Екатерина Франк
История одного сражения
– Ничего не вижу. Тебе померещилось что-то? Здесь, в дешерет, часто так бывает: Сетх любит играть с людьми, – похлопал он по плечу юношу, нащупывая у себя за поясом объемную кожаную флягу. – Вот, выпей воды – сразу отпустит. Ты где кувшины оставил?
– Нет! Нет, посмотри! – настойчиво повторял Маду, отмахиваясь от предложенного питья: он наконец разглядел уже на самой вершине тропы столь ненавистные ему силуэты лошадей и теперь впился в них глазами, дабы ни в коем случае не потерять из виду. – Это не наши люди, и они знают теперь, сколько нас и где мы стоим лагерем… Их нельзя упустить!
Суди нахмурился, но, по-видимому, уловив что-то заслуживавшее внимания в его голосе, повторно – и куда продолжительнее – всмотрелся в пестревшую росчерками сухой поросли гряду склона, отрицательно покачал головой и вдруг замер, всем телом наклонившись вперед.
Мгновение царила тишина: остальные, доверившись не словам Маду, но ответным действиям их старшего товарища, тоже пытались разглядеть что-то подозрительное, вразнобой переговариваясь – а затем Суди круто обернулся и бросился бегом в сторону ближайшей лошади. Та была расседлана, но другу Маду это не помешало: стремительно взобравшись на ее спину, он дернул поводья, разворачиваясь, и выкрикнул:
– За мной, живо! Нужно перехватить их до подъема!..
Он был прав: на крутом склоне свежие, только что напоенные лошади могли быстро сократить расстояние и позволить нагнать вражеских лазутчиков, но следовать за ними дальше, вглубь дешерет было безумием. Не говоря уже о том, что кочевники-шасу, знавшие эти места с детства, ориентировались в них куда лучше пришлых ратников-неджесов из Та-Кемет – попросту последних дальше могла ждать засада, из которой восемь-десять бросившихся следом за Суди храбрецов едва ли вернулись бы живыми.
Остальные – в большинстве своем, подобно Маду, не умевшие ездить верхом совсем или умевшие крайне плохо – растерянно столпились у воды, позабыв про вверенных им ослов и лошадей. Они и рады были бы чем-то помочь пустившимся в погоню, но не знали, как и чем: впервые среди них не имелось ни командира, ни заменявшего его Суди, дабы отдать распоряжения. Наиболее сознательные остались на своих местах и держали под уздцы беспокойно топтавшихся животных, и низкое, утробное ржание последних было тем, что наконец-то отрезвило брошенных на берегу юношей. Молодой Нерти, самый бойкий и болтливый из всех, отделился от толпы и поймал повод успевшей по колени уйти в воду гнедой кобылы.
– Так, вот что! – решительно заговорил он, как можно быстрее пытаясь вывести на твердый песок норовистое животное. – Собирайте живо этих тварей, надо вернуться в лагерь и обо всем сообщить! Если Суди не успеет, может, получится нагнать их поверху…
– Стой, подожди! Мы же все не пройдем сразу… – охваченный примерно той же мыслью во мгновенно возникшей суматохе, крикнул Маду, но никто его не услышал. Юноши спешно выводили лошадей на берег, тянули на прежнюю крутую тропу, даже не пытаясь как-то облегчить им подъем: было уже не до того, яростное стремление положить все силы в общем предприятии объяло их – и любое, пусть самое здравое предложение не горячиться оказалось бы воспринято как трусость и слабость.
Ни трусливым, ни слабым Маду себя не считал. Помимо боязни лошадей и еще далекого, еще в детстве изжитого страха темноты иных проблем в этом отношении он не имел, но преодолев всего полчаса назад этот путь пешком дважды, он понимал, что до лагеря его друзья доберутся слишком поздно: Суди и его товарищи либо уже справятся со всем сами, либо треклятые шасу уйдут далеко в дешерет, и нагнать их никак не получится. Поэтому он решился на отчаянный, откровенно глупый шаг и, бросившись прямо вглубь толчеи людей и животных, завопил:
– Стойте, стойте! Так не получится, надо разделиться, – Нерти обернулся к нему, вспыхнув злым румянцем, но Маду умоляюще помотал головой – не до того, мол, прости, дружище! – и замахал руками, показывая менее крутую дорогу, которой спускался сам: – Пусть они идут в обход, а мы быстро поднимемся наверх и перехватим тех шасу на подъеме!
– Кто это – мы? Ты даже в седле не держишься, а будешь указывать, кому и куда ехать? – мгновенно вклинился острый на язык Перет, добровольцем вступивший в войско в один день с Маду, но Нерти тотчас осадил его – похоже, новая затея пришлась ему по душе:
– Никто не будет указывать! Я, он, Шебети, Сени и Меху поскачем короткой дорогой, потому что можем пригодиться Суди. Ты, – он ухватил за плечо тревожно стрелявшего по сторонам глазами Атсу, – ты пойдешь с нами, а как поднимемся – мчи к командиру Песемхету, точно за тобой все духи дешерет гонятся, и сразу доложи обо всем! Остальные идут в обход: Перет, ты отвечаешь за них!..
– «Поскачем», как же, – ошарашенно пробормотал Маду: из всех выбранных Нерти он один ни разу не ездил верхом – не считая того злополучного случая, закончившегося для него переломом руки – но признать это при всех ни за что бы не смог. Отвратительно длинные морды лошадей, казалось, взирали на него с насмешкой; однако даже этого не хватило, чтобы липкий страх отступил и позволил юноше забраться на спину одной из этих зверюг. К счастью, на глаза ему попался рослый серый в яблоках мул, явно вьючной – но не слишком недовольно зафыркавший, когда Маду взгромоздился ему на спину и пустил неуклюжей рысцой следом за Нерти.
Никто не отпустил никакой шутки относительно выбранного им скакуна – не потому, что не имелось повода; попросту стало не до того. Дорога воистину оказалась крута: копыта животных скользили по песку и мелкой гальке, и наездникам приходилось прикладывать все усилия, чтобы не сорваться с узкой тропы. Но, когда они наконец выбрались на ровный песок, пришлось сразу пустить лошадей рысью – иного способа не упустить шасу просто не имелось.
Хуже всех пришлось Маду: его мул, не привычный к подобным подвигам, трусил позади всех, постоянно норовя перейти на шаг. Требовалось все время подгонять его, и юноша, озадаченный этим, едва успевал глядеть по сторонам. Как же хотелось ему сделать что-то значительное – к примеру, первым нагнать вражеских лазутчиков и обезоружить! Общее воодушевление передалось и ему, на время лишив способности мыслить здраво: зрелище уже совершенного им в воображении подвига оказалось столь заманчиво, что он не сразу сообразил, как следует поступить – а окрик Нерти лишь запоздало достиг его ушей:
– Назад, дурачина! Влево, влево заворачивай… Стой, стой! К-куда ты!..
Шасу – те самые, двое – во весь опор неслись далеко впереди них; за ними, заметно отставая, следовали предводительствуемые Суди новобранцы. Расчет Нерти отрезать кочевникам путь вглубь пустыни был вполне разумен, а потому остальные беспрекословно ринулись наперерез двум всадникам, не устрашившись даже возможной ловушки. Горяча дробно топотавшего копытами по нагретому песку мула, Маду разглядел по правую руку оставшийся далеко позади лагерь. Должно быть, Атсу уже добрался и сообщил командиру Песемхету, мелькнула у него трезвая мысль и тотчас сменилась иной, шальной и откровенно мальчишеской: ну уж нет, и без подмоги управимся!
Норовистый мул, поймав нужный темп, упрямо не желал разворачиваться: всю жизнь он носил тяжести размеренным неспешным шагом, однако тут вдруг, не то раззадоренный соперничеством с длинноногими рослыми лошадьми, не то ощутив прелесть скачки во весь опор, помчался по прямой вслед за конями шасу. Более опытный седок без труда остановил бы его сразу, не дав мулу почувствовать эту вседозволенность; но Маду, сам на какое-то время впавший в забытье, спохватился поздно. Он дернул было за поводья, желая, как советовал Нерти, завернуть своего скакуна – но тот лишь мотнул головой и прибавил ходу.
На беду, кони шасу, должно быть, тоже порядочно устали после долгого перехода; и теперь мул медленно, но верно нагонял их, то и дело оглашая окрестности торжествующим ревом. Маду с ужасом обернулся, заметив, что уже оставил позади погоню во главе с Суди, и снова попытался оттянуть морду мула вбок, ухватив за ремень у самых ноздрей: он как-то слышал, что не видящее своей цели животное должно замедлить ход. Но выбранный им мул, похоже, не подчинялся действовавшим на других зверей законам: он угрожающе взбрыкнул задом, запрокинул морду и лязгнул большими желтыми зубами, чуть не задев пальцы Маду. Тот отдернул руку и снова вцепился в поводья, с отчаянием сознавая, что дробный стук копыт под ним ускорился еще больше: показав свое главенство седоку, мул окончательно перестал сдерживаться и пошел откровенным галопом, вздымая серо-желтые клубы пыли.
Расстояние между ним и шасу стремительно сокращалось; Маду стиснул зубы, призвав на помощь все недавнее воодушевление, и за неимением оружия, оставленного вместе с остальным скарбом в лагере, сорвал с себя затянутый поверх панциря витой пояс с кованой бляхой. Его он, оставив свободный конец длиной в локоть, кое-как намотал на правую руку, левой стискивая поводья – конечно, мул и без них шел, ни на волос не отклоняясь от намеченной цели, но сам Маду не был уверен, что иначе удержится на его спине.
Позади него, отчаянно погоняя свою кобылу, что-то кричал Суди – славный, храбрый Суди, равным которому Маду так мечтал стать: Суди никогда не болтался бы вот так верхом на спятившем животном, не в силах обуздать его, и не трясся бы от ужаса – лишь по собственной глупости! Кочевники были уже совсем рядом: тот, что оказался ближе, молодой и чернобородый, оскалил белые зубы и рванул притороченный к седлу затейливо изогнутый лук – и Маду, намертво вцепившийся в поводья, понял, что сейчас ему придет конец.
Однако мул под ним вдруг резко ускорил шаг и заревел снова – громко и гордо: он шел теперь, лишь на полдесятка шагов отставая от вражеских коней и тем самым мешая молодому кочевнику прицелиться. Тому, по всей видимости, еще не приходилось убивать в упор – как, впрочем и самому Маду; иначе бы один из них непременно воспользовался заминкой. Но все вышло проще, бестолково и ожидаемо: шасу, потеряв терпение вместе с самообладанием, круто повернул коня, натянул тетиву – его товарищ обернулся, неразборчиво крича что-то на их гортанном, непонятном наречии – по-видимому, желая предупредить: Маду видел, как Нерти и Меху, вырвавшиеся вперед, все-таки смогли обойти кочевников слева и теперь тоже мчались, отрезая им путь в дешерет. Позади него ожесточенно подгонял остальных Суди – Маду успел даже оскалиться облегченно-сумасшедше: стало быть, теперь все в порядке! – и тут мул под ним последним рывком настиг-таки лошадь вооруженного луком шасу, врезавшись грудью в ее круп.
Ни крикнуть, ни выругаться Маду не успел – он не успел понять, что произошло: какая-то неведомая сила вдруг выдернула его из седла и швырнула через голову мула. При падении он неловко рухнул всем весом на правую руку – ту самую, сломанную полтора месяца назад; обмотанный вокруг запястья ремень чуть смягчил удар, хотя от боли у него помутилось в глазах. Но удача не вовсе покинула юношу: уже скорчившись на песке от боли, он услышал оглушительное конское ржание, свист рассекаемого копытами воздуха – и тут чья-то сильная, жесткая рука рывком перехватила его за шиворот, отталкивая в сторону. Копыта шумно впечатались в песок, подняв клубы густой пыли – точно в то место, где за миг до этого приходилась голова Маду.
Нерти и подоспевший Сени уже вязали поясами одного из кочевников – того, что ускакал вперед; второго, после столкновения его лошади с мулом, тоже вылетевшего из седла, за локти держал угрюмый и скорый на расправу здоровяк Шебети. Лук, из которого целился шасу, валялся, бесполезный, у ног владельца посреди рассыпанных стрел; у того уже наливался густой краснотой хороший кровоподтек на скуле, а по тому, как стоял незадачливый лазутчик – клонясь вперед и тщетно пытаясь отдышаться – похоже было, что Шебети обезоружил его не без помощи своих могучих кулаков. Маду усмехнулся не без злорадства – дурного чувства, в иное время сразу родившего бы в нем стыд; но острая боль в руке не способствовала в нем миролюбия – и оглянулся на едва не растоптавшую его лошадь.
Громадную зверюгу, вблизи казавшуюся еще больше, за поводья удерживал Суди; по дороге потерявший платок, покрытый пылью и потом так, что загорелая кожа его казалась в последних лучах солнца серой, глядел он на Маду определенно неприветливо.
– Живой? – спросил Суди голосом, которым можно было бы рубить заросли прибрежного тростника. Маду поморщился, садясь, и невольно ощутил привычное радостно-добродушное чувство: друг не бросил его помирать под копытами отвратительной чужеземной животины, и это было просто замечательно. А стало быть, предстоящую взбучку стоило расценивать как неизбежную досадную мелочь и не обижаться.
– Живой, – виновато усмехнулся он, стараясь как можно незаметнее сжать остро заболевшее запястье другой рукой: если Суди увидит, что весь удар пришелся на место недавнего перелома, взбучка выйдет куда продолжительнее. – Не сердись, а? Проклятый мул понес – я и опомниться не успел… – Маду хотел сказать и еще что-то, объяснить и извиниться, но вдруг от неудачного движения кистью всю его правую руку прошило острой, горячей болью – такой, что он согнулся пополам и глухо взвыл.
Суди бросился к другу, забыв всю свою досаду.
– Зачем ты вообще полез туда? Чтоб тебя! Надо было просто… Что, снова рука? Покажи, – потребовал он. Маду, все еще лежа на песке, помотал головой – он не был уверен, что сможет заговорить обычным голосом.
– Не… не сломал вроде, нет, – пробормотал он наконец, собравшись с силами. Суди, присев на корточки, заставил его перевернуться на бок и сжал больную руку повыше локтя: там уже расплывалось новое багрово-синее пятно. Вокруг них уже толпились остальные; те, что стояли поодаль, заглядывали через плечи других, но почти во всех лицах равно отражалось сочувствие – на которое вообще-то Маду не вполне мог рассчитывать, целиком и полностью поплатившись за свою неловкость.
– Кость, кажется, цела, – сообщил старший товарищ; облегчения в его голосе Маду не слышал никакого, одну лишь злость, однако и сам понимал, что виноват. – Вот здесь больно?
– А… А, пусти! – вскрикнул тот, вырывая руку, и отвернулся, зажав рот ладонью.
– Может, лучше к лекарям его отправить? – предложил кто-то неуверенно. Суди стиснул челюсти так, что крупные желваки проступили на его лице.
– Разумеется, лучше! – прикрикнул он на растерявшихся юнцов, подхватил Маду за плечи, помогая встать, и распорядился: – Нерти, Меху, проводите его туда. Обратно можете не возвращаться, идите сразу ставить шатры! А с этими, – мрачно указал он на двоих шасу, – с этими мы сами разберемся.
Шатры лекарей, на удачу – Маду, невзирая на все его возмущения, усадили верхом на ту самую смирную пегую кобылку, предложенную Суди – разбиты были на северной, ближайшей стороне лагеря. Больных и раненых в войске пока имелось не столь много, но, помимо них, врачевать требовалось также вьючных и боевых животных; теперь же, пользуясь небольшой передышкой, заготавливались запасы отваров, мазей и присыпок, чистых бинтов и дощечек для наложения повязок – так, что среди дня свободного лекаря, способного быстро оказать помощь, могло и не найтись. Во всяком случае, удачливости Маду на это не хватило.
В первой же палатке, где в воздухе висел запах травяного варева, а из большого медного котла, стоявшего над жаровней, клубами исходил густой пар, им троим велено было идти дальше; во второй вовсе никого не оказалось, а третья предназначалась только для страдавших от лихорадки. Провожатые Маду уже в голос бранились: тащить полуживого от боли собрата на себе было задачей не из приятных и им, конечно же, хотелось как можно скорее передать его кому-то более сведущему в подобных делах. На четвертой палатке терпение иссякло у Нерти, самого молодого и несдержанного из троицы – ему, уроженцу многолюдного Уасета, едва сравнялось пятнадцать – так, что он чуть ли не рванул на себя тяжелый полог и впихнул внутрь Маду с требовательным возгласом:
– Принимайте больного!
Вслед за этим наступило очень долгое и очень неловкое молчание: еще не сообразив, что именно они сделали не так, трое молодых воинов дружно потупились с виноватым видом. Седой старичок, в одиночестве устроившийся на циновке и растиравший в ступке какие-то коренья – сгорбленный, с настолько сожженной загаром кожей, что та напоминала эбеновое дерево, и ясными молодыми глазами, смотревшимися странно на его морщинистом лице – глядел на них по-доброму и даже понимающе:
– Потерялись, молодцы?
– И вовсе мы не терялись, – пробурчал разом забывший весь свой запал Нерти, на всякий случай придерживая Маду за плечи – на случай, если тот начнет заваливаться на бок. – Друга нашего, вон, зашибло, а помощи никакой не сыщешься, хоть помри!
– Зашибло, говоришь? Ну-ка, дай взглянуть, – оживился старичок, отложив ступку и пестик и разогнувшись с тихим кряхтением – так, что всем троим стало еще более неловко. Маду отшатнулся, пряча за спину скверно гнувшуюся руку:
– Не надо, дедушка, ничего! Почти и не болит уже, все прошло…
– Прошло, говоришь? Это хорошо, – откликнулся тот миролюбиво, щурясь в его сторону. – Но я все-таки посмотрю, раз уж вы все равно пришли.
Какое-то время юноша колебался, но никак не желавшая утихать стреляющая боль в запястье стала решающим аргументом; вытянув руку вдоль тела, он нерешительно подошел ближе и приготовился напропалую врать о случившемся, когда полог на входе в палатку вновь отогнулся, и на пороге возник еще один человек. Тоже лекарь, судя по длинному, доходившему до колен переднику из небеленого льна и связкам каких-то сушеных трав, которые он держал в руках – этот казался в полумраке палатки не намного старше самого Маду. Во всяком случае, голос у него был молодой, еще ломавшийся, хотя и по-мужски строгий и хрипловатый:
– Господин Финехас, я все принес! А это… – он помедлил мгновение, указывая на Маду и его сопровождающих. – Кто это такие?
– Мы больного привели, – на всякий случай кратко сообщил Меху, указывая куда-то в плечо товарища. Молодой лекарь скользнул по нему полупрезрительным-полувозмущенным взглядом, сощурился и переспросил:
– Больного, значит? А сюда-то вы его зачем притащили?
– Панебу, мальчик, успокойся, – ласково похлопав по плечу, остановил его старичок. – Ступай, мы здесь как-нибудь сами управимся. Сейчас я… только полог приоткрою, а то здесь как-то темно, – на самом деле в шатре настолько светло, что при необходимости можно было даже читать; но Маду заметил, что зрачки старого лекаря были не черными, а густо-серыми, как обыкновенно бывает у людей, уже начавших с возрастом медленно, но неуклонно слепнуть. Очевидно, молодой помощник тоже был осведомлен об этом его недуге. Предупредительно вклинившись между старичком и Маду, он пообещал торопливо и словно бы неохотно:
– Я сам его осмотрю, господин. Не стоит беспокоиться, – и, не дав тому возразить ни слова, ухватил стоявшего ближе всех к нему Нерти за плечо, довольно грубо выпроводил из шатра и велел обоим его спутникам: – Идите за мной!
– Эй, да отпусти ты его! Вообще-то здесь больной я, – слабо возмутился ошарашенный Маду, тем не менее, послушно ступая за молодым лекарем. Тот даже не обернулся, процедив сквозь зубы:
– Запомните: сюда больше не смейте соваться! Господин Финехас – старейший из нас здесь, никто лучше него не готовит все составы… У него предостаточно забот, еще и вашими глупостями он заниматься не обязан.
– Да мы же… Погоди, братишка, чего ты так торопишься? Тебя… Тебя ведь, кажется, Панебу звать? – призвав на помощь все обычное дружелюбие, Маду ухватил его здоровой рукой за локоть. Юноша остановился, глубоко вздохнул и с нескрываемым отвращением посмотрел на него:
– У меня много дел. Раз у тебя есть силы столько болтать, может, ты и не болен вовсе?
– Ага, не болен. Вот, гляди! – без особого стеснения сунул ему под нос Маду свое многострадальное запястье. Молодой лекарь поморщился, но кивнул:
– Хорошо, я посмотрю. Нам сюда, заходите, – указал он на большой шатер, крытый белевшим на солнце суровым полотном; изнутри доносились человеческие голоса и – изредка – приглушенные жалобные стоны.
Последнее, впрочем, объяснялось достаточно просто: едва отогнув полог, Маду разглядел с полтора десятка человек, лежавших в два ряда на циновках и всем видом выказывавших мучительные страдания. Вокруг них суетились трое лекарей немногим старше Панебу и один мальчишка лет десяти; остро и едко пахло каким-то травяным варевом, так, что разобрать в воздухе что-либо еще было трудно – однако, когда юный помощник лекарей шмыгнул мимо Маду к выходу с широкой лоханью, полной до краев, последний смог на мгновение с отвращением уловить распространявшийся вокруг мерзкий смрад.
– Что это с ними? – спросил он, зажав ноздри здоровой рукой. Панебу ответил, невозмутимо плеснув себе на руки какой-то жидкости, напоминавшей по запаху одновременно настойку горькой полыни и крепкий уксус:
– В четвертом отряде вчера не уследили – вяленая рыба пропала, а ее выдали людям на обед. У кого живот оказался покрепче, ночью уже отмучились; остальные сплошь с утра – к нам, конечно же! Куда же еще… Садись вон туда, сейчас посмотрим, что у тебя с рукой, – сухо прибавил он и махнул рукой куда-то в сторону входа. Там Маду различил низенький, колченогий рубленый табурет и осторожно опустился на него, протягивая юноше-лекарю многострадальную кисть.
– Суди говорил, что перелома нету, – на всякий случай сообщил он. Панебу бегло взглянул на него и принялся безжалостно ощупывать посиневшее запястье тонкими, цепкими светлыми пальцами. Маду честно вытерпел первые полминуты, затем охнул и закусил губу.
– А не так больно никак нельзя? – обиженно спросил он. Молодой лекарь поднял брови, привстал и пододвинул к себе чашку с водой, в которой отмокал толстый бинтовый жгут.
– Суди – это кто? – осведомился он вдруг. Маду молчал, и ответил за него Нерти:
– Старшой наш. Он вроде бы немного смыслит в вашем деле…
– Немного, значит? Похоже на то, – снисходительно усмехнувшись с самым неприятным видом, отмахнулся от него молодой лекарь – видимо, простое объяснение показалось ему не слишком интересным – и принялся тщательно оборачивать отжатый жгут вокруг запястья подопечного. – Во всяком случае, кость действительно цела. Давно был предыдущий перелом?
– Откуда ты… – поразился юноша, но, снова заметив на чужом лице снисходительную усмешку, сник: – Месяца два назад.
– Стало быть, хорошо срослось. Можешь считать, что тебе повезло… Пока сам придерживай, мне нужно отойти ненадолго, – он небрежно хлопнул Маду по плечу здоровой руки. Тот поморщился: вода в чашке была на редкость холодная, и держать неподвижной ушибленную кисть оказалось задачей не из простых.
– Долго держать-то эту дрянь? – осведомился он, стараясь не показывать того, что еле сидит на месте. Панебу пожал плечами:
– Ты куда-то спешишь?
– Он-то нет, а нам еще возвращаться и шатры ставить, – снова за него ответил бойкий Нерти. Маду мгновенно подорвался с места, чуть не уронив жгут:
– Эй, с чего это? Я могу работать! Не нужно мне поблажек…
– Ну, раз так, то идите, конечно же, – невозмутимо согласился молодой лекарь. – Я отпущу вашего приятеля, как закончим.
– Уж этого-то точно не требуется! – возопил в отчаянии Маду – наполовину от возмущения, наполовину от холода, сводившего судорогой многострадальную кисть. Но Нерти и Меху уже вероломно скрылись за пологом, а Панебу, неприятно оскалив зубы, принялся втирать в его чуть побелевшее запястье какую-то ужасно пекшую мазь. Вдобавок та еще и пахла премерзко, живо напомнив Маду болотную жижу, в которую он как-то свалился в детстве, пытаясь выудить из камышовых зарослей утопленный там отцовский невод.
Однако чудесным образом это отвратительное во всем прочих отношениях средство действительно помогло, да притом очень скоро. Спустя пару минут Маду ошарашенно таращился на почти переставшее простреливать до самого плеча болью запястье, а по истечении десяти уже вовсю потихоньку шевелил пальцами, косясь на своего избавителя – тот колдовал над глиняными плошками, полными опять-таки малоприятно пахнувших составов.
Помимо всяких трав и сушеных ягод среди последних явственно выдавался до судорог знакомый всякому, хоть раз его обонявшему, дух истолченной в мелкую пыль кости, к которому вдобавок примешивался запах какого-то густого жирного масла, отдававшего смесью древесной коры и топленого жира. Однако Маду этим было уже не пронять: запястье сладостно стихало, посылая по всему его большому телу отголоски прежней боли – столь слабые, что они наполняли его существо неподдельным блаженством – и за это он готов был простить молодому лекарю и неприятно резкий, презрительный тон, и возню со смердевшими, точно куча дохлых крыс, лекарствами.
– Эй, братишка, – дружелюбно позвал он, стараясь незаметно от Панебу почесать больное запястье – мазь, хоть и чудодейственная, все-таки крепко пекла кожу, – эй, а ты давно этим делом занимаешься?
Молодой лекарь на мгновение поднял на него свои глаза – темные-темные, почти черные, похожие на двух больших жуков-хепра: такие же блестящие и непроницаемые:
– Уже четырнадцать лет, не беспокойся. Не трогай руку! Дай лекарству впитаться, не то заново придется мазать.
– Четырнадцать? – не слушая его, вытаращил глаза пораженный Маду: на его неискушенный взгляд, собеседнику всего было не более двадцати лет. – А как же… а сколько тебе тогда всего-то? Или ты – а, понял! У вас, у лекарей, есть же всякие штуки, чтобы жить вчетверо больше обычного и выглядеть всегда молодыми, я слышал! Что ты смеешься?
Панебу, как бы странно это ни выглядело в сочетании с его невозмутимыми повадками и холодным видом, и впрямь улыбался – не слишком широко и словно против собственной воли, будто не желал иметь свидетелей собственного веселья, но и удержаться тоже не мог.
– Забавные у тебя представления о нашем искусстве, – признал он наконец, приняв прежний серьезный вид. – Неужели встреча с господином Финехасом не натолкнула тебя на кое-какие соображения по этому поводу?
– Тот добрый дедушка, который не прогнал нас? – охотно поддержал ставший чуть душевнее разговор Маду: он уже сам понял, что сказал глупость – такое с ним случалось частенько – но решил подыграть молодому лекарю. – Откуда ж мне знать! Может, он настолько древний, что ему даже ваши ухищрения не помогают?
Панебу усмехнулся снова – шире и продолжительнее.
– Ты всегда такой проницательный или сегодня особенный день? – тихо спросил он, признавая невольное поражение: приязнь в его глазах удивила Маду, привычного к тому, что его шутки лишь раздражали окружающих; хороший воин – молчаливый воин, как повторяли командиры в их войске изо дня в день. Суди много раз советовал ему держать язык за зубами, но это было трудно – куда труднее, чем потом отвечать за неуместную болтливость.
Молодой лекарь, сам того не зная, остро напомнил Маду его старшего товарища; именно этой снисходительностью к чужим глупостям вопреки избранной личине невозмутимой бесстрастности. Славный парень оказался этот Панебу, незлой, хоть и колючий – ну да, впрочем, Маду уже успел понять, что умные люди обычно прячут так от подобных ему свою доброту: растроганный, он хлопнул себя здоровой рукой по колену и заговорщически ухмыльнулся:
– А все-таки, сколько ты уже здесь возишься, братишка?
– Первое лекарство я изготовил в пять лет под руководством господина Финехаса, – с достоинством ответил Панебу. – С тех пор я учусь у него – и, можешь поверить, успел перенять лишь малую часть его познаний… Думаешь, я стал бы лгать о столь важном вопросе?
– Нет, нет! – поспешил заверить его Маду, опасаясь, что новый знакомый обидится. – Если… если я тебя обидел, то извини. Что мне сделать, чтобы ты не сердился? – осененный внезапной мыслью, прибавил он – и по тому, как быстро Панебу поднял на него блеснувшие острым, странным огоньком глаза, понял, что угадал.
– Познакомь меня с тем умельцем из вашей колонны. Суди, так кажется, зовут его? – негромко, без запинки пожелал молодой лекарь – как-то слишком небрежно, будто давно обдумал это пожелание.
На мгновение Маду ощутил какое-то смутное, полное недопонимания сомнение – ему показалось, что чужая воля, ранее заставив его озвучить случайное предложение, теперь вынуждала его поступить так, как надо ей; это чувство он не любил животно, всем существом, но не знал, как уместно выпутаться из подобного разговора. Хотелось отказать; но с чего бы вдруг – да еще и человеку, которого он только что, получив помощь, вдобавок обидел неосторожными словами… Согласиться было проще – в конце концов, что сделает Суди встреча с этим щуплым юношей-лекарем? – но Маду все равно отчего-то остро не нравилась эта затея.
Шорох откинутого полога спас его от необходимости отвечать: в образовавшемся проеме появилось новое лицо:
– Доброго вечера вам! Здесь лежат те молодцы, которым вчера испорченную рыбу выдали?
– Еще громче крикни, разумник! Не видишь, что ли – людям отоспаться нужно, пока вся дрянь не выйдет, – откликнулся ворчливо один из троих лекарей – уже немолодой, с мрачным, иссера-желтым лицом, в глубине палатки поивший больных травяным отваром. – Панебу, долго ты там возиться будешь? Неси настой!
– Я его только полчаса назад поставил остывать. От того, что меня торопят, быстрее не приготовится, – возразил Панебу таким тоном, что Маду сразу понял, почему до этого никто их не отрывал от разговора. – Господин Финехас велел раздать им сушеные финики – они тоже облегчают тошноту… А ты что стоишь? Входи, раз уж пришел, – махнул он рукой нежданному гостю. Тот помялся, будто не понимая обращенных к нему слов, затем все-таки забрался внутрь, не до конца задернув за собой полог. Панебу поднялся на ноги, кивнул ему на свое место и отправился раздавать больным финики.
Маду с любопытством разглядывал собрата по несчастью: тем более что тот своими повадками крупного зверя, запертого в тесной клетке, напоминал такого же новичка и вызывал у него невольное сочувствие. Был он примерно одних лет с Суди и на редкость высокого роста – выше даже самого Маду – но, в отличие от последнего, не слишком широк в плечах и почти болезненно худ; на лице его, узком и тоже не особенно привлекательном из-за крупных, грубовато вылепленных носа, губ и жесткой линии челюсти, приятное впечатление производили лишь глаза. Необычного для уроженца Та-Кемет густо-серого оттенка, цепкие и строгие, они могли бы насторожить человека образованного и приверженного к почитанию изречений хему нечер – а те не забывали напоминать своим подопечным об опасности для благочестивого жителя долины Итеру, исходящей от всякого иноземца; но Маду был не таков, и все новое лишь вызывало в нем дружелюбное любопытство.
