Евгений Павлович Молостов
Навстречу судьбе
Кошка беспризорница
На автостанции площади Лядова разговаривали две пожилые женщины. Возле их ног крутилась беспризорная кошка. Рядом стоящий молодой мужчина (таксист) сказал им: «Бабушки, смотрите, как к вам ластится кошка. У вас, наверное, частные дома-то, возьмите ее, глядишь, мышей будет ловить!».
«Нет, милый, спасибо, – проговорила одна из них. – Дом-то у меня, и вправду, частный, но кошек-то стало больше, чем мышей».
И стала рассказывать: «У меня в деревне дом стоит самый последний, а за домом сразу начинается садоводческий массив. Эти горе-садоводы на лето навезут к себе на дачи кошек (для развлечения, что ли?), а на зиму, уезжая по домам, их выкидывают. Я скотину держу. Они во двор-то ко мне и бегут все. Курам или поросенку начну давать, вместе с ними едят. Голодные. Тощие, как скелеты. И жалко их, а другой раз и зло берет. Ничего оставить нельзя. Все тащут.
Один раз в магазине купила селедину. Выбрала, которая получше. Так захотелось ее с картошкой поесть. Пришла домой. Поставила сумку на стол. Вышла в сени. И не заметила, как одна из этих блудней прошмыгнула в избу. Пока ходила, картошки набирала, пришла, смотрю – сумка пустая валяется на полу. Кошка мечется по избе. А изо рта ее один только рыбий хвост виднеется. Дожирает мою селедину. Я со злости схватила ее, одела на шею петлю, выскочила из дома и повесила на забор. Через полчаса, зажмурив глаза, сняла ее. Закопала. Горячка-то прошла, вроде уж жалко стало. Животину все ж таки загубила». Другая женщина ей говорит: «Да, кошек-то грех убивать! Говорят, они самые первые на том свете встречают. Один мужчина убивал их. Хозяевам не хочется самим-то. Несли к нему. Так он, когда умирал, все кричал: «Уберите от меня кошек… Уберите… Они мне всю грудь исцарапали!».
Неподалеку стояли еще женщины. Одна из них вынула из своей сумки чго-то съестное и стала кормить беспризорницу.
1993 г.
Одному и у каши не споро
Знакомый деревенский мужик рассказывал: «Баба порознь от мужика – ноль. А мужик без бабы – единица. А может, наоборот», – усмехнулся он. Но когда они вместе соединяются, получается внушительная цифра. Баба своими делами занимается, мужик – своими. И, глядишь, в семье – полный порядок. А когда раздельны они, то и порядка нет. Пока летом жена у меня лежала в больнице, дела по хозяйству не успевал вести один. Во дворе поросенок орет, куры перестали нестись. На кухне гора немытой посуды. В огороде морковь, лук и свекла заросли травой. Не только на пьянку времени не было, еду себе на скорую руку готовил.
Как-то огурцы на грядке переспели. Думаю, баба узнает, ругани не оберешься. Собрал. А куда их? На базар? Некогда. Жук колорадский замучил, надо картофель обрабатывать. Смородина, малина, вишня поспели, пора компоты, варенье варить. Решил до выходного дня в погреб огурцы спустить. Трое суток они там пробыли, на ночь вытащил и в воду положил. Чтобы товарный вид создать им. А то дряблые какие-то сделались. Утром из воды вынул. В мешок. Свежих еще набрал целую сумку. И в город продавать. Высыпал на прилавок. Старые не поймешь какие сделались. У некоторых кожура облезла. Покупатели отворачиваются. Думаю, что же делать? Неужто обратно везти? Свежие-то быстро разобрали. А с этими нанервничался.
Смотрю, подходит мужичок. Да с похмелья, видать. Приценивается. Спрашивает: «За полцены отдашь? Сразу половину твоих огурцов забираю!». Отвечаю: «Конечно, отдам!». Поинтересовался: «А при засолке они еще хуже не станут!?». Говорю: «Чего им будет! Съедите за милую душу!». «Съесть-то съедим, – оно понятно!.. Я вот, – говорит тот мужичок, – пока бабы нет (она у меня срочно уехала в другой город к дочери и наказала мне, чтобы я огурцов насолил), хочу выкроить на четверок, сейчас тут вот в киоск зайду и опохмелюсь». «Ну вот и бери!». Смотрю, кладет он их в свою сетку. Говорю ему: «Нежелательно бы в сетку-то! Изрезать можешь!». Мужичок такой оптимистичный оказался: «Уж как-нибудь, – говорит, – постараюсь!». Ну, слава Богу! Рассчитался. Пошел. Пока я с другой половиной огурцов стоял, смотрю, тот мужичок уже пьяненький идет. Ругается. Естественно, огурцы у него еще больше облупились. Он подымает сетку, смотрит на них да приговаривает: «Эх, а-я-й! Бр-р!».
Остальные огурцы у меня так и не взял никто. Пришлось выкинуть. На другой день поехал к бабе в больницу. Говорю: «Давай выписывайся скорее, а то без тебя у меня и дела никакие не идут. Сама знаешь – одному и у каши не споро!».
«Профессию свою очень любил»
В Высоковской церкви после обедни перед иконостасом я увидел знакомую женщину Зою Туманову из Кузнечихинской слободы. Она гасила свечи прихожан, которые во время службы сама же зажигала на большом подсвечнике. Встретив ее здесь, я удивился, потому что всегда представлял себе, что в церквях работают только слишком верующие в Бога люди.
В молодости Зоя дружила с очень интересным парнем, гармонистом из своей деревни. А затем вышла за него замуж. Звали его Туманов Вениамин Николаевич. С 1938 года рождения. Я помню, их миловидные лица всегда озаряла счастливая улыбка, поэтому и теперь в первую очередь поинтересовался об их житье-бытье и о здоровье, ожидая, радостный ответ. А Зоя, наоборот, печальным голосом произнесла: «Да я-то чувствую себя ничего. А вот Вена умер…».
И рассказала мне следующее: «Вениамин Николаевич проработал в РИАПе, в цехе №7 токарем 38 лет. Профессию свою очень любил. Порой, даже чувствуя недомогание, ходил на работу.
В 1997 г. к ним на завод приехала врачебная комиссия с проверкой здоровья старых производственников. И у него обнаружили инфаркт. Сказалась работа. 38 лет у станка на ногах.
Два месяца он пролежал в больнице. Затем снова вернулся к токарному станку. Ему хотелось доработать до пенсии. Да хоть как-то детям и внукам помочь. Время-то тяжелое. Но вскоре у него признали инсульт. И в 1998 г. он отправился на пенсию по болезни. Думала, отдохнет. Поправится. Но поправиться ему не пришлось. На ногах образовалась гангрена. И в январе 2000 года Вениамин скончался».
И тут от женщины прозвучал упрек в адрес заводской администрации: «Я пошла к ним, надеясь, что за 38 лет работы на заводе он, может быть, заработал себе табличку и крест надмогильный, но они (пом. директора и начальник цеха) даже в этом отказали.
Теперь некоторые взяли повадку хаять Советскую власть. При Советской-то власти мы (рабочие и крестьяне) людьми себя чувствовали, хоть как-то да жили. А нынче «по одежке протягиваем ножки».
У меня внезапно возникла мысль в голове, что Зоя пришла в церковь работать по случаю смерти мужа. Чтобы быть ближе к Богу.
Это хорошо, когда человек понимает, что только Бог – наше спасение.
Март 2001 г.
Отсвет далеких лет
Мария Ивановна Бахарева (моя теща), жившая до 1964 г. в селе Тенекаево Пильнинского района, однажды мне рассказала (а ей рассказывала ее мать Прасковья Харлампьевна Дерябина, с 1888 г. рождения), что в их селе до революции (1917 г.) проживал барин Волков со своей семьей. Барин был строг до жестокости, но справедлив. К нему простые крестьяне ходили на подработки. Весной сажали овощи и сеяли зерновые. Осенью собирали урожай. Молотили рожь, ячмень, овес, коноплю (пшеницу в тех местах до Советской власти не сеяли). Зимой возле дома чистили снег. В сельницах домолачивали то, что оставалось недомолоченным от осени. Перебирали картошку, лук. Барин притаивался где-нибудь и подсматривал за работниками: кто как работал, тому так и платил.
Летом ему приносили ягоды: с лугов – землянику, из леса – малину, смородину, черемуху. Естественно, у каждой ягоды была своя цена. Барин оценивал каждую и рассчитывался с ягодниками. Одна женщина принесла ему туесок малины. Что-то барину ягода не понравилась. И он не купил ее. Женщина крепко обиделась. Вышла из барского дома и прямо у крыльца ее и растоптала. И пошла домой. Вечером того же дня за женщиной пришел посыльный и привел к барину. Барин распорядился: «Выпороть!». Женщину отвели во двор. Положили на скамейку. Но сначала подняли сарафан и завязали его на голове. И выпороли.
Вскоре после революции барин Волков был вынужден со своей семьей покинуть Россию. Эмигрировать на запад. Долгие годы в Тенекаеве стоял большой барский дом с его усадьбой. Последнее время его занимала школа. Затем школа сгорела. Но до сих пор сохранился барский пруд со старыми ивами.
В разгар войны (1942-1943 гг.) в Тенекаево приехала дочь Волкова – Соня-барыня. Когда эмигрировали родители, она была еще девочкой, а в войну приехала зрелой дамой. Два дня она прогостила у своих бывших соседей. В глухую полночь у пруда под ивами выкопала очень много золотых драгоценностей, припрятанных ранее отцом, и уехала. Несколько ребят после ее отъезда утром, идя в школу, нашли золотые монеты, дорогие браслеты, часы. Приезжала милиция. Кое-кого поспрашивали. Но не забрали никого. Расспросили хозяев, у кого она гостила. Те ответили: «Да, была у нас Соня-барыня. Попросила лопату. Куда-то уходила часа на три!». На этом дело и закончилось.
Вскоре после отъезда Сони-барыни некоторые крестьяне разбогатели. Стали кушать хлеб вместо лебеды. Вместо лаптей носить валенки. А на месте своих халуп под соломенной крышей построили добротные дома.
Мария Ивановна рассказала мне еще про одну зажиточную семью, по фамилии Играшкины, которую в начале 30-х органы Советской власти сослали куда-то далеко от родных мест.
Осенью 1982 г. в Тенекаеве появился неизвестный пожилой человек. Жители сразу же обратили внимание, как он ко всему приглядывался, что-то искал. Своего имени не называл. Остановившись в одном месте, с откровенным любопытством стал расспрашивать старых людей: «Здесь вот стоял с разрисованными наличниками и крыльцом большой дом. Где он?». Те ему объяснили: «Так это же было полвека назад. Тут дома не раз горели и не раз выстраивали!». Незнакомец настойчиво продолжал свое: «А вот тут были сад и баня!». Ему селяне отвечали: «Баня устарела, ее давно снесли. Сад постарел и перестал плодоносить, его выкорчевали». После глубоких раздумий мужчина проговорил: «Да-а, жизнь изменилась круто!». И вдруг неожиданно спросил: «Здесь еще были два колодца, куда девались они?». «А колодцы совсем недавно заровняли землей», – ответили ему. Незнакомец, услышав это, сразу сник лицом. Задумался. Закурил. И вопросов больше не стал задавать. Холодно простившись, пошел из села. Он ушел, а разговор про него две старушки долго не прекращали. Одна догадалась: «Дак это же был сын Играшкиных. Когда их ссылали, ему было не более восьми лет». Другая возразила: «Как он в таком возрасте мог запомнить: дом, сад, баню, два колодца?». «Если он все это до точности сам не запомнил, значит, родители ему рассказывали!». И обе старушки в один голос посожалели: «Наверное, немало в этих колодцах Играшкины золота похоронили. И в том же саду, у бани… Не так же просто их потомок сюда приезжал и обо всем расспрашивал! Пораньше бы ему надо сюда приехать. Вон, как Соня-барыня!».
История одной любви
Нынешним летом я возвращался из Дома отдыха на теплоходе по Волге. Безмятежно – тихий августовский день на редкость выдался ведренным. На небе не было ни облачка. Люди, прячась под тентом от жары, с удовольствием ели мороженое, подставляя лица ласковому освежающему ветерку. Где-то тихо играла музыка.
Я стоял у перил и под плеск волны за бортом смотрел на залитую солнцем даль. За светлым, как слюда, речным простором зеленели берега и темнел задумчивый лес, на фоне которого то здесь, то там маячили маленькие фигурки рыбаков. Кой-где горели костры. Их зыбкие дымки в теплом воздухе призрачным туманом окутывали близлежащие кустарники и стога. Я даже почувствовал их запах.
На память пришли стихи Гавриила Державина: «И дым отечества нам сладок и приятен…».
– Глядите сюда, – услышал я позади себя заговорщицкий голос. Молодой мужчина в светозащитных очках, который отдыхал со мной в одном Доме отдыха, кивком показал на рядом сидевшую в тени молодую пару. И, снижая голос до шепота, с любопытством в глазах, спросил: «Как Вы относитесь к девушке, которая курит и пьет?». Я, недолго раздумывая, ответил: «Отрицательно». Мужчина умолк, что-то припоминая. На скамеечке молодые люди пили пиво, ели воблу и курили. Девушка развязно шутила и смеялась, бестолково выпучив размазанные тушью глаза. Своими длинными накрашенными ногтями она делала попытки стряхивать пепел на пол, но из этого ничего не получалось. Он падал то на помятый сарафанчик, то на обнаженные колени. Парень в полублаженном состоянии слушал ее и поддакивал, покачивая кудлатой головой. Но шутки были плоскими и смех настолько наигран, что многие проходившие мимо смотрели на них с жалостью.
Моему спутнику молодая девушка напомнила бывшую подругу, о которой он и рассказал мне.
– Это было лет десять назад, – негромко начал он, недоверчиво оглядываясь по сторонам. – К нам в заводскую столовую устроилась кассиршей красивая девушка, лет восемнадцати. Мне тогда было столько же. И я влюбился в нее. Полгода ходил сам не свой, при виде ее терялся и не находил слов, чтобы признаться ей в этом. А мне нередко доводилось ее видеть у кинотеатра и в парке на танцплощадке. Однажды был очевидцем, как она «отшила» одного симпатичного парня, мастера спорта, который «клеил» к ней. «Куда уж мне», – подумал я тогда, и с колотившимся сердцем, словно завороженный, лишь только украдкой смотрел на нее.
Потом, когда мне вручили повестку из райвоенкомата, встретил ее на улице и, пересилив робость, неловко сказал: «У меня завтра проводы в армию, может, придете?». Она запросто ответила: «Что ж, можно!». Условились о времени встречи. И она пришла. Каким прекрасным было ее светящееся от приподнятого настроения лицо. Я тогда понял, что не такая уж она была недоступная, как мне всегда казалось. Среди других девушек и друзей она выглядела совсем беззащитной, как ребенок. И как только что распустившийся цветок, нежной и хрупкой. Во время танцев я боялся, чтобы ее кто-то ненароком не задел. А насчет вина, еле уговорил за весь вечер выпить шампанского бокал. После танцев и игр мы вышли из квартиры и, уединившись, пошли гулять по саду. Она говорила, что пьяна. Я был тоже опьянен, но не вином, а ею. Мне навсегда запомнились ее волнистые светлорусые волосы, большие серые глаза и сладкие губы. Ни до этого, ни после я ни одну девушку так горячо не целовал. А как я тосковал в армии по этим губам. Они мне во сне снились».
Молодой человек на момент умолк, еще раз бегло взглянул на молодую пару, которая, ни на кого не обращая внимания, довольствовалась сама собой, и продолжал далее: «Мы договорились с ней переписываться. И первое время она мне писала часто. Жаловалась на одиночество. Признавалась, что и она меня давно заприметила. Все ждала, когда подойду. Только, писала она, не верится, что мы когда-нибудь будем вместе. Я, как мог, ее морально поддерживал, писал, мол, чепуха, срок службы не ахти какой. Два года промелькнут – не увидишь как. Но чем дальше шла служба, тем реже получал я от нее весточки. Короткие, писанные наспех, хотя веселые и беспечные. То ее кто-то приглашал в бар, то на вечеринку, то еще на какое-то веселье. И всюду с выпивкой. А месяца два она мне совсем не писала. Последнее письмо, как раз перед дембелем, было вообще до неузнаваемости странным. Дескать, все парни ненадежные типы, и что, мол, не на кого положиться. И опять жаловалась на одиночество.
Демобилизовавшись, я в первую очередь зашел не к матери домой, а к ней. И увидел в ней страшную перемену… Волосы она подстригла и покрасила в рыжий цвет, брови повыщипала, губы стали обессоченные, словно увядшие лепестки. Изменилась не только внешностью, но и характером. Что-то недоверчивое, отчужденное и скользкое сквозило в ее разговоре. Но кинулся-то я к ней как к прежнему нежному и хрупкому цветку. Пройденное время не изменило во мне ее очарования. И целовал я ее с той же жадностью. Но не сладость уже я тогда почувствовал от этих губ, а курево и перегар. Оказалось, за время нашей разлуки она успела привыкнуть и к сигаретам, и к выпивкам. А те два месяца, которые мне не писала, она пролежала в психиатрической больнице. И только тут я осознал основательно, до чего довели ее эти частые выпивки, о которых она мне извещала с таким восторгом. Да много ли надо было неокрепшему организму? Убедившись, что я не охоч к вину, к нам домой она наотрез отказалась идти. Затем стала вообще избегать наших встреч. А через неделю-другую уехала куда-то».
Молодой человек снял очки, прищурив глаза от солнца, вытер пот со лба и шеи носовым платком и с укоризной проговорил: «Как я казнил себя потом, когда узнал, что первую-то рюмку она выпила у меня на проводах».
Сила любви
У нас на заводе один парень Миша влюбился в молодую женщину Лену, которая только что развелась со своим мужем. Он стал ходить к ней прямо на квартиру. На работе сослуживцы втайне осуждали их, и в первую очередь Лену, поскольку у нее было двое детей, и, что удивительно, они быстро успели привыкнуть к нему и стали называть его папой.
Главное, что я запомнил из их любовной истории, – это какими они поначалу были счастливыми. Особенно Лена. Она сразу стала ходить вся преображенная. Улыбающиеся глаза, как у романтичной девчонки, горели живым блеском. Лицо нежное-нежное. Однажды я даже не вытерпел, спросил: «Лена, у тебя за последнее время такое миленькое личико, что ты с ним делаешь, может быть, какими особенными кремами мажешь?». Помню, щеки ее от смущения залились румянцем, и она, улыбаясь, искренне проговорила: «Ничего я с ним не делаю, просто, когда моюсь у себя в ванной, потру его немного мочалкой. И все!». Но тут, понятно, причина крылась не в мочалке, а в полном удовлетворении в любви и жизни. Мы это называем Счастьем. В ее глазах искрились веселые огоньки, цветущая душа была полна доброты и радости. Вот что делает сила Любви.
Лена чувствовала себя по-настоящему счастливой. Но так продолжалось недолго. Примерно месяца через три об их романе дошли слухи до Мишиной матери. Мать категорически запротестовала. И все сделала для того, чтобы разлучить их. Сына уволила с завода и поженила на одной знакомой девушке из Ленинграда. Она думала этим браком связать молодых людей навек, но они прожили всего две недели. И развелись.
За Мишей я не наблюдал резких перемен. Но Лена – не подобрать слов, как изменилась. За какие-то две недели сделалась подавленной, изможденной. Провалившиеся глаза поблекли. Веки от слез набухли. Лицо стало одутловатое, серо-желтого цвета. Выглядела намного старше. Вскоре и она с завода уволилась. И зажили они каждый своей жизнью. Потом я слышал, что Миша женился на другой.
Года через три я оказался у него на квартире. Он меня познакомил со своей женой. Передо мной стояла женщина, как две капли воды похожая на Лену, которая работала у нас на заводе.
«Мужайся, сынок…»
Недавно я встретил бывшего директора школы №24 Советского района Нижнего Новгорода Сербера Владимира Яковлевича. Проработал он в ней почти четверть века.
Познакомился я с ним в 1969 г., когда только открылась школа, и моя дочь пошла учиться в первый класс. Помню я его предельно вежливым, воспитанным и на редкость обаятельным.
Моя задача в своем рассказе донести до читателя, как Владимир Яковлевич в детстве и юности дважды получал увечья, но не упал духом и не остался инвалидом на всю жизнь, а благодаря своему терпению, мужеству и выносливости, занятиями гимнастикой восстановил свое здоровье. Если бы кто другой о нем рассказал, что он в жизни перенес такое, я не поверил бы, потому что он до сих пор выглядит здоровым и подтянутым. Видимо, неустанные занятия спортом сделали его таким.
Родился он на Украине, в Винницкой области, г. Ямполь. Мать – экономист плановик. Отец – виноградарь. У отца был свой участок земли. Выращивал виноград и делал из него вино. В 1927 году, по совету своих земляков, землю сдал государству добровольно. И всей семьей они переехали в г. Кировоград. Там Владимир Яковлевич (а тогда Володя) успел закончить только четыре класса, поскольку началась Великая Отечественная война. Эвакуировались в Узбекистан, г. Беговат, где Володя проучился еще два года. В 1943 году отца отправили на фронт. Семейные тяготы легли на Володины плечи. Пошел работать в Беговатскую МТС рабочим по двору и помощником конюха. Было ему в ту пору 14 лет. Пареньком рос крепким, поэтому из-за нехватки рабочих рук некоторое время работал молотобойцем в кузнице. Однажды поздно вечером перевозил сено. Сидел на высоком возу. Лошадь, услышав вой шакалов, рванула в сторону. Он упал с воза. Получил травму спины. И слег. Вскоре с войны возвратился отец, и семья переехала в Россию, в город Смоленск. Отец с матерью устроились работать в госпиталь и положили туда Володю. Травма оказалась серьезной, и он пролежал в госпитале загипсованным 20 месяцев. Врачи сказали: «Мужайся, сынок, мы тебе должны всю правду сказать, что ходить, как все люди, ты уже не будешь, а передвигаться с помощью костылей – научишься». Такое было страшно слышать, но еще страшнее чувствовать это на себе. Лежа в госпитале, он трижды перечитал книгу Николая Островского «Как закалялась сталь». Она его настолько вдохновила, что с той поры начал усиленно заниматься по школьным предметам. Было очень трудно, но занятий не бросал. Лежа на спине закончил (заочно) седьмой класс. Параллельно перечитал множество книг по медицине. Разработал сам для себя свою систему лечебной физкультуры, используя гантели и эспандеры. Врачи ему каждые три месяца меняли гипс и удивлялись, как быстро он шел на поправку. Через полтора года ему разрешили подниматься и ходить при помощи костылей сначала по палате, а затем и по коридору. В 1947 году он вышел из госпиталя, и ему дали инвалидность 2-й группы. Стал получать от государства пенсию. Но тянуло учиться. И он на костылях пошел в школу. К его счастью, школа недалеко была. И учился, и упорно занимался по своей системе физической подготовки. Десять классов закончил в 21 год. Костыли к тому времени он уже забросил.
После окончания школы в 1950 г. поступил в Смоленский пединститут. На первом курсе института начал играть в волейбол. Однажды зашел в спортивный зал. Там занимались штангой. Она весила 65 кг. Попробовал. Выжал. Тренер пригласил заниматься спортом. Спустя два года он уже участвовал во Всесоюзных соревнованиях добровольного спортивного общества «Буревестник». Одновременно занимался штангой, туризмом, волейболом, стрельбой, боксом, ходил на охоту. По девяти видам спорта были разряды от третьего до первого.
В середине лета 1953 г. в стране должны были проходить Всесоюзные соревнования по туризму в районе города Сочи. Его назначили командиром группы смоленских туристов. За две недели до отъезда он поехал на велосипеде попрощаться с младшим братом в пионерский лагерь. Лагерь был на высоком берегу озера, в 36 км. от Смоленска. Когда приехал, в лагере был «тихий час». И он решил искупаться. По лесной дорожке поехал вниз к озеру. Неожиданно на дорожку выбежали двое детей. Он резко затормозил и перелетел через руль. И все началось сначала. В этот раз повредил тазобедренный сустав и подвздошные сочленения. Его опять положили в гипс, в котором он пролежал дома ровно год. Четвертый курс института продолжал в постели. Естественно, родные его сразу же впали в глубокий транс. Но он им сказал: «Не надо слез. В первый раз вылез. Выкарабкаюсь и во второй!». Начал опять настойчиво заниматься своей системой лечебной гимнастики. Курсовые экзамены сдавал в постели, а госэкзамены – в институте. Его туда возили на санитарной машине. И опять получил инвалидность второй группы.
А тут началось распределение. Врачи советовали ему ехать в Крым на лечение, но он без учительской работы себя не мыслил. У него уже был опыт. В течение года, будучи студентом второго курса, преподавал немецкий язык в пятых классах той школы, которую закончил сам. Получив в распределении отказ, написал Каирову, тогдашнему министру просвещения, письмо, в котором изложил все о себе, приложил рекомендации врачей: «Жить и лечиться в Крыму!». Через некоторое время получает ответ. В нем говорилось, что в Крым его направлять нельзя, поскольку он отошел к Украине. В письме лежала бумага: «Направить В.Я. Сербера в Краснодарский край». И стал он при станции «Тимашевская» в средней школе учителем истории. При двух костылях и в специальном протезе на позвоночнике. Дома неустанно продолжал выполнять свою лечебную гимнастику. Через год врачи разрешили оставить костыли. А еще через год он провел своих учеников во время летних каникул через северные отроги Кавказского хребта в туристическом велосипедном походе протяженностью 840 км.
В 1957 г. его перевели директором семилетней школы. Перед началом учебного года после ремонта школы нужно было повесить классные доски, а штырей не было. Пошел в кузницу. Там работали два кузнеца. Представился. И попросил сделать 14 штырей для семи досок. Ему ответили: «Три рубля штырь!». «А можно я сам себе сделаю бесплатно?», – спросил Владимир Яковлевич. «Давай, як можешь, роби сам. Вот тебе горн, а вот инструмент!». Владимир Яковлевич переоделся, кузнецы ему помогли нарубить из прутков 14 заготовок. И когда сделал два штыря (оттянул концы и загнул), старший кузнец взял его за руку, отобрал молоток и щипцы, сказал: «Коли ты у кузни робыв, тогда я тебе зроблю без грошей!».
Проработав в той школе более 2-х лет, Владимир Яковлевич по семейным обстоятельствам переехал опять в Смоленск. Здесь проработал три года директором средней школы. Женился. И вместе с женой (она закончила аспирантуру и получила направление в Горьковский пединститут) уехали в Горький, где ему тоже предложили работу на кафедре педагогики Горьковского пединститута. В феврале 1969 г. дал согласие перейти директором еще только начавшей строиться школы №24. Как я уже говорил, проработал он в ней почти четверть века. Всю энергию он отдавал своей работе. И государство высоко оценило его труд. Сначала наградило значком «Отличник просвещения РСФСР», затем присвоили звание «Заслуженного учителя школы РСФСР». Есть и много других поощрений.
Теперь с нами Сербера Владимира Яковлевича нет. Но память о нем жива в сердцах друзей, его учеников и коллег-учителей.
Бывший директор школы № 24 Приокского района Сербер Владимир Яковлевич
