Евгений Луковцев
Линии Леи
Вересаева
– Мам, а правда, что мягкие всякие вещи, гладкие или пушистые, успокаивают нервы?
– Да, говорят, что это так.
– Тогда мне надо купить пять мягких пушистых шариков. Я буду их жмякать и успокаиваться.
– Тогда нам с папой надо насыпать спальню такими шариками, до потолка. Когда вы утром начнете "не хочу кашу, не хочу умываться" – мы будем от вас туда нырять с разбега.
Подслушано в метро.
В кабинете Вересаевой висел плотный дым с запахом абрикоса. Закрыв глаза, можно было представить себя в восточном массажном салоне, где неумелый персонал переборщил с благовониями. Как она терпит эту вонь?
Щёлк! – мигнула лампа под потолком. Видение рассеялось. Остался неприятный осадок, воспоминание, что я злился на выдуманных массажистов. Странно, почему я сейчас думаю о какой-то ерунде? Какое мне дело до благовоний и дыма?
– Садитесь, Стожар. Давайте, давайте, не стесняйтесь. У меня к вам серьезный разговор.
Я прошёл к столу, выдвинул один из тяжёлых деревянных стульев с зелёной кожаной обивкой. При этом сизое облако обхватила меня и почти физически сдавило. Мне показалось, что дым от тонкой вересаевской сигаретки ощутимо упруг.
Щёлк! – раздалось под потолком. Иллюзия исчезла. Я с облегчением уселся. Напротив уже сидела санинструктор Леночка, разложив на полированной столешнице свои медицинские причиндалы. Стетоскоп и тонометр я узнал, остальное же, изобилующее кнопками и индикаторами, оборудование было мне в диковинку.
Зачем это здесь? Меня ведь позвали, чтобы просто обвинить в предательстве? И что, пытать будут? Допрашивать? Так я им и дался, размечтались, по столешнице если обеими ногам врезать…
Щёлк!
Я расслабил мышцы и приказал себе сосредоточиться. Хотели бы пытать, небось нашли бы заранее способ обезвредить. А она не реагирует даже, просто курит и молчит. Она опять сегодня шикарна, едва заметно подсветлила волосы, надела длинное тёмное платье, почти до щиколоток. Почему она молчит? Разглядывает рыбок в аквариуме и молчит…
Щёлк! – мигнула лампочка.
– Да почините вы уже её! Бесит! Неужели нет во всём управлении ни одной целой лампы?
Вересаева хмыкнула. Не двинув головой, аккуратно стряхнула пепел с мундштука.
– Стожар, вы болели в детстве корью?
Рот мой открылся, чтобы ответить, но когда мозг осознал вопрос – не нашел слов. Что такое? Какой ещё корью?
– Простой корью, ей болеют многие люди. А вы?
– Нннет. Я привит от кори. А что…
– Вы знаете, какие осложнения может вызвать корь, если к ней нет иммунитета?
– Не знаю. Но…
– Корь, – Вересаева говорила не быстро, однако не давала мне вставить ни слова, – сильнее всего поражает нервную и дыхательную системы. Повышается температура, возникает отёк лёгких. Нередки смертельные случаи.
Я молчал. Не понимал, к чему она клонит.
– Если корь поражает не людей, а путешественников, организм которых не имеет представления о наших заболеваниях, это почти всегда смертельно.
– Подождите! Разве такое возможно? Корью вроде бы только люди болеют? Мы отличаемся от других видов настолько, что вирусы у нас разные. А иноро…
– Путешественники, Стожар! Привыкните уже к этому термину. Все путешественники относятся к белковой форме жизни, и подвержены схожим с нашими болячкам. Если вирус очень заразен, есть шансы на мутацию. Именно поэтому первое, о чем позаботилось метро после начала контактов, это ППЗ, противопаразитарная защита.
– Да, я слышал. Вентиляционные шахты добавляют в воздух фермент. Как там его, био… стазо… не помню. И постоянно прокачивают эту смесь вдоль каждой линии. Такие же установки, но поменьше, есть в крышах всех вагонов.
– Высокая и пока недостижимая для нас технология. Ради неё мы позволили одной кровососущей расе свободно, даже без таможенного контроля, пользоваться поездами.
– Не сходя на перрон.
– Этот запрет они регулярно нарушают, вы как оперативник должны знать.
Я украдкой поглядел на потолок и лампочка послушно моргнула. Желание запустить в неё пресс-папье пропало так же быстро, как и появилось.
– Ещё вы должны знать, что ППЗ гарантирует дезинфекцию людей только на нашей территории. За пределами метро это не работает. И именно по этой причине категорически, – вы слышите? – категорически запрещено перемещение любых материальных объектов за пределы метрополитена. Самый строжайший запрет касается биоматериалов.
Вересаева повернулась и хлопнула ладонью по столу. Кажется, я её бешу. Только не понимаю, чем.
– Это всё вроде было в лекциях. При чём здесь я, вы можете сказать?
– Прямо сейчас один очень развитый, обжитой и в своём роде симпатичный мир переживает эпидемию. – Вересаева склонилась ко мне через стол, вынырнув из клубов дыма, словно корабельная ростра из тумана. – Местных жителей поразило нечто, действующее на них, как корь на людей. Обитатели этого мира оказались достаточно грамотны, чтобы проследить источник заразы. И теперь угрожают такими санкциями…
– Нам?
– Нам, нам. Час назад они прислали ультиматум. Требуют выдать им для суда виновников заражения, нелегально проникших на их линию Леи и подбросивших заражённое вирусом оружие.
– Оружие? Подбросили? И что, вы думаете, это я?
– Оружие, перепачканное кровью. Один рыбоглазый по скудоумию утащил вашу дубину домой и занёс себе в организм чёрт знает что!
Меня словно окатили кипятком. Я вспомнил в мельчайших подробностях драку с Буньипом. Жутких пассажиров. И проклятую резиновую дубинку, оставшуюся на полу. После привокзальной свалки на ней могла оказаться не только моя кровь или чья-то корь, но и холера, и бубонная чума.
– Откуда же мне было знать? Я на тот момент вообще думал, что брежу!
– А позже? На собеседовании?
– Позже у меня вылетело это из головы. Другими впечатлениями завалило.
– Допустим! Мы можем заявить о непредумышленных действиях с вашей стороны. Юридически, вы не были нашим сотрудником на тот момент, поэтому обвинения в халатности тоже не состоятельны. Это не снимает вины с нашей оперативной службы, и всё же – аргумент. Да, я бы так и ответила на их запрос ещё вчера.
Вересаева упёрлась обеими ладонями в край стола, мундштук угрожающе дымил в мою сторону. Голос её стал ниже и грубее.
– Вы мне нравитесь, Стожар. Вы вечно лезете не в своё дело, в вас есть потенциал. Вы могли бы стать отличным опером. Но я терпеть не могу, когда мне врут! Поэтому сейчас вы скажете прямо. Что я должна ответить на требование выдать всех участников инцидента?
– Ну, мы не можем… Буньип у нас по-прежнему в розыске… Мы со Сфинксом как раз получили по нему новые данные…
Я мямлил, понимая по глазам Вересаевой, что попался. Её словесная ловушка была поставлена идеально.
– Всех, Стожар! – прорычала она. – Всех ТРОИХ!
Я вжался в спинку стула. Страх каплями стекал со лба по вискам. Абрикосовый дым крутился и потрескивал вокруг лица, иногда искрясь бледно-зелёным.
– Я впервые в жизни её видел, – выдохнул я, покрываясь новыми каплями пота. – Она просто появилась в вагоне и вытолкнула меня обратно на нашу линию. Иначе я бы в том мире навсегда остался.
– Она?
– Да, она. Женщина, немного похожа на вас, только на пару лет моложе и рыжая.
– Кто она, как её зовут?
Интересно, что Вересаева не потребовала подробного описания. А значит, прекрасно знает, о ком идёт речь. На грубую лесть насчёт пары лет возраста не среагировала. Надеюсь, хотя бы отметила про себя.
– Правда, не в курсе! Имени не знаю, не было возможности спросить. Всё заняло секунды три, не больше.
Лишнего не сболтнул? Вроде нет. Если в запросе указаны три человека, то описание внешности рыбоглазые вполне могли дать. Тут юлить бессмысленно. А всего остального они знать не могли, так что можно информацию попридержать. Пока не разберусь, с чего это Вересаева так взбеленилась.
А она тем временем уселась на угол стола, в своей манере закинула ногу на ногу. Просидела так молча минуты три, затем начала покачивать одной ногой. Это хороший признак, Снежная королева нашла выход из глобальной международной проблемы и наконец-то расслабилась. Есть некоторая надежда, что выход заключается не в скармливании меня рыбоглазым чудищам.
– Ну как у тебя, Лен? Всё? – Вересаева переводила взгляд то на неисправную лампочку, то на медика.
– Да, – подтвердила Леночка, – он разрядился.
– Вот и славно!
Вересаева встала, подошла к стене и надавила аккуратно наманикюренным пальцем клавишу выключателя. Неисправная ртутная лампа погасла, вместо нее вспыхнули три соседних плафона. Точно таких же на вид, но нормально работающих.
– В двух словах, без терминологии, объясни ему, в чём дело.
Лена послушно отложила инструменты и повернулась ко мне.
– Я получила результаты анализов крови. Тех, после приступа.
Я кивнул. Мол, понимаю, о чём речь.
– Так вот, ксенобиотики из слюны улитки в твоём организме присутствуют. Не так уж много, но есть. Хотя лучше бы побольше.
– В каком смысле?
– У тебя нет никаких признаков иммунного ответа. Ээээ… короче, твой организм не атакует инородные тела.
– А ещё проще?
– Твой иммунитет или крайне истощен, или вообще вырублен.
– Это что значит? У меня что, СПИД?
– Не обязательно. Может, переболел чем? Или лекарства принимаешь, супрессоры?
– Нет, ничего подобного.
– Тогда сдать дополнительные тесты тебе не помешает. Попозже, когда следы улитки полностью выведутся из крови.
Час от часу не легче.
– А это не они? Не из-за них?
– Точно нет. Понимаешь, они тебе сейчас не вредят. Скорее, наоборот. Я сейчас кое-что замерила, с позволения Елены Владимировны. Эти твои эмоциональные всплески резко сокращают остаточный заряд Леи.
– Лена, я просила без терминологии, – напомнила Вересаева.
– Я постараюсь. Смотри. Когда ты спускаешься в метро, то облучаешься, так? Здоровый организм сразу перерабатывает свет Леи в эмоции. А больной впитывает, повреждаясь. Ты, без иммунитета, сперва тоже впитываешь. Но потом, с некоторой задержкой, наступает резкий выброс эмоций и очищение организма.
– Улиточья слизь?
– Она! Не даёт твоей психике свариться, хотя и накрывает почище любых алкалоидов.
– А вот этот вот цирк с лампочкой? – я покрутил пальцем над головой.
– Да, это разрядник эмоций. Старый, таких мало осталось. Их раньше использовали, когда в метро скапливалось слишком много негатива. Не думала, что когда-нибудь пригодится, но тебя разрядить получилось. Если почувствуешь беспричинную злость, ищи в вестибюле неисправную ртутную лампочку.
Я слушал эти советы, словно приговор.
– Но почему, Лен? Ты же была на медкомиссии, видела мои анализы! У меня всё было в норме! Ни травм, не ранений, я даже простудой не болел!
– Если это и ранение, то очень особое. Словно… как бы тут без терминологии? Никаких изменений в теле, но полный швах с энергообменом. Словно тебе надрезали душу и из раны постепенно вытекает жизнь.
– Я понимаю, что ты утрируешь, но… Можно как-то душу забинтовать, что ли?
– Ещё скажи – жгут наложить. Понятия не имею. Я запросила институт и архивы. Известны случаи, когда мутировавшие люди специально подавляли иммунитет, желая копить в себе энергию. Их нервная система быстро превращалась в мочалку. Лечения я не предложу, оно просто неизвестно.
Она замолчала и продолжила собирать инструменты. Я обдумал услышанное и спросил:
– Сколько?
– Что сколько?
– Сколько мне осталось? До момента, когда Елена Владимировна выкинет меня из метро за шкирку?
– Пока обмен веществ не выведет всё чужое из крови. Это месяц. Потом свет Леи начнёт накапливаться и ты постепенно станешь опасен для окружающих.
– Всего. Сколько времени всего?
– Точно я не скажу… Наверное, полгода у тебя есть, а там как пойдёт, плюс-минус пара месяцев.
По глазам я понял, что Леночке просто жаль меня, и она врёт. Пробормотав слова благодарности, я вылез из-за стола и подошёл к имитации окна. За спиной процокали каблучки и тихо закрылась дверь.
– Вот только давай без этого? – попросила Вересаева. – С Леночкой понятно, юная барышня, а ты чего раскис? Ты опер, каждый день жизнью рискуешь, на неделю вперёд не загадываешь. Тебе эти полгода – как иным целая жизнь. Тем более, ничего смертельного не случилось. Поживёшь на поверхности, как обычный человек.
Врёт она. Не будет у меня полгода. Выгонит раньше, как только почувствует, что я меняюсь. Я бы выгнал.
– Знаете, Елена Владимировна, что в нашей работе сложнее всего? Когда толчёшься каждый день среди колдунов и монстров?
– Знаю, Стожар. Сложнее всего – оставаться человеком.
– А вот и нет. Я только сейчас понял. Стать одним из них ты всё равно не сможешь. Поэтому самое сложное – это хотеть оставаться человеком.
Не оборачиваясь, я почувствовал, как её губы разошлись в улыбке поверх янтарного мундштука.
– Я подумаю над этим, Стожар. Позже.
– Кстати, что у вас опять с ковром?
– А что такое?
– У него снова узор поменялся. Не хватает трёх полос в этом углу. Здесь цвет другой. А этого всего в прошлый раз не было.
– С ним такое бывает. Я иной раз его даже побаиваюсь. Но сейчас у нас нет времени коврами любоваться. Ну-ка, возвращайся за стол и расскажи мне в деталях, что за информацию по Буньипу вы нарыли?
Через полчаса, когда я выходил из кабинета, плотный сизый дым обхватил на секунду моё тело. Но словно передумал и поспешно выпустил в коридор.
* * *
Трансформаторный зал гудел. Но я же сам, лично заходил четверть часа назад в щитовую, опустил там ручку рубильника и отсоединил клеммы проводов! И табличку повесил с черепом и молнией: "Не включать! Работают люди!"
– Чувак, мне страшно! На самом деле страшно. Что за этой дверью?
– Таракан. Ничего такого, просто таракан.
– Таракан в трансформаторе?
– Да это не трансформатор. Камуфляж, не обращай внимания. Нам дальше надо. А тут – просто таракан.
– Ты уверен? Ты слышишь этот скрежет? Чтобы издавать такой звук, одного таракана мало. Надо, наверное, тысяч сто.
– Немножко больше. Полтора миллиона.
– Что?! – у меня натурально отвисла челюсть. – Вы держите в метро огромную колонию тараканов, да ещё и считаете их?
Сфинкс взял меня под локоть и потащил прочь от двери.
– От тебя слишком много эмоций. Он их чувствует и будет нервничать.
– Он?
– Он. Таракан. Мы не считали, это он сам так оценивает свою численность. Плюс-минус сотня тысяч, у него рождаемость и смертность – переменная с плавающим коэффициентом.
Я выдернул локоть из его ладони и остановился.
– Ты сейчас серьёзно? Говоришь о тараканах, как о разумных?
– Совершенно верно.
– То есть, в центре Москвы обитает колония разумных тараканов…
– Скорее, цивилизация, если с этой точки зрения, – поправил Сфинкс.
– Это розыгрыш! – догадался я. – Ты смеёшься надо мной!
Он на секунду задумался, подбирая аргументы, потом сказал:
– Помнишь, я запрещал тебе убивать тараканов у меня на кухне?
Я помнил. Сфинкс, действительно, как-то раз пригласил меня в свою общагу-малосемейку. И там очень странно себя повёл, когда я попытался прихлопнуть выползшего на подоконник таракана. Отстучал ложкой по столешнице короткую незнакомую мелодию и сказал мне: "Не бойся, они никогда не заползают на стол. У нас уговор".
Я поддержал шутку, рассказав про соседа, который ленился выносить мусор вовремя и расплодил в своей квартире тараканов настолько, что порой даже ругался с ними. Сфинкс тогда отреагировал ещё более странно, заявив, что тараканы не разбирают человеческой речи и объясняться с ними на словах бесполезно. В общем, я тогда решил, что нам пора завязывать со спиртным и перевёл разговор на другую тему. Однако нужно отметить, что ни одного таракана я в тот вечер больше не увидел.
– Так вот. Таракан – это не колония. Это личность. Все отдельные маленькие таракашки в нашем городе, и ещё приличная часть в области – все они являются личностью одного разумного и весьма чувствительного существа.
Мне показалось, что по коридору прошелестел ледяной ветер, заставив вздрогнуть.
– Как такое может быть?
– Ты знаешь, как устроен мозг?
– В общих чертах. Нейроны там, аксоны-дендриты. Учили на биологии.
– Вот представь, что каждый твой нейрон имеет свою оболочку и лапки, и живёт вне тебя. Телепатически общается с остальными особями-клетками. Он может специализироваться на хранении опыта, быть клеткой памяти. Тогда ему лучше жить рядом с другими аналогами в укромном уютном месте. Там легче защищать себя и проще прямой контакт. Или же такая клетка может добывать новую информацию, тогда твой мозг отправлял бы её подальше от себя. На разведку, сбор пищи…
– Муравейник!
– Нет же. Личность. Только те особи, кто уполз слишком далеко и потерял контакт, действует неразумно и беспомощно. Чем ближе к центру, тем лучше организация.
Я заметил, что мы уже некоторое время шагаем снова по коридору, подальше от гудящей двери.
– Откуда он взялся в метро?
– Кто знает? – Сфинкс пожал плечами. – Был тут, сколько стоит эта станция. А до этого, я думаю, пришел по одной из линий Леи. Тараканы – одни из самых лучших путешественников, они освоили линии Леи одними из первых. Нам повезло, что они почти не размножаются. В смысле, не создают новые личности.
– Почему?
– Сам подумай. Такой разум при таких возможностях… Это могло бы угрожать нашей цивилизации.
Я подумал, но явных угроз вообразить не смог. Разве что, люди вымерли от омерзения, увидев такое?
– Может, раз он так опасен, его стоило бы… Ну, того? Дустом?
Стоило мне произнести эту фразу, как на душе стало тоскливо и жутко. Сфинкс тоже почувствовал эти эмоции и потащил меня поскорее, вынуждая почти бежать.
– Не надо так при нём! Он всё чувствует, а вблизи – практически слышит твои мысли. Убить его можно, хоть это и очень трудно. Он постепенно восстановит себя, собрав свободные особи в другом убежище. Вне нашего контроля. Зачем нам это?
Я увидел, какие эмоции мелькают по лицу Сфинкса, и легко угадал.
– Что, были уже желающие?
– Да. До Москвы он жил в другом пучке Леи. Его там нашли и попытались залить напалмом. Он показал мне, когда мы познакомились. Это больно и страшно, даже для Таракана, которому сотня тысяч погибших особей за утрату не считаются.
Он взглянул на меня и улыбнулся.
– Ты просто очень мало знаешь о тараканах, пока что. У него очень оригинальное мышление, он знает много удивительных вещей, может рассказать про многие интересные миры, в которых побывали его клетки.
– Ого. Даже не знаю, что сперва спросить: как вы общаетесь или как он путешествует, оставаясь здесь?
– Общаемся мы ментально. Для того, кто поддерживает миллионы мысленных контактов разом, освоить контакт с другим видом – это как для нас на велосипеде покататься.
– А путешествует он, – я уже сам догадался, – отправляя сотню тысяч клеток по рельсам?
– Именно! А потом просто считывает их память. Если они не заблудятся вдали от основы, если кто-то вернётся обратно.
У меня заработала фантазия.
– Вот бы мне так! Оставил ноги бегать по вагонам, а голову отправить на море, в отпуск!
– Пошли, отпускник! – рассмеялся Сфинкс. – Если мы дело не сделаем, Вересаева нас сама разделит на части. И отправит: одну ногу в Ховрино, другую в Котельники. Ищи трансформатор, тараканофоб!
Мы прошли ещё сотню метров по совершенно скучному коридору с полукруглым потолком и бледно-коричневыми стенами. Освещение работало, свои фонарики мы выключили. Правда, лампы в плафонах капитально заросли пылью, через одну не горели, а время от времени встречались пустые патроны или старые потемневшие осколки. Пол тоже не блистал свежестью: островки пыли перемежались разнообразным мусором, вдоль стен виднелись дорожки, протоптанные маленькими когтистыми лапками. Ближе к середине старались держаться вереницы следов покрупнее. Я уговаривал себя, что кошачьи, в крайнем случае собачьи. Только вот интерес, который проявил к ним Сфинкс, подсказывал мне, что всё не так просто.
Человеческие следы в этом запустении попадались не часто. Дважды мы натыкались на сильно истоптанные участки, заваленные битой штукатуркой и щепками. Но следы эти были очень старые и нас интересовали мало.
– Посмотри, а ведь не простые охотники за старьём и цветным металлом здесь шастали! Знали, где ковырять!
Сфинкс подошёл к одному участку стены, словно выдержавшему очередь из крупнокалиберного пулемета. Глубокие отверстия и осколки облицовочной плитки свидетельствовали об изрядной настойчивости воров.
– Ломом долбили? – предположил я.
– Точно! И заметь, прямо в дверь, ни на сантиметр в сторону. По наводке работали.
Я пригляделся и понял, о чем он говорит. Небольшой участок стены, меньше метра шириной, был на полтона темнее основной окраски.
– Это и есть вход на склад?
– Запертый и опечатанный. Найти непросто. Тут таких много, считай – через каждые десять метров, но почти все фальшивые. А били именно в этот. Вон, напротив лючок в стене с маркировкой, по нему и определили.
– Хорошо били, старательно. – Я поковырял один из сколов, оценивая глубину. – Хорошо, что дверь выдержала.
– Да ну, тут материалы такие применены, она бы и килограмм тротила выдержала. А там бы сработала сигнализация, наши подоспели, порядок навели.
Я вспомнил, как мы со Сфинксом, чтобы спуститься сюда, ждали ночного закрытия станции. Потом четверо рабочих с трудом сдвинули с места "мраморную" колонну, которая внутри оказалась даже не железобетонной, а тонкостенной и пустотелой. Узенькая вентиляционная отдушина превратилась в широкую винтовую лестницу, по которой мы и начали спускаться. Он – молча, а я – ворча, что задвинутая обратно колонна осыпала наши головы пылью и мусором, и вообще, было бы разумнее пойти простым прямым путем, через решетку на Киевской.
– Наши бы подоспели, как же! – хмыкнул я.
– В самый раз, – не сдавался Сфинкс. – Если дверь взорвать, там изнутри все залито стабилизирующим раствором. Нашим бы тут оставалось только мусор прибрать, да статую, получившуюся из вора, в мэрию передать. Там бы спасибо сказали и скверик украсили в духе классицизма.
Мы пошли дальше. Поразмыслив, я спросил:
– Слушай, а нас эти следы разве не интересуют? Это не мог наковырять наш знакомый?
– Нет, те следы старые очень. И нога другая. Нас интересуют вот эти, самые свежие.
Он указал на протоптанные чуть в стороне и ещё не заросшие свежей пылью отметины. Логично. И обидно, что я не заметил их первым.
– Эти идут нам навстречу. Если уж идти, то вот по тем, – и я, отыгрываясь, указал на похожую цепочку, протянувшуюся у противоположной стены. – Тут он шёл обратно.
Сфинкс показал зубы и весело воскликнул:
– А я всё гадаю, когда ты внимание обратишь?
– Нам не стоит вернуться и посмотреть, куда он ходил?
– Не переживай, он всего лишь ошибся коридором. Можем идти дальше. Впереди развилка, вот там и начнём соображать, куда нам дальше.
Развилка действительно дала пищу для размышлений. Три смыкавшихся в этом месте коридора были истоптаны, словно кассовая зона в день распродажи. В четвертом ответвлении, тупичке, освещённом всего одной тусклой лампой, располагалась пара дверей, причём одна из них висела наискось, вырванная с мясом.
– Это они зря сделали, – тихо пробормотал Сфинкс.
– Кто?
– Те, кто не доковырял вход на склад.
Я сделал шаг в сторону тупичка, чтобы рассмотреть, куда ведут следы, напарник ухватил меня за рукав и резко дёрнул обратно. Под его укоризненное цыканье я вгляделся в полумрак, не приближаясь.
Отпечатки тянулись к двери, там терялись у большого черного пятна. Сфинкс осторожно посветил фонариком, стараясь не приближать луч к черному провалу дверного проёма. При свете стало различимо множество пятен поменьше, рассыпанных по полу, стенам и двери. И широкая полоса, словно что-то тяжёлое, пачкающее серый бетон, проволокли по полу.
– Что тут случилось?
– Да так… Если будешь шарить по заброшенным станциям, никогда не взламывай двери в кладовку. Ничего хорошего там быть не может. Видишь, вот капельки тянутся? Один всё-таки сумел убежать. Повезло ему, что ломать двери не с левой стороны начали.
– А что там?
– Там туалет. Был. Такая здесь система безопасности.
Сфинкс счёл это объяснение достаточным и увлёк меня в один из коридоров. Я заметил, что здесь продолжаются следы Буньипа. Были они и в третьем коридоре, только там они шли нам навстречу.
– Понимаешь, да? – уточнил Сфинкс. – Через тот коридор, что ведёт на Киевскую, он пришёл. По ошибке свернул направо, потом вернулся, взял что-то тяжёлое у кладовки, не побоялся. И потащил в эту сторону.
Я нашел среди следов две ровных узких полосы.
– Тележка?
– Возможно. Дойдём – узнаем. Мы, собственно, уже почти пришли.
Сфинкс остановился у широкого дверного проёма. Помня про здешние понятия о безопасности, я невольно замедлил шаг. Но напарник решительно толкнул обитые жестью створки, украшенные недвусмысленным жёлтым треугольником с изображением черепа, костей и молнии.
За дверью оказалась широкая лестница. Ступени тонули в сумраке, но этажом ниже пробивалось неровное голубоватое свечение. Периодически оно становилось ярче, потом слышался гул и потрескивание, вроде электрических разрядов, и свет притухал.
– Прибыли! – Сфинкс хихикнул. – Вот твой трансформатор!
* * *
Никак это помещение не соответствовало слову "трансформатор". Вот вы его себе как представляете? Гирлянды керамических изоляторов, от них кабели, словно толстые чёрные змеи тянутся по стенам. Железные многослойные квадраты якорей, чуть коричневые от ржавчины, опутаны тысячами витков медной проволоки.
Кто сказал, что я описываю детали из детского радиоконструктора? Что, высоковольтные трансформаторы выглядят по-другому? Возможно, я никогда их не видел. Мне они представлялись именно такими. И обязательно рубильник, солидный такой, со светлыми клеммами и матовой рукояткой. Что за трансформатор без рубильника?
Здесь рубильник был, но он оказался единственным, что соответствовало моим фантазиям. Всё остальное в сфере трансформаторного зала выглядело иначе.
Большая часть помещения, исключая входной проём, была утыкана стальными иглами. Острия торчали из пола, стен и потолка через неравные промежутки, словно кто-то вывернул наизнанку огромного железобетонного ежа. От каждой иглы в центр зала тянулась тоненькая серебряная звенящая струна, упираясь вторым концом в сияющий стержень.
Любому, кто входил в трансформаторный зал даже впервые в жизни, становилось сразу ясно, что стержень этот – основа всего механизма. Заострённый книзу, словно вязальная спица десятого номера, сверху он был приплюснут, горел всеми цветами радуги, переливался бесконечным калейдоскопом узоров. У самой вершины он вбирал в себя все серебряные нити, словно взрывался тончайшей паутиной.
– Какая красота! – сказал я, останавливаясь рядом со Сфинксом.
Не только это я сказал, но остальные эпитеты не стоит повторять в приличном обществе. Сфинкс за приличное общество не считался, поэтому охотно меня поддержал.
– Это точно. А ты представь, каким оно было, когда светилось в полную силу!
– Ещё сильнее?
– Ха, в тысячу раз! В сварочной маске смотреть было невозможно!
Я употребил ещё пару неприводимых эпитетов, потом спросил:
– А что это такое?
– Перо жар-птицы! – Сфинкс прошептал это с оттенком благоговения в голосе.
– Чего?
– Не чего, а жар-птицы. У вас её ещё называют птицей Рух. В легендах говорится, что её невозможно увидеть, когда она падает с неба. Понимаешь, почему?
– Если одно только перо даёт столько света… А что оно здесь делает?
– Собирает свет Леи, – объяснил Сфинкс и указал на одну из струн-паутинок. – И трансформирует в силу мгновенно, без людей и без их эмоций. Вот, смотри!
Нить задрожала, засветилась у основания ярко-голубым. Свет концентрировался, собирался в крупную каплю, а затем побежал по струне к перу. Коснулся его и с треском электрического разряда померк. Вниз по стержню сползла капля мутной жидкости и упала в каменную воронку у самого пола.
– Там коллектор, – продолжил пояснения Сфинкс. – По тем трубкам концентрат собирается в аккумуляторном зале и направляется в переработку. На разное оборудование типа подавителей или на удержатель для продажи инородцам. Этот трансформатор почти погас, поэтому силы даёт мало и в промышленных целях не используется. Всё уходит прямиком на испарители и рассеивается потом в вентиляционные шахты. Со свежего пера свет Леи ручьём течёт, а тут так, слёзы.
– Ты видел когда-нибудь свежее перо?
– Случалось. Жар-птицы происходят из моего родного мира, мы на них даже охотились. Там не сложно. Нужно только два корыта кукурузного зерна да креплёного вина.
– Их реально можно поймать, таких? – перебил я, поняв, куда он клонит.
– Нет, конечно. Легче остаться без руки. Но если повезёт, выдрать пару перьев получается. Если продать в мире типа вашего, можно на всю жизнь себя обеспечить.
– Дорогая штука?
– А сам как думаешь? У него срок службы больше ста лет на максимальной мощности!
Подойдя к краю смотровой площадки, я заметил под конструкцией ещё какую-то деталь, выделявшуюся на фоне остальных. Как пятно от кофейной чашки на белом листе с квартальным отчётом.
– А для чего нужна вот эта штука?
– Какая? – Сфинкс тоже подошёл к краю, чтобы заглянуть за воронку коллектора. – Ух ты! Штука эта весьма интересная. Похоже, именно из-за неё мы с тобой здесь и очутились!
Он уверенным движением шагнул к узенькой боковой лестнице, ведущей со смотровой площадки вниз, внутрь рабочей сферы трансформатора. Я резво ухватил напарника за шкирку и втащил обратно.
– Ты с дуба рухнул? Забыл, что там всё под напряжением? Сейчас рубильник опущу…
Ситуация повторилась зеркально. Теперь уже Сфинкс довольно грубо схватил меня за плечо и оттолкнул от шкафа с рычагом.
– Мы с тобой отключили напряжение там, наверху, забыл? Не прикасайся к этому рубильнику, если жить хочешь!
– Но он же поднят!
– И должен быть поднят. А кто его опустит, получит удар в пять тысяч Лей. Разрядники снизу напрямую к нему подведены. Когда сверху рубильник опущен, здесь ничего трогать нельзя!
– А здесь что, всё стоит в это время без защиты?
– Не стоит. Короче, хватит вопросов, просто иди строго за мной, след в след, и ни к чему не прикасайся.
Мы спустились в сферу и гуськом пробрались к воронке. Дважды Сфинкс менял направление движения, обходя не видимые моему глазу защитные механизмы. Рожа у него при этом была настолько постная, что я не удержался. Когда мы оказались под самым пером, сделал вид, что пытаюсь дотянуться до него рукой. Ругани было – любо-дорого, а на кисти у меня ещё долго синели следы его когтей.
Наконец, мы оказались с дальней, если считать от входа, стороны коллектора. Здесь я смог разглядеть постороннюю деталь подробнее.
– Так я и думал, – обрадовался Сфинкс. – Это банка.
Никакая это была не банка. Два диска из меди, размером с чайное блюдце, а между ними расстояние сантиметров сорок. Под нижним ещё виднелись какие-то шарики и провода, скрытые в складках пластикового пакета – белого квадрата с прорезями ручек. Такие выдают в бутиках при покупке одежды.
