прелести, которые сам Амур закрыл бы крылом своим от глаз любовника.
Дверь опять потихоньку открылась; входит другой человек и останавливается: он смотрит… недоумевает…. и не узнает графа Ченчи при слабом свете лампады. Граф весь дрожит от сладострастья; глаза его щурятся, румянец сатира покрывает его щеки; он опускает с себя плащ, ставит колено за край постели и в безумии страсти простирает руки…
Бешенство любви овладевает душою Гвидо, потому что вошедший за ним человек был не кто другой, как Гвидо: он не успех еще пожелать обнажить нож, как нож уже обнажен в его руке. Граф слышит шорох за спиною и поворачивает голову. Гвидо бросил на старика взгляд, в котором тот прочел свой смертный приговор. Граф в испуге опускает полог, но Гвидо уже ухватил его за волосы, поседевшие в злодействах. Ченчя судорожно открыл рот…. что он, молит или угрожает?
Напрасно: разящий мечь прорезал ему горло и вонзился так глубоко в грудь, что изверг не может произнести ни одного слова. Он зашатался, свалился на пол и из ран его брызнул целый поток крови.
Беатриче испустила вздох и томно открыла глаза…. Отец небесный! теперь это не сон… она видит желанного возлюбленного. Амур своими розовыми руками открыл уста её в нежнейшей улыбке; но улыбка падает на душу любовника, как на бронзовую статую… Он свирепо смотрит на нее и окровавленным кинжалом указывает на упавшего?
Улыбка замерла на губах Беатриче, как замирает поцалуй, который мы в минуту пробуждения посылаем ночному видению. Но девушка не знает еще всех тайн этой преступной ночи. Кто этот окровавленный труп и зачем он здесь? Он лежит лицом вниз, не дышит и луч лампады едва достигает до него. Беатриче уже открывает рот, чтобы спросить: Гвидо заметил это движение и испугался…. он посмотрел на нее, посмотрел на убитого; глаза её последовали за взглядом Гвидо, – потом она подняла их опят на Гвидо, но Гвидо уже исчез….
Страшная мысль сверкнула в душе Беатриче. Забыв девственный стыд, она вскочила с постели и не замечает или не чувствует, что её босая нога ступила в кровь, которою залит весь пол. Она берет за голову убитого, подымает ее, это её отец!
Губы его шевелятся в предсмертных конвульсиях; глаза уже получили страшную неподвижность смерти. Беатриче остановилась с протянутыми руками, с опущенным стоном, окаменелая от испуга…. Глаза графа открылись, оживились, – бросают ястребиный взгляд, – потом приняли оловянный цвет…. погасли…. И его конец пришел.
Ужас всего, что было, подействовал страшно на ум Беатриче; если она и не потеряла еще рассудка, то пришла в состояние совершенного отупения. Не помня себя, она стояла неподвижно, без мысли, без чувства. – Гвидо, как безумный, сбежал с лестницы, бросился в залу, где находились синьора Лукреция, Берварднино, Олимпий и Марцио, и, кинувши далеко от себя окровавленный нож, закричал:
– Умер! умер!
– Зачем вы не предоставили вам работу рассчитаться с Ченчи? спросил Олимпий.
Марцио холодно прибавил:
– В этом надо удостовериться, – и отправился в тюрьму.
Странная натура человека! Марцио, способный убить Ченчи с тем же спокойствием, с каким он читал молитвы, удалился в смущении, как только заметил неприкрытую наготу Беатриче, сошел вниз и предварил обо всем потихоньку мачиху. Та, поборов ужас, решилась войти в комнату преступления. Она подошла к Беатриче, назвала ее по имени; назвала раз, другой; потрясла за плечи и, все-таки не получив никакого ответа, взяла за руку и увела за собою, набросив на нее упавший плащ графа. Беатриче предоставила увести себя, не противилась, когда ей стали мыть окровавленные ноги, растирать спиртом, укладывать ее в постель: она бессмысленно смотрела и не произносила ни одного слова. Решили, что ей надо пустить кровь; по для этого не было нужных инструментов, да и не знали, как взяться за дело: позвать цирульника было опасно, ее и оставили так, без помощи.
В это время Марцио, исполняя свой давнишний жестокий обет, вошел вместе с Олимпием в комнату, где лежал мертвец, схватил за волосы убитого Ченчи и, вынувши кинжал, вонзил его в левый глаз графа до самой рукоятки.
– Теперь я удостоверился!
– В этом и надобности не было, заметил Олимпий, толкнув пальцем в разрезанное горло Ченчи: – посмотри, какая дыра! Из неё душа могла бы выехать даже в карете. Теперь подумаем-ка, что делать с ним? И, говоря это, он дал пинка в голову мертвеца.
– Отнесем его в сад и зароем в землю…
– Ты с ума сошел! – не довольно похоронить его; надо прежде всего, чтоб он умер каким-нибудь манером, в котором был-бы какой-нибудь здравый смысл. Поди-ка ты сюда, возьми его за ноги, а я возьму за голову, и отнесем его на террасу, что выходит в сад: я заметил, она ведет к отхожим местам, и на ней нет вовсе перил. Бедный барин! отправился ночью по своей надобности без огня… экая ведь неосторожность! Может и он поел не в меру за ужином, а потом выпил вина больше обыкновенного. Посмотрите-ка, что значит судьба! он на беду себе поскользнулся и упал…
– Прекрасно, все как по маслу. Но человек, упавши с высоты, сломает себе шею, размозжит череп, а на нем не бывает ран от острого оружия.
– И это предвидено: мы бросим его на сучья дерева; воткнем концы сухих веток в раны и довольно. О чем тут много хлопотать! Кто умер, тот умер, и приказал долго жить тем, которые живы!
– Иногда покойники возвращаются, но впрочем твоя мысль нравится мне.
Потолковавши, они сделали все так, как придумал Олимпий.
Войдя в дом ночью через окно, куда их впустила донна Лукреция, когда все уже спали, и потому их никто не мог видеть, – они решили выйти тем же путем. Гвидо приехал с тем, чтоб освободить Беатриче, но, будучи вынужден убить графа, он решил не медля отправиться после этого в Рим. Марцио и Олимпий в ту же ночь пустились в путь к границе королевства, чтобы потом ехать в Сицилию или Венецию: они получили две тысячи цехинов, не считая обещаний будущих милостей и вечной признательности, которою Фамилия Ченчи и монсиньор Гвидо никогда их не оставят.
Доехав до остерии делла-Феррата у подошвы горы, где был замок Рокка-Петрелла, Гвидо велел скорей оседлать свою лошадь. Приказание его было исполнено тотчас, и хозяин гостинницы, искоса поглядывавший на него все время своими плутовскими глазами, сказал, подавая ему стремя:
– Эге, синьор! Третьего дня, оставляя вашу лошадь здесь, вы сказали мне, что отправляетесь в Рокка-Рмбальда на весь сентябрь: неужто вы в два обеда проглотили целый месяц? Господи помилуй!.. Вот аппетит!
– Человек предполагает, а Бог располагает.
– Я скорее думаю, что вы отправились туда за тем, чтобы разыграть какую-нибудь трагедию: вы исполнили вашу роль и теперь возвращаетесь домой…
– Что вы этим хотите сказать?
– Ничего кроме того, что у вас рукав в крови…
Гвидо с ужасом посмотрел на свой рукав и увидел, что это была правда. Он повернулся к хозяину и, бросив на него сердитый взгляд, сказал:
– Уж вы не начальник ли здешней полиции?
– Вы удивляете меня, синьор. Я кум некоего Марцио, которого вы должны немножко знать; я заступаю место отца этим бедным ребятам, проживающим в лесах; я естественный враг бедности, но я уважаем всеми. Все это я хотел вам сказать для того, чтобы при случае вы вспомнили о хозяине делла-Феррата.
Гвидо вернулся в комнату и остался в ней гораздо долее, чем сколько требовалось, чтобы замыть рукав. Расставаясь с трактирщиком, он дружески пожал ему руку и улыбался ему, точно старому слуге. Странные связи делает преступление!
На следующий день, Рокка-Петрелла огласилась рыданиями и воплями, которые были тем шумнее, чем они были менее искренны. Жители деревни и окрестностей сбежались отовсюду посмотреть убитого барона. Тело его не без намерения было оставлено довольно долго на дереве. Деревенские кумушки, окружив дерево и глядя на труп, расказывали самые необыкновенные истории. Одни говорили, что этот старый грешник, отправляясь на поклонение дьяволу, поднялся на воздух верхом на метле, как обыкновенно ездят ведьмы; но дорогой ему случилось произнести имя Иисуса, метла сломалась у него между ногами и он полетел вниз, с высоты четырех слишком миль. Другие утверждали, что кончился срок, на который он продал свою душу дьяволу; и этот по праву явился за ней. Мнение это подтверждалось тем обстоятельством, что тело повисло на бузине, которая, также как можжевельник, орех и другие подобные деревья, посвящена злому духу. Мнение это поколебала отчасти повивальная бабка, уверявшая, что выходя ночью из дома, по делам своего ремесла, она слышала большой шум в воздухе и страшное мяуканье кошек на крышах; в то же время летучая мышь потушила крылом её фонарь: все это означало, что в то время кто-то носился по воздуху. Словом, не перебрать всех чудес, которые рассказывались в те времена в подобных случаях и которым верили не только бабы и мужики, но даже люди образованные я знаменитые юрисконсульты; о тогдашних католических патерах я не говорю; им довольно было, что этому верят, и они сами прикидывались верящими, находя в том свою выгоду. В некотором расстоянии от кумушек стояла группа людей, где ораторствовал патер и все рассуждали, каким образом тело могло очутиться на воздухе; но рассуждения были прерваны приходом слуги от её сиятельства графини, которая просила всех в замок. Все отправились и нашли донну Лукрецию неутешною, по обыкновению всех вдов. Поговоривши с ними и прерывая беспрестанно речь свою слезами и вздохами, она велела патеру приготовить для покойника похороны самые великолепные, соответствующие знатному роду я могуществу Фамилии Ченчи; она обещала богатые милостыни бедным, чтобы они молились за эту несчастную душу. Все вышли растроганные милосердием её сиятельства и дорогой не переставали восхвалять её щедрость и доброту. Когда пришли за телом графа, оно не только было снято с дерева, но уже положено в два дубовых гроба накрепко заколоченные.
Глава XVIII
Красный плащ
Партия проиграна, смешаем карты.
– Послушай, дон Олимпий, заметил ему картежник, подумай-ка, что ты сел играть прежде, чем заблаговестили к вечерней ave Maria, а теперь вон звонят уж к утренней.
– Покуда я затыкал тебе рот дукатами, ты небось не лаял, скверный Цербер. Чорт возьми! я проиграл и эту; мне сдавать.
– Мне было бы гораздо приятнее ваших денег, если б вы убрались к чорту, – как честный картежник…
– Если ты можешь устроить так, чтоб эти слова могли хоть секунду ужиться вместе… я… я даю тебе Сицилию, по ту и по другую сторону маяка.
– Уж больше семи часов прошло против срока назначенного вице-королем; и если полицейский, который уж давно точит на меня зубы, узнает, мне только и останется привязать себе камень на шею да броситься в море.
– Ах, ты мерзкий Иуда Искариотский! крикнул Олимпий, ударив кулаком об стол, так что полетели бутылки, стаканы и все, что на нем было: – ты заговорил карты… я и эту проиграл.
Картежник лгал по обыкновению; полицейский и он были заодно, как пальцы одной руки, всегда готовые захватить, что надо. У полицейского не было лучшего шпиона для всего, что происходило в его игорном доме, и даже в окрестности. Плата за это гнусное ремесло состояла в позволении иметь карты без бандеролей.
– Теперь уж ничего не осталось… все проиграно.
– Не унывай, дон Олимпий, завтра тебе повезет опять.
– Марцио прожужжал мне уши тем, что моя часть вся вышла… и что его тысяча цехинов уж на исходе…
– Тысяча да тысяча – это две тысячи. Да знаешь ли, дон Олимпий, заметил игрок, что за две тысячи цехинов можно здесь и королевстве купить целое герцогство? Каким образом ты выиграл столько денег? Расскажи-ка мне, как они тебе достались.
– Они мне достались, как добыча, когда мы сражались за веру.
– За какую веру? спросил игрок; потому что, не в обиду будь сказано, мне кажется, будто ты бывал больше с турками, чем с христианами. А в каких морях ты сражался, дон Олимпий?
– О! в разных морях.
– В каких же именно?
При таком допросе Олимпий непременно дал бы промах, если б один из игроков случайно не выручил его вопросом:
– Отчего ты никогда не приведешь с собой твоего товарища Марцио?
– О! Марцио важничает; он видится с господами и корчит из себя герцога, словно мы и не маячили вместе жизнь в Луккских лесах.
– Так ты, значит, добычу получил в лесу, а не на море, лукаво заметил игрок.
– В лесу-ли, на море-ли, что тебе за дело, мерзкий Иуда? А! ты меня хочешь шпионить? смутившись отвечал Олимпий. Игрок, который не шутя боялся этого гиганта, сдержал по-неволе свое любопытство.
В следующий вечер Олимпий не садился по своему обыкновению за карточный стол, а удалился в угол комнаты. Он сидел облокотившись и выпускал изо рта облака дыма одно за другим. Лицо его, мрачное и само по себе, казалось еще страшнее в темноте.
– Отчего ты не привел своего приятеля Марцио?
Вопрос этот кольнул его, как нож в сердце. Он взбесился и наговорил лишнего:
– Потому что он в красном плаще; он воображает, что он сам граф Ченчи, у которого он украл плащ…
– Ну, успокойся, не сердись! сказал игрок, ставя перед ним стакан вина…
Олимпий выпил залпом и, вздыхая, поставил на стол стакан.
– Ты не любишь меня, говорил ему игрок, и дурно делаешь; а я бы дал тебе в займы двенадцать дукатов, чтобы отыграться…
– Ктож тебе сказал, что я не люблю тебя? Я люблю тебя больше хлеба.
– А этот Марцио, которого ты чтишь как своего начальника, обижает тебя и не дает тебе денег…
– Представь себе! Знаешь ли, что он ответил мне, когда я сказал ему, что у меня нет денег? Если ты беден, так повесься.
– Он это сказал тебе?
– Да! и спрашивал меня: куда я намерен отправиться: если ты пойдешь, говорит, на восток, то я пойду на запад…
– Это способно заставить камень содрогнуться, говорил игрок и, делая вид, будто пьет, передавал полный стакан Олимпию, который выпил его залпом. Да, брат, продолжал он: такова-то людская неблагодарность! Пока ты им нужен, они сулят тебе золотые горы, прошла нужда, и думать позабыли…
– Твоя правда! твоя правда!
– Чтож ты будешь делать теперь? Если я могу чем помочь тебе, скажи только: ты увидишь, что я для друзей готов кинуться в огонь в одной рубашке. О людях следует говорить то же, что о лошадях: я посмотрю на повороте, каков ты?… выпьем…
– Выпьем! отвечал Олимпий, и выпивши, обтерся рукой и продолжал:
– Не знаю, что и делать. Если б ты мог как-нибудь доставить надежное письмо в Рим Фамилии Ченчи, – я уверен, что эти не оставят меня без помощи… потому что они должны помочь мне…
– Да, вот как? заметил игрок и навострил уши, как заяц, который прислушивается. Лицо его прояснилось и выражало радость, как у плотоядного животного, когда, спрятавшись в сумерках, оно видит или слышит приближение добычи.
Олимпий лгал, приписывая Марцио обидные слова; было совершенно на оборот: он с участием сказал ему, что его тысяча цехинов, уж несколько дней назад, кончены, и что, так как по его мнению, им необходимо скорее выбраться из королевства, то он не согласен допустить Олимпия быть обобрану игроками или растратить по харчевням необходимые на дорогу деньги. Но Олимпий лгал нарочно и обвинял другого для того, чтоб оправдать себя.
Однако Марцио подумавши, нашел, что поступил неблагоразумно, и что опасно раздражать Олимпия, который сделался еще хуже прежнего, благодаря жизни и разврату большего города. Он решился отыскать Олимпия и смягчить его, пока они не выберутся из королевства, что он намерен был сделать очень скоро. Зная, в какой игорный дом ходит обыкновенно Олимпий, он отправился туда.
– Должны! проговорил игрок, – да разве графы Ченчи твои банкиры, Олимпий?
– Им нужно быть ими…
– Понимаю, ты верно отправил спать какого-нибудь врага их дома?…
– За такие дела не даются пенсии…
– Так за что же?
– Дело поважнее этого… гораздо важнее… тайна сидит здесь… и для того, чтоб крышка была хорошо закрыта, надо наложить на нее серебрянную печать…
– Да?… А ты поверишь мне эту тайну?…
– Я знаю… кто убил графа Ченчи…
– О! воскликнули хором все игроки, видя входящего человека с вежливыми манерами и завернутого в великолепный красный плащ с золотою каймою: – добро пожаловать, дон Марцио!
Марцио был не мало удивлен, когда услышал свое имя; он осмотрелся кругом, и глаза его остановились на Олимпии, которого лицо немного перекосилось. Тем не менее, Олимпий остался в своем прежнем положении и бормотал что-то, по-видимому не обращая внимания на Марцио.
– Я очень рад, что эти господа меня знают.
– Дон Марцио, сказал игрок, подходя к нему, – хочешь снять свой плащ? Клянусь Богом, он стоит того, чтоб ты о нем заботился, потому что он очень похож на наследство какого-нибудь князя, маркиза или, по крайней мере, графа.
Марцио посмотрел еще раз на Олимпия, но тот оставался неподвижным. Он снял свой плащ и сел играть. Так как он знал хорошо все тайны шулерской игры и был на стороже, то битва происходила между корсаром и пиратом. Игроки, привыкшие к легким победам над Олимпием, на этот раз с трудом могли вложить шпагу в ножны. Поигравши несколько времени, Марцио взял плащ и вышел, обещая вернуться на следующий день, и оставил Олимпия обманутым в ожидании, будто он будет его упрашивать помириться и принять сорок дукатов на этот вечер. Марцио, видя грубость Олимпия, обиделся и решился более не подвергаться унижению умасливать его. Он шел домой с тем, чтобы собрать свои вещи и на другой день на заре выехать из Неаполя.
Олимпий, имевший непреклонный вид до тех пор, пока надеялся, что с ним будут искать примирения, чувствовал себя теперь униженным. Он поспешил выйти и догнать Марцио. Игрок тоже не остался долго и последовал за ними, прыгая за ними как сорока с подрезанными крыльями, которая скачет, скачет, потом вдруг остановится, подозрительно осматриваясь во все стороны, и опять заскачет бочком. Марцио, услышав за собою скорые шаги, сунул руку под плащ, ухватился за кинжал, и неожиданно остановившись, громко спросил:
– Кто идет!
– Это я, Марцио, не бойтесь; я догнал вас не с дурным намерением.
– С дурным или хорошим, мне нет дела. Чего вы хотите от меня?
– Не сердитесь; пойдемте дальше, если хотите, и поговорим на свободе.
Они пошли вперед. Игрок последовал за ними.
– На что это похоже, начал Олимпий, оставлять меня без одного байока? По приятельски ли это? Вы спасли меня от голода для того, чтобы потом заморить жаждой.
– Олимпий, я говорил вам тысячу раз, чтобы вы приходили когда угодно ко мне в дом, где нет недостатка ни в пище, ни в питье. Но я не соглашусь никогда, чтобы вы мои деньги мотали на вино, на карты и на другие еще худшие пороки. Вы уже свою часть истратили всю; я сдал вам счеты и доказал, что вы забрали из моих денег более двух сот дукатов; вы и сами не могли отказаться от этого. Теперь, по какому праву требуете вы от меня денег? Я денег дам вам только на дорогу, и советую вам выбираться скорей отсюда, потому что несколько слов, сказанных игроком, заставляют меня думать, что нам опасно оставаться здесь долее. Олимпий, Олимпий, я очень боюсь, что вы сделали какую-нибудь большую неосторожность и что вы погубите и себя, и меня…
– Как не так! Ведь я не вчера родился…
– Не скрытничайте, Олимпий, потому что очень может быть, что тайна уже более не принадлежит ни вам, ни мне, а мне всегда приходится чинить ваши прорехи; подумайте, что дело идет о нашей жизни.
Олимпий хорошо помнил, что проговорился; слова Марцио подействовали на него; ему стало не на шутку страшно, и он начал говорить прерывающимся голосом:
– Теперь, как я припоминаю хорошенько… правда… милый Марцио, надо чтобы вы помогли мне поднять спущенную петлю… Ну, что ж делать? Я был вне себя от злости! Одним словом… у меня сорвалось… с языка… что-то… что может заставить подозревать нас обоих в убийстве графа Ченчи…
– Вы смеетесь? Да, если так, ведь мы погибли.
– Нет… я говорю серьезно… но те, которые слышали меня, кажется, все хорошие люди. Но все таки было бы лучше, если б я не говорил… ах, если б можно было устроить так, чтоб они забыли… или в крайнем случае, чтоб не могли больше говорить…
– Как? Письма запечатывают сургучом, рот надо запечатывать свинцом…
– Ах? если б можно, это короче всего… можно и железом…
– Я и сам так думаю, – сказал Марцио и искоса посмотрел на Олимпия, но ему показалось, что тот также на стороже. Он прислушался: кругом мертвая тишина. Шпион шел так тихо, что пульс чахоточного бывает слышнее. Между тем они дошли до часовни, где перед образом мадонны горела лампада: Олимпий поднял руку, чтоб снять шляпу перед образом; Марцио с быстротою молнии схватил кинжал и вонзил ему в живот до рукоятки. Олимпий упал, вскрикнув:
– Марцио, что ты делаешь? О, святая Дева, помоги мне!
Марцио наскочил на него, говоря:
– Ты сам осудил себя, Олимпий, когда сказал, что болтливый рот запечатывают железом; и дай Бог, чтоб этого было достаточно. Он собирался доканать Олимпия, по видя, что тот готов испустить дух, обтер кинжал о платье убитого, перекрестился перед образом и произнес:
– Настанет день, когда я должен буду дать ответ за эту кровь; но ты, Матерь Божия, знаешь, за себя ли я пролил ее. Если б я не сделал этого, он погубил бы целое семейство и девушку.
Он продолжал свой путь, точно как будто прочел перед образом молитву, а не сделал убийство. Несчастная и отвратительная смесь набожности и зверства, слишком обыкновенная в те времена! Пришедши в гостинницу, он собрался в дорогу, положил на стол следующие за постой деньги и, когда все уснули, отправился в другую гостинницу, с намерением уехать на первом отплывавшем корабле.