Екатерина Франк
История одного сражения
– Ты гневаешься, мальчик?
– Не надо… не надо так меня называть! – яростно потребовал тот, отворачиваясь; господин Финехас обошел его и снова заглянул в глаза – спокойно, испытующе:
– На кого именно ты гневаешься? На его величество, да будет он жив, невредим и здоров? Нет, не думаю, что это возможно… Значит, на меня: это уже намного проще. Или, быть может, – он склонил голову к плечу, – ты гневаешься на себя самого?
– Я должен был это сделать, – Панебу стиснул руки перед лицом в замок и принялся ходить взад-вперед, точно запертый в клетки свирепый зверь махедж. – Ты ведь все знаешь, все! Ты видел, как они поступили с моей матерью. Тот человек уже мертв, до него мне не добраться, значит, единственный, кому я могу отомстить – это…
– Это твой старший брат, я понимаю, – кивнул терпеливо господин Финехас. – Ты ненавидишь его почти так же, как его отца, разве не так?
Панебу вздрогнул и остановился на мгновение, затем снова принялся мерить палатку шагами.
– Если бы я мог убить того человека… – наконец сказал он. – Если бы я убил его – то, может, оставил бы Суди жизнь: Маду слишком привязан к нему. А он… он заслуживал подольше прожить со своей глупой верой в доброту людей, – прибавил молодой лекарь вдруг дрогнувшим голосом. Финехас вздохнул:
– Он знает теперь?
– Да, я рассказал ему все, – Панебу тихо, безнадежно рассмеялся, – и он выбрал Суди. Выходит, теперь мне придется убить их обоих?
Старый лекарь покачал головой; его неожиданное спокойствие смутило юношу:
– Ты знаешь, почему твой план провалился?
– Потому что меня предали, – убежденно сказал Панебу. – Ты, господин – ты предал меня, ты обо всем рассказал!
Финехас снова взглянул ему в глаза, одним выражением лица заставив замолчать в растерянности:
– Нет, мальчик. Мне не пришлось этого делать: его величество, да будет он жив, невредим и здоров, сам был здесь сегодня утром! Из моего шатра заметно все, что происходит снаружи – хотя меня и зовут старым слепцом; я видел, как он выходил следом за вами двумя – и, полагаю, так и узнал об этом сговоре.
– Как такое возможно? – выдохнул Панебу не своим голосом. – Его величество… здесь? Ты лжешь!
– Не лгу, мой дорогой ученик, – отрицательно выставил перед собой ладонь старый лекарь. – Тот воин, что прозвал себя Шету перед твоими друзьями – и есть наш живой бог. Этот прием очень любил его покойный отец, да пребудет он по правую руку от владыки Усира… Он часто появлялся среди своих подданных, сменив одежды и облик; разве есть у Хора на троне иной способ узнать, что именно думают и говорят люди в его царстве? Твой гнев ослепил тебя, мальчик: не то ты непременно понял бы все намного раньше.
– Господин… – начал Панебу; Финехас вновь коснулся его плеча:
– Я много раз говорил тебе, мальчик: настоящий лекарь видит душу спасаемого им так же ясно, как и тело его – ибо одно не лечится без другого! В том числе и свою собственную душу, мой дорогой, – ласково прибавил он тоном увещевания. – Загляни в свое сердце, мальчик, и пойми: тот, кто был несправедлив к твоей матери, уже понес наказание – боги забрали его жизнь; я не вечен и сам понимаю, сколь немного мне осталось; когда это случится, твой брат один останется у тебя!
– Он мне не нужен, – пробормотал молодой лекарь. Его наставник немного помолчал, однако продолжил:
– Однажды твой брат уже приходил в мой дом. Он приходил искать твою мать; движимый тем же чувством, что и ты сейчас, я прогнал его – и лишь теперь понимаю, как ужасно, как жестоко ошибся! Твой брат сам был еще ребенком, когда все случилось; с тех пор он наверняка многое переосмыслил. Он давно уже не тот человек, которому ты собрался мстить…
Панебу вновь резко остановился: он казался совершенно сбитым с толку, будто разбуженный среди ночи ребенок, но выражение глаз его сказало господину Финехасу, что первый порыв ярости уже оставил сердце его ученика. Теперь могло помочь лишь ожидание – то самое, которое старый лекарь предпочитал избирать в течение многих лет и теперь бесконечно сожалел об этом.
– Мне нужно побыть одному, господин, – сдавленно выдохнул Панебу и вышел прочь, не поклонишись. Холодный ночной воздух на мгновение ударил в лицо Финехасу; он закрыл глаза, некстати напомнившие о себе злой, острой резью – признаком не столь далекой уже, он знал, старческой слепоты – и зашептал с горечью:
– О Амон, величайший среди богов, мудрейший Джехути, справедливый Анпу! Неужели все это – все было напрасно? Многих людей я поставил на ноги, когда иные звали их уже наполовину правогласными, а теперь я стал глуп настолько, даже имен их и лиц вспомнить не могу! Великая Сехмет, львиноликая – твоим именем лечил я умиравших от черной смерти, и никогда не страшился заразы, зная, что ты со мной! Что бы ни случилось завтра – не допустите, чтобы ученик мой, мой мальчик… мой сын, единственный, что был у меня когда-либо, заживо сжег свою душу ради этой минуты злого торжества… О, если бы мог я, старый и беспомощный, защитить их всех – молодых и неразумных, уверенных, что они готовы к смерти, хотя это и глупо: как может не страшиться гибели тот, кто и жизни-то не знал? Многое видел я на свете; не страшусь ни сорока двух судей, ни пасти могучей Аммат – если и не найдут мое сердце легким, то роптать мне будет не на что; и лишь об одном прошу вас, золотые боги – не допустите гибели всего!..
Часть четвертая
Рассвет занимался над рекой медленно и неохотно, точно зная что-то, еще не доступное человеческим умам; Панебу, привыкший читать в окружавшем его мире волю богов – ко всяким верованиям относился он куда серьезнее, нежели его учитель в былые годы, увидел в этом некий знак.
Минувшей ночью он ушел подальше из лагеря, охваченный после разговора с господином Финехасом скорее растерянностью, нежели злобой; все же старый наставник сумел верно подобрать слова, дабы поколебать его решимость. Но после нескольких часов раздумий в одиночестве прежнее чувство вновь всколыхнулось в нем, наполнив стыдом за недавние сомнения. Как мог он хоть на мгновение пожалеть о своей жажде мести – если не за себя, то за позор и унижение матери? Даже в последние недели своей жизни она плакала по ночам и звала старшего сына, когда думала, что никто не слышит ее рыданий; но Панебу слышал все и все вырезал в своей памяти, чтобы именно в такие моменты не утратить веры в свою правоту.
Сегодня же он придет к Суди – наверняка их общий друг уже рассказал ему обо всем – и предложит честный поединок один на один, как и планировал изначально: слишком грубо и прямо, зато уж наверняка. О том, что может сам умереть, Панебу старался не думать – слишком хорошо узнал за время похода пагубность подобных мыслей – и потому возвращался в лагерь он если не со спокойным, то хотя бы с примиренным с принятым решением сердцем.
Густые клубы дыма на горизонте он увидел не сразу, а увидев-таки – не сообразил сходу даже, что именно произошло, хотя мог бы догадаться: о скором подходе армии Ра ведь как раз говорил тот мальчишка-возница, приведенный Суди и Маду накануне! Но что же могло случиться – теперь, когда той оставалось меньше дня перехода?
Молодой лекарь не знал еще, что именно этого и ждали заранее сосредоточенное царем Муваталли к юго-западу от основных сил воинство: на его плечи ложилась обязанность дождаться, пока подкрепление Та-Кемет расположится на отдых после трудной переправы через реку, дабы уничтожить уставших ратников единым ударом. Предупреждение, посланное молодым правителем, было небезосновательным и действительно очень важным; однако оно опоздало почти на четыре часа.
Усермаатра Рамеси-су был в своем шатре, когда страшная весть дошла до него: он едва вернулся с созванного среди ночи военного совета, по сути, сведшегося к отчитыванию безнадежно растерявшихся военачальников. Те пробовали кивать на кстати снова отсутствовавшего чати Пазера – тот, как говорили, ночью же самолично отправился поторопить армию Ра; этому Рамеси-су не слишком обрадовался, но возвращать сановника и объяснять, что уже распорядился о том же часом ранее, не стал.
Вестнику, сообщившему о разгроме армии Ра, он сперва не поверил; спустя четверть часа весть подтвердилась, и в лагере началось началось что-то страшное. Нападение на армию Ра было воспринято как знамение неизбежного уже поражения: люди метались, побросав оружие, с бешеными и лишенными хоть какой-то осмысленности воплями; командиров, тех, что еще пытались сохранить порядок, никто не слушал. Со стороны повозок доносились страшные для знакомого с подобным человека звуки сшибки – еще не в полную силу, ибо своих со своими же: те воины, что умели ездить верхом, очевидно, пытались на скорую руку заседлать упряжных лошадей и ослов, дабы на них попробовать добраться до реки. Среди них молодой царь неожиданно приметил и суровое, решительное лицо своего недавнего знакомого, друга Маду – Суди, так, кажется, звали его, припомнил Рамеси-су с отстраненной внимательностью к мелочам обреченного. Стало быть, его посланник вернулся один и решил сбежать, дабы не делить участь погибших соратников…
В иное время предательство своих воинов – поклявшихся ему в верности, тех, которые должны были быть готовы умереть за него без раздумий – вызвало бы в горячем сердце Рамеси-су неудержимую ярость; но теперь отчаяние, беспомощное и горькое, вдруг охватило его вместе с безразличием. Холодная рукоять хопеша оттягивала руку бесполезной тяжестью, и он неожиданно для самого себя выронил оружие на песок, отвернулся и на неверных, подгибавшихся в коленях ногах побрел прочь.
Верной прежде стражи не было на обычных местах: шатер его был открыт, беззащитен страшно и голо – почти до непристойности; и молодой правитель обошел его, не желая входить в это потерявшее всякую ценность пристанище. Позади шатра, белоснежный скат которого на время скрыл его от беснующегося воинства, силы наконец изменили царю – он рухнул прямо на утоптанный горячий песок коленями, высокий и сутулый, беспомощно вцепившись ногтями в собственные рыжие космы: о, как он ненавидел прежде их, неопровержимо изобличавших отсутствие в его жилах той самой золотой крови, необходимой всякому владыке Та-Кемет! Быть может, неспроста солнечный Амон отвернулся теперь от него, от своего нареченного земного сына – хему нечер, венчая Рамеси-су красно-белой короной Обеих земель, конечно, говорили, что царь всех богов отныне станет ему вторым отцом, даже более близким, нежели отец по плоти и крови, покойный владыка Усирисети – но что, если они лгали об этом?
Чужая рука непривычно крепко стиснула его плечо, вынуждая поднять голову: Усермаатра задохнулся от такой наглости, вскинулся было, желая остановить нечестивца – и замер, не веря своим глазам.
– Вот ты где! – бесцеремонно тряся его за плечи: так, как никогда, ни в каком случае не мог он обращаться не то что с живым богом – даже с командиром собственного отряда, если не желал лишиться головы! – прокричал ему в лицо Маду, и Рамеси-су будто очнулся от долгого сна.
– Ты! – пробормотал он, хватаясь за чужую руку, всю в пыли и копоти: должно быть, их следы остались и на его собственных плечах. – Как же… Почему ты здесь?
– Еще спрашиваешь! – по-видимому, совершенно ошалев от творившегося вокруг безумия, ответил тот. Наклонившись, он помог царю подняться на ноги и принялся хрипло, путано объяснять: – Мы как услышали… там, в армии Ра – что, мол, на нас напали вдруг, никто и спохватиться не успел – ну, мне Суди говорит: бери, значит, коня, едем… доложить нужно немедленно! А я – там же командир Табит был в передовом отряде, а он ее отец – ты не знаешь, я… неважно, в общем, не мог я его там бросить! Говорю: бери сам коня да поезжай вперед скорее, предупреди всех! Он… он против был, конечно, Суди – он же всегда все делает, как надо, а я… У них когда совсем паника началась, командир Табит собрал своих – они повозки кругом поставили, чтоб из-за них стрелять, значит; а хатти проклятые подожгли повозки, чтобы их наружу вытащить! Командиру правую руку отрубили – вот так, выше локтя, – он показал на себе, как именно, – а он левой взял топор и все никак не хотел уходить… мол, раз столько его ребят полегло, то и ему тоже нужно… Суди привел подмогу, не то бы нам обоим конец! Еле вытащили командира, – лицо Маду, все перепачканное сажей и кровью, текшей из глубокой ссадины через лоб, на миг осветилось странной, неуместно искренней радостью. – Им сейчас Панебу занимается, а я – сюда…
– Напрасно, – устало выдохнул Рамеси-су. Отступившее на миг при виде добродушного здоровяка отчаяние вновь сдавило ему горло: он вспомнил о панике в лагере, о разгроме армии Ра, о собственной неспособности изменить хоть что-то – и присутствие Маду стало ему нестерпимо.
– Твой друг… твой друг Суди сейчас собирается уезжать отсюда – ступай лучше вместе с ним, спаси свою жизнь, – велел он сдавленно – и подивился тому, какое негодование тотчас вспыхнуло в чужих глазах:
– Чего? Как это… как это уехать? Суди, да он же!.. Он бы никогда, – горячо и яростно заговорил Маду, в запале хватая его за плечи – так, будучи почти одного роста, они оказывались совсем близко, лицом к лицу; Рамеси-су скорее из многолетней привычки попробовал отстраниться брезгливо, но юноша безо всякого почтения вцепился в ворот его панциря и затряс ожесточенно: – Врешь ты все! Струсил, сам нас бросить тут решил… А еще живой бог называется! Пойдем! Ты же самого Амона сын, ты золотой Хор в облике человека – и еще много кто, я и не помню даже всего… что же ты их не позовешь, не попросишь помощи-то? Где твоя кровь божественная, когда она так нужна?..
Он говорил искренне, от души – и даже растерялся сперва, когда могущественный Усермаатра, почитаемый в самых отдаленных уголках Та-Кемет как сын величайшего из богов, оттолкнул его и расхохотался громко, будто безумец. От неожиданности юноша отпустил его: невольный страх перед чем-то далеким от привычной ему действительности, никогда ранее не испытанный, вдруг подступил совсем близко, ледяным дыханием коснувшись затылка. Рамеси-су все продолжал смеяться, и этот смех жестяным звоном отдавался у молодого воина в ушах.
– Нет ее во мне, – вымолвил тот наконец, напугав Маду еще больше, и пояснил, качая головой: – Нет никакой божественной крови во мне – а значит, никто в Ро-Сетау меня не услышит! Прадед мой простой военачальник был, ни в каком родстве с теми, прежними владыками не состоял: это только с его сына все пошло у нас, у нашей семьи… Это мне отец еще говорил – мой настоящий отец, понимаешь? Ни один бог нас не услышит, кроме Господина Юга, кроме Сетха: и то лишь потому, что мы воины, и я, и мой отец, и мой дед – все мои родичи! Он один от нас не отрекся бы; но он любит удачливых и смелых, а я… – Он запнулся, скрипнув зубами, и уронил безжалостно: – А я – всего лишь жалкий трус!
Маду ошарашенно уставился на него; выражение лица молодого пехотинца было столь забавным, что в другое время Рамеси-су от души расхохотался бы вторично. Но смех, злой и обреченный, застыл у него на устах; прежнее оцепенение, отброшенное на миг прочь, вновь оплело его душу холодными кольцами.
И тут Маду сорвался по-настоящему: так, что даже поверженному правителю на миг стало неловко и странно под этим прежде полным добродушия, открытым и честным взглядом – взглядом человека, которому нечего было скрывать. Теперь же он отступил на шаг и, сцепив зубы, посмотрел на Рамеси-су с отчаянием и гневом одновременно, будто приговоренный к смерти. Маду молчал; и это молчание было понятнее всяких слов – а потому его слова зазвучали особенно неожиданно и веско, когда он наконец заговорил:
– Раз так, то тем более пойдем! Никто кроме тебя не возглавит твое войско. Все мы скоро встретимся и с отцами, и с дедами – и что же ты своим скажешь? Хуже нет ничего, чем сдаться без боя, – повторил он те слова, что часто говаривал им мудрый Мебехти. Непонятно, что подействовало лучше – сами слова или тот тон, которым он произнес их – но молодой правитель вдруг поднял голову и кивнул:
– Да, ты прав! Идем: раз уж нужно продать свои жизни, то отдадим их подороже!
Он и впрямь переменился до неузнаваемости перед лицом смерти – когда страх и отчаяние в его сердце, дойдя до высшей своей точки, начали понемногу спадать. Панцирь с ночи Рамеси-су так и не снял; в шатре он лишь вынул из сундука свой сборный тяжелый лук, полный колчан стрел и любимый хопеш с кривым блестящим лезвием.
Личный возница царя, как выяснилось, то ли сбежал в образовашейся суматохе, то ли просто пропал невесть куда – во всяком случае, подле брошенных лошадей остался лишь насмерть перепуганный Менна. Он честно метнулся впрягать двух лучших в золоченую колесницу, которую даже сбежавшие ратники не посмели тронуть; но Рамеси-су остановил его и забрался в другую, легче и не столь богато украшенную, брошенную, похоже, именно из-за ее легкости – в такую нельзя было погрузить при бегстве в дешерет более двух людей и прибавить сколько-нибудь существенные припасы провизии:
– Раньше приходилось править колесницей, малыш?
– Н-нет, – помотал тот головой и заверил тотчас: – Но я умею! Если… если только…
– Тут ничего сложного, не бойся – решительно сказал Усермаатра. – Просто держи крепче поводья, а щитом прикрывай в первую очередь себя: я и сам бы его взял, но так не получится натянуть тетиву… Справишься? Забирайся! – крикнул он Маду. – Надо собрать тех, кто еще не сошел с ума от страха!
Решение молодого правителя – верное и разумное во всех отношениях – однако, вновь несколько запоздало, о чем мог бы свидетельствовать возвращавшийся в лагерь с северо-западной его стороны Панебу. Именно отсюда сыновья Хатти нанесли первый удар: раненые и мчавшиеся прочь в панике беглецы оказались легкой добычей.
Молодому лекарю невероятно повезло: в тот момент, когда он приблизился к шатрам, где прежде содержали раненых, отряды нападавших уже продвинулись дальше на юг, вглубь лагеря – и навстречу своим сотоварищам, что в нескольких часах езды верхом добивали остатки армии Ра. Повсюду царил хаос; Панебу, привыкший к обязательному в лекарском искусстве порядку, с трудом узнавал все вокруг. Мертвые тела устилали песок; больше всего он мечтал зажмуриться, но так неизбежно страшился запнуться о чей-то труп или пропустить вражескую стрелу в голову. Многие мертвецы были ему знакомы – больные, поступившие в последние дни, или другие лекари, еще несколько часов назадхлопотавшие над ними. Как слепой, Панебу все брел дальше и дальше – к шатру, войти в который ему было страшнее всего; но не сделать этого он не мог.
Господин Финехас лежал навзничь на той же циновке, на которой на коленях выстоял великое множество часов, растирая для больных травы, мешая их с разными маслами и заваривая в кипятке. Из груди его торчала рукоятка ножа, и в первое мгновение он показался ученику совершенно мертвым; но затем вдруг страшный хрип раздался из его горла, мешаясь к клокочущим бульканьем.
– Панебу… Панебу, маль… чик мой… – сухими губами, на которых пузырями проступала кровь, позвал он. Юноша бросился к нему:
– Я здесь, господин, здесь! Сейчас… сейчас я все сделаю!.. – повторял он в отчаянии, сам не понимая, зачем лжет: подобная рана была бы смертельной и для полного сил, молодого и здорового мужчины, а Финехас был стар и слишком хорошо знал устройство человеческого тела, чтобы понять все самостоятельно.
– Мальчик… раненые… вывез… вывезти!.. – прохрипел он, все еще цепляясь ускользающим разумом за столь важную для него прежде мысль. Панебу мог бы сказать ему, что хатти не оставили никого в живых; но вместо этого он кивал, наклоняясь к самому лицу учителя:
– Да, господин мой, мы все, все сделаем! Отдохни, пожалуйста… не говори ничего, отдыхай!..
– Брат твой… жаль… такая жизнь!.. – пробормотал господин Финехас уже тише и невнятнее; жизнь ускользала из его глаз, как вода из разбитого кувшина. – Прости… прости!..
Голос его смолк совсем – одновременно с последним страшным хрипом. Панебу недрогнувшей рукой – сказались годы привычки – прикрыл ему веки пальцами, подержал немного и лишь затем отпустил, зажав себе распахнувшийся в безмолвном крике рот ладонью.
Он не знал, сколько просидел так – над трупом последнего человека, которого любил в своей жизни; и лишь услышав шаги, метнулся в дальний угол, где, не обнаруженное невнимательными хатти, хранилось под ящиками с мазями его копье. Панебу ждал одного из возвратившихся убийц-мародеров; но на пороге перед ним стоял Суди.
Почему-то он даже не удивился этому раскладу – быть может, потому, что вообще утратил способность удивляться чему-либо – и лишь молча выставил перед собой оружие. Брат шагнул вперед с недоуменным видом: хотя молодой лекарь не понимал, как можно было истолковать данный жест иначе как прямым образом – и протянул к нему руку:
– Стой, стой! Я тебя не трону, – пообещал он совершенно серьезно, будто не пытался Панебу убить его прошлой ночью, и принялся объяснять: – Здесь больше делать нечего: лагерь окружен, скоро здесь перебьют всех, кто останется! Маду мертв, – судорога боли пробежала по его лицу. – Я говорил ему, говорил, что нужно вернуться, но он не слушал! Я сделал, что мог – вернулся, предупредил остальных… Идем со мной, и тогда ты останешься в живых, – он снова протянул руку; Панебу отступил, загородясь оружием, и Суди потерял терпение: – Я пытаюсь спасти тебя, пойми же, несчастный!
– Я уже просил тебя однажды о спасении, – глухим, вздрагивающим от ненависти голосом ответил молодой лекарь, отрезвленный последними словами. На пробу он сделал выпад острием – Суди увернулся, но не слишком быстро. – Помнишь, чем это закончилось?
– Я… Я не понимаю! – еще дважды отступив назад, выкрикнул его брат; в третий раз он парировал удар выхваченным из-за пояса хопешем. Панебу легко ответил уколом в плечо – наконечник копья лишь скользнул по груди Суди, но зрелище брызнувшей крови наполнило его сердце злым ликованием.
Брат отступил и широко, неожиданно удачно отмахнулся широким лезвием: от удара Панебу развернуло, и он чуть не рухнул, получив древком своего же оружия по ребрам, но лишь расхохотался яростно:
– Ты помнишь, да? Помнишь ее?! А меня, ну? Вспомни, вспомни уже! Вспомни, как я ползал на брюхе в пыли, пока твой отец вытаскивал меня прочь со двора!..
Суди отшатнулся от него, страшно побледнев; в его глазах за узнаванием Панебу различил бесконечный, всепоглощающий страх, и тот стал ему лучшей наградой за все годы мук и жажды мести. Но затем случилось почти невозможное, то, что даже он никак не мог предугадать: его брат вдруг круто, всем телом повернулся, швырнул хопеш на песок и тяжелым, неверным шагом вышел прочь из шатра.
Панебу бросился следом; он не только не хотел, но и не мог позволить этому поединку прекратиться вот так. Жажда чужой крови, снедавшая его изнутри в полном одиночестве, требовала выхода – а древко копья, зажатое в ладони, будто пело в предвкушении желанной победы. Он чаще тренировался со своим оружием в ближнем бою, нежели в метании – все-таки остругать простую жердь так, чтобы та могла бы попасть в цель, было задачей не из простых – но с расстояния в десять-пятнадцать шагов не промахнулся бы точно. Суди как раз взбирался в седло спиной к нему, не видя ничего – прямо как тогда, злорадно подумал Панебу, оступил на шаг, прицелился и вскинул руку.
Его сбили с ног, казалось, в прыжке: копье, описав неровную, смазанную дугу, упало на песок в пяти шагах от него; молодой лекарь успел различить впереди безумные глаза старшего брата, похоже, лишь теперь понявшего, что он только что был на волосок от смерти – а затем его неумело и не слишком бережно перевернули на спину. Лицо Маду, перепачканное кровью из запекшейся ссадины на лбу, сажей, копотью и еще невесть чем, замаячило перед глазами.
– …братишка! Братишка, да ты что, послушай! – прокричал он, будто говоря с полуглухим калекой; Панебу хотел перебить его, сказать, что отлично слышит, но почему-то не мог вымолвить ни слова. – Суди, уезжай, уезжай скорее!.. Братишка, послушай: ему ведь тогда сколько было, а? Лет семь-восемь, я прав? Он сам еще сущий ребенок был! Братишка, ты… я знаю, как тебе плохо сейчас – и это не пройдет потом, я знаю! А только все равно… все равно – не станет тебе так легче. Ну, убьешь ты Суди – и совсем пусто в жизни станет, хоть вешайся! Я же помню – помню, каково это: когда все мои-то от чумы умерли, а я один остался!..
– Пусти! – прохрипел Панебу обреченно; но из рук Маду, из тесных, неудобных и надежных объятий его рвался все слабее, а после и вовсе затих, замер на мгновение и вдруг сказал беспомощно, глухо: – Господин Финехас… Его убили, когда я… если бы я был здесь! Я был нужен, а я!..
– Вставай, братишка, нечего и думать сейчас об этом! – решительно обхватил его за плечи Маду, помогая подняться на ноги. – Его величеству мы нужны сейчас, всей Та-Кемет нужны, живым нашим нужны! Надо идти…
Суди был всегда образцом воинской храбрости для своих младших товарищей и привык к этому – не с тем, чтобы гордиться, но чтобы помнить и следовать такому своему поведению в любых обстоятельствах. Однако горевшие ненавистью и болью глаза брата – младшего брата! – всколыхнули в его сердце все годы мучительных сомнений, чувства вины и тоски перед родными, которых однажды он не сумел – побоялся! – защитить от отца, которого и боялся, и уважал безранично, и ненавидел даже теперь за все то, что тот сделал с ним самим и его семьей…
Он гнал коня, не разбирая дороги – страшное, опасное состояние, никогда не остающееся безнаказанным на поле боя; и когда жеребца под ним ухватили за узду, а его самого рывком вытряхнули из седла, вдруг понял, что не может сражаться. Сил в нем оставалось лишь на то, чтобы поднять над головой пустые, безоружные руки – в надежде, что на языке воинов любого народа этот жест окажется понят правильно.
В лагере меж тем резня подходила к концу. Усермаатре удалось совершить почти невозможное: собрав четыре отряда – все, что осталось у него от целой пятитысячной армии – он сумел, атаковав хатти там, где их было слишком мало, опрокинуть тех в реку и по их трупам переправиться на другой берег. Из четырех отрядов осталось два, военачальник Техути оказался тяжело ранен – вражеское копье почти полностью раздробило ему правое плечо и лопатку, выйдя с противоположной сторны, пришлось выпрячь из колесниц уцелевших лошадей и сесть на них верхом – но они вырвались из окружения.
Рамеси-су направил горстку своих уцелевших воинов к морю: то был единственный путь, еще не перекрытый неприятелем. Какое наитие двигало им в ту минуту, когда он принял такое решение, сказать было сложно; однако, завидев впереди скорым шагом приближашиеся ряды сомкнувшей щиты пехоты, воины Та-Кемет не сделали ни единой попытки избежать неминуемой смерти. Все, желавшие сбежать, давно покинули их; оставшиеся лишь молча взяли оружие наизготовку. Лучники готовились дать первый залп, когда по-мальчишески зоркий Менна прокричал вдруг:
– Стойте, стойте! Это же наши!..
… Небо на закате уже отливало кровавым заревом, когда объединенные силы подошедшей столь неожиданно армии Сетх и отрядов, составлявших остатки войска Амон, вновь приблизились к тому месту, где еще несколько часов назад расположен был лагерь. Теперь его едва можно было узнать: сыновья Хатти сразу после побоища принялись грабить обоз и жечь опустошаемые шатры и повозки, празднуя, по своему обычаю, победу над врагом. Маду по неопытности такое было в новинку; и когда он увидел догоравшие в пламени многочисленных костров тела убитых воинов Та-Кемет, то содрогнулся от ужаса и отвращения одновременно.
– Как же такое возможно? – пробормотал он себе под нос, не сдержавшись – хотя сам понимал, что ждать милосердия от врагов не следует. – Они нарочно хотят показать, что нашим ребятам даже после смерти не видать пощады!
Рамеси-су, с нарочито бесстрастным видом изучавший раскинувшиеся на равнине перед ними остатки лагеря и творившееся в нем бесчинство, поджал губы. Вместе с надеждой на победу к нему вернулась и прежняя вера в собственную божественность, и Маду, хотя и ехал всю дорогу лишь на шаг позади него, теперь робел сам заговаривать со своим властителем.
– Поля Иалу не могут оказаться закрыты для воинов, достойно отдавших жизнь за свою страну, – наконец убежденно изрек Усермаатра. – Пусть эти презренные стараются, сколько хотят! Сегодня ночью мы разобьем их, а завтра утром принесем щедрые жертвы владыке Усиру-Хентиаменти, чтобы он был милостив к павшим храбрецам…
Маду промолчал. Он не знал законов, по которым существовала таинственная страна Запада, столь хорошо, чтобы спорить об этом: раз Рамеси-су считал, что жертвы смогут подарить погибшим счастливое посмертие, то юноша был рад в это поверить. Сам он приготовился к гибели еще тогда, когда увидел вдалеке на берегу слаженные, ровные ряды неизвестной пехоты – он почему-то сразу поверил, что то вражеские силы, шедшие в обход, и что теперь их ждет неминуемая смерть. Внезапное помилование, не иначе как ниспосланное свыше, оказалось страшнее нее; теперь Маду не понимал, что ему следует делать и как поступать – хотя теперь враг наконец-то был перед ним, хотя имелся куда более верный, нежели утром, шанс на победу, хотя он сам уже дважды выжил в такой рубке, из которой подобному ему мальчишке-новобранцу выбраться целым и невредимым было сродни чуду.
Прежде Маду не задумывался о том, что представляет война сама по себе: ни когда только-только очутился в своем отряде, ни во время малозначительных местных сшибок, куда новобранцев отправляли лишь под конец – дать почувствовать хоть отдаленно вкус сражения. За это стоило сказать спасибо покойному Мебехти – именно он всячески доказывал командиру Песемхету, что бессмысленно отправлять первыми в бой мальчишек, едва научившихся владеть хоть каким-то оружием: как же новобранцы, включая и самого Маду, сердились на него за это неверие в их силы! Во многих других отрядах, он знали, юноши сразу получали возможность участвовать в сражении: и теперь далеко впереди на глазах Маду их тела горели сотнями на сооруженных сыновьями Хатти кострах.
– Нам нельзя напасть на них сейчас? Уже почти ночь, – тихо спросил он, наклонив голову и перебирая пальцами густую гриву пегой кобылы, тускло серебрившуюся в наступавших сумерках. Военачальник Техути, с тяжелым вздохом ощупывавший свое перевязанное плечо – на белоснежных бинтах медленно расплывалось густое кровавое пятно – ответил ему почти не задумываясь, как воин воину:
– В тех повозках, что остались в обозе, все наши припасы: там есть ирп, хенкет и даже шедех. Стоит дать время живым мертвым поликовать напоследок! – он усмехнулся с отчетливым удовольствием, на мгновение став прежним собой – блестящим, гордым и убежденным в своих силах главой воинства Амон – а затем вновь тяжело сгорбился в седле, пытаясь устроить поудобнее больную руку. Рамеси-су устремил на него острый, внезапно вновь обретший человечность взгляд.
