Евгений Павлович Молостов
Навстречу судьбе
Зеленый уголок
Котельная, в которой я работаю вот уже 20 лет, находится у перелеска.
Занятно было первое время наблюдать, как из оврага крадется по-пластунски лиса к нашей помойке, как изо всех сил огрызается наш Дружок на цепи на непрошенную гостью, видеть прыгающих по деревьям белок. Лоси на участке, который мы рядом с котельной вскопали, браконьерили капусту…
Вокруг котельной, обнесенной железным забором, успевшим проржаветь после ее строительства, валялись битые кирпичи, стекла, слежавшийся цемент и прочий хлам.
В один из субботников мы этот хлам коллективно убрали. Покрасили забор. Кое-где посадили цветы. Я прикрепил к макушке высоченной березы скворечник. Оставалось много пустующей земли. «Вот бы, – подумал я, – посеять траву, многолетние цветы и, конечно, – деревца. Ведь работать-то собираюсь не год и не два».
Моя старшая сестра поделилась семенами декоративных маков, гвоздик, лилий. Получились чудесные клумбы. Обратился к специалистам растениеводства, и они не отказали – дали семена многолетних трав.
Помню, в праздничные первомайские дни 1980 года вокруг котельной высадил шестьдесят саженцев, а 9 мая – еще. Рябина, береза, сирень, акация, черемуха, вишня… Каждое деревце бережно выкапывал и переносил прямо с землей из перелеска, поливал. Боялся, не приживутся слабые деревца – в одну ямку прикапывал по два саженца. Но напрасно. Сейчас с болью смотрю на черемуху и акацию, растущие из одной лунки. Даже дикие цветы переселял из перелеска – с корнями и землей. Но поскольку они влаголюбивые, то сразу не зацвели, дождались, когда деревца подросли, начали давать тень. А я-то как ждал этого цветения! Радовался колокольчикам да ромашкам и другим диким цветам. Но были и переживания. Ведь котельная есть котельная. Там траншею разрывают, чтобы сменить трубу, тут кислоту выливают после промывки котлов. Думал, загубят мой зеленый уголок. Не дождусь, когда окрепнут цветы, а деревья станут большими. И все-таки дождался! Более половины посадок сохранились.
Однажды утром в начале июня в котельную высокое начальство пожаловало: наш новый директор знакомился со своими подразделениями, а у нас у котельной кругом зелено, цветет сирень. Глаз радуется. Распустились нежным цветом большие шапки алых маков, благоухают нарциссы. И все это в капельках росы сияет на солнце, дышит.
И тут директор спросил: «Так у вас в штате проведен садовник?» И, помню, очень удивился, что эту красоту вырастили и сохранили сами операторы газовой котельной. Не за деньги, а так, ради интереса.
Недавней весной иду на смену, а в нашем саду поет взахлеб соловей, рядом зарянка подпевает.
Другой раз мы с женой наблюдали здесь солнечным утром за двумя иволгами. Это птицы божественной красоты. Всегда осторожные и скрытные, редко показываются на глаза. На них любоваться – не налюбуешься. А голос!.. Как будто кто-то играет на флейте. Мы замерли как завороженные и долго-долго вспоминали потом эту песню.
Синицы
При наступлении холодов синицы к нам в котельную залетают через вентиляционные отверстия (дефлекторы). Быстро осваиваются.
В котельной всегда чисто, но это их не устраивает. Не обращая внимания на сильный шум работающих котлов и насосов, они начинают бесцеремонно «хозяйничать». Смотришь, как из пазов и расщелин во все стороны летят пакля, пыль, цементные крошки от штукатурки, паутина. Это они достают мух, спрятавшихся на зиму спать. Когда синицы разделаются со своим «деликатесом», приходится их подкармливать подсолнечными семечками и хлебными крошками. Семечки они берут прямо из рук.
Ближе к вечеру птицы разлетаются кто куда. На ночевку. Но, бывает, остаются у нас, поскольку котельная высокая и просторная. В два-три часа ночи слышишь, вновь начинает раздаваться их оживленный разговор, а затем и звонкое, полное радости, пение. Для них зимой в котельной раздолье. На улице метель, а тут фиалки с лилиями цветут. Тепло и светло. Под синичью песню отдыхаешь душой.
С пробуждением природы синицы все реже и реже появляются в котельной, а затем и вовсе покидают нас. Для них предпочтительнее оттаявшая земля, проснувшиеся букашки, тепло, воля. Одни и те же синицы живут с нами не более одной зимы. От силы – двух. На третью зиму наведываются уже совсем другие, нам незнакомые. Жалко «старых», прирученных. Ведь мы с ними, как говорится, провели всю зиму душа в душу. Привыкли к ним, они – к нам. В середине или в конце апреля ранним утром идешь на работу, и вдруг – слышишь их песню. Встречают метров за пятьдесят от котельной. Как бы приветствуя, вьются, ожидая угощения.
По весне у синиц песня особая.
Голубь – птица умная
На конечную автобусную остановку слетелось множество голубей. Там продавали семечки. И люди, находившиеся рядом, высказывали различные мнения по поводу этих птиц. Одним они нравились, другим – нет. Кто-то даже сказал, что голубь – глупая птица.
И тут мне вспомнился случай, связанный с голубем, происшедший в моей жизни лет двадцать тому назад.
От нашей организации до «перестройки» в товарных поездах отправляли племенных коров (нетелей) для улучшения породности и повышения продуктивности скота в мясном и мясо-молочном направлениях в разные края и республики Советского Союза.
Мне несколько раз приходилось сопровождать животных.
В этот раз я отвозил их в Киргизию. Стояло начало лета. И вот на одной станции под названием «Сопак», что не так далеко от Аральска, ко мне в вагон через окно стрелой влетел белый с коричневым оттенком на крыльях голубь. Какой-то напуганный и взъерошенный, хвост выщипанный, словно он вырвался из кошачьих когтей. Через минуту-другую к вагону подбежал мальчик лет 12-13, шустрый такой, с рогаткой в руках. В расстегнутой рубашке. В коротких штанишках. С непокрытой головой. Перо голубиное торчало за повязкой в волосах. По-казахски он обратился ко мне, показывая на голубя, дескать, отдай мне его. Еще несколько ребятишек такого же возраста подбежали. Тоже одеты кто как. Вспотевшие, лица измазаны то ли черной краской, то ли углем, и почти у каждого рогатка. Понял я, что они играют в «туземцев». И этот мальчик с голубиным пером на голове – их «вождь». «Значит, голубь замучен не какой-то кошкой, а ими», – подумал я. И начал читать им всем «лекцию», старательно внушать, что над птицами нельзя издеваться, в том числе и над голубями. Голубь – это наш символ мира и дружбы. Издеваясь над ним, вы делаете недоброе, даже пакостное дело. Если вы сейчас меня не послушаетесь, не уйдете отсюда, я пойду к вашим родителям, расскажу им, чем вы занимаетесь, и они накажут вас за это. Гляжу, они ничего не понимают. «Вождь», перебивая меня, капризно лопочет что-то по-своему. И уже с какой-то дикой дерзостью замахал руками. Голубь, забившись в угол вагона, стал озираться по сторонам, видимо, догадывался, что разговор идет о нем, решается именно его судьба. А когда «вождь» стал залазить в вагон, он стал метаться и, удивительно, на улицу не вылетал. Я уже хотел было сделать сердитый вид и повысить голос на «вождя». Но наш товарняк тронулся. Голубь опять в углу занял свое место. «Вождь» спрыгнул обиженный и недовольный. «Туземцы» окружили его и громко о чем-то заспорили.
Целые сутки прошли, а голубь, как ни звал я его, не слетал из своего угла. Видно, досталось ему от «туземцев», что никак не мог опомниться. Спустя еще некоторое время слетел мой голубчик, видно, голод и вправду не тетка. Стал клевать хлеб, который я ему заранее накрошил, но клевал с такой осторожностью, что стоило мне чуть шевельнуть рукой, как он норовил вспорхнуть.
Тут я горько усмехнулся, вспомнив наш лозунг: «Птицы – наши друзья». Вот явное доказательство, какие мы им «друзья».
Но через два-три дня голубь ко мне начал привыкать. Перестал бояться. Несколько раз вылетал из вагона, я думал: «Ну все, улетел насовсем!» Нет. Опять возвращался. Он быстро поправился. Гладким стал. Только хвост был неровный.
Наш товарняк уже подъезжал к Киргизии. И вот на седьмой день, до восхода солнца (я спал на тюках сена) голубь сел рядом со мной, заворковал, и я проснулся. Думал, что он есть захотел. С радостью накрошил ему хлеба, налил водички, а он ни пить, ни клевать не стал. Поворковал еще немного, поднялся и полетел. Полетел прямой линией, как будто давно запланированной, в ту сторону, где вставал рассвет. Я наблюдал за ним до тех пор, пока он не скрылся из виду. За неделю привык к нему. И расставание было неожиданным.
Я понял, что он меня разбудил для того, чтобы поблагодарить и попрощаться со мной. Голубь – птица умная.
Март, 2002 г.
Поэзия русской гармони
Прочитал я в «Горьковском рабочем» за 22 ноября 1985 года зарисовку писателя Александра Сизова под заголовком «Рождение гармони». Мне она напомнила, как несколько лет назад в рейсовом автобусе я увидел у незнакомого мужчины в руках самодельную гармонь. Я вырос в деревне и начал играть на русской и хромке еще со школьных лет. И различать фабричную гармонь от гармони любителя-мастера научился рано.
Разволновался я. Как, думаю, подойти, начать разговор, вдруг не поймет? Вышел он на одной остановке со мной. Я за ним. Не могу глаз от гармони оторвать. Дошел он до своего дома, замедлил шаг, поставил гармонь на лавочку и сам сел. Закурил. Я к нему. Говорю: «Дорогой, дай хоть пять минут полюбуюсь на твою красавицу!» Посмотрел он на меня. Потеплел во взгляде: «А чего на нее любоваться? Если уж такой любитель, спотешь свою душу, сыграй. Можешь хоть не пять минут».
Я взял гармонь. Сел на лавочку, провел пальцами сверху вниз, потом снизу вверх по басам и ладам. Заговорила милая, как живая. Поет – не нарадуется, напоминая о родном и давно минувшем.
Да, плохую гармонь возьмешь, попробуешь – скорее бросить хочется, а на хорошей – век бы играл! Недаром отец мой когда-то говорил: «Все продам, гармонь оставлю».
…Поговорили о том, о сем. О мастерах: как они долго над гармонями ворожат. О том, что время идет, меняется, что инструмент этот нынче не в моде.
А жаль ее, эту неприхотливую музыку моей юности, участницу веселых и шумных деревенских празднеств, протяжных девичьих хоров.
Нет, не зря один известный советский поэт называл гармонь «поэзией российских деревень».
Знаток природы
Перебирая старые газетные вырезки, я наткнулся на несколько зарисовок И. Тарасова. Довольно часто в продолжение нескольких лет он публиковал свои удивительные миниатюры под рубрикой «Окно в природу» в местных газетах, в том числе в «Горьковской правде».
Именно на ее адрес я и написал ему когда-то. Решил сообщить, что в нашем лесу появились Лоси, и с одним у меня состоялась встреча. Дал свой адрес. Иван Селиверстович не замедлил приехать.
Среднего роста, как лунь, седой, пожилой, но подвижный, с зоркими глазами. Мы приняли его как дорогого гостя.
Идти в лес искать лося решили со стороны Дубенок. Стояли последние весенние дни. Как цыплята, всюду разбредшиеся, желтели одуванчики. Цвели сирень, рябина, акация. После утренней прохлады ярко блестела на солнце молодая листва. На радостях, что встретил человека, сведущего в природоведении, я задавал ему множество вопросов и удивлялся, что на каждый он давал исчерпывающий ответ.
Войдя в лес, Иван Селиверстович замечал всякую мелочь. Он сорвал ландыш, понюхал и рассказал мне о нем целую историю.
«Поскольку у ландыша листья похожи на уши лани, народ и назвал его таким именем – ландыш, то есть “оленье ушко”. Понюхайте, как он приятно пахнет, – хитро улыбнулся Иван Селиверстович, – а ведь от его нежного запаха погибают многие цветы. Но некоторым он на пользу. Например, жасмину. Он по соседству с ландышем не так быстро вянет. В свою очередь, и у ландыша рядом с жасмином запах усиливается, – и уже как бы с наставлением продолжил: – У ландыша очень сложная корневая система: выдернув один цветок, можешь нарушить питание других. Поэтому рвать его надо с осторожностью, иначе он может исчезнуть. Ландыш ведь ценен не только из-за своей красоты и нежного аромата. В народной медицине его употребляют как лекарство от многих заболеваний».
Весь большой и малый лес мы прошли, но лося так и не встретили. Я думал: «Не поверит мне Тарасов, что водятся тут лоси». Однако мой спутник, как мудрый и много поживший на свете человек, заметил следы пребывания зверя и предупредил: «Сохатый только с виду кажется мирным животным, но не надо забывать – это зверь. Увидев его, надо быть осторожным. Мне тоже приходилось встречаться, – сказал он, – и с лосем, и даже с медведем, но, слава Богу, расходились с миром».
И.С. Тарасову в ту пору было уже за семьдесят. Спускаясь к долу, я старался поддержать его под руку, но он, вероятно, чувствуя в себе еще достаточно силы и ловкости, пренебрегал моей помощью.
Так завершилась наша первая встреча.
Потом я узнал, что Иван Селиверстович родился в г. Горьком 1 мая 1906 года. Окончил педагогический институт, два года отработал в одной из школ города Горького преподавателем русского языка и литературы. Затем работал в многотиражных заводских газетах, в свободное время увлекался охотой и рыбалкой. Вел дневник. После выхода на пенсию стал чаще ездить в ветлужские и семеновские леса и на озера. Любил собак. Часто рассказывал о своем ирландском сеттере Джеке. Свои зарисовки-миниатюры публиковал не только под своей фамилией. Был у него псевдоним Д. Ольгин, что означало «дедушка Ольгин». В честь своей маленькой внучки Оленьки, в которой души не чаял. Теперь у Оли сынишке уже четыре годика.
Ушел из жизни Иван Селиверстович в 1985 году, не дожив одного месяца до своего восьмидесятилетия. Если бы Тарасов был сейчас жив, он бы обязательно издал за свой счет книгу зарисовок. Однажды он мне показывал около сотни газетных публикаций. Я тогда, в доперестроечное время, писал по этому поводу в наше книжное издательство письмо. Но ответа не получил.
4.11.2000 г.
Нечаянное знакомство с В.Я. Дворжецким
3 августа – день рождения известного актера театра и кино Вацлава Яновича Дворжецкого.
Много фильмов с его участием видел я за свою жизнь. Восхищался его талантом. И не чаял, что посчастливится мне познакомиться с ним.
В 1989 году в фойе Нижегородской телестудии я впервые увидел его – выше среднего роста, с ухоженной бородой. Он оживленно беседовал с какими-то должностными лицами. Я в восторге затеребил Юрия Михайловича Прохорова, диктора областного радио, с которым разговаривал: «Мне необходимо сейчас же познакомиться с Дворжецким! Иначе я больше его не встречу!» И был крайне удивлен, когда узнал, что Вацлав Янович живет не в Москве, как я думал, а у нас в Нижнем. Юрий Михайлович пообещал узнать его адрес. Через неделю я послал Вацлаву Яновичу письмо и в конце привел свое четверостишие.
Примерно через полгода получил от него фотографию, на которой он написал: «Дорогой Евгений Павлович! Опять перечитал Ваше письмо и стихи. Хороший Вы человек. Я в людях разбираюсь! Жизнь научила. Очень Вы мне симпатичны! Я был бы рад с Вами встретиться».
Предварительно созвонившись с известным артистом, я приехал к нему на квартиру. Жена Вацлава Яновича была в отъезде, он дома один. С ходу, без всяких церемоний, пригласил меня к столу.
В то время ему было без одного месяца 80, но производил впечатление бодрого и крепкого не по годам человека. Свой разговор начал с рыбалки. Сказал, что раньше ездил недалеко – на пруд к одной колхозной ферме. Природа там красивая. Но председатель колхоза взял и запретил ловлю. «А я рыбак только для удовольствия посидеть на бережку». Возмутившись, я начал говорить Вацлаву Яновичу, что напишу об этом факте в «Нижегородскую правду». «Ну, этого еще на хватало», – остудил меня артист.
За столом Вацлав Янович вспомнил сыновей Владислава и Евгения. Порадовался за младшего и пожалел старшего, который умер в молодые годы. «Вы же знаете, что он у меня был великолепным артистом! У него было большое будущее!» Говорил он о своих предках и о работе. «Вот отснимусь в последнем фильме и уйду куда-нибудь в леса или в горы. Постарел я. И жизнь для меня теперь стала неинтересной». Потом улыбнулся и рассказал случай.
«Недавно мы снимали фильм в Киеве. После съемок я ехал в автобусе и обратил внимание, что на меня одна женщина смотрит. Интересная такая. Я вышел, и она за мной. Подошла ближе и умоляюще произнесла: “Батюшка, благословите меня, пожалуйста!” Я сразу нашелся – благословил ее. Она меня с такой бородищей за священника приняла! Ну и пусть. Надо же было сделать ее душе облегчение!»
Вацлав Янович попросил меня почитать что-нибудь из моих стихов. Я начал:
Верю в силу души,
в жар большого огня.
Пусть мой путь
и суров, и тернист.
Пусть билета
партийного нет у меня.
Я – в душе коммунист.
Увидев удивленное лицо, я прекратил чтение.
«Вы верите в коммунистические идеалы?» – спросил он. (После от него узнал, что он отбывал 14 лет в лагерях). Я ответил: «Воспитан на них!» – «Ну, это все наносное и на вас не похоже. А вообще-то, каждый вправе жить как хочет. И так же выражать свои мысли».
Я стал читать другое стихотворение:
На сердце ни тревоги, ни забот.
Гляжу – не нагляжусь на эту землю.
И пенье птиц, и розовый восход
Как Божий дар восторженно приемлю…
Только закончил чтение, он мне сказал: «Природа, любовь, душа. Вот здесь – это вы! И не уходите от себя».
Позднее я, с разрешения Дворжецкого, это стихотворение посвятил ему и опубликовал его в многотиражной газете завода им. Орджоникидзе.
Мы заговорили о судьбе, о Боге. Вацлав Янович достал откуда-то книжку и дал мне прочитать цитату. Поскольку шрифт был очень мелкий, я без очков плохо разбирал буквы. Он, улыбнувшись, сказал: «Дайте-ка – я сам!» – и без очков прочитал. Для восьмидесятилетнего возраста зрение у него было сносное.
Вторая встреча с В.Я. Дворжецким у меня произошла года через два. Прочитал объявление: в областной библиотеке для слепых на ул. Варварской, д. 8 состоится встреча известного артиста России В.Я. Дворжецкого со зрителями, и пошел. Вацлав Янович сидел за столом недалеко от входной двери. Я заметил во взгляде актера лишь едва уловимую реакцию на мое приветствие.
«Почему он на этот раз холодно отнесся ко мне? Может, обиделся на что?» – этот вопрос я задал вслух своему приятелю, а сидящие рядом молодые девушки ответили: «Он же не видит!»
Я встал и быстрым шагом подошел к столу, за которым сидел Дворжецкий.
– Вацлав Янович, Вы меня не узнаете?
– Голос вроде бы знакомый. А кто это?
– Евгений Молостов.
– Евгений Павлович, дорогой мой, присаживайтесь сюда!
Рядом с ним были два стула. Я присел на один из них. Он обеими руками на ощупь взял мою правую руку, крепко пожал ее. Затем потрогал плечи. Тихо с улыбкой проговорил:
– Помните, я собирался уйти в леса или в горы? Теперь из меня отшельника не получится. Ослеп я!
– А что говорят врачи?
– Тут врачи бессильны, – промолвил он в ответ.
Писатель Константин Проймин открыл встречу. Вацлав Янович встал и начал подробно рассказывать про свою жизнь и работу в кино и театре. Смотрел в зал, запросто общаясь с публикой. Ничуть не было заметно, что он не видит. Встреча закончилась, и мы тепло распрощались. Девушки с обеих сторон подхватили слепого Вацлава Яновича под руки и потихоньку повели его домой.
1 апреля 1993 года В.Я. Дворжецкого не стало.
Короткая встреча с поэтом В.В. Казиным
Однажды, еще в советское время, придя с работы домой, я взял «Комсомольскую правду», развернул ее и увидел на одной из страниц подборку стихов Василия Казина и был крайне удивлен и обрадован. По книгам я знал, что он современник С. Есенина, но что он еще живет и здравствует, да простит меня Господь, – не знал.
У меня один-разъединственный сборник стихов В. Казина за 1954 год, в котором есть стихотворение «Памяти Сергея Есенина». Вот четыре строки из него:
…И у нас – о свет воспоминаний! –
Каждый стих был нежностью похож:
Только мой вливался в камень зданий,
Твой – в густую золотую рожь…
В «Комсомолке» были стихи и портрет В.В. Казина. И я, как горячий поклонник поэтов того бурного революционного времени, приготовил этот сборник для автографа и стал упорно искать случая, чтобы встретиться с Василием Васильевичем. Для меня было великим счастьем воочию увидеть старого поэта. И случай представился.
Тогда я работал на гальваническом участке при заводе им. В.И. Ульянова оцинковщиком и в связи со своей (вредной) работой получил от завода путевку на юг, в Новый Афон. Оказавшись проездом в Москве и узнав домашний телефон поэта, я стал ему звонить. И услышал очень тихий и скромный голос: «Алло! Кто это?» Я ответил: «Извините, Вас беспокоит незнакомый Вам из Горьковской области Ваш почитатель! Мне хочется, чтобы Вы поставили свой автограф на Вашем сборнике стихов на память для меня». – «Но у меня сейчас обстановка не позволяет для встречи», – голос его был чуть слышен да и говорил-то он, как мне показалось, какими-то недомолвками. Мне, конечно, стало обидно, что я не могу увидеть мною заочно уважаемого поэта, к которому я с таким нетерпением рвался. И чтобы закончить несостоявшийся разговор, сказал: «Я сейчас еду на юг отдыхать по заводской путевке, но на обратном пути я опять Вам позвоню! До свидания!»
Когда я ехал с юга, у меня у самого времени было в обрез в связи со скорым отходом поезда. Но к Василию Васильевичу я все-таки напросился, хотя он по-прежнему говорил, что у него для встречи обстановка не позволяет. Мне казалось, что он, как и все известные люди, по горло занят своими делами или просто-напросто придумывает разные причины, чтобы избежать встречи с незнакомым человеком.
Но пришел и убедился: жена была у него при смерти. Лежала в спальной комнате. Я, конечно, извинился, что проявил излишнюю смелость в своем посещении их квартиры в такой неподходящий момент, но Василий Васильевич меня успокоил, сказав, что жена сейчас спит.
Тут я понял, почему он по телефону всегда разговаривал чуть слышно и чего-то не договаривал. Увидев его, почувствовал такой контраст: огромные комнаты с высокими потолками – и он сам небольшого росточка. Но не старый, как я предполагал. И чуть сконфуженный. В углу комнаты мне бросился в глаза большой портрет, на которым запечатлены вместе С. Есенин и В. Казин. Я был в восторге, что нахожусь в Москве у поэта в квартире, который когда-то дружил с С. Есениным. И стиснул его в своих объятиях, как давно знакомого и горячо любимого человека. Конечно, вряд ли ему было понятно, что он для меня был большой творческой личностью, работавшей когда-то и ходившей по земле вместе с такими выдающимися поэтами, как Маяковский и Есенин.
Сейчас не помню, с чего у нас с Василием Васильевичем начался разговор, но только он, прежде чем подписать мне книгу стихотворений «на память», посмотрел на нее и спросил: «А разве поновее-то нет у вас?» – «Нет», – ответил я. «Ну вот, и у меня, как на грех, нету». И, волнуясь не менее, чем я, начал искать самопишущую ручку. Но так и не нашел ее. Я тоже начал искать и тоже не нашел. Потом, как оказалось, у меня ручки были запиханы в чемодан. Наконец ему попался под руку простой карандаш, и он быстро надписал: «Моему читателю Молостову Евгению с наилучшими пожеланиями. Василий Казин. 18-го ноября 1976 года». Сначала посмотрел серьезно, потом поморщился и проговорил: «Уж очень бледно получилось». И, взяв красный карандаш, стал муслить его и по написанному выводить. Когда закончил, спросил: «Это Вы для коллекции?» – «Василий Васильевич, на память! Ведь Ваше поэтическое слово звучало еще в 20-х годах! О чем Вы и Ваше поколение поэтов когда-то мечтали, объединясь в «Кузнице», и писали в стихах – вот оно! – я рукой показал в окно на светящуюся от солнца Москву. – Вы сейчас видите это воочию. Вы не представляете себе, что Вы – поэтическая история. Вы мост, что называется, соединяющий 20-е годы с 70-ми. Мне кажется, это великое счастье – прожить такую большую жизнь, какую прожили Вы!» Казин чуть сконфуженно улыбнулся. А я торопливо добавил: «Я работаю на заводе рабочим и тоже пишу стихи. Правда, изредка». Василий Васильевич удивленно посмотрел на меня. А я продолжал: «Я без них жизни не представляю!» – «Что же вы мне сразу-то не сказали?! – с оживлением произнес он. – Это ведь хорошо – работать на заводе и писать стихи!» На радостях я прочитал ему одно сатирическое стихотворение, написанное для заводской стенной газеты, другое – серьезное, посвященное Расулу Гамзатову. Тут Казин глубокомысленно произнес: «Да, Расул Гамзатович – фигура колоритная, огромная. Да и переводчики прекрасные».
Взглянув на часы, я заторопился. На прощание Василий Васильевич сказал: «Вы говорите, что пишете изредка?! Конечно, на вашем месте совмещать работу на заводе и писать стихи – очень трудно. Но писать желательно постоянно! Это необходимо даже. Пожалуйста, имейте это в виду».
По поводу этого мне часто приходится вспоминать В.В. Казина.
В 1981 году его не стало.
