Франческо Гверрацци
Беатриче Ченчи
Глава XII
Измена
Была глубокая ночь. Дон Франческо Ченчни сидел у себя в кабинете и читал, с большим вниманием, книгу Аристотеля о Натуре Животных; он от времени до времени останавливался в размышлении и записывал на полях мысли, которые приходили ему на ум.
Торопливый стук в потаенную дверь прервал его занятия; думая, что это пришел Марцио, по какому-нибудь непредвиденному обстоятельству, он поспешил отпереть. Олимпий, запыхавшись, с головой, повязанной окровавленным платком, вбежал в комнату, оглядываясь назад, как человек, который боится, что его преследуют, и бросился на стол, утирая рукой пот с лица. Дон Франческо, не смотря на свою обыкновенную способность скрывать свои ощущения, не мог скрыть удивления и неудовольствия, произведенных этим внезапным появлением; однако, притворившись, сколько мог, он спросил:
– Какой дьявол выпустил тебя из своих когтей в этом виде и в такое время? Ты ранен! Что там случилось такое?
– Измена, дон Франческо, измена; но клянусь Богом и святыми апостолами Петром и Павлом, я не умру, не зарезавши этого негодного Иуду, изменника, – будь он мой родной отец.
– Измена! Как это может быть? Да с тебя льется кровь?
– Не смотрите на это; это вздор, это мне пуля только натерла голову, больше ничего.
– Прекрасно; ну, так садись спокойно и рассказывай мне по порядку, как и что с тобой случилось.
– Дело его сиятельства герцога Альтемс назначено было на сегодняшнюю ночь, и право, какой то внутренний голос шептал мне, чтоб я не брался за него….
– Олимпий, твой мозг поврежден. Бедняга, ты бредишь.
– Бог свидетель, я не брежу, дон Франческо, я говорю правду. Я исполнил ваше приказание насчет столяра, но тут случалась штука, которой не имели в виду ни вы, ни я; сам чорт сжег этого несчастного столяра.
– Разумеется, это дьявол заколотил гвоздями наружную задвижку.
– Это сделал я; но клянусь вам, как честный бандит, что я больше ничего не хотеть, как только помешать ему выскочить тотчас из дому и разбудить всех соседей, которые потушили бы пожар; я не думал, что ваши дьявольские плошки, будут гореть с такою яростью; и никак не мог предполагать, что хозяин потеряет голову до того, что не выскочить в окно. Одним словом, я не думал, ей-Богу, не думал, что из этого должно выйти столько горя. Дон Франческо, слышали вы о подвиге донны Луизы, вашей невестки? Какая разница между ею и нами! Настоящая латинская кровь!
– Я знаю и про это. Конечно, она достойная женщина… неужели я сказал достойная? Да, и не отрекаюсь от слова: каждый человек имеет свои добродетели; и если б я не был Франческо Ченчи, я бы не хотеть быть никем другим, как Луизой Ченчи; в моем семействе женщины гораздо выше мужчин. Если бы сыновья ной походили на Олимпию, на Беатриче или на Луизу; если бы в наш гнилой век была возможность приобрел славу каким-нибудь честным трудом, каким-нибудь умственным подвигом…. тогда может быть…. кто знает?… меня прельстила бы другая дорога…. но теперь…. нечего об этом и думать….
– Мне казалось, что у меня сердце разрывается на части: я плакал, как ребенок. В первый раз я вспомнил о моей матери, как она прятала меня под свою юбку и принимала на свои плечи побои, которые отец направлял на меня; я вспомнил о моей бедной Клелии, когда она бывало ждет меня у фонтана; подумал о трактирщике в Загороло, у которого такое свежее вино летом, – о веревке мастера Александра[9], которая так влюблена в мою шею… и ни одно из этих дорогих воспоминаний не растрогало меня. Так, как славная донна Луиза Ченчи. Я помышлял о том, чтоб переменить образ жизни и отрезать разом старое. Но слово было дано герцогу, я не хотел изменить ему…. хотел кончить честным бандитом…. Уж этот проклятый Иуда! попадись он мне только!
– Ну, будет морочить! рассказывай, что было.
– Я явился к герцогу, чтобы решить окончательно, как и что делать. Я изучил и местность, и порядку в доме. Наших отправилось четверо, я пятый. Герцог ждал на улице, в карете. Я вошел во двор и говорю дворнику: «кум, сделай милость, вызови мне сюда Крецию; скажи ей, что ее ждет Джиокино и что ему надо передать ей кое-что от её матери…. Да вот возьми себе, выпей за мое здоровье». Дворник пошел тотчас же, а товарищи взошли во двор и спрятались за колоннами. Девушка прилетела в ту же минуту, распевая как ласточка; проворней, чем сколько нужно чтоб сказать ave Maria, мы ее закутали и посадили в карету герцога, который принял ее в свои объятия. Я велел кучеру ехать шагом, чтоб не дать ни малейшего подозрения, и нам не попалось на встречу ни одной души. Все идет как по маслу, говорит мне на ухо один товарищ; мне, при моей привычке к таким делам, казалось, что оно идет как-то уже через-чур хорошо, и я не ошибся. Не успели мы доехать до угла, как попались на встречу полиция, с вооруженными людьми. Другие все перепугались, я не струсил ни на волос; кричу: «кучер, поворачивай назад и гони лошадей, сколько есть мочи». Проклятие! С этой стороны тоже целая толпа сбиров нападает на нас. «Ребята, мастер Александр растянул вам сети, и если вы не хотите быть сжаренными, надо разорвать их. К оружию, дети!» Сказано – сделано; сам герцог вышел из кареты и смело обнажил шлагу. Я его не считал способным на это. Подите-ка, доверяйтесь тихой воде! Но сбиры не дожидались нашего приближения, и угостили нас ружейным залпом. Кто пал и кто остался на ногах, я не знаю. Я, правду сказать, не мог и думать о других, – да при том же темно было совершенно. Святоша, высунувшись из окна кареты, кричит: «спасите! ради Бога спасите!» точно ее режут. Полиция орет тоже свое: «бей их! бей!» а я тихохонько пробирался за стеною и наносил им удары, от которых они и вздохнуть не успевали. Таким-то образом я выбрался из толпы и пустился бегом; насколько хватало ног. Мои ноги почти не касались земли, потому, знаете, кто просто бежит, тот только бежит, а кто спасается, так тот летит. Не смотря за это, два сбира, вероятно тоже хорошие бегуны, не отставали от меня ни на шаг, точно гончия собаки. У меня даже подымались волосы сзади, от их дыхания; несколько раз они уже хватались руками за мое платье. Я повернул за угол и все бегу; повернул за другой, за третий: уж я чувствовал, что начинаю задыхаться, но они тоже устали, особенно один, потому что я слышал не одинаково ясно их шаги. Тогда мне припомнилась история храброго богатыря Горация. Находя, что они проводили меня дальше, чем следовало, я остановился, неожиданно обернулся и простился с тем, который был ближе от меня, всадив ему пулю в самую грудь. Голубчик повернулся раза три или четыре, как собака, которая ловить свой хвост, и потом заорал носом землю. Другой тотчас понял, что я намерен распроститься с ними, и в свою очередь, прежде чем удалиться, отвесил мне поклон одной унцией свинцу, которая скользнув по голове, ранила мне левое ухо. – Но это не помешало мне бежать. Сделав порядочный конец, я остановился, чтоб оглядеться, куда я попал, и увидел, что очутился случайно у вашего дома. Вернуться назад – значило погубить себя; до меня долетал гул раздраженного народа, точно как Тибр шумит под сводами моста Святого Ангела. Я и решился воспользоваться случаем, который, судьба так разумно представила мне: перелез через стену сада и ощупью добрался до вас по дороге, которою меня вел Марцио… Теперь, дон Франческо, спрячьте меня, пожалуйста, до завтрашней ночи, потому что я, если Бог поможет, намерен вернуться в лес.
Ченчи, слушавший его с большим вниманием, спросил:
– И ты положительно убежден, что никто не видел, когда ты взошел сюда?
– Никто. Но вы понимаете, что теперь полиция на ногах, и в первое, жаркое время мне надо ее остерегаться.
– Ты точно говоришь правду, что тебя никто не видел?
– Никто, клянусь вам. Разве вы не видите, что я переоделся барином?
И точно Олимпий переменил костюм.
– Будь спокоен; если все так, как ты говоришь, то беда не велика. – Надо однако позаботиться, чтоб тебя люди не видели; я не верю им ни в чем; у них всегда навострены глаза и уши; мы окружены шпионами; они любят своих господ, как волки ягнят, чтоб полакомиться их мясом.
– Как, вы даже и в Марцио не уверены?
– Прежде, чем сломался, он был цел, говорит пословица. И да, и нет; но я его послал по делам на виллу. Тебе придется (и видишь, я зато делаю более для тебя, чем для себя) скрыться на это время в подземельях дворца.
– Как в подземельях?
– Это так говорится, в подземельях – в погребе. И ты будешь там в достойной и приятной компании – с винными бочками; я тебе разрешаю открыть их и пить из них забвение всех бед, сколько тебе угодно, с одним условием только, чтоб напившись вдоволь, ты заткнул их опять.
– Уж если иначе нельзя, то из-за хорошей компании я согласен и на такую комнату.
– Ты не будешь там жить по княжески, но однакож и не не разбойничьи; соломы найдешь много; меньше чем через час я дам тебе поесть и принесу тебе огня и мазь, которая залечит тебе боль в ранах. Пусть я околею, если ты в короткое время не будешь чувствовать себя здоровым. Утешься, не все предприятия удаются безопасно; не удача, но терпение все побеждает. Римляне после поражения в Каннах продали место, на котором был Карфагенский лагерь, и наконец-таки взяли Карфагенн. – Обопрись за меня… Ступай потихоньку; смотри не ушибись – идем шагом.
Они шли в темноте нескончаемыми проходами, пока не добрались до подвалов дворца.
– Тут меня и дьявол не отыщет.
– О! в этом ты можешь быть уверен; тебя никто не отыщет!
– Притом никто и не знает, что я здесь.
– И не узнает никогда.
– Мне нужно только, чтоб не узнала полиция до после-завтра; а потом мне и дела нет.
– Наклони голову и смотри не ушибись об ворот… вот так… с этой стороны… входи.
– Входить? проговорил Олимпий и остановился. Он почувствовал сырой, холодный воздух, охвативший ему лицо. Дон Франческо расхохотался.
– Я вижу ты трусишь? сказал он.
– Я? Нет; только я думаю о том, что все закрытые места таковы, что всегда знаешь, когда в них входишь, но никогда не знаешь, когда выйдешь.
– Как так? завтра ночью – ведь ты сам решил.
– А если вы не придете за мной?
– Да какая ж мне польза от твоей смерти? Где мне найти другого Олимпия?
– Ну, а если не придете?
– Ты тогда кричи. Погреба у самой улицы, и прохожие тебя услышат.
– Хороша находка! Из погреба Ченчи я попал бы тогда в тюрьму Корте-Савелла.
– Ты пойми, что мне самому пришлось бы отправиться в крепость за то, что я спрятал такого приятеля, как ты.
– В том, что вы говорите, есть доля правды: на всякий случай оставьте дверь открытою.
И он взошел; но дверь захлопнулась за ним.
– Дон Франческо, как же это? ведь дверь закрылась? Принесите мне скорей огня и отоприте дверь.
– Я сейчас иду за ключем и вернусь.
– Да смотрите, не забудьте огня.
– Огня! ну, огня у тебя будет вдоволь, если справедливо сказание: et fax perpetua luceat eis, – напевал Ченчи панихидным напевом, поспешно удаляясь.
– Удивительно, право! продолжал граф, когда вернулся в свою комнату: – и эти люди воображают, что у них очень тонкий ум! Всякая лисица употребляет больше осмотрительности, чтоб не попасть в западню. – Теперь жди меня Олимпий; ты прождешь долго; разве ангел, в день страшного суда, придет отпереть тебя, а уж я наверное не приду. Твоя смерть будет повторением смерти римского эпикурейца Помпония Аттика, друга Цицерона. А ведь должно быть в голодной смерти есть своего рода сладострастие. Если бы Олимпий не свалился мне на голову так неожиданно, я устроил бы сам таким образом, чтобы можно было наблюдать над ним симптомы голодной смерти… Делать нечего! Это мы оставим до другого раза, если Бог поможет найти случай. Теперь же я отдаюсь в руки случайности, потому что в моих глазах один гран удачи стоит целого четверика уменья. В войне, в любви, в делах, даже в самых искусствах, всем распоряжается удача. Прощай, Олимпий, покойной ночи! Мой прощальный поклон не так торжествен, как поклон сбира, мой проще, но вернее. Спи спокойно, Олимпий; мне тоже хочется спать; и я желаю тебе она невинности – сна, подобного моему.
Из четырех разбойников, товарищей Олимпия, трое остались убитыми на месте; четвертый, раненый смертельно, умер прежде, чем его донесли в госпиталь. Герцог также был ранен в руку, но остался жив. После длинного процесса, в котором он сознался во всем подробно, умалчивая только об участии графа Ченчи, папа был в нерешимости: осудить ли его на смертную казнь, или только на галеры? Однако сильные связи графа при дворе, а более всего деньги, которыми он щедро наделял приближенных папы, расположили его принять в соображение молодость герцога, его примерную до тех пор жизнь, и проч. и проч., и потому наказание было смягчено. В чем заключалось это смягчение, я, к удивлению моему, отыскал в делах Проспера Фариначио, который был его адвокатом: герцога послали в Авиньон панским губернатором.
Но так как вещам необыкновенным с трудом верится, когда не известны причины, делающие их обыкновенными и естественными, то весьма любопытны мемуары того времени: из них видно, что папа Климент пришел к такому решению по своей чрезмерной скупости. Он не назначил никакого содержания герцогу, но еще подверг его стольким издержкам, независимо от сопряженных с его должностью, честью и достоинством римского вельможи, что частью от этого, частью от больших издержек по процессу, знатнейший дом Альтемс потерпел значительный денежный ущерб, от которого никогда уже и не мог оправиться.
Глава XIII
Монсиньор Гвидо Гверра
Бледная, бледная, вся в белом, с лампадой в руках, Беатриче теперь похожа на весталку. Она ступает быстро и стремительно, едва касаясь земли ногами…
Вот она поставила на пол лампаду, отворила осторожно дверь, робко осмотрелась кругом и скользнула в сад.
Куда идет в такую пору Беатриче, это бесстрашное дитя? Не хочет ли она насладиться созерцанием небесного свода, на котором Бог начертал свою славу звездани, как словами? Но небо покрыто черными тучами и воздух полон тревоги под гнетом приближающейся грозы. Может быть она вышла в сад упиться звуками, которыми соловей оглашает тишину ночи? Нет, удары грома наполняют воздух, и испуганные звери прячутся в своих берлогах, или притаившись лежат под зеленью лесов. Зачем же идет она?
Она, несчастная, идет искать того светила, которому суждено быть её путеводной звездой посреди мрака, еще более черного, чем небо стой адской ночи. Зачем мне дольше скрывать её тайну? Дочь Франческо Ченчи идет на свидание с своим возлюбленным. Но как и когда она почувствовала любовь? Как могла любовь пустить свои корни в этой душе, полной отчаяния? На гранитной скале, куда не проникал след человека, куда изредка только залетит птица, чтоб дать отдых своим крыльям, и видел свежую, прекрасную фиалку, колеблемую утренним ветерком. Кто занес туда горсть земли, которая выростила этот скромный цветок? Так было и с Беатриче.
Монсиньор Гвидо Гверра, как видно из мемуаров того времени, происходил из знаменитого рода; он был высок ростом, красив и с приятным выражением лица. У него, мам и у Беатриче, были русые волосы и голубые глава. Нравы ли того времени были распущены, или в них было менее притворства, только тогда никто не возмущался тем, если прелаты чувствовали стремление к орудию или к любви. Часто высокие сановники церкви бросали свою духовную одежду и лазили в окно к любовницам, или надевали меч; они принимали участие в сражениях, где наносили и получали порядочные раны. Соборные уставы не только не одобряли, но напротив того, с древних времен строго преследовали подобные проделки; один обычай побеждал уставы. Коадъютор парижского архиерея ди-Гонди, впоследствии кардинал де-Ретц, переодетый в светский костюм, пробирался по ночам к Анне Австрийской, регентше Франции, а днем являлся ко двору с кинжалом под рясой. По этому случаю в то время называли кинжал молитвенником преосвященного коадъютора.
Чистейшая душа Беатриче верно бежала бы от всякой непозволительной любви. Но известно положительно, что, хотя монсеньор Гвидо Гверра и носил духовное платье, он однако же не был связан ни церковными обетами, ни священным званием, и мог во всяком случае сбросить рясу и идти под венец. Он остался единственным сыном у своей овдовевшей матери и обладал большими богатствами. Кроме того, он отличался блестящим умом, способностями ко всякому роду занятий, большой удачей во всем, так что не было предприятия, которое он затеял бы и которое ему не удалось бы выполнить счастливо. Судьба, казалось, хотела соединить на нем все свои блага… Лукреция знала об этой любви и покровительствовала ей, сколько могла, из сострадания к Беатриче, которую она хотела избавить от непристойных и свирепых преследований отца и видеть счастливою.
В редких случаях, когда дон Франческо выходил из дома по своим делам, или выезжал из Рима, Гвидо, извещаемый через верных посланных, тотчас являлся во дворец и утешал, как умел, бедных женщин. Не смотря на данную им клятву быть мужем Беатриче, он откладывал со дня на день исполнение злой клятвы. Пользуясь расположением паны и зная его строгий нрав и желание, чтоб он не оставлял духовного звания, в котором шла обещал ему быстрые повышения, Гвидо изыскивал все случая открыть свое сердце святому отцу, так чтобы не вооружит его против себя и получить его согласие. Но когда дон Франческо узнал через своих шпионов о намерении монсиньора Гвидо, или может быть только имел подозрение, этого было уже достаточно для того, чтобы предложить Гвидо перестать посещать его семейство и оставить всякий помысел о Беатриче, если ему дорога жизнь. Имя графа Ченчи отнимало охоту у самых храбрых входить с ним в ссору, и тот, кто заслужил его вражду, не мог бы считать себя безопасным даже в своей постеле; но надо думать, что монсиньор Гверра пренебрег бы его угрозами, если бы репутация любимой им девушки, которая для всякого, истинно любящего, должна быть дороже всего на свете, не удержала его, из опасения скандала; поэтому он виделся с нею редко, и злополучные любовники находили утешение только в том, что изредка пересылали письма друг другу.
Кто из вас, читатели, не получал хоть раз в свою жизнь подобных писем? Вы помните, с каким волнением вы к ним прикасались, как дрожали ваши руки, когда вы их развертывали, и с каким нетерпением вы спешили читать их при тусклом свете сумерек или при слабых лучах луны? Вы помните, как у вас бились виски, как звенело в ушах и как огненный мурашки, мелькали перед глазами? Вы помните, как вы одним взглядом пробегали его все, а потом перечитывали на досуге каждое слово я, осыпав поцалуями, прятали на груди.
В таком положении были отношения любовников, когда в один вечер, монсиньор Гверра, переодетый, шел мимо дворца Ченчи; он смотрел на верх, отыскивая огонь в окне у Беатриче, как мореход ищет маяка в бурную ночь. В то самое время, как он поравнялся с аркою дворца Ченчи, он почувствовал, что его толкнул бежавший мимо человек. Он чуть не свалился от толчка; но, устоявши на ногах, схватил за шиворот бежавшего, угрожая ему голосом, полным негодования:
Тот, как только узнал его, сказал:
– Не шумите, ради Бога! Возьмите это письмо: оно от домны Беатриче.
И побежал прочь.
Гвидо, сделавшийся неосторожным от чрезвычайной любви, осматривался кругом, не попадется ли ему фонарь. В глубине арки он увидел лампаду, горящую перед образом мадонны. Не рассуждая более, он отправляется туда и вскрывает письмо, в котором едва узнает почерк возлюбленной девушки: до такой степени оно было написано дрожащею рукою. Эти несколько строк заключали в себе мольбу: ради всего, что у него есть святого, прийти в эту самую ночь, в час, в сад, и ждать ее в лавровой беседке, если он не хочет, чтобы она умерла.
Он осторожно спрятал письмо и удалился. Вернувшись домой он взял шпагу, веревочную лестницу и, когда настало время вышел один. Дошедши до ограды сада Ченчи, он перелез ее и спрятался в назначенном месте.
Гвидо прислушивался, и ему беспрестанно слышался шум жажду листьями; он высовывался, осматривался кругом и, не видя никого, со вздохом возвращался в свое место. Назначенный час прошел. О Боже! уж не случилось ли несчастья, на которое указывали в письме?.. У него замерло сердце, и он, шатаясь, прислонился к дереву.
Вдруг послышался голос:
– Гвидо!.. Беатриче!..
Девушка трепетно сжала руку своего возлюбленного, который дрожал, как листы лавра над его головой. Беатриче, точно пораженная какою-то ужасною мыслью, забыв девственную скромность, прижалась к нему и, как в бреду, прошептала:
– Гвидо, возлюбленный мой, спаси меня! Гвидо, уведи меня отсюда… сейчас… не мешкай ни одной минуты!.. тут земля жжет мне ноги… здесь отравлен воздух, которым я дышу… Гвидо!.. пойдем…
– Беатриче!..
– Не будем терять слов… бежим, умоляю тебя, пока не потеряна возможность!.. Если ты не хочешь иметь меня своей женой, ничего… ты отвезешь меня в монастырь… куда хочешь… хоть в Клариссы, где замуровывают дверь за отшельницами – только спаси меня из этого проклятого места… спаси меня, я этого требую!..
– О Боже! возлюбленная моя! что значит это волнение!.. Ты горишь, как в лихорадке.
– Тут… в душе моей смерть!.. Избавь меня от отчаяния… от вечного проклятия… Что со мной?.. Вообрази себе преступления, от которых бледнеют палачи, преступления, от которых подымаются дыбом волосы у злодеев, которые леденят кровь, от которых отнимается голос и каменеют слезы: представь себе все преступления, какие только мифология рассказывает вал о семействе Атридов, – и тогда ты не вообразишь себе всех ужасов, которые затеваются и исполняются в Риме… здесь… во дворце графов Ченчи…
– Ты приводишь меня в содрогание… во говори же… скажи мае…
– Могу ли я говорить это, а ты слушать? Если б я открыла тебе все, ты увидел бы краску на ноем лице даже сквозь окружающий нас мрак ночи… Я умерла бы от стыда у ног твоих. Довольно знать тебе, что я, благородная римская девственница, я, из уст которой не вышло ни одного нескромного слова, я, у которой не было никогда ни одной мысли, которую бы я не могла поверить своему ангелу хранителю, – я скорей избрала бы постыдную жизнь распутной женщины, чем остаться один лишний час, одну минуту за этим порогом, над которым висит гнев Божий!.. Это ужасающие тайны, которые не должны и не могут быть рассказаны.
– Но куда ты можешь идти со мной в таком виде? Как ты перелезешь стену к таком платье? Подожди до завтра…
– Завтра! Несчастный!.. Да знаешь ли, что может и теперь уж поздно?.. Я не оставлю тебя и прилипну к тебе, как раскаленные щипцы… Идем… беги… я следую за тобой!
– Пусть будет по твоему; идем, с Божией помощью…
– И не простившись с хозяином? Возможно ли это?.. крикнуть насмешливый голос.
И в то же время был нанесен сильный удар топора, который разрубил бы Гвидо пополам, если б упал на него; но, к счастию, он ударился со всего размаху об дерево, около которого стола любовники, и срезал его, как тростник; дерево, падая, ударилось об соединенные руки Беатриче и Гвидо и разъединило их.
Потрясенный, но не уничтоженный этим ударом, Гвидо ощупью искал руки Беатриче, но сильный толчек отбросил его на несколько шагов, и в то же мгновение на вето наскочил человек, говоря ему шепотом:
– Безразсудный! убегайте, или вы погибли! Я кинусь вслед за вами для того, чтоб спасти вас! и потом громко стал кричал. – А! изменник! ты не убежишь от меня!.. Вот тебе… вот тебе еще удар!..
По всему саду, смешиваясь с ревом ветра, слышны были бранные слова и страшные угрозы. Резкий голос Ченчи, как зловещая птица, кричал беспрестанно:
– Крови!.. крови!.. режьте его, как собаку!..
Гвидо бежал, оглушенный всем этим; но вдруг ему стало совестно, что он оставил Беатриче одну в руках разъяренного отца; не сознавая ясно, что нужно делать для того, чтобы помочь ей, он остановился, повернул назад и ухватился за шлагу; но прежде чем он успел обнажить ее, его настиг преследовавший его человек и сказал ему:
– Зачем вы остаетесь? Ради всех святых, отчего вы не бежите?..
– А она?..
– Ее есть кому охранять. Идите скорей, вы не можете ее спасти и только губите себя!
И он толкнул его на лестницу, придерживая ее, чтоб так мог легче взойти; потом нанес такой сильный удар по стене, что кинжал разломался на мелкие части и искры посыпались кругом; все это он приправлял криками и проклятиями, от которых содрогнулись бы своды небесные.
– Где убитый? спрашивал освирепелый дон Франческо. – Огня, огня сюда!.. чтоб я мог видеть его раны! огня, чтоб я мог вырвать сердце из его груди и бросить ему в рожу!.. где убитый?
– Он убежал, отвечал с грустью Марий.
– Как убежал? Неправда; он должен быть здесь… он должен быть убит!.. Бежал! Ах вы изменники, собаки!.. вы допустили его бежать! На кого мне положиться? Правая рука действует, как Иуда с левой… а на тебя, Марцио… на тебя у меня уж давно есть подозрение… берегись… мои подозрения переходят прямо в удары кинжала… Только что у него вырвались эти слова, граф понял, как неосторожно поступил; он укусил себе губы, как бы в наказание за то, что они это выговорили и, стараясь тотчас изгладить дурное впечатление, прибавил более кротким голосом: – Марцио, ты с некоторых пор служишь мне не так ревностно, как прежде: я тебя не удерживаю, – хотя без тебя я буду, как без одной руки, я предпочитаю потерять тебя, чем видеть в тебе беспечного и не вполне верного слугу.
Сказанное слово и брошенный камень уж не возвращаются назад. Арабески на ножнах и узоры на клинке не делают менее острым лезвие кинжала. Слова Ченчи запали в сердце Марцио, как камень в воду; но поверхность, едва помутившаяся, пришла скоро в спокойствие, и он отвечал жалобным голосом:
– Скажите лучше, Эчеленца, что я надоел вам. Это всегдашняя участь слуг. Нет чернил, которыми можно было бы прочно записывать в сердце господ долгую и верную службу. Как только тебе хоть раз изменит судьба, неблагодарность уже на стороже и, как губка, стирает все… Чтож делать? надо терпеть!.. завтра я сниму вашу ливрею.
Ченчи был уверен, что обманул Марцио, а между тем Марцио, как мы увидим дальше, провел его.
– Марцио!.. что значат слова, произнесенные в гневе? Это мимолетный ветер. Я считаю тебя за самого верного слугу своего и намерен тебе теперь же доказать это.
Граф, окруженный слугами, державшими факелы, принялся искать Беатриче и скоро нашел ее. Потрясенная всем происшедшим, она оставалась без движения. Только что он увидел ее, в нем вспыхнула вновь зверская ярость; схвативши ее за руки и потрясая ее с ужасной злобою, он с горьким сарказмом говорил ей:
– Так вот она, невинность, которой непонятны слова любви и сладострастия, как звуки незнакомого языка? Вот она девственница, берегущая лилию, которая должна умножить блаженство рая? Бесстыдница!.. распутница, принимающая тайно любовников!.. Так ты сама вызываешь на гнусные наслаждения… сама навязываешься тем, кто не хочет тебя. Скажи мне, кто был тот, с кем ты бесстыдно обнималась?
Беатриче смотрела на него и молчала. Старик, взбешенный этим спокойствием, заревел.
– Говори, если не хочешь, чтоб я убил тебя! И так как Беатриче не прерывала молчание, он совершенно остервенился, вцепился ей руками в волосы и стал рвать их прядь за прядью; не довольствуясь этим, он поносил ее самыми грязными ругательствами, каких никогда не слышала ни одна честная женщина, и наносил ей жестокие удары в грудь, в шею, в лицо. О, из сострадании отвратим наш взор в другую сторону! Кто мог бы видеть, не содрогаясь, этот нежный лоб и щеки, изувеченные глубокими царапинами, эти божественные глаза, распухшие и в синяках, кровь, льющуюся вместе со слезами на эти милые уста! Он опрокинул ее на землю, таскал ее за волосы и беспрестанно переходил от одного тиранства к другому; топтал ее ногами, но она все молчала; раз только у нее вырвались из груди слова:
– Горе! горе мне!
– Ступайте прочь отсюда все вы, крикнул граф: – ты, Марцио, останься… Слушай! я хотел поручить тебе эту негодницу, в доказательство моего доверия к тебе… но лучше будет, если я сам присмотрю за ней, чтоб она не заколдовала тебя… Поди в мой кабинет, в конторке, в правом углу, ты найдешь связку ключей; возьми их и принеси мне… Торопись… ступай…
Марцио, вынужденный остаться грустным зрителем безбожного обращения, пошел и вернулся мигом с ключами; он поднял девушку и, становясь между нею и отцом, делал вид, что грубо толкает ее в подвал.
Марцио оставил в нескольких шагах позади графа Ченчи; вдруг слух его был поражен страдальческим стоном и словами:
– Умереть так… без хлеба и без причастия. Ах ты изменник!
Марцио догадался, что в этих пещерах скрываются еще другие преступления, кроме того, которого он был свидетелем, и повернул голову в ту сторону, откуда слышался голос; но Франческо Ченчи, запыхавшись, поравнялся с ним в эту самую минуту и бросив на опасного слугу свирепый взгляд, спросил:
– Слышал ты стон?
– Стон?
– Да, точно стон грешной души…
– Мне послышалось… завывание ветра в пещерах…
– Нет, нет… это стоны… Дед мой заморили здесь голодом своего врага. С тех пор, говорят, водятся в этих пещерах привидения; и я этому готов поверить.
– Спаси меня Господа! Что касается до меня, я не взошел бы сюда даже со святой свечею в кармане.
– И хорошо делаешь. Открой эту дверь: вон там, направо… третью… вот так… хорошо.
Марцио отпер дверь и граф втолкнул туда Беатриче со всей сады.
– Ступай, проклятая, ты теперь испробуешь вкус хлеба покаяния и воды страдания.
Беатриче от сильного толчка упала на пол и ударилась лицом об выдающийся камень, отчего сделала еще новую рану на губах: побежденная болью, она упала в обморок. Когда душа несчастной вернулась к жизни, она встала с полу: она была одна, окруженная мраком; опершись на стену, несчастная предалась размышлениям:
– Горе мне! горе! Бог покинул меня. Никто из живущих не смеет и не может помочь мне, – никто. Судьба обрушилась на меня, как свод святого Петра. Право, уж слишком много бури для того, чтоб сломить такой слабый тростник. Ты не осудишь меня, Господи, за то, что я свалилась под бурею, которую ты сам послал на меня… Гвидо мой, Гвидо! О, горе мне! и он теперь наверное уж умер… Он говорит теперь обо мне с Вергилием… и они вместе ждут меня к себе. О, Боже! Гвидо не вини меня в своей смерти… Теперь, когда я без стыда могу говорить с тобой, я открою тебе, как беспредельна, как сильна была моя любовь к тебе. Но зачем, – да простит тебя Бог, – зачем Гвидо хотел ты соединить свою судьбу с моею? Разве я не говорила тебе, что дни мои обречены на погибель? Разве я не предваряла тебя?.. О, зачем я живу и не в состоянии умереть? Говорят, что мы невправе лишить себя жизни! Нет? Душа должна чувствовать, страдать и не должна желать смерти телу… Я перенесла бы даже такую долю, если б я не знала, что я семя злополучия, брошенное на землю для того, чтобы возрастить жатву слез для всех, кто меня любит… Да, дни мои ростут, как ветви ядовитого дерева, которое убивает всякого, кто захотел бы отдохнуть под его тенью. Я не виню тебя, Господи! Ты возложил на спину твоего единородного сына крест им дерева, и он трижды упал под его бременем; но на меня ты возложил свинцовый крест. У меня нет сил нести его, и я бросила его на землю. Пусть берет кто хочет эту исстрадавшую душу… Моя жизнь слишком тяжела и я хочу кончить с нею.