Франческо Гверрацци
Беатриче Ченчи
Как легко обманывать тех, кто доверяется! Как охотно веришь тому, чему хочется верить! Несчастные так жаждут утешения, что Ченчи без труда вверились Лучиани, пообещавшему им даже, не разлучать их более. Он вел их теперь поддавшихся обману и побежденных, и на лице его видно было торжество победы.
Когда бедные Ченчи увидели истерзанное тело Беатриче, которая не обнаруживала никаких признаков жизни, они разразились горьким плачем и стали на колени перед мученицей, целуя края её одежды… они не смели дотронуться до её истерзанных рук, боясь увеличить её страдания. Сердце сжималось при виде этих несчастных, обремененных цепями и коленопреклоненных в каком-то обожании вокруг лежащей без чувств девушки. Они долго оставались, в этом положении: когда Беатриче начала приходить в себя и, еще не открывая глаз, услышала жалобные стоны, то она подумала, что находится в чистилище, откуда душа делается достойною подняться на небо, но когда она открыла глаза и увидела около себя своих дорогих родных, убеждение это сделалось в ней окончательным. В радости она воскликнула:
– Слава Богу, я наконец умерла! и, сказав это, закрыла глаза. На беду, сильные боли, мучившие ее нестерпимо, слишком ясно показывали ей что она жива. Открыв снова глаза, она произнесла голосом:
– Мои дорогие, в каком виде я вижу вас!..
– А мы, Беатриче, какою мы увидели тебя! О Боже! Боже!
Несколько минут спустя, Дон Джакомо встал, цепи его загремели и при звуке их он начал говорить:
– Сестра моя, я умоляю тебя Христом Богом сжалиться над собою и не отдавать своего тела на такие мучения. Сознайся в ток, чего от тебя требуют, так же, как мы сознались. Чтож делать? Я не вижу другой дороги, чтоб избавиться от мучений и кончить жизнь одним ударом. Гнев Божий разразился над нашими головами. Я покоряюсь бичу, которым карает вас Бог.
Бернардино рыдая сложил, как для молитвы, свои детские руки и говорил:
– Сознайся, ради любви ко мне, Беатриче: скажи то, чего требуют от тебя эти господа. Господин президент дал мне слово, что нас освободят и мы отправимся домой к собиранию винограда.
Донна Лукреция в свою очередь обратилась к падчерице:
– Дочь моя, возложи свои надежды на Матерь всех скорбящих, Она наградит тебя. Кто из нас может назваться невинным? Мы все грешны.
По мере того, как уговаривали Беатриче, глаза её принимали все более и более строгое выражение. Случайно взгляд её остановился на Лучиани, который весь сиял злобною радостью. Для неё все стало ясно. Негодование, досада и презрение наполнили душу Беатркче. Она чуть не вышла из себя, но удержалась и, уже успокоившись, начала говорить:
– Я с бесконечною скорбью узнала, что вы не в силах были выдержать мучений и из малодушие опозорили свое имя. Я не хочу упрекать вас. Но я спрашиваю вас: по какому праву вы хотите, чтоб я разделила ваш позор? Святые люди учили нас, что мы не можем располагать своею жизнью; как же мы можем брать на душу нашу преступление, в котором не виновны, и позорить наше доброе имя? Несчастные! И какую награду надеетесь вы получить за ваше малодушие? Вы, может, думаете спасти себе жизнь? Да разве вы не понимаете, что наш приговор произнесен уже прежде, чем убедились, виновны мы или невинны? Но с них мало нашей смерти, и они хотят еще нашего позора! Не старайтесь отнять у меня мой мученический венец; я ношу его с большей гордостью, чем если бы он был из драгоценных камней. В то время, когда все, что есть на земле, покидает меня, два ангела все больше и больше овладевают моим умом; один из них ангел невинности, другой ангел терпения и твердости; и велика, друзья мои, их власть надо мною, потому что они не только поддерживают меня во время страданий, но обещают мне, как только настанет им конец, – а это будет скоро, – поднять меня на своих крыльях к моему Создателю. Прощай земля, напитанная слезами и кровью! Лучь небесных радостей нисходит на меня и уничтожает всякое страдание… о какое наслаждение, какое счастье я испытываю! ах, как сладко умереть!..
Она склонила голову на плечо и опять упала в обморок.
Тучи, покрывавшие до сих пор солнце, в эту минуту рассеялись, и оно озарило своими лучами Беатриче. Её золотые всклоченные волосы как сияние окружали её чело, она была похожа на святую, озаренную ореолом божией благодати.
Все удерживали дыхание. Сам Лучиани почувствовал какой-то страх и душа его была почти готова растрогаться.
Из груди Беатриче вырвался вздох и она пришла опять в чувство. Её родные, стоявшие на коленях вокруг неё, исполненные удивления, обожания и стыда, рыдая воскликнули:
– Беатриче… святой ангел… укажи нам дорогу, по которой мы должны следовать за тобою.
Беатриче приподнялась немного и, собравши все жизненные силы, произнесла громко:
– Умейте умереть!
– И мы умрем, воскликнул дон Джакомо, вставая и потряхивая своими цепями перед самым лицом судей; мы невинны: мы не убили нашего отца; мы показали это в мучениях пытки и вследствие обмана, в который нас ввели по неопытности нашей.
Лицо Беатриче просияло от радости и голосом нежным, как благословение матери, она произнесла:
– Мученичество на земле зовется славой на небе: крепитесь и умирайте, как умирали первые христиане.
Лучиани без труда стряхнул с себя человеческое чувство, невольно овладевшее им и которое он считал искушением дьявола. Видя, что его новая попытка, вместо того чтобы принести желаемый успех, на который он сильно рассчитывал, привела к противоположному результату, он загорелся злобою.
– С вами мы скоро сведем счеты, сказал он, обращаясь к трем Ченчи, и увидим, окажетесь ли вы на деле такими храбрыми, как на словах. А теперь, мастер Алессандро, приготовьтесь передать подсудимую пытке del taxillo.
– Так ли я услышал, illustrissimo! Вы сказали taxillo?
– Да, taxillo. Чтож это новость для вас, что-ли?
– Нет, только я не был уверен, так ли я расслышал, отвечал палач и пошел за таксилом.
Таксилом называли род клина, сделанного из пихтовой шишки, конусообразной формы, широкий к верху и остроконечный к низу, и пропитанный терпентином и другими горючими веществами. Дьявол в одежде доминиканского монаха изобрел в Испании эту ужасную пытку.
Мастер Алессандро разул левую ногу Беатриче, которая казалась произведением греческого резца, и сунул между ногтем и телом большего пальца острую часть шишки. Братья Ченчи и Лукреция смотрели как потерянные на то, что происходило перед их глазами. Ужас охватывал их, но что за новая готовилась пытка, они еще не могли понять. Скоро, впрочем, они поймут, в чем она состоит. Палач взял маленькую свечку, зажег ее у лампады, горевшей перед распятием, поднес ее к ноге Беатриче и прикоснулся пламенем к смолистому клину, который с треском загорелся: пламя мгновенно охватило пальцы ноги.
То были страдания, выносить которые было выше человеческих сил; но, боясь расстроить родных и желая показать им пример того, как надо выносить пытку, Беатриче старалась побороть боль и молча вынести ее. Она закусила себе щеки с такою силою, что рот наполнился кровью, и таким образом превозмогла одну боль другою, только не в её силах было удержать дрожь, которая била её тело, и судорожные крики, которые исторгала страшная боль. Наконец из груди её вырвался отчаянный, пронзительный крик, порвавший, казалось, нить жизни, и голова Беатриче опустилась как у мертвой.
Даже заяц, доведенный до отчаяния, забывает свою трусость я кусается. Дон Джакомо, не колеблясь нагнулся и схватил зубами горящий клин; но кроме обжога самому себе, он не принес этим ничего страдалице. Тогда все они, не исключая и кроткой донны Лукреции, кинулись на Лучиани, готовые растерзать его своими зубами; они ревели, как дикие звери, и наружность их почти не имела человеческого вида. Как ни бессильна была их ярость, потому что руки их были скованы и решотка не позволяла им подойти близко к судьям, но Лучиани перепугался и, вскочив на ноги, поднял стул, чтобы защищаться. Он кричал из за него, как из за баррикады.
– Смотрите, чтоб они не разорвали цепей! Держите их! Ведь это Ченчи, – они способны растерзать человека!
Палач, пользуясь смятением, снял клин с ноги Беатриче.
Несчастных Ченчи удержали без труда. Лучиани, взволнованный и видя, что его товарищи и все присутствующие еще более его пришли в ужас, хотя по совсем другой причине, счел за лучшее прекратить на этот раз истязания, которые в те времена назывались допросами.
– Отведите их в тюрьму порознь, кричал Лучиани с порога двери. Посадите их на пищу покаяния…
Бесчувственная Беатриче была отнесена в тюрьму и отдана на попечение доктора, который, вздыхая, объявил, что подсудимая не может быть успешно подвергнута пытке ранее целой недели.
Глава XXI
Проспер Фариначчьо
– Введите его сейчас, – сказал Чинтио Писсеро, кардинал ди-Сан Джорджио, – слуге, который доложил ему, что президент Лучиани настоятельно просит аудиенции у его преосвященства. Лучиани, сделав несколько шагов, остановился посреди комнаты, почтительно наклонил голову и оставался в этом положении, не произнося ни слова.
Кардинал опустил веки, чтобы скрыть радость, которою блестели его глаза, и медленным равнодушным голосом, предвестником неблагодарности, спросил:
– Ну, что делается? Что, кончен наконец этот знаменитый процесс?
– Ваше преосвященство, отвечал Лучиани, опустив руки по швам, вы видите на мне повторение истории Сизифа…
Кардинал, догадываясь еще более по выражению лица Лучиани, чем по словам его, об истине, сбросил маску равнодушие и гневно спросил:
– Что это значит? Говорите без метафор, я не люблю их.
– Это значит, ваше преосвященство, что не могли добиться никакого сознания от подсудимой Беатриче; и остальные Ченчи, увлеченные её примером, взяли назад свои показания.
– Но вы… вы сами, чего доброго, уж не разжалобились ли?
– Я! воскликнул Лучиани таким тоном, как будто он услышал величайшую нелепость: – судите сами, ваше преосвященство. Пытка веревки, пытка vigiliae, canubbiorum, rudentium, taxilli, – я все их испробовал, без отдыха, одну за другой, – так что я сам подивился. Если б пытка длилась еще немного, то нам не пришлось бы больше и говорить о подсудимой и процесс был бы потерян. Я довел ее до обморока, который длился больше трех часов.
– И даже с taxillo она не созналась?
– Нет.
– Да из чего вы их делаете, эти taxillo – из масла, что ли?
– Ваше преосвященство, мы делаем их из пихтовых шишек, пропитанных терпентином. И все эти пытки я велел производить таким образом, что сам мастер Алессандро советовать прекратить их из боязни, чтоб она не умерла под пыткой.
– А что это за мастер Алессандро?
– Палач, ваше преосвященство.
Во всяком языке есть такие соединения звуков, которые особенно неприятно действуют на нервы людей, и слово палач принадлежит именно к подобным звукам. Кардинал сделал недовольную мину и с пренебрежением поднял голову, как будто хотел сказать; «с какой стати между нами замешался палач?»
Лучиани также точно мысленно отвечал: «с какой стати? очень понятно с какой, и твоя досада происходит оттого именно, что он замешался тут не так, как тебе бы хотелось. О! красный человек! ты сродни палачу не по одной одежде, а и по многому другому!»
– Но когда вы увидели, что строгостью ничего нельзя сделать, отчего вы не прибегли к кротости и нежности?
– Я все испробовал, ваше преосвященство; я даже рискнуть пообещать помилование (само собою разумеется, что я говорил это от себя, оставляя возможность вашему преосвященству и его святейшеству опровергнуть приговором мои слова). Я устроил так, что сознавшиеся родные её явились к ней в ту минуту, когда, казалось, она должна была быть обессилена страданиями; они со слезами умоляли ее сознаться, уверяя, что это единственное средство спасения. Все было напрасно! Девушка эта, упрямая до невероятности, пренебрегла и мучениями, и ласками, и, вытерпев более, чем казалось силы человеческие могли вынести, среди мучений умоляла родных своих подражать её стойкости и взять назад свое сознание. – Как все это произошло, я и сам не знаю; не знаю даже, где я был и что со мной было в то время? только они послушались её и отреклись от всего того, в чем сознались прежде.
– Меня никто не уверит, что в этом деле действовали с тою ревностью, какой требовал самый род процесса и которой, по-видимому было заслуживать выраженное мною желание.
– Право, ваше преосвященство, напрасно недовольны. Подумайте только, что…
– Ну, что же вы предполагаете теперь делать? перебил с сердитым видом кардинал.
– Я пришел за тем, чтоб узнать мудрое мнение вашего преосвященства.
Они обменялись взглядами, из которых одних уже было видно, на сколько они ненавидели друг друга. Алчность и жестокость образуют вместе адский цемент, который сплачивает души злодеев до совершенного преступления. Злодейство совершилось, и соумышленники делят между собою добычу, ненависть и угрызение совести.
Когда совершится кровавое дело, кардинал возненавидит Лучиани двойною ненавистью: ненавистью обязательной признательности и ненавистью соучастия; Лучиани возненавидит кардинала, потому что испытает его высокомерие и будет знать, что он злодей. Но и теперь уже их ненависть проглядывает сквозь нескрываемое презрение одного к другому и боязнь одного из двух.
Послышался легкий стук в дверь и вошел человек с докладом, что адвокат Проспер Фариначчьо просит позволения явиться к его преосвященству.
– Фариначчьо! воскликнули в одно и то же время кардинал и Лучиани. Кардинал подумал с минуту и сказал:
– Введите его. А вы, синьор Лучиани, потрудитесь подождать в передней наших приказаний.
Предоставляю читателю судит, с какими чувствами Лучиани вышел от кардинала после такого оскорбления своего достоинства. Как! он, президент, должен выйти для простого адвоката?
– Подите-же, губите свою душу для таких господ! бормотал он сквозь зубы, уходя.
* * *
– Ваше преосвященство, начал Фариначчьо, раскланявшись развязно и с достоинством кардиналу: я прямо объясню вам причину, которая дала мне смелость беспокоить вас. Я пришел просить ваше преосвященство позволить мне взять на себя защиту подсудимых Ченчи, вместе с некоторыми из своих товарищей.
– Синьор адвокат, отвечал кардинал, нахмурив брови, – подумали ли вы, о чем вы просите? Разве эти злодеи заслуживают чести вашей защиты? гнусность их преступления отнимает у них это право, и наконец, было бы странно исполнить вашу просьбу, когда процесс уже кончен.
– Ваше преосвященство, защита есть божественное право. Бог дозволил ее Каину, а кто лучше Его знал, что он преступен?
– Это правда, но человеческое благоразумие нашло недостойными права защиты таких ужасных преступников. Скажите мне, господин адвокат, разве эти жестокие дети дали своему отцу время защищаться? Они даже не дали ему одной минуты (и это всего, ужаснее!) для того, чтобы примириться с Богом и спасти свою душу.
– Это так, ваше преосвященство, но есть причины, которые необходимо взять в соображение. Я не стану исчислять всех тех милостей, за которые я обязан признательностью его святейшеству и вам; не буду также говорить, с каким рвением я стараюсь, на сколько мне позволяют мои слабые силы, делать все, что могу для возвеличения вашего знатного дома; я исполняю простой долг благодарности, и об этом не стоит и говорить. Если я коснулся этого, то единственно из желания убедить ваше преосвященство, что если и этом случае и найдется советник, более заслуживающий доверия, чем я, то не найдется ни в ком такой же преданности. И потому мне хочется передать вам, что с некоторых пор в Риме распространялось мнение, будто это совершенно невероятное дело, чтобы Бернардино Ченчи, одиннадцатилетний ребенок, мог принимать участие в убийстве отца; еще менее верят виновности Беатриче (это была неправда, но он лгал с умыслом,) Беатриче, необыкновенная красота которой и мужество, с каким она перенесла самые ужасные пытки, возбудили к ней всеобщее сочувствие. Шопот клеветы из одного уха в другое распространяет молву, будто бы все Ченчи обвинены в преступлении потому только, что имеются виды на их огромные богатства; дворяне негодуют за то, что хотят уничтожить знаменитый род, который, как они говорят, происходит от древнейших римлян. Я думаю, ваше преосвященство, и многие разделяют мое мнение, что для того, чтобы не дать ни малейшего предлога к подобным клеветам, необходимо предоставить подсудимым право защиты. Если б вы только слышали, какие ужасаня клеветы распространяются в народе! Вот что говорят: где же бедному ребенку защищаться против старых волков? или неопытной молодой девушке? Запуганные угрозами, окруженные предателями…
Кардинал, привыкший владеть собою, сохранял до сих пор наружное спокойствие и слушал Фариначчьо с приятной улыбкой, во при этих последних словах он не вытерпел, сердце его закипело злобой, и ос с досадой воскликнул:
– Как осмеливаетесь вы подозревать подобные ужасы?
– Да это не я подозреваю, ваше преосвященство; эта клевета ходит по городу, и она еще не останавливается на этом. Говорят, будто сознание, вынужденное страшными пытками, не есть доказательство; что лучше уж было просто избавиться от всех от всех ночью посредством западни.
Кардинал жевал бумагу для того, чтобы сдержат свай гнев; но минутами пена показывалась по углам его губ. Фариначчьо, как человек проницательный, видел, что произвел впечатление, и продолжал.
– Мне тяжело, очень тяжело, ваше преосвященство, слипать все эти толки, и я никогда не решился бы передать из вам, если б не надеялся получить от подсудимых полного сознания, которое опровергнет клевету и даст случай святейшему отцу показать свою милость и благодушие, которыми он, как блестящими лучами, наполнил свет.
– И вы точно надеетесь заставить их сознаться? спросил кардинал с просиявшим лицом.
– Да, я надеюсь.
– Всех?
– Всех…
– Я боюсь, что вы берете слишком много на себя, синьор Просперо, потому что в этих преступниках упрямство равно злодейству; а вы понимаете, что двери милосердия могут открыться мольбе покаявшагося грешника, но никак не требованию гордого упрямца, Да притом, в этом деле доказательства так явны и их так много, что они победили бы неверие самого апостола Фомы. Мы (и при этих словах глаза кардинала ядовито засверкали) не привыкли обращать внимания на молву черни. Разве орел когда-нибудь боялся ящерицы? В наших руках есть средства, которые укорачивают языки, и вы знаете, господин адвокат, что мы умеем употреблять их в дело.
Но тем не менее слова Фариначчьо не были сказаны даром, и кардинал, желая разгадать, какая причина заставила адвоката действовать так, сказал, что он передаст его просьбу папе; собственно же ему нужно было только время на размышление.
Фариначчьо на повороте одной из улиц открыл дверцы стоящей там кареты и, обращаясь к кому-то сидевшему в ней, сказал:
– Наше дело на хорошей дороге, ваше преосвященство.
Но прежде, чем продолжать рассказ, надо знать читателю, что побудило Фариначчьо взяться за защиту несчастного семейства Ченчи. Накануне того самого дня, в который происходило описанное свидание, к Фариначчьо явился угольщик и объявил, что имеет переговорить с ним о важном деле.
Фариначчьо вежливо просил его сесть и приготовился слушать.
– Я буду говорить стоя, отвечал угольщик. Скажите мне, господин адвокат, слышали ли вы что-нибудь о процессе Ченчи?
– Я полагаю. Он перевернул весь Рим верх дном.
– И неужели в вашем сердце ни разу не поднялся голос в пользу этих несчастных!
– Сколько раз я слышал этот голос и теперь еще слышу его! Я даже скажу вал мою тайную мысль: исключительность обстановки, замена сострадательного и честного судьи Москати жестоким Лучиани, возраст подсудимых и многое другое заставляют меня подозревать в этом деле какой-нибудь скрытый, ужасный умысел.
– В таком случае, скажите пожалуйста, отчего же вы, который никогда не отказывали в своей помощи самым презренным людям, не идете защищать этих несчастных?
– Потому что, обсушив как следует дело, я вижу, что тут сломаешь себе ногу. Я уже сказал вам, я боюсь в этом деле тайного преследования… и притом, всесильного! я боюсь, что это будет не правосудие, а судебное убийство; – я вижу, друг мой, или мне кажется, что я вижу правосудие вооруженным не мечем закона, но кинжалом бандита, и…
– Продолжайте, господин адвокат, дрожащим и умоляющим голосом сказал угольщик, видя, что Фариначчьо не решался говорить:
Просперо подошел к двери и, уверившись в том, что она хорошо заперта, вернулся на свое место.
– Ходит слух, Продолжал он, – хотя я этому слуху не верю вполне, что так как Чеечи чрезмерно богаты, а племянники папы чрезмерно бедны и жадны, то ищут повода конфисковать имения Ченчи и передать их потом, под благовидным предлогом, в котором при дворе недостатка быть не может, бедным племянникам.
– Как! хотя бы для этого надо было казнить четыре невинные существа?
– Кардиналы носят красные платья для того, чтобы на них не видно было крови. По скажите, ради Бога, кто вы такой?
– Вам не для чего знать, кто я, господин адвокат; все, что я могу вам сказать, это то, что нет несчастнее меня человека на свете. Неужели вы не возьметесь защищать это несчастное семейство?
– Во первых, вам надо знать, что защита отцеубийц допускается особенною милостью, но не предоставляется de jure по закону.
– И у вас достанет духу оставить на погибель этих несчастных, невинных как сам Христос?
– Неужели вы считаете их совершенно невинными? Против них столько улик.
– Я? я утверждаю, что они невинны… потому что… убийца графа Ченчи – я сам.
– Вы? Да кто же вы такой?
– Вы обещали не спрашивать мое имя. Я убил его этими самыми руками и готов бы убить его еще раз.
Угольщик рассказал адвокату все, как было, передал ему все тайны семейства Ченчи, все поступки и слова развратного старика, также точно как добродетель и терпение его дочери, Беатриче.
Между тем Фариначчьо, слушая рассказ, старался всячески отгадать: кто могло быть это таинственное лицо? Одну минуту ему мелькнула мысль, что это Гвидо Гверро, но его он знал слишком хорошо, а голос и манеры угольщика не имели ничего похожого на Гвидо. Подумав, Фариначчьо сказал:
– Если б я вам сказал, подите и откройтесь, сделали бы вы это?
– Если это надо сделать сию минуту, то мне и тогда будет казаться, что это не довольно скоро.
– Нет, нет! вы будете лишней жертвой, но не спасете ягненка от пасти волка. Любовь была так же гибельна для несчастной девушки, как и ненависть. Народ приписывает ей убийство отца для того, чтоб облечь ее в венец славы, папа – для того, чтобы завладеть её богатством… Трудное препятствие, задумчиво говорил Фариначчьо, слишком трудное!
– Синьор Просперо, не оставьте их, ради всего святого…
– И в добавок, продолжал Фариначчьо, не слушая его, при дворе меня ненавидят и готовы смять пальцами, как хлебный мякиш, при первой возможности.
– При дворе есть лица, которые будут за вас. Я знаю, что кардиналы Франческо Сфорца и Маффео Барберини готовы помочь вам…
– Это немного облегчает дело… А как же мне явиться к этим господам?
– Идите прямо к ним; вы их найдете уже приготовленными.
Но не смотря на это, Фариначчьо был в нерешимости, она видна была на его лице, так что угольщик умоляющим голосом, полным слез, продолжал:
– И теперь, когда вы знаете все, неужели вы оставите их погибнуть без помощи?
– А если я погублю себя вместе с ними?
– В доброе дело не должен входить расчет.
Все это говорилось с таким жаром, что Гвидо, забывшись, произнес последние слова своим естественным голосом, Фариначчьо, не в силах будучи удержаться, воскликнул:
– Вы – монсиньор Гвидо?!
– Я? я был им когда-то…
– О, Боже! как вы изменились, сказав Фариначчьо, протягивая ему руку, которую тот пожал с чувством.
– Теперь, когда вы знаете мое несчастие… когда, вы сами плачете над ним, – неужели вы отпустите меня с моим отчаянеим?
– Пусть будет по вашему. Идите и будьте спокойны. Все, что мозг может выдумать и язык произнесли, будет употреблено в дело для оправдания тех, её кого вы просите.
– Я этого и жду от вас; в случае неудачи мы прибегнем к другим средствам. Вы увидите… не говорить ей обо мне…. или нет… говорите… дайте ей это кольцо, – оно внушит ей доверие к вам. Между вами кровь её отца, но я за нее пролил эту кровь… я люблю ее… и она не может перестать меня любить: – мы связаны на веки и вместе с тем разъединены навсегда; наша любовь – это цветок, который сорвет смерть. Кончив говорить, Гвидо расстегнул пояс и отдал его Фариначчьо, который не хотел его брать, но Гвидо настоял:
– Я не думаю деньгами отблагодарить вас за то, что вы делаете; благодарность моя кончится только с моею жизнию; но, отказывая мне в моей просьбе принять это, вы меня огорчаете; а вы знаете, что у меня уже и так довольно горя.
Оставшись один, Фариначчьо стал думать о необыкновенности всего, что слышал, и о бедствии, которое висело над головою несчастного семейства Ченчи; потом мысли его перешли к защите, и он мигом нашел, на чем ее основать, и к несчастью был убежден, что это лучшее средство было и единственное. Недостаток Фариначчьо, как адвоката, заключался именно в том, что он слишком быстро останавливался на какой-нибудь одной мысли, и уже ничто не могло его заставить переменить ее. Большею частию он выбирал удачно, но если он с разу ошибался, то уже не было никакого спасения.
На другой день Фариначчьо получил папское разрешение защищать семейство Ченчи. В этом первом успехе он видел хорошее предзнаменование и был вне себя от радости. Он тотчас отправился к адвокатам де-Анжелис и Альтери и упросил их взять вместе с ним защиту семейства Ченчи. Подмога, их была очень важна для него, потому что де-Анжелис, как адвокат бедных, пользовался большой популярностью в народе, а Альтьери, как человек знатного происхождения, был очень, уважаем дворянством. Они не оправдали сразу главной идеи, на которой Фариначчьо основывал свою защиту, но после долгого прения, он убедил, их, доказав, что на это дело надо смотреть как на безнадежное и идти на риск. На чем он основывал свою защиту, мы увидим после.