Елизавета Водовозова
На заре жизни. Том второй

– Вот так логика! – вскричала она, – вас упрекам в легкомыслии, а сама, принимая активное участие в вечеринке, тоже не подумала ни о чем осведомиться!..

В эту минуту меня окликнул В. А. Слепцов и быстро подошел к нам. Хотя Ольга Николаевна и должна был ожидать этой встречи (почти ни одна затея в нашем круге не проходила без его содействия или прямого участия), она очень переконфузилась, но что еще больше удивило меняя так это то, что и он на этот раз сильно смутился. На его вопрос, надолго ли она приехала в Петербург, она сухо ответила: «Сама еще не знаю», – и стремительно вышла из комнаты.

Я всею душою симпатизировала и Слепцову и Очковской, но так как ни тот, ни другой не говорили мне о том какие сложились у них отношения друг к другу, я, конечно, и не спрашивала у них об этом. Что Ольга Николаевна в конце концов, была безумно влюблена в Слепцова, в этом я не сомневалась, как и многие другие, но какие чувства Слепцов питал к ней, трудно было прочесть на его неподвижном лице. Когда я уезжала в провинцию, они, как мне казалось, были в дружеских отношениях. Что же произошло, что они, судя по встрече, так изменились друг к другу? Не этот ли разрыв положил печать глубокого страдания на прекрасное лицо Очковской? Хотя многих знакомых это интересовало, но, если кто-нибудь по своей экспансивности подымал подобный вопрос в обществе, обыкновенно ему замечали: «Каждый должен устраивать с личную жизнь по своему усмотрению», или: «Никто не имеет права залезать в чужую душу», или: «Предметом обсуждения могут быть лишь дела общественные, а не личные». Тут невольно приходилось прикусить язычок даже тому, у кого он был очень длинен.

Слепцов сообщил мне, что Якушкин явился совершенно пьяный и ему необходимо дать опохмелиться, что иначе он наговорит много нелепостей.

Когда я пробиралась в «залу», публика аплодировала хору, кончавшему пение. В эту минуту из противоположной двери показался растрепанный, засаленный, лохматый Павел Иванович Якушкин.

– Други мои, братья мои!.. – забрюзжал он, повторяя каждое слово по нескольку раз. – Ребята вы хорошие… чудесные ребята. Что же это такое? Оглобли назад вертают? Нельзя назад… Что у кого, то и в дело пускай: палки… камни… зубы… кулаки. Во как! – И он поднял вверх кулаки и выпучил глаза. – Эх вы, голуби мои злосчастные! – И вдруг, сделав хитрые глаза и грозя пальцем, он произнес: – Только бы не кукиш в кармане казать!

Тут Слепцов подошел к столику и шепнул ему, что «мокренькое» уже ждет его, взял его под руку, и Якушкин направился к двери, то и дело хватая Слепцова за голову, целуя его и приговаривая:

– Славный паренек!.. Уж такой-то славнеющий!

Слова Якушкина публика встретила смехом и громом рукоплесканий, – она видела в них намек на изменившуюся политику правительства. Лишь только он исчез за дверью, появился В. И. Водовозов и прочел отрывок из «Зимней сказки» Гейне в своем переводе. За ним опять вышел Якушкин, уже совершенно трезвый, и рассказал один эпизод из своих странствований по России, – о том, как он бабам продавал ленты и платочки, и какие у него выходили при этом разговоры. После этого С. В. Максимов прочитал отрывок из своей статьи о путешествии по северу России. За ним следовало чтение Слепцова с обычным громким успехом.

Объявили второй перерыв, и публику просили перейти в другую квартиру – освежиться и закусить уже без каких бы то ни было жертвоприношений.

Было далеко за полночь, когда устроители начали! перетаскивать в пустую квартиру стулья, чтобы в большой комнате расчистить свободное место для «балета». Разнообразные танцы особенно понравились публике: были исполнены различные малороссийские танцы, лезгинка русская: одна девушка, одетая мордовкой, протанцевала свой народный танец. Вполне ли соответствовали национальности костюмы и танцы танцоров, судить не могу, на все они вызывали громкие аплодисменты. Когда же появилась Очковская в красной цыганской шали, обшитой густою бахромою, голова, шея, руки которой были щедра украшены бусами, фольгою и позвякивавшими монетами она одним своим появлением вызвала всеобщий восторг настоящую бурю бешеных аплодисментов, восклицании и топанья ног, которых уже никто не в состоянии был остановить. Начался танец, и Очковская сама все более увлекалась и пьянела от восторга публики и от темпа музыки, все более быстрого, от гиканья и цыганских выкриков, видимо непроизвольно срывавшихся с ее уст. Ей совсем не давали передышки, то и дело кричали «бис», и она повторяла еще и еще все тот же танец. На ее шее разорвалась нитка бус; все бросились их подбирать с криками: «И мне, и мне. на память!» Несколько человек хлопали с каким-то остервенением, выкрикивая во все горло: «Бис, божественная! Бис, очаровательная Очковская!» Наконец она выбилась из сил и убежала.

Заиграли мазурку: тут уже и посетители с билетами, и устроители вечеринки, одним словом, все присутствующие пустились в пляс в двух квартирах сразу, так как звуки музыки раздавались повсюду, а в задних маленьких комнатках шла оживленная беседа: трудно было представить, что многие тут в первый раз видели друг друга, казалось, все собравшиеся хорошо были знакомы между собой. Когда топот ног несколько стихал, то один из братьев Курочкиных или кто-нибудь из студентов произносили экспромты в стихах; затем снова пели и танцевали, танцевали без конца… Вдруг кто-то закричал: «Шестой час!» Тогда к устроителям (они расхаживали в цветных бантиках) двинулись посетители, протягивая им свои визитный карточки, а некоторые и деньги с просьбою прислать одни или несколько билетов на следующую вечеринку. Адреса требовавших билеты немедленно записывались, а деньги никто не брал ввиду того, что тут только явилась мысль повторить вечеринку.

Через несколько дней после этого ко мне пришли устроители вечеринки и начали на чем свет бранить Очковскую. По их словам, вторая вечеринка, которую они решили устроить, имела еще несравненно более шансов на успех, чем первая: желающих получить билеты записано уже очень много, «почти» обещана огромная зала в квартире одного финансиста, все участники прошлой вечеринки обещали свое содействие и во второй раз. И вдруг Очковская не только отказывается проплясать свой цыганский танец, но заявляет, что считает своим нравственным долгом оповестить всех участвующих о цели вечеринки, то есть, как прибавляли они, донести всем, что сбор как с первой, так и со второй вечеринки предназначается для выкупа девушек из домов терпимости.

Тут только я впервые узнала о цели этих вечеринок. Я выразила устроителям мое удивление, что после печального опыта в швейной мастерской Полянской они могут еще думать о спасении погибших девушек, доказывала им, что они, во всяком случае, обязаны сообщить ближайшим участникам о цели вечеринки. И получила в ответ, что они не только не скрывают своих взглядов на этот вопрос, но громко пропагандируют их всюду: если они не заявили об этом во всеуслышание, то только потому, что этому помешал инцидент с Д. С. Этот «барич», этот «дворянский недоумок», бранили они его, выкупив из публичного дома несчастных девушек и не дав им опомниться от ужасающей жизни, не дав успокоиться их издерганным нервам, немедленно засадил их за работу. Да еще из трех девушек, выкупленных им, две из них, как оказалось, уже по нескольку лет прожили в этом учреждении, – следовательно, таких, для которых внезапный переход к трудовой жизни был особенно тяжел. Вообще «он» все устроил по-идиотски. Разве можно было ожидать при этом хороших результатов? Своею необдуманною попыткою Д. С. сразу поселил недоверие к гуманнейшему делу. Только это и заставило их, так оправдывались студенты, на время скрывать цель вечеринок. Им нужны деньги для выкупа погибающих девушек… Откуда же их взять? Если они добудут деньги, то поставят дело спасения несчастных совсем иначе, чем Д. С. Выкупив их от хозяек домов терпимости, их немедленно отправят на весну и лето в деревню, а затем уже будут исподволь приучать к труду и заниматься их умственным и нравственным развитием. Что же касается Очковской, которая так гнусно; отнеслась к делу, имеющему громадное общественное значение, так ведь она всегда отличалась большою склонностью к заскорузлым понятиям, а пожив в провинции, по их мнению, окончательно отупела.

Моя защита Очковской и Д. С. вызвала с их стороны резкую отповедь, что им не помешало, однако, сейчас же просить меня съездить в семью финансиста, чтобы условиться насчет зала для вечеринки. Я отказалась это исполнить, и вечеринка не состоялась.

Прошло недели три-четыре, и двое уже других студентов пришли просить меня устроить вечеринку для сбора, хотя бы очень небольшой суммы денег в пользу их товарища, высылаемого докторами на юг. Мне и в голову не пришло усомниться в правдивости их слов, и вечеринка опять состоялась в моей квартире, но не для поправки, здоровья студента, а, как я узнала впоследствии, тоже для выкупа проституток. На вопрос, обращенный мною к устроителям, зачем они прибегли ко лжи, они, не смущаясь, отвечали, что возвышенная цель оправдывает средства. Чтецами на второй вечеринке выступило большинство писателей, принимавших участие и в первой, исполнительницею музыкальной части явилась другая, тоже даровитая музыкантша, было и хоровое пение, но не было уже никаких танцев. Вместо проспекта первой вечеринки, который так понравился многим, устроители на этот раз не удосужились написать никакой афиши. Несмотря на множество лиц, выразивших желание явиться на вторую вечеринку, пришлось раздать билеты меньшему числу лиц, чем в первый раз: дворник, проведавший, что предстоит опять вечеринка, заявил мне, что домовладелец не позволяет устраивать что бы то ни было в пустой квартире. Все это невольно удручало всех нас. Вообще повторная вечеринка оказалась несравненно менее оживленной, чем предыдущая.

У нас говорили, что сбор с этой вечеринки дал возможность выкупить из дома терпимости трех девушек. Одну из них взяла дама средних лет, чтобы отвезти ее на лето в свое имение. По ее словам, ее спутница так скандалила на железной дороге, что вынудила ее пересесть в другое отделение вагона. Когда она доехала до места назначения, проститутки уже не оказалось в вагоне, а куда она исчезла, дама не стала справляться, так как решила, что она отравит ей все лето. С другой проституткой дело кончилось так же неудачно: ее взялась отвезти в деревню к своей престарелой родственнице молодая, только что поженившаяся парочка. Эту вторую девушку удалось привезти в деревню. Однако в семейном доме, где ее поселили, она проявила необузданный характер, предавалась беспрерывным вспышкам гнева, выкидывала то непозволительные шалости, то детские капризы. Ее начали сторониться и смотрели на нее как на ненормальную. Через несколько недель после ее водворения члены семьи решили, что жить с нею невозможно, собрали необходимую сумму на дорогу и на прожитие на первый месяц и дали ей возможность уехать, куда она сама пожелала. Третья проститутка, кроткого, миролюбивого характера, честная по натуре, всем своим любящим сердцем привязалась к человеку, который помог ее освобождению из дома терпимости: она вполне добропорядочно прожила всю свою недолголетнюю жизнь, работала, сколько хватало сил, но оказалась крайне болезненною. О судьбе этих трех девушек я сообщаю только по слухам.

В тех кружках, к которым я имела какое бы то ни было отношение, описанная выше попытка спасать девушек из домов терпимости была последнею, – я, по крайней мере, ничего не слыхала о том, чтобы кто-нибудь еще предпринимал что-либо подобное. Вообще это увлечение вспыхнуло как-то внезапно и так же внезапно погасло.

Иначе дело обстояло в семейной сфере (понимая под этим отношения между родителями и детьми) и в брачных союзах. Тут недоразумения, конфликты, тревоги, отчаяние, тяжелые драмы наполняли собою всю эпоху шестидесятых и первую половину семидесятых годов, пока в этой семейной революции не обновились понятия, взгляды и обычаи.

Недоразумения и раздоры между отцами и детьми, начавшиеся у нас издавна, особенно обострились в шестидесятые годы. Общество представляло тогда две диаметрально противоположные группы – прогрессивную и консервативную. К первой из них преимущественно принадлежала молодежь, но не только она одна, а все наиболее живое, чуткое, образованное в обществе. Представителей консервативной группы тогда обыкновенно называли крепостниками; к ним причисляли всех, державшихся старых порядков и отрицавших необходимость изменения чего бы то ни было в наших нравах. К прогрессивной группе в семье большею частью принадлежали взрослые дети, а к консервативной – родители. Диаметрально противоположные воззрения этих двух поколений сделали совместную жизнь членов семьи невозможною. Этот разлад давал себя чувствовать во всех классах русского общества: сыновья дворян отказывались занимать весьма многие должности своих отцов, находя их недостаточно честными и благородными; сыновья чиновников находили зазорным для себя сидеть в канцеляриях и департаментах или корпеть над какою-нибудь механическою работою, которая не может ни удовлетворять умственным запросам, ни приносить пользу ближним; даже сыновья очень многих купцов находили теперь, что нельзя заниматься торговлею, так как относительно этого рода деятельности недаром сложилось убеждение: «Не надуешь, не продашь». Дочери порывали с родителями потому, что они не желали выходить замуж за тех, кого родители выбирали им в мужья. Многие из них глумились даже над обрядом венчания, если он был обставлен помпезною пышностью и церемониею и если виновница торжества являлась на него в пышном белом наряде с померанцевым венком и фатою на голове. Молодое поколение находило, что для того, чтобы ничто не напоминало этот мишурный блеск брачного обряда, скрывавшего столько лжи и обмана, служившего ширмою для выгодной сделки между родителями, необходимо обставлять его совершенною простотою и естественностью, соответственными современным демократическим взглядам. И немало новобрачных уже являлось в церковь совершенно запросто: невеста без флердоранжа, жених – без всяких атрибутов свадебного торжества, – оба в простых платьях, в которых они обыкновенно отправлялись на уроки.

Разрывы детей с родителями, жен с мужьями оказывались самыми характерными явлениями эпохи шестидесятых годов. Даже в тех семьях, где детей горячо любили, им все же нередко приходилось резко порывать с родителями, и здесь происходила не менее ужасающая драма, как и там, где деспотически расправлялись с ними. В этих семейных драмах не было ни правых, ни виноватых, были только несчастные люди, случайно попавшие под тяжелое колесо переходного времени. Девушки желали учиться и стремились в столицы, где они мечтали не только приобретать знания, но и найти условия жизни, более справедливые и разумные, более соответствующие современным требованиям, чем те, которые они встречали в своей допотопной семье, так беспощадно губившей все проблески самостоятельной мысли и всякую индивидуальность. Как было им не броситься отважно в новую жизнь, когда все кругом говорило им, что, продолжая дышать смрадом окружающей среды, они одним уже этим совершают преступление.

В таких случаях положение девушки являлось особенно трагичным. Переговоры и мольбы о том, чтобы ее пустили в столицу учиться, очень часто ни к чему не вели: родители не понимали, как может их дочь жить на чужой стороне без надлежащей опытности, без родных и какой бы то ни было опоры. Они не видели примера, чтобы молодая девушка благополучно устраивалась самостоятельно, да еще жила на свой заработок, и отказать в ее просьбе считали своею священною обязанностью. Девушки, раздраженные упорным сопротивлением родителей, в то время когда им так хотелось поскорее окунуться в водоворот новой, кипучей жизни, демонстративно, резко, бурно порывали все отношения с родителями или подготовляли тайное бегство. Они как-то мало думали о том, что без средств существовать невозможно, и обыкновенно ссылались на то, что другие уехали и живут же… Но как жить без надлежащих бумаг? Это многих из них заставляло опасаться, что без документов полиция немедленно водворит их на прежнее место жительства. Вот тут-то и явилась мысль о фиктивном браке, за который многие ухватились тогда, как за якорь спасения в безвыходном положении. Родители девушки, решившейся на фиктивный брак, обыкновенно не подозревали, что она выбрала себе мужа только для того, чтобы уйти из-под родительского крова. Если она выходила замуж слишком поспешно за человека, который только что появился на ее горизонте, они находили, что даже такой скороспелый брак лучше, чем ее попытка к бегству, ее вечные порывы к самостоятельной жизни, семейные раздоры, всегда тяжело отзывавшиеся на тех и других, – и соглашались.

Фиктивный брак лишь очень редко оканчивался так счастливо, как это описано у Синегуба («Былое», 1906 год, No№ 8–9), что, вероятно, случилось только потому, что ооа действующие лица в этом фиктивном браке оказались на высоте своего положения, людьми из ряду вон высоконравственными, чистыми и честными: они действительно в конце концов сделались настоящими супругами в лучшем смысле этого слова.

В фиктивных браках часто повторялись такие случаи: молодому человеку рассказывают о безвыходном положении хорошей девушки, – она не может вырваться из семьи не только для того, чтобы учиться, но чтобы существовать по-человечески. Между ее родителями вечно происходят интриги, распри, которые изо дня в день грязнят чистую Душу молодой девушки. Родители твердо решили не дозволять ей оставить их дом иначе, как после ее брака. Молодо человек, познакомившись с положением девушки, соглашается вступить с нею в фиктивный брак и немедленно разойтись после брачной церемонии. Все в точности исполнено: супруги расходятся в разные стороны, не имея ни малейших сведений друг о друге. Через год-другой после этого фиктивный муж влюбляется в девушку и желает на ней жениться. Между тем о своей фиктивной жене молодой человек знает только одно, что она уехала за границу учиться. Пока он собирает сведения о том, где именно она находится, и переписывается с нею, проходит довольно много времени, но его несравненно больше уходит на бракоразводный процесс, поглотивший последние средства молодой четы, заставивший ее пережить много горя, ожиданных и неожиданных страданий. Когда им наконец оказывалось возможным пожениться, они уже были с одним-двумя незаконными детьми на руках, с большими долгами на шее, с издерганными нервами и силами, надломленными в непосильной борьбе с нефиктивными затруднениями.

А вот и другой фиктивный брак, еще более характерный для того времени. К знакомой мне девушке посватался молодой человек, но получил отказ. Поддерживаемый ее родителями, он через несколько времени повторил свое! предложение. По молодости и неопытности она считала претендента на ее руку порядочным человеком (оказалось, что он совсем не был таковым) и откровенно созналась ему, что любит другого, за которого родители не желают ее: выдавать замуж. Молодой человек выслушивает ее признание и предлагает ей фиктивный брак, клятвенно уверяя, что его любовь к ней беспредельна и бескорыстна и что он употребит все силы, чтобы соединить ее с любимым человеком. Молодая девушка вполне верит ему, так как, по ее словам, он был принят в интеллигентных кружках и считался порядочным человеком. Она бурно выражает свою радость, бросается на колени, благодарит своего спасителя за его великодушное предложение, уславливается с ним: о том, чтобы после венца, доехав вместе до первой почтовой станции (дело было в провинциальном городе), навсегда разъехаться в разные стороны. Но каково же было ее изумление, когда она начала прощаться с ним, чтобы самостоятельно продолжать свой путь по другой дороге. Она была силою задержана мужем, который предъявил ей свои супружеские права и отправился вместе с нею в Петербург. И по дороге и позже она пыталась бежать от него, но он каждый раз чувствительно доказывал ей свою законную власть. Между супругами началась не жизнь, а настоящая каторга, длившаяся несколько мучительных лет, пока супруг не заблагорассудил сам дать ей развод, задумав жениться на другой.

Стремление работать среди народа наиболее плодотворно заставляло некоторых жениться на крестьянках или на простых, необразованных девушках, что обыкновенно кончалось не менее печально, чем и фиктивные браки. Нужно заметить, что мужчины чаще женились на горничных, портнихах или крестьянках, чем образованные девушки вступали в такой же неравный брак.

В одной элементарной школе обучал Голковский, молодой человек, только что окончивший университет, а одною из учительниц в ней была очень молоденькая девушка из высшего круга. Им часто приходилось встречаться и в воскресной школе, где оба они учительствовали, и в учительских собраниях.

На одну из вечеринок моих знакомых, когда у них собралось уже несколько человек, пришел Голковский, а за ним учитель Яковлев, столь обязательно предлагавший сюжеты для художественных произведений (см. главу XV). В то время как Голковский с кем-то разговаривал в стороне, Яковлев заявил, что желает предложить на общее обсуждение один роман из действительной жизни, о котором поговорить куда полезнее, чем заниматься разбором досужих фантазий писак художественных произведений, так как он даст обильный материал для решения нескольких коренных современных вопросов.

Несмотря на всю нелепость этого предложения, Яковлев высказал все это тоном, не допускавшим сомнений в правильности его разумения, по обыкновению, очень важно и совершенно серьезно.

– Я говорю, – добавил он, – о романе молодой аристократки, преподавательницы известной нам элементарной школы: мне сделалось случайно известно, что она написала Голковскому письмо, в котором предлагает ему руку и сердце.

Услышав последнюю фразу, Голковский вскочил с места как ужаленный. Он придвинулся вплотную к Яковлеву и гневно прокричал ему в лицо, что запрещает ему продолжать начатое, что только при своей скудоумной голове он не понимает того, что не имеет права залезать в чужую душу. С этими словами Голковский выбежал в переднюю и в страшном волнении, надевая пальто и ни к кому не обращаясь, продолжал громко бранить Яковлева.

Все это мало смутило последнего. После ухода Голковского он продолжал распространяться на ту же тему. Он-де, Яковлев, прекрасно понимает, что не следует вести бесед о личных чувствах, но роман Голковского представляет исключение и подлежит общественному обсуждению. Некоторые из присутствующих выразили желание не подымать вопроса о названном романе, другие возражали, что Яковлев, вероятно, имеет свои резоны настаивать на этом. И тот начал:

– Пункт первый: если особа аристократического происхождения первая письменно объясняется в любви молодому человеку противоположного социального положения, я делаю из этого вывод, что она желает подражать Татьяне Пушкина: «Я вам пишу, чего же боле…» Тут я ставлю вопрос: могут ли прогрессивные люди «молодой России» допускать брак девушки, олицетворяющей заскорузлые отжившие идеалы, с человеком современным, который должен содействовать их исчезновению. Второй пункт: Голковский полюбил девушку аристократического происхождения. По отзывам ее товарищей по преподаванию, эта особа дельная, следовательно, Голковский и с нею может продолжать общественную деятельность. Но это ли он в ней полюбил? Пусть поглубже проанализирует свое чувство, не есть ли это наследие от отцов, пережиток крепостнических, барских наклонностей и развратных вожделений к выхоленному, барскому, аристократическому телу?

И оратор окинул окружающих победоносным взглядом, – дескать, замечайте, в каких тонкостях и глубинах я умею разбираться…

К его удивлению, все как-то сердито бросали ему на разные лады:

– Это бог знает что такое!.. Никто не имеет права обсуждать личные дела!

– Если общество находит, что этот роман должен оставаться исключительно в области личных дел господина Голковского, то так и должно быть, – проговорил смиренно Яковлев деловитым тоном и, по обыкновению, нисколько не смущаясь.

Роман Голковского носит резкий отпечаток эпохи шестидесятых годов, и я кратко передам его так, как я узнала о нем от него самого через несколько лет после его окончания.

Прежде чем принять какое-нибудь решение относительно брака с молодою девушкою из высшего круга, Голковский условился с нею посещать ее дом в качестве ее преподавателя. По мнению их обоих, брак их мог состояться лишь при условии, что они тайно обвенчаются, и она уйдет из дому только в том, что было на ней. Она согласна была на все из-за любви к Голковскому и высказывала свои мечты о том, как она, рука об руку с ним, пойдет по дороге труда. Но Голковский после более близкого знакомства с девушкою, пришел к заключению, что ее изнеженный и крайне хрупкий организм, ее привычки к большому достатку не дадут ей возможности переносить те суровые условия жизни, на которые он должен был обречь себя в близком будущем. Боялся он и того, что, при виде ее лишений, которые ей придется испытать, его любовь к ней заставит его пойти на компромисс, – им он считал даже отказ от намеченной им деятельности в народной среде. В нем жила непоколебимая уверенность, что общественная деятельность обязывает устранять все препятствия, – следовательно, и личные чувства, мешающие ей. Он откровенно все высказал молодой девушке, а та приняла это за недостаток любви к ней, – и они сразу порвали свои отношения.

В наследство от только что умершего отца Голковский вместе с двумя сестрами получил около девяноста десятин земли, полное хозяйство и барский дом в одной из губерний средней полосы России и немедленно уехал на свою родину. Он не захотел воспользоваться львиного частью наследства, как это полагалось ему по закону: землю, небольшой капитал и остальное имущество он разделил на три равные части, а барский дом, по соглашению с сестрами, решено было отдать под школу или больницу. Прошло более года в хлопотах по разделу. Его сестры вышли замуж и уехали из деревни, отдав в аренду свои земельные участки.

Первое время жизни в деревне Голковский как-то туго сближался с крестьянами. Чтобы сделать эти отношения более близкими, он женился на бойкой крестьянской девушке из очень бедной семьи и зажил с нею в своем помещичьем доме, который в тот момент еще не был общественным достоянием. Хотя он со своими тридцатью десятинами считался одним из бедных землевладельцев-помещиков, но все же он был несравненно богаче соседних крестьян, и крестьянская девушка и ее родители были очень довольны этим браком, не подозревая того, что Голковский из своего земельного участка хочет еще кое-что выделить своим соседям – крайне бедным крестьянам, страдавшим от малоземелья.

Земельная собственность Голковского состояла из двух неравных участков. Наибольшую ее часть, около двадцати десятин, он через несколько месяцев после брака раздарил наибеднейшим соседям, а несколько позже свой барский дом преподнес в дар земству для больницы. На своем же участке, составлявшем около десяти десятин, находившемся отдельно, версты за две от его барского дома, он на несколько сот рублей, оставшихся у него после раздела с сестрами, построил себе избу. Голковский хотел взять себе такой же земельный надел, как у всех окружающих его крестьян, но это трудно было осуществить, потому что его десятидесятинный участок неудобно было делить. Когда его жена и ее родители поняли, что он стремится зажить жизнью, общею с остальными крестьянами, они в глаза и за глаза стали поносить его с остервенением. Чтобы женина родня меньше грызла его, он отстроил для себя крестьянскую избу, но побольше и поудобнее соседских. Как только все было окончено и он обзавелся хозяйственным инвентарем, он нанял рабочего и вместе с ним начал трудиться не покладая рук, с раннего утра до позднего вечера. Хотя его жена была не из лентяек, усердно работала и исправно вела хозяйство, но это не мешало ей вечно упрекать мужа: она говорила, что он обманул ее, что если бы она знала да ведала, что он хочет сделаться простым мужиком, то ее отец выбрал бы ей более подходящего парня из простых крестьян. Несмотря на это, Голковскому все же казалось, что существование для него в деревне возможно, что скоро для него наступят лучшие дни. Он обучал жену грамоте, читал ей, объяснял, и, так как она оказалась понятливою от природы и весьма любознательною, он рассчитывал, что она скоро разовьется умственно и нравственно. Утешало его и то, что он постепенно освоился с земледельческою работою и деревенским хозяйством. Однако скоро его положение в семье сделалось невыносимым. Дело в том, что, когда его барский дом был принят под больницу, земство устроило в нем приемный покой и аптечку, а в другой его части поместился земский врач с своею семьею, и к ним из города (благо, он был недалеко) стали наезжать интеллигентные люди.

Голковского, лишенного общества образованных людей около двух лет, тянуло к ним все более и более. Перезнакомившись со всеми, он стал проводить у них все свободное время, и жильцы его бывшего дома посещали его большою компанией). Жена Голковского заметила, что ее муж, угрюмый и мрачный дома, оживлялся и становился веселым и разговорчивым со своими новыми знакомыми. Она давно поняла, что не ровня ему, но теперь еще более укрепилась в этой мысли; пришла она к сознанию и того (но, конечно, на свой лад), что она не может делить с ним множества его интересов, что его знакомые хотя и вежливы с нею, но настоящих разговоров у нее с ними не выходит, что в толках и спорах их с ее мужем она не может принимать участия, что они посещают ее дом для него, а не для нее. И она начала жестоко ревновать мужа ко всем его новым знакомым, а в особенности к женщинам, которых возненавидела всеми силами своей души. Она стала осыпать их грубыми насмешками, бросала им в лицо гнусные намеки без всякого повода с их стороны, в справедливость которых она, видимо, сама не верила. Это заставило ее мужа просить своих новых знакомых не посещать его, но зато он сам по праздникам, особенно зимою по вечерам, то и дело бегал к ним. Тогда его тесть и теща, входя в его избу и перекрестившись на образа, обращались к нему обыкновенно со словами: «Пришли тебя образумить… нешто можно так жить? Стал мужиком, и держись одной линии!..» Он кряхтел и терпел, но поведения своего не менял. Жена его, озлобившаяся до последней крайности, во время одной перебранки с мужем подскочила к нему и, злобно глядя ему в глаза, заявила, что она, чтобы насолить ему, сошлась с рабочим.