Евгений Павлович Молостов
Навстречу судьбе
Друг мой Валентин Кордатов
Зима. 1956 – 1957 гг. Мне 20 лет. Работал я в ту пору кочегаром котельной в деревне Кузнечиха – отапливал оранжерею, в которой по зимам выращивали огурцы. Наши деревни Ново-Покровское и Кузнечиха объединили в один колхоз. И стал он называться «Имени 22-го партсъезда КПСС».
В один из февральских метельных дней на взмыленных лошадях к моей котельной с «Сибирской пристани» подвезли каменный уголь возчики-ребятишки, один моложе другого. Среди них в этот раз подъехал незнакомый паренек лет 16-ти. Роста был он среднего, коренаст. Мне на всю жизнь запомнилось его открытое лицо, мокрое от снега. Темно-русые густые волосы. Длинные ресницы вокруг добродушных глаз и темный пушок на верхней губе. Вместо «Здравствуй», он, озорно улыбаясь, нарочно громко продекламировал сквозь метель стихи С. Есенина:
Эх вы, сани! А кони, кони!
Видно, черт их на землю принес…
А я продолжил:
… В залихватском степном разгоне
Колокольчик хохочет до слез…
Оба рассмеялись. Познакомились. «Валентин Кордатов», – назвался он. У его лошади под дугой и вправду звенел старый-престарый колокольчик.
Отряхнув с себя снег и, немного перекурив, возчики стали поочередно разгружать совковой лопатой уголь со своих саней. Разгружали в одну кучу, поближе к дверям котельной, чтобы нам, кочегарам, было удобнее накладывать его в тачку и увозить по настланным доскам к топкам котлов.
Валентин крепкий, ухватистый. Лошадью управлял как опытный возчик. Остановив сани возле кучи с углем, он подошел к ним сзади, схватил за один угол, приподнял и так тряхнул, аж колокольчик жалобно звякнул. И угля в санях сразу почти ничего не осталось. Не знаю, может, он это делал специально, показать свою силу и удаль, но поскольку уголь лопатой с саней разгружался медленно да в лицо бил жесткий снег, я его за эту находчивость только одобрил.
Валентин был года на четыре моложе меня, а ростом чуть только пониже. Он сразу мне понравился. Я с первых минут почувствовал какую-то привязанность к нему, как к родному человеку. Одет он был в поношенный шубняк, валенки и в кожаную шапку-ушанку. И в таком облачении его юношеское лицо выражало счастливую одухотворенность. Если другие мальчишки кутались в воротники своих стеганок, то он с горячим желанием шел навстречу разбушевавшейся стихии. Я тогда про себя отметил: этому юноше ни мороз, ни трудности нипочем.
При такой непогодине поговорить с ним как следует не пришлось. Поехали они на конный двор. «Чтобы лошадей не застудить», – пояснил он. Но мы успели перекинуться несколькими словами.
Жил он в Кузнечихинской Слободе с родителями, с сестрой и братом. В выходной день пригласил меня придти к ним домой. «Мой отец исполняет под аккомпанемент своей гитары есенинские стихи. Послушаем», – сказал он мне на прощание.
Поэзия С. Есенина долгое время считалась упаднической, с мелкобуржуазными наклонностями. И для широкого читателя была запрещена. Ее критиковали комсомольские работники на собраниях, на концертах художественной самодеятельности, по радио и даже некоторые поэты в стихах. Но у народа она жила всегда в памяти. За неимением книг стихи Есенина переписывались, особенно молодежью, от руки в блокноты. И только теперь, примерно с 1955 года, за самого поэта и его поэзию вступились Юрий Прокушев, Василий Федоров и другие.
С Валентином и его отцом Василием Дорофеевичем у нас началась крепкая дружба. По вечерам я часто задерживался у них в избе. Мечтали о космосе. Тогда уже был запущен спутник Земли, и Валентин и я писали письма в Москву с просьбой о зачислении нас в космонавты. По праздникам выпивали. Играли на гитаре. Читали стихи. Пробовали сами сочинять на свободную тему. Приведу здесь строки, которые запомнились. Тогда вот что я посвятил Есенину:
…Не умрут вовек твои творенья,
Потому что в них увидел мир:
Разума нетленное горенье
И души чудесный эликсир…
А у Валентина, примерно, вот такое получилось. Про любовь. Хотя он еще не имел никакого представления о настоящей любви. Потом она встретилась ему, спустя несколько лет.
…Любовь ушла. Соперник мой смеется.
Обиделась. А мне-то каково?
Погаснет свет в глазах, пока она вернется.
И сердце замолчит, устанет ждать оно.
А это как-то сам отец придумал – Василий Дорофеевич – после того, когда в Африке был убит выдающийся деятель Патрис Лумумба:
Погиб герой народа Конго
От рук бандитов-палачей,
Но память о Лумумбе долго
Останется в сердцах людей.
В беседах с нами Василий Дорофеевич принимал участие, особенно когда был выпивши. Учил нас не только на гитаре играть, но и как правильно жить. Насидевшись у них и наговорившись, как наевшись сладких пирогов, мы с Валентином уходили вечером гулять в Кузнечихинский сельский клуб на танцы под гармонь и под радиолу. У нас с ним было много любимых пластинок: «Ландыши», «Цветущий май» и «Одесский порт». Молодость живет любовью и будущим, тем она, наверное, и счастлива, и прекрасна. Я был гармонистом и среди молодежи имел успех. Но не всем это нравилось. Находились ненавистники, которые пускали про нас ложные слухи.
Помнится такой случай. Летом танцы в Кузнечихе были не в клубе, а на пятачке, возле пожарки. Однажды я прихожу к Кордатовым, тетя Нюра, не унимаясь, ругает Валентина. И с ходу спрашивает меня: «Вы с Валентином в воскресенье чего набедокурили у пожарки?» Я в недоумении пожал плечами. Оказывается, кто-то из ребят после танцев (поздней ночью) бросил толу в пожарную бочку, произошел взрыв, а рядом спал сторож, и он так напугался, что вместо «караул» всю ночь «ура» кричал, носясь по деревне. И в этом обвинили нас, будто мы с Валентином созорничали над сторожем. Валентин вначале смеялся, а потом, когда надоело ворчанье матери, сказал: «Ты назови мне того, кто мог про нас такое наговорить. Я тому хохотальник начищу!» – «Кто, кто? – бабы!» – неопределенно ответила тетя Нюра. – «Ну-у, нашла кому верить, – вступился тут за нас Василий Дорофеевич. – Бабы тебе такое могут наговорить, только уши развесь!»
В летнее время, в выходные дни, мы уходили гулять в кинотеатры и парки города Горького, что от Кузнечихинской Слободы всего в трех километрах.
Помню, в какой-то праздничный погожий день, выйдя из кинотеатра, мы пошли по центральной улице им. Свердлова. Нам навстречу попалась старая-престарая цыганка с двумя цыганятами. Мы только купили бутылку водки, два мороженое и с пяток пирожков с мясом – цыганка преградила нам путь. «Положи сколько-нибудь на руку, добрый человек, – обратилась она к Валентину. – Я скажу, какая красавица тебя ждет в недалеком будущем!» Я опередил Валентина, ответил ей: «У нас денег только на проезд осталось!» – «Хоть зелененькую», – настаивала цыганка. Я рассмеялся: «На зелененькую (трешницу) мы бутылку водки купили!» Она повернулась ко мне и сказала, как будто в душу мою тяжелых камней накидала: «Ты, мой золотой, проживешь долгую, но тяжелую жизнь. Любят тебя, но и клевещут на тебя и все за твою гордость!» Тут Валентин, чтобы скорее отвязаться от цыганки, подтвердил: «У нас, действительно, только на проезд осталось!» Цыганка как будто обожглась, убрала протянутую ладонь, но тут же указательный крючковатый палец направила в его сторону: «А ты, золотой, умрешь скоро, из-за любви своей умрешь, по своей воле!» Я заглянул цыганке в ее мутные сверлящие глаза, и у меня сердце оборвалось, как будто я заглянул в мрачную и бездонную пропасть. Мы, не сговариваясь, отдали мороженое цыганятам, а цыганке всю оставшуюся мелочь и быстрыми шагами, почти бегом, побежали от нее. «Какая она страшная», – еле слышным голосом произнес Валентин. «Она, наверное» голодная», – прошептал я, давай отдадим ей пирожки!»
В этот день мы познакомились с одним канавинским парнем Володей, который был намного старше нас и вскоре поженился на старшей сестре Валентина, Лине.
Навещая молодых, Валентин однажды встретил двоюродную сестру Владимира и по уши влюбился в нее. Девушка была хороша собой и знала себе цену. Валентин витал на седьмом небе. Молодая жизнь его закипела, забила ключом. Но, чтобы завоевать ее, показать свою самостоятельность, нужны были деньги, как считал он. И Валентин глубоко задумался над этим. Долго мучился и страдал. Его лицо осунулось, стало бледным, большие серо-голубые глаза потускнели. Неистребимая жажда к жизни пропала. Прошло некоторое время. Я уже женился, как вдруг он приходит ко мне в избу с необычной радостью на глазах. Крепко жмет мне руку: «Я вербуюсь на Камчатку. Завтра уезжаю. Только там я могу хорошо заработать».
Заработав денег на Камчатке, он приехал уже более серьезным, но решения своего не сменил, как и прежде он от этой любви был без ума.
По приезде Валентина родители задумали заново строиться. Валентин помог им. И привел свою особу в только что выстроенный дом. Родителям объявил: «Это моя жена». На скорую руку сыграли свадьбу. Тут бы поддержать всеми силами молодую, только что возникшую семью, с такими трудностями завоеванную. Но с первых же дней между родителями и молодыми пошли нелады. Родителям не нравилась молодая хозяйка, которую так горячо любил их сын. Посыпались упреки, что им не стоило бы сходиться, поскольку она двоюродная сестра их зятю. И что у нее уже был муж, с которым она еще не развелась… Нашла коса на камень. Ни старые молодым, ни молодые старым не уступали.
Прожили молодые в Слободке около года. Не раз решались уходить, собирали чемоданы. У Валентина старший брат был женатым, жили отдельной семьей, изредка навещая родителей, приходили к ним в гости. Надо бы и Валентину убежать с глаз долой от этого кошмара и жить отдельно. Но он был последним из детей, может быть, это и задерживало его. Говорят: «Сколько веревочка не вьется, а кончик объявится».
26-го ноября 1964 года Валентин своей супруге, собиравшейся на работу, сказал: «Сегодня я пойду во 2-ю смену». И выбрав момент, когда в доме никого не стало, проделал несколько операций, чтобы покончить с собой. Вскрыл на руках вены, нанес три удара ножом под сердце. Смерть не наступала. Тогда он затянул себе горло капроновой ниткой. Осталась не тронутой бутылка водки, но пачка папирос была целиком искурена. Написал посмертное письмо. В нем выразил горячую любовь к своей благоверной жене. Попрощался с родными. И что смерть наступила в 9 часов 45 минут.
Я в то время был в отъезде. Чуя своим сердцем трагическую гибель друга, послал ему письмо, но ответ получил от отца. Василий Дорофеевич писал: «Евгений, наш сын и твой друг умер. Мы все переживаем эту тяжелую утрату. Ничто не потревожит его теперь: ни запах цветов, ни щебетанье птиц. Злой рок вырвал его из жизни. Он подготавливался несколько дней, чтобы покончить с собой. Проделал все это трезво, терпеливо и догадливо. Как только он приехал с Камчатки, пошел в город, и там ему подсунули «смазливую бабу», она его и опутала. Первого мужа одурачила и Валентина загнала в петлю. Подговаривала его подать на нас на суд, чтобы отсудить «долю» от нашего дома. Но он предпочел себе получить «вечную квартиру». Приходи к нам, будешь у нас всегда первым и дорогим гостем вместо сына Валентина. Все имущество, в том числе фотографии и тетрадь с его стихами, остались у ее матери в Горьком».
Родители то ли по старости, то ли от пережитого за сына вскоре умерли. Как-то я шел из города поздней ночью, мела сильная метель с каким-то надрывным визгом и причитанием. И у меня под ее впечатлением возникли такие строки:
Зарыдала, причитая,
Безутешно вьюга,
Горько мне напоминая
О кончине друга,
Стонет, плачет беспрестанно,
Слышно по округе.
Так и я не перестану
Горевать о друге.
В последний раз я проходил мимо пустынного дома Кордатовых, когда сыпал осенний дождь. Все небо было заволочено серыми тучами. Дико и знобко было смотреть на этот дом. Ком стоял в горле. Когда-то мы в нем веселились, мечтали о долгой и красивой жизни и дружбе. А тут внезапно пришел всему конец. Тоскливо и протяжно выли ветры со всех сторон. От их диких порывов в палисаднике клонились вплоть до земли какие-то высокие цветы, словно просили прощения за всех повинных в этих смертях. Чуть всхлипывала до боли в сердце знакомая старая калитка. А по окнам, словно слезы, беспрестанно текли дождевые струйки. И у меня, как от дыма, заело глаза. Я отвернулся и быстрым шагом пошел прочь. В голове складывались новые строки:
Отшумят дожди и ветры, отсверкают грозы,
Но не высохнут на сердце пролитые слезы.
26.11.1989 г.
Наводчица
Этот случай со мной произошел, когда советский социалистический строй рухнул. Только-только начали проявляться ростки демократии. На заводах и фабриках не платили зарплату. Рабочих и служащих сокращали. Хорошие работники становились бомжами и преступниками. Комсомольские организации распались. Молодежь была предоставлена сама себе. В продовольственных магазинах появились продукты, но дорогие. Люди туда заходили, как в музей. Только посмотреть на них. Многие голодали. Из создавшегося положения каждый выходил по-своему.
Зимой на автобусной остановке «Мыза» ко мне подошла молодая девушка и попросила закурить. У меня курева не было (не курящий). Дал ей несколько монет и сказал, что в табачном киоске, в пятидесяти шагах от нас, продаются хорошие сигареты. Она деньги взяла, поблагодарила, но с места не тронулась. Продолжала разговаривать. Девушка была на вид красивая, но… Натянутый разговор с ней мне быстро надоел. Чтобы отвязаться, вежливо спросил: «Чего вы еще от меня хотите?» Ответила: «Поближе познакомиться. Погулять по парку «Швейцария». Остановка наша была расположена как раз у входа в парк. Я с усмешкой произнес: «Вы мне, мадемуазель, в дочери годитесь. Вон стоят два бравых молодца (невдалеке от нас стояли двое крепких парней), идите к ним, пригласите их!» – «От молодых прока нет», – услышал я в ответ. – «А от меня вы надеетесь прок получить?» – «Несомненно». – «Не говорите “гоп” пока не перепрыгните».
И тут я обратил внимание, что те парни, которых я предлагал ей, нет-нет да искоса поглядывают в нашу сторону. Через некоторое время к ним подошли несколько размалеванных девиц. Получив какое-то известие от парней, эти красавицы тоже украдкой стали поглядывать на нас. Я догадался, что я у этих хлопцев «на прицеле». И что моя собеседница подослана ими. Тогда часто срывали шапки с людей. Раздевали. А на мне были нажитые еще при советской власти кожаная куртка, махеровый шарф, ондатровая шапка. Я был для них соблазном, предметом легкой наживы. Меня, как пишущего человека, это очень заинтересовало. Меня всегда интересуют дерзкие, рискованные события. Мне всегда кажется, чтобы хорошо писать, надо больше всяких происшествий испытывать на себе. И я бы с удовольствием сразу пошел с Ираидой (так звали эту девушку) в парк, но в данный момент я не мог располагать временем, поскольку уже вечерело и мне предстояло идти на дежурство в ночь. Да и не был готов к этой «прогулке». А между тем Ираида все настойчивее убеждала меня в полезности с ней «прогуляться» по парку.
На мызинском трамвайном кольце тогда некоторое время стоял киоск, в нем молодые ребята записывали песни на магнитофонные ленты. Я только что отдал им несколько кассет для записи новых песен на день рождения дочери. Мне они пообещали сделать их к следующему дню. Я Ираиде тоже сказал, что завтра в эти же часы сюда приеду. По делу. И если ей очень хочется со мной «прогуляться» по парку, я сделаю такое одолжение.
Подошел рейсовый автобус, и я уехал. Долго ломал голову: каким образом доказать этим самонадеянным салажатам, что их хитрость вся выходит наружу. Что они в своей жизни выбрали ложный путь и на нем хорошего для себя ничего не наживут. Но объяснения мои они слушать не будут. Им нужна нажива. Перезвонил друзьям. Те посоветовали срочно подобрать ребят покруче и накостылять им. Но это тоже не способ перевоспитания. И решил: будь что будет, докажу по-своему, что их преступная задумка, как мир стара и что я это давным-давно «прошел». И когда они от меня уйдут не солоно хлебавши, может, поймут, что я их водил за нос, и этот урок им пойдет на пользу. Что в следующий раз могут нарваться на таких, от которых сами бедными станут. На следующий день, не взяв никакого орудия для самообороны, поехал.
Ираида встретила меня с наигранной улыбкой. Я машинально спросил: «А где твои друзья?» – «Нет у меня никаких друзей», – глядя мне прямо в глаза, смело заявила юная авантюристка. Пришлось на минуту умолкнуть, затем разговор перевести на другое. Вошли в парк. Примерно метрах в ста от входа увидел в сторонке от дороги сидящих на каких-то бетонных плитах «разбойников»: двоих парней и трех девушек. Надо было видеть, с каким предвкушением они рассматривали свою жертву, своего тельца, который добровольно шел на заклание: парни – с любопытством, а девушки – со злорадством. В далекой юности я таких красавиц считал за ангелов Божиих. Дарил им цветы. Сочинял стихи. А в транспорте всегда уступал место. Теперь они мне с высоты моих прожитых лет кажутся все одинаковыми. Как дьяволицы, лживые и хитрые, ради денег готовые на все.
«Мои разбойники» уже выработали свой план действий. И я шел строго подчиняясь ему. Ираида выбрала для сидения лавочку у Окского обрыва, как раз напротив центрального входа в парк с колоннадой. Недалеко располагалась остановка «Музей района». Двое «грабителей» (девушек я больше не видел) перешли за близлежащий небольшой овражек и там заняли наблюдательную позицию. Им хорошо было видно нас, а мне их. Сидя на этой лавочке, я слушал «лапшу» наводчицы целый час. На улице уже зажглись огни. Мы встали и пошли. Братки как по команде вскочили и быстрым шагом направились нам наперерез. Ираида цепко держала меня под руку и потихоньку тянула в их сторону. В десяти метрах от них я резко освободился от руки Ираиды. Парни были уже в трех шагах от нас, как со стороны входа в парк перед моими глазами выросли две спортивного вида фигуры молодых мужчин. От неожиданности у братков разом пропала вся охота к нападению. Они подумали, что это идут мои друзья. И сразу свернули на другую тропу. В обратную сторону. Через минуту я оглянулся, помахал наводчице рукой. Она сначала стояла в растерянности. Потом, придя в себя, начала изрыгать в мой адрес грубые ругательства и кидаться конфетами, которыми я ее угостил во время нашей «интимной» беседы.
Когда я рассказываю о подобных историях с благополучным исходом священникам или монахам, мне они все по-разному отвечают. Одни говорят, что за меня грешного родители на том свете Богу молятся. Другие – что ангел-хранитель так оберегает. Я не знаю, кто из них более прав, но за всю свою жизнь у меня таких происшествий было не один десяток. Я о них тоже когда-нибудь расскажу.
1.07.2002 г.
Роковая любовь
Это происходило в 1938–1939 году в селе Тенекаево (колхоз им. Сталина) Пильнинского района Нижегородской области.
Ванька Бахарев, парень 21 года, среднего роста, коренастый, с черными, как смоль, кучерявыми волосами, на вечеринке Нового года, влюбился в круглолицую с миловидными голубыми глазами 17-летнюю Машеньку Кузнецову.
Эта вечеринка сыграла в Ванькиной жизни роковую роль, и всегда он вспоминал ее с большой печалью. Вечеринка – как вечеринка. Все там было: и шутки, и смех. И бражка на столе. И различные игры. Когда балалаечник заиграл, подружки все повыскакивали из-за стола и пустились в пляс. И Машенька среди них, как яблочко наливное. Глаза наивные, улыбающиеся. Вот тут она Ванюшке и приглянулась. Он весь вечер, как петух, крутился возле нее. До поту отплясывал. Молодежь тогда в тех краях, как и взрослые, ходили в лаптях, так он пляской все лапоточки свои в тот вечер истрепал. Но дня через два новые смастерил и заодно Машеньке. Да такие аккуратные, что все диву дались. Залюбовались. Ваньке Машенька казалась такой хрупкой, что он ее на каждом шагу оберегал и жалел. Даже когда очередь убираться на посиделках доходила до Машеньки, Ванька всегда просил другую девушку. Даст ей какой-нибудь гостинец, и та с удовольствием за нее не только, как другие, окурки да шелуху от семечек из избы выметет, а пол-то косырем скоблила и мыла, как на большой праздник.
Машенька с первого вечера положительно ответила на любовь чернобрового красавца. Она понимала, что за него замуж любая девушка пойдет. И будет жить за ним, как за каменной стеной. Он мастер на все руки. Делает этажерки, шкафы, столы, стулья. Да такого качества, что хоть на выставку в саму столицу отвози. Беспокойный. Кончатся дрова у хозяйки, у которой снимают посиделки, соберет товарищей, договорится с ними и, смотришь, через день-два дров привезут: распилят их и расколят. Только топи хозяйка.
Ванька и его друзья с весны этого года гуляли особенно буйно и весело. Они знали, что их к осени забреют в армию. Часто пели свою любимую частушку по этому поводу:
Мы с товарищами вместе
20 лет шаталися,
А на 22-ом
В солдатушки подалися.
Парни все были, как на подбор, стройные, крепкие. Одевались в костюмы из черного шивьета (кто побогаче – из бостона), в белые коленкоровые рубашки с воротником на выпуск. У всех кудрявая шевелюра, на боку фуражка и к ней пришпилена гроздь черемухи или сирени. А в руке с нарезными узорами тросточка. Ни дать ни взять – сказочные принцы.
Им льстило, когда про них невесты пели.
Тенекаевских ребят
Можно издали узнать.
В правой руке тросточка,
А в левой папиросочка.
Но эти частушки девчата пели, когда они были довольны поведением своих женихов. А когда хотели созорничать над ними, они пели про них другую частушку:
Тенекаевски ребята
Сшили брюки, пиджаки.
В черны брюки сунут руки
И стоят, как дураки.
Или еще такую:
Мене милый изменил.
Я сказала: «Ох, ты!»
На нем белая рубаха
Из матерной кофты!
А одно время у парней была мода носить галоши. Так девушки враз придумали про них частушку вот такого содержания:
Тенекаевски ребята
Одели галоши.
Мимо окон ходят боком,
Думают, хороши.
Но частушки частушками, а любовь остается любовью. Ванька без Машеньки не мог прожить и дня. При ней озорует, смеется, а домой придет, и сам не свой. Тоска гложет несусветная. Хоть обратно беги к ней. И Машенька в нем души не чаяла. Жизни себе без него не представляла. И верила в него…
Ее мать, тетка Анастасия, услышав от Машеньки, что она забеременела от него, руками всплеснула: «Что же ты, дочка, себя и нас всех опозорила. Я ж вижу, что ты не такая какая-то стала. И люди перешептываются, увидев меня». Машенька в волнении ответила: «Маменька, Ванечка вчера сказал, что замуж меня возьмет. Скоро у нас свадьба будет. А люди, которые перешептываются, – злые. Добрые люди не позволят так себя вести».
Но Ванька и рад бы взять Машеньку в жены, да мать его категорически была против. Сказала: «Не смеши людей. Чтобы хозяйство в семье вести, тебе нужна крепкая и здоровая баба. А не пигалица. Отслужишь армию – найдешь другую. Вон иди утопи котят, – тетка Авдотья показала сыну на помойное ведро с водой. – Кошка у нас опять окотилась!» В углу избы, около старинного сундука, кошка облизывала котят, которые тыкались в ее живот. Ванька знал железный характер своей матери, потому и не перечил ей ни в чем. Взял котят, они тихо и беспомощно мяукали и вырывались из его рук, спустился с крыльца и на березовом чурбане поочередно начал рубить им головы. Рубил неторопливо, думая совершенно о другом, и после каждого удара равнодушно рассматривал, как бьется в конвульсиях обезглавленное тело каждого котенка.
Стоял жаркий месяц июль. Оранжевое солнце клонилось к закату. За деревней на пойменном лугу безутешно плакал чибис.
Впереди избы Кузнецовых, среди старых ветел, находилась мазанка. Последнее время влюбленная пара встречалась в ней. После работы по хозяйству Машенька умылась, привела себя в порядок и пошла туда отдыхать. Сегодняшний день показался ей годом. Она нестерпимо ждала своего возлюбленного. Ее очень интересовало: «Что сегодня ответила ему мать по поводу их свадьбы». Ванька в мазанку к Машеньке пришел поздно, хмурый и неразговорчивый. Машенька сразу догадалась, что ничего утешительного Иванушка ей не скажет. «Ну и что? – мысленно успокоила она себя. – Он же все равно ее и ничей больше!» Вскочила с кровати и обняла его. Ванька, легонько отстранив ее, сказал: «Дай мне нож, я буду делать тросточку!» Машенька выдвинула из стола ящик, взяла из него большой нож и подала Ванюше. В Тенекаеве в каждом доме хлебопечением занимались хозяева. Кузнецовы тоже сами пекли хлеб. Этим ножом они часто резали его, когда он был горячий и пышный, поэтому на него всегда налипали крошки. «Дай я его вымою, – попросила Машенька. – Да к тому же он еще тупой!» – «Ничего, – дрожащим голосом промолвил Ванька. – И такой сгодится!» Машенька зажгла керосиновую лампу (в те годы в Тенекаеве электричества и в помине не было) и опять легла на кровать, пристально наблюдая, как живо в руках ее жениха вырисовывались на простой палке красивые узоры. Она была счастлива, что, Ванюшка, ее любимый человек, сидел на краю кровати рядом с ней. И не обращала особого внимания на его, как ей казалось, наивные вопросы. В них она находила беспочвенную ревность. А говорят: «Если ревнует, значит любит». Он ее спросил: «А ты будешь с другими ребятами гулять, когда меня призовут в армию?» – «Глупенький, у меня же будет ребенок, куда я от него денусь!» – «А если я женюсь на другой, ты тоже за кого-то замуж выйдешь?» – «Ну, если ты мне изменишь, не буду же я весь свой век одна коротать!» Ванька будто того и ждал. Как обезумевший бросился на Машеньку, подмял ее под себя и начал этим тупым ножом, с налипшими хлебными крошками, пилить ей горло. Машенька инстинктивно изо всех своих сил оттолкнула Ваньку, и нож выпал из его рук. Тогда он еще более рассвирепев, начал судорожными руками раздирать надрезанное горло. Затем одной рукой сдавил Машенькино лицо, другой стал шарить по постели нож. И в этот момент Машенька вырвалась из-под Ваньки и побежала не домой, чтобы не пугать и без того расстроенную мать, а к своей тетке, что недалеко от них жила. Торкнулась в дверь крыльца, но она была запертой. Побежала к калитке забора. И ее не открыла. Тогда она в паническом страхе, позабыв о своей беременности, с бешено колотящемся сердцем, перелезла через досчатый забор и по дворному мосту влетела в тетушкину избу. «Кто это?» – спросила проснувшаяся тетка Лукерья. «Это я, Маша, попить пришла!» – «А-а, чашка там на столе, ведро с водой на кухонной лавке! Хочешь пей чай, самовар еще горячий», – ничего не подозревая, сказала тетушка. Машеньку и вправду мучила жажда. Она думала, что ничего особо страшного и не произошло, но когда начала пить, вода стала выливаться из гортани на пол. «Ты чего плещешь воду-то?» – спросила Машеньку тетушка. И услышала на кухне грохот. Это у Машеньки, осознавшей свою трагедию, подкосились ноги. И она упала. Тетушка быстро зажгла лампу, подошла к Машеньке и увидела ее всю в крови, с надрезанным горлом. Как потом оказалось, весь путь, где бежала Машенька, был полит кровью. И дверь на крыльце, и калитка забора, которую Машенька впопыхах не могла открыть, и то место, где Машенька перелазила через забор, и половицы дворного моста. Тетушка Лукерья, очумевшая от страха, побежала к Машенькиной матери Анастасии. Разбудили брата Василия, тот сбегал на конный двор, запряг лошадь и повез ее в Пильну, в районную больницу. Он в то время председателем колхоза был. Довез до переправы речки Пьяны и сказал: «Если скажешь мне кто тебя порезал, то я тебя повезу в больницу, если не скажешь, я поверну обратно и умирать будешь дома!» Машенька долго не признавалась. Брат сердито спросил: «Ванька что ли?» Машенька, обливаясь слезами, утвердительно ответила: «Да, Ванечка, но очень прошу и тебя, и всех, пожалуйста, не судите его». Эти слова Машеньки были последними. Не доехав до больницы, она скончалась от потери крови. Ванька, боясь возмездия, скрылся. Через четыре дня его нашли и отправили в милицию.
Спустя месяц, осенним слякотным утром из Пильнинской милиции в село Тенекаево приехали три всадника. Два милиционера и Ванька Бахарев с завязанными назад руками. Остановились они у клуба. Раньше на месте его здесь стоял красивый двухэтажный дом, в котором когда-то до революции 1917 года жил барин Волков со своей семьей. Невдалеке виднелись три пруда. Тогда по глади их в летнее время плавали белоснежные лебеди, а по берегам росли ракиты. После революции в этом барском доме образовали школу. Потом она сгорела. И на этом месте совсем недавно построили клуб, где и судили Ивана.
Народу собралось столько, что клуб не вместил всех. Некоторые стояли на улице. Судьи опрашивали свидетелей: «Кто видел Бахарева Ивана в тот день, когда произошло убийство Марии Кузнецовой?» Одна молоденькая девушка ответила: «Я видела. Утром. Он рубил головы котятам. Они ползали по траве, пищали, а он брал их и… совершенно трезвый…» – «Так, так, значит, репетицией занимался, – отреагировал судья и спустя минуту добавил. – Убийство квалифицируется умышленным». Люди ловили каждое слово судьи. Как от брошенного камня в большом пруду рождаются волны и распространяются до самого берега, так от судьи слова передавались друг другу до самых задних рядов и на улицу. Когда приговорили Ивана Бахарева к восьми годам лишения свободы, по залу пробежало глухое волнение. Тогда такие происшествия случались очень редко.
В начале суда много нареканий было на Ивана. Затем люди смягчились, услышав из показаний, что Иван без ума любил Машеньку и предпринял убийство в запальчивости, после запрета его матери жениться на ней, которая, естественно, не ожидала такого исхода.
По окончании суда Ванька вышел на улицу и, увидев свою мать плачущей, сказал: «Мать, не подходи ко мне!» То ли из-за того, чтобы самому не разреветься, то ли из-за обиды, что она не разрешила ему брать Машеньку в жены. Вспрыгнул на коня, на котором приехал из милиции, и по привычке пропел частушку, но уже не как прежде веселую и задорную, а скорбную и горькую, видимо, им заранее сочиненную:
Товарищи, что я сделал!
Две души я загубил!
Свою милочку зарезал –
В животе ребенок был.
Тут бабы взвыли, как на похоронах. Милиционеры взобрались на своих лошадей. Опять завязали Ваньке руки. И поехали.
Примерно через год (или два) Ваньку Бахарева видели, как он однажды поздним вечером крался к своей избе. Говорили, что его отпускали за столярным инструментом, чтобы делать главному начальнику лагеря мебель.
После отсидки срока Ванька Бахарев в свою деревню не вернулся.
Эту историю мне рассказала моя теща, Мария Ивановна Дерябина (Бахарева по мужу), проживающая в то время в с. Тенекаево. Она присутствовала на том суде. Было ей в ту пору тринадцать лет.
