Екатерина Франк
История одного сражения
А Кифи, напротив, сильнее и сильнее привязывалась к этому месту и своей вере в него: она приносила с собой свежие плоды, хлеб, сыр и венки из цветов, которыми украшала жертвенник богини в общем зале для молитвы – там было многолюдно и она могла затем простоять на коленях хоть час или два, и никто не прогнал бы ее прочь. Никто не говорил этого Кифи, но она знала твердо: пока она не пропустит ни единого дня без подношений доброй Исет – ее матушка будет жить.
Однако шли дни, а затем и недели, и госпожа Танафрити оставалась прикована к постели; жар у нее спал, но руки и ноги слушались настолько плохо, что лишь по утрам она могла сделать несколько шагов по комнате, крепко держась за руку мужа. Она кормила маленькую Мени грудью, не вставая с кровати, звала старших дочерей, подолгу гладила их растрепанные макушки, черную и густо-рыжую, и приговаривала, что скоро поправится и все станет, как раньше. Нефру злилась и звала ее лгуньей, а Кифи беспомощно размышляла о том, что еще может сделать: раз ее подношения спасали жизнь матери, значит, нужно приложить чуть больше усилий – и та встанет на ноги!
В какой момент эта мысль переросла в нечто большее, в желание полностью посвятить себя служению благой Исет, сказать было сложно; но так уж вышло, что едва оно оформилось, госпожа Танафрити неожиданно пошла на поправку, тем самым окончательно укрепив убеждение дочери в его верности. Кифи восславила великодушие нечерет, принявшей ее скромные подношения – свою жизнь, тихую и неприметную, она тоже считала одним из таковых – и принялась проводить теперь при храме все свое время, с утра и до позднего вечера; она могла бы и ночевать тут же, если бы не знала, что отец и мать не поймут этого рвения. Бедняков и страждущих в многолюдном Уасете всегда доставало в избытке, так что труды и забота юной девушки не оставались напрасны. Не было дела, за которое побрезговала бы взяться Кифи: она подметала пол, подавала нищим пищу и воду, помогала осматривать больных, если ее звали, не отнекиваясь; и старшие служительницы богини благословляли ее за усердие.
Командир Табит сам никогда не был излишне религиозен; он посещал храмы Амона, Ра-Хорахти и Птаха, да и владычицы Исет тоже, но лишь по праздникам, и дары приносил те, что были положены обычаем и законами. Он верил в могущество златоликих божеств, наблюдающих за бренным людским миром; однако всей своей жизнью убежден был в том, что куда более человеческая судьба зависит от его собственных усилий, нежели от молитв. Госпожа его дома, любимая супруга Танафрити в молодости пела и плясала на праздниках в честь священной коровы Хатхор, но с годами отошла от этой обязанности; и оба они, отец и мать, полагали, что увлечение дочери также оставит ее по достижении нужного возраста.
Однако на деле вышло иначе: когда Кифи исполнилось пятнадцать лет, умерла старая Хенут – единственная, знавшая всю правду о намерениях своей воспитанницы и всегда поддерживавшая ее в этом. Выдержав по ней, как положено, семидесятидневный траур, девушка непреклонно заявила родителям, что полагает своей судьбой вечное служение Исет-нечерет – непрестанное и упорное настолько, что иные радости жизни с ним не совместимы. Табит знал – и супруга, залившаяся слезами изумления, не замедлила подтвердить это – что жрицы этой богини имели право вступать в брак и иметь детей, не теряя своей должности при храме; и могло ли вообще быть иначе? Ведь сама благая Исет являлась воплощением всех радостей материнства и женского начала, от него не отделимого!
Именно так и попытался Табит разубедить дочь сперва, используя все свои знания о божественном мироустройстве; он даже посетил для этого храм Исет и долго беседовал с верховной жрицей Именети о решении Кифи. Этой встречей он еще больше укрепился в собственной правоте: пожилая служительница богини, спокойная и мудрая женщина, сама воспитавшая пятерых детей и уже трижды ставшая бабушкой, мягко подтвердила все его слова, хотя и сказала напоследок:
– Наша божественная мать радуется, видя счастливых жен и матерей, но у всякого свой путь. Позволь девочке принять это решение, господин, не противоречь и не принуждай ни к чему: так ей самой легче будет переменить его, если позже она встретит подходящего человека! Ты ведь не хочешь зла своей дочери?
Табит не хотел Кифи никакого зла, напротив, всем сердцем желал оградить ее от любых бед – в том числе и от одинокой старости; вдобавок он страстно мечтал о внуках, коими уже обзавелись многие из его сослуживцев. Но он внял совету мудрой женщины, примирился с решением Кифи, как прежде принял неспособность супруги подарить ему сына, и попросил лишь об одном – чтобы старшая дочь, гордость и отрада его, хотя бы до достижения ею сана посвященной жрицы оставалась в его доме.
С тех пор минуло два года, и еще примерно три оставалось до назначенного срока: обычно младшие жрицы оставались таковыми не более чем до двадцати лет, после чего им требовалось решить окончательно, готовы ли они остаться в прежнем статусе навсегда или желают полностью отдать себя служению богам. В том, какой выбор сделает Кифи, Табит почти не сомневался: вместе с цветом волос, непривычным для этих земель, дочь унаследовала от него скрытое под внешней тихостью упорство и редкую волю; а потому день ото дня готовился душевно принять и это как можно спокойнее. Ни к чему было внушать его славной девочке чувство вины, да и должен он был оставаться, что бы ни случилось, надежным и невозмутимым главой семьи, опорой жене и двум другим дочерям.
Куда больше собственных чувств его страшило то, что Кифи может позднее пожалеть о своем решении – он сам нередко в зрелом возрасте сознавал опрометчивость и глупость совершенных по молодости поступков, хотя ничего действительно непоправимого никогда не делал – но дочка ни разу не высказывала каких-либо сомнений ни ему, ни матери. Перед отъездом Табит пробовал еще раз побеседовать с дочерью и неожиданно растерялся, когда Кифи, до этого тихо и спокойно повторявшая привычные слова о желании посвятить жизнь служению Исет, вдруг всхлипнула и бросилась ему на шею. Сперва командир решил, что довел ее до слез своими неуместными расспросами, и со жгучим стыдом принялся неловко утешать:
– Ну что ты, милая, что ты? Мы с матушкой и сестрами никогда тебя не оставим. Раз ты действительно этого хочешь, то пусть так и будет… Даже если надо будет жить при храме – так и что, мы всегда сможем тебя навестить! Только не плачь, не плачь… прости меня, старого дурака…
Дочь долго не отвечала ему; затем подняла голову, открыв побледневшее, осунувшееся личико, и совсем тихо, беспомощно попросила:
– Пообещай, что вернешься!
Ошеломленный этими словами, которых Кифи никогда прежде не говорила, даже будучи совсем ребенком, Табит заверил ее, что новый поход тщательно спланирован и наверняка выйдет не слишком трудным и долгим. В тот момент он и сам был готов поверить в это: хотя молодой правитель обещал своим воинам сражения, что останутся в памяти потомков навсегда, богатую добычу и новые земли, Табит был слишком стар, чтобы верить этим заявлениям. Разве мог кто-то предугадать, что минет всего несколько месяцев – и все опасения его дочери, бесспорно, окажутся не напрасными?
Херихор трусил, как бы он ни объяснял это самому себе и другим обычной осторожностью; слишком хорошо командир Табит знал его нрав. Везде, где требовалось хоть немного рисковать и полагаться на удачу вместо строго выстроенного плана, начальник их армии терялся, начинал выгадывать подходящий момент и выжидать; но теперь-то ждать было никак нельзя!
– Господин! – в палатку очень кстати заглянул один из недавно поступивших в его распоряжение воинов – рослый и подтянутый, с тяжелой челюстью привыкшего не говорить, а слушать и повиноваться человек лет двадцати пяти: звали его, кажется, Джеру. – Господин, прибыл вестник к господину Херихору!
– А что же к нам-то? – раздраженно отозвался командир, еще не отойдя от прежней злости, но тотчас принудил себя помыслить здраво: – Что, совсем вусмерть угнался парень?
– Точно так, – Джеру расплылся в широкой, понимающей усмешке: по молодости он, как припомнил Табит, сам служил вестовым. – Кобыла у него вся в пене, сам чуть живой… Мы ему воды плеснули, с седла стащили, так ожил маленько.
– Лошадь расседлайте, напоите и оботрите хорошенько, – смягчился Табит. – Не догадались? Всему-то вас учить нужно… А парня ко мне, да скажи, чтобы ему сообразили поесть: в дороге наверняка недосуг было!
Измученный до посеревшего лица вестник, чем-то напоминавший полузадохнувшуюся, заморенную полевку, извлеченную из мешка с зерном, едва ли мог сообщить что-то новое. Звали его Менной, и на вид мальчишке было не больше пятнадцати, так что спрос с него был невелик: послание от самого военачальника Техути он вручил Табиту с такой доверчивостью, что тот даже раздумал устраивать несчастному растяпе выволочку – хотя наверняка же тому объясняли не раз, что такие письма нужно передавать точно в руки! Распечатывать само послание тоже не имело смысла: его содержание – поторопиться на соединение с армией Амон – было очевидно и так.
Уплетя за обе щеки нехитрую похлебку за низким столиком в палатке командира, впрочем, посчитавший свою задачу выполненной мальчишка принялся болтать обо всем подряд, оказавшсь неожиданно полезен. По всей видимости, был он одинок, а потому не слишком приучен следить за языком; и зацепившийся за случайную оговорку его господин Табит уже спустя четверть часа знал почти все о схваченных и привезенных в расположение армии Амон кочевниках.
В отличие от своего начальства, размышлял над этим известием командир недолго: шасу, обретавшиеся вблизи военного лагеря неприятеля, были для него как для бывшего разведчика не в новинку, и ни на одно мгновение он не поверил в иные объяснения. Военачальник Техути, как знал Табит, был умный, наделенный немалым опытом в таких вещах человек: собственно, при его помощи командир смог получить свою нынешнюю должность вопреки происхождению и не слишком покладистому нраву – а значит, должен был догадаться о том же…
– Вот что, – прервал командир мальчишку на полуслове, вставая с места и протягивая ему так и не распечатанное письмо. – Сейчас пойдешь к господину Херихору, доставишь ему послание, а потом – на словах! – добавишь все то, что мне говорил, и еще – что его величество, да будет он жив, невредим и здоров, как ты слышал, распорядился начинать штурм крепости через два дня.
– Но это же… – пискнул ошарашенный Менна, смерил взглядом возвышавшегося над ним командира и пробормотал уже куда тише: – Это ведь неправда, как же я могу…
– Правда или нет – для тебя разницы не будет: не он над тобой начальствует, – отрезал командир Табит и, смягчившись немного при виде вытянувшегося, побелевшего лица мальчишки, прибавил: – Его величеству нужно, чтобы мы прибыли как можно скорее. Ты разве не хочешь ему послужить на совесть?
– Конечно, хочу! – горячо заверил его Менна. – Для того я сюда и прибыл! Его величество, да будет он жив, невредим и здоров – он ведь после смерти моего отца мне на его место заступить позволил, мать и сестер содержать… Хотя это и не положено – я слишком молод, говорили, а он!..
– Вот и подумай сам, что для него лучше будет: если мы через два дня будем под Кадешем или все здесь стоять будем? – как можно суровее спросил командир – он вовсе не намеревался рассказывать юному вестнику о том, что господин Херихор рискнет начать наступление без разрешения от верховного чати Пазера лишь под страхом смертной казни от разгневанного правителя. Однако этот Менна, очевидно, был не глуп: большие черные глаза его стали совсем круглыми, а затем в них мелькнула сквозь всю усталость от многочасовой скачки и недавний страх совсем мальчишеская отчаянность:
– Сделаю, командир!
– Вот и отлично, – пробормотал Табит, следом за юношей выбираясь из палатки. Солнечные лучи уже были чуть мягче, хотя полдень миновал и не столь давно – у шатров под навесом воины воодушевленно хлебали похлебку, разносили хлеб и пиво – когда он подозвал к себе Джеру и распорядился:
– Заканчивайте обедать: надо сворачивать шатры и собираться в путь.
– Как это, господин? – растерянно спросил кто-то с места; Джеру сквозь зубы шикнул на него и поклонился:
– Услышано и исполнено! Когда выдвигаемся?
– Через часа два, так что шевелитесь, – хлопнул его командир ободряюще по плечу. Воины переглянулись; они привыкли верить Табиту безоговорочно, и хотя эти слова казались на первый взгляд сущей бессмыслицей, один за другим его подчиненные принялись выбираться из-под навеса. Командир, прищурив один глаз, наблюдал за вздымавшимися над дорогой клубами сухой желтоватой пыли.
– Впрочем, нет, – проговорил он, ни к кому конкретно не обращаясь, хмыкнул и уточнил: – Через час, не больше.
***
Прожив на свете полных семнадцать лет, Маду до вступления своего в войско правителя Та-Кемет весьма слабо представлял себе понятие ненависти. Его великодушному, открытому сердцу вообще чужды были подобные чувства: и ярость, и гнев, и негодование в нем стихали столь же быстро, сколь и вспыхивали. Однако долгие ночные бдения в компании во всех прочих отношениях вполне им уважаемого Мебехти даже незлобивый Маду ненавидел от всей души. По утрам он без проблем вставал за час-другой до общего подъема, мешая всем спать и иногда получая за это подзатыльники от Суди; но привычка, вбитая в него кузнецом Джесеби, призывала отходить ко сну сразу же после заката.
Конечно же, командиру Песемхету не было никакого дела до этой его странности: однажды заприметив и крепко невзлюбив юношу, он с редким постоянством оправлял его в дозор именно с часа змея и до рассвета; такие дежурства позволяли пропустить утренние построения и спать до полудня, поэтому многие новобранцы даже завидовали удачливости Маду. Тот сперва пытался прояснить положение дел и даже предлагал меняться вахтами; затем, осознав, что такие затеи приведут лишь к поголовному наказанию вовлеченных, принялся смиренно отстаивать свои дежурства сам.
Пользы от него, по правде сказать, было немного: Суди, первым это понявший, как-то раз просто оттер незадачливого друга в тень, велел сесть рядом и прибавил ясным шепотом, указывая глазами на начальника караула:
– Спи здесь; если кто подойдет проверить – растолкаю. Только не храпи!
За этим дела не стало: Маду был здоров, как бык, и не имел по части дыхания никаких проблем. Спустя четверть часа он уже мирно дремал, уронив голову на сжатые на древке копья руки, прежде воткнув то, для устойчивости, в песок; если кто-либо не имел намерения присматриваться, то видел лишь внимательно рассматривающего со сторожевой площадки расстилавшуюся впереди пустыню дозорного. Остальные юноши, конечно, ворчали; но авторитет Суди и слава Маду как человека отзывчивого и незлого делали свое дело, и на творившееся исподтишка безобразие никто не доносил. Напротив – если начальник караула приближался стремительно и не слишком заметно для Суди, другие тоже торопились стукнуть копьем о камень, топнуть ногой или чихнуть погромче, дабы их сотоварищ успел очнуться и принять бодрый вид перед проверкой.
И все же подобные ночи Маду терпеть не мог: как назло, ближе к утру сонливость немного отпускала его – точнее, лучше чувствовать себя от этого он не начинал, но вот заснуть в общем шатре, сменившись, уже не мог. Промаявшись час-другой, обычно Маду поднимался и с проклятиями шел к своим товарищам, возвращавшимся с утренних учений; после завтрака он слегка веселел, а к полудню уже вовсю орудовал лопатой или киркой на зависть остальным.
Однако в это утро – шел десятый день вынужденного ожидания под стенами Кадеша, означавший, что прошла уже целая неделя по исчислению, принятому в Та-Кемет – Маду к утру стало совсем худо. Невесть с чего, казалось бы: накануне ужин ничем не отличался от обычного, да и каких-либо признаков отравления юноша не чувствовал, а само ночное дежурство тоже вышло не слишком примечательным – за исключением того, что за неполных четыре часа он дважды ухитрился почти проспать приход начальника караула, а в третий, когда Суди затряс его за плечо, свалился со служившего ему сиденьем камня прямо к ногам застывшего укоризненным изваянием господина Мебехти. Маду поднялся в ожидании новой, на сей раз вполне заслуженной взбучки – но начальник караула неожиданно взглянул на него устало и сумрачно и велел:
– Ступай-ка ты спать, сынок. И ты тоже, – махнул он рукой Суди – тот все еще стоял с оружием наизготовку, как всегда, спокойный и бесстрастный, являя собой пример настоящего воина армии его величества; но воспаленные глаза и стиснутые на древке копья до побелевших суставов пальцы выдавали и его. – Идите отдыхать, ребятишки: с вас сегодня довольно.
Маду, как ни мечтал поспать, хотел было воспротивиться – больше всего на свете, даже сильнее, чем ночные дежурства, он ненавидел любые поблажки; но Суди, склонившись в обычном поклоне, сжал его локоть, как обычно делал, призывая молчать – и хватка его была столь слабее обыкновенного, что юноша умолк, пристыженный. Он поздно осознал, что внимательный Мебехти, должно быть, сразу заметил усталость своего неизменного помощника и решил отправить его на отдых таким наименее унизительным образом.
В лагере было непривычно тихо, спокойно: наглухо задернутые шатры молчали, и даже из стойбищ на западной стороне лагеря едва-едва доносилось слабое конское ржание и ослиный рев. Отойдя на достаточное расстояние от смотровой площадки, Суди остановился и махнул рукой другу.
– Стой! Стой, погоди, – пробормотал он, непривычно ссутулившись и потирая лоб ладонью, будто у него вдруг закружилась голова. Маду обеспокоенно нахмурился:
– Ты чего, эй? Если тебе плохо…
– Не плохо, – сдавленно, невнятно выдохнул Суди. Правой рукой он схватился за плечо Маду, постоял так немного и признался с усмешкой: – Просто очень устал вчера, а тут еще и это… Поможешь дойти?
– Конечно, дружище, – с охотой и облегчением откликнулся тот. – Что за вопросы? Вот, обопрись на меня – так будет удобнее – а как устроим тебя, я схожу к Панебу и попрошу у него что-нибудь для тебя. Он не откажет, он добрый, хотя и не хочет, чтобы об этом знали… прямо как и ты, – Маду говорил еще что-то, не особенно задумываясь о смысле собственных слов: попросту привычная болтовня всегда помогала ему отрешиться от собственного скверного самочувствия, и он надеялся, что другу та тоже скрасит неблизкий путь до шатра.
Оставалось уже совсем немного – Суди, к немалой радости Маду, уже пришел от неспешной ходьбы в себя и зашагал, почти не опираясь на чужое плечо – когда внимание их привлекло громкое, недовольное ржание, доносившееся от коновязей. В этот час обычно там никого из людей не было: запрягать и водить на водопой животных начинали только после общего подъема. Маду искренне понадеялся, что усталость в его друге превозможет осторожность, а сам он вообще не желал ни под каким предлогом подходить к коварным длинногривым зверюгам; но Суди не был бы собой, поступи он подобным малодушным образом.
– Нужно посмотреть, что там происходит, – сказал он решительно, лишив друга всх надежд на благополучный исход этой неприятной ситуации. – Вдруг кому-то требуется помощь?
Маду мысленно застонал: предыдущий опыт обращения с лошадьми и иными животными, пригодными для верховой езды, явственно говорил, что помощь скоро окажется нужна ему самому. Но возражать старшему товарищу он никогда не умел и послушно побрел следом за ним к коновязи.
Причину столь страшных для него звуков Маду завидел сразу же: рослого чалого жеребца, оглашавшего окрестности сердитым ржанием, вообще трудно было не приметить сходу. Привязан он был в стороне от остальных – насколько юноша помнил, сплошь кобыл или полустригунков, оставлять подле которых крупного коня и впрямь было неразумно: тот, похоже, и так не отличался покладистостью. Перед носом у чалого на заботливо подставленном чурбаке стояла полная лохань воды, а у правого бока его возился тощий юноша, не то наездник коня, не то простой слуга, старательно терший его мокрую спину скребницей; но своенравный скакун, не желая пить, лишь мотал во все стороны длинной мордой, разбрызгивая драгоценную воду, и рвался с привязи прочь. То ли близость кобылиц так воздействовала на него, то ли усталость и дурной характер, наложившиеся на неопытность ухаживавшего за ним человека, делали свое дело – но от очередного рывка, по-видимому, слабо затянутый узел распустился окончательно, и жеребец мгновенно взвился на дыбы; юноша заметался, пытаясь ухватить его за узду.
– Стреноживать надо было!.. – сквозь зубы выдохнул Суди; в минуты волнения его страсть к поучению обычно не исчезала, а напротив, достигала своего пика. – Что же он делает?
Маду молчал, стиснув зубы: по-человечески ему было очень жаль юношу, но собственный страх душил его, ледяными пальцами накрепко стиснув горло. Как же он ненавидел в эту минуту лошадей – любых, даже самых смирных и ласковых, послушных любому желанию седока! – и как же ненавидел себя за это чувство, прекрасно сознавая уже, что не решится двинуться с места, не говоря уже о том, чтобы помочь…
– Не получится у него, – пробормотал Суди, цепким взглядом следя за метавшейся перед конем человеческой фигуркой: юноша сумел-таки ухватить того за узду и принудил встать на четыре ноги, но большего сделать не мог. Жеребец снова рванулся, выбросив вперед передние ноги – должно быть, он, как и многие колесничные лошади, обучен был копытами давить людей; Маду видел, как юноша отшатнулся, кувыркнулся куда-то вбок и скрылся с его глаз за спинами беспокойно ржавших кобыл.
– Отходи! Отходи назад, говорю тебе! – проревел Суди и, чуть пошатываясь, бросился ему на помощь – прямо к неистово топтавшему землю жеребцу: – А, да пропади оно все!..
Захваченный его порывом, Маду невольно шагнул следом; остановился было, подавившись воздухом от страха – собственное сердце, как казалось ему, билось не в груди, а в горле, щеках, лбу и трясущихся руках и ногах одновременно – и, прокляв все, побежал туда, где все еще клубами вздымалась поднятая серая пыль и конское ржание переросло уже в самый настоящий угрожающий рев.
Суди не стал хватать норовистого жеребца за узду, как это делал незадачливый юноша до него: он зашел справа и запрыгнул – без седла и без потника – сразу на мокрую, покрытую лишь лоснящейся шкурой поверх ходивших ходуном мускулов спину. Жеребец взоржал еще громче: Маду похолодел, вспомнив, как особенно злые лошади в начале обучения иногда норовили завалиться на спину и начать кататься так, желая раздавить седока. Этот, похоже, собирался вытворить нечто подобное: однако стоило ему подняться на дыбы снова, как Суди резко и сильно рванул поводья, вынуждая его повернуть влево, подальше от кое-как отползавшего прочь юноши. Маду, сцепив зубы, пробежал мимо буйного животного – посмотреть, что сталось с неудачливым возницей.
Коню смена хозяина, казалось, пришлась неожиданно по вкусу – почуяв опытную и твердую руку, он с места пошел галопом, почти не пытаясь даже тряхнуть крупом, дабы сбросить с себя нового всадника; Суди продолжил заворачивать поводья, вынуждая скакуна описывать круги в пятнадцать-двадцать локтей в поперечнике, постепенно сужая их. Юноша, сбитый конем с ног, все еще лежал на песке лицом вниз и стонал. Маду, холодея, потряс его за плечо неверной рукой:
– Эй, братишка, ты цел? Ты… – он осекся, кое-как перевернув того на бок и сообразив, что причиной стонов, по всей видимости, послужила не боль: на первый взгляд, на юноше вообще не было ни царапины. Плечи его сотрясались от беспомощных, сухих рыданий, напоминавших судорожный припадок – Маду сперва отшатнулся в отвращении и ужасе, но тотчас принудил себя продолжить расспросы:
– Ты цел, братишка? Где болит? Суди, да оставь же ты эту тварь и иди сюда! Кажется, ему совсем худо, – последнее он пробормотал неуверенно, глядя на друга с откровенной надеждой, что тот, разумный и сообразительный, сходу со всем разберется.
Юноша, все еще лежавший на песке, вдруг подобрался по-змеиному, дернулся ближе к Маду и вцепился ему в руку – по счастью, в здоровую – продолжая всхлипывать и приговаривать что-то невразумительное. Теперь Маду заметил, что тот очень молод, должно быть, не старше четырнадцати-пятнадцати лет, а щуплое телосложение, узкие плечи и потерянный вид делали его на вид еще младше. Чем-то он напоминал Атсу; вот только если шустрый парнишка, с детства бродяжничавший на людных улицах Уасета, в их отряде обустроился сходу и ловко управлялся со всеми поручениями остальных, ни единожды не ударившись в слезы, то этому юноше, по-видимому, не стоило оказываться в подобном месте – во всяком случае, его мягкое, хранившее еще детское выражение лицо и беспомощные рыдания определенно об этом свидетельствовали.
– Не могу, – простонал он, утыкаясь лбом в широкую грудь Маду, который от неожиданности даже не сообразил отпихнуть разревевшегося мальчишку и выговорить ему о неуместности такого поведения. – Не получается ничего! Что же я… Толку от меня совсем никакого… Страшно-то как было!
– Ну, ну, братишка! – ласково пробормотал тот. Суди уже спрыгнул со спины усмиренного жеребца и теперь возился, спутывая тому ноги – конь в ответ со столь миролюбивым фырчаньем тянул к нему свою морду, что сложно было поверить, что именно он пару минут назад рвался с привязи и готов был ради этого растоптать живого человека. Глядя, как его друг что-то выговаривает животному, похлопывая по крутой шее, Маду вздохнул: видимо, с позорно ревевшим мальчишкой ему требовалось что-то делать самому.
– Эй, эй! – раздался из-за рядов привязанных кобылиц знакомый голос, несказанно осчастлививший его. Молодой посланник, тот самый, с которым они познакомились в тот же день, что и с Панебу – Шету, припомнил радостно Маду, так его звали! – скорым шагом приближался к ним. Завидев рыдавшего мальчика – издалека вполне могло показаться, что тот корчится от боли – Шету перешел на бег и, едва оказавшись рядом, беспокойно глянул на Маду:
– Что случилось, приятель? Этот… он ранен? – за спиной его уже появились еще двое – видимо, сослуживцы: Маду прикинул время и понял, что у какого-нибудь не слишком внимательного командира часть дозорных уже могла смениться самовольно.
– Кажется, нет, – помотал он головой. – Испугался, видать: гляди, какая там зверюга, – указал он на жеребца, подле которого хлопотал Суди. Шету усмехнулся:
– Вижу, вижу. Друзья мои, – махнул он рукой сослуживцам, – вы помогите тому храбрецу, а мы здесь и сами как-нибудь справимся. – Те мгновенно повиновались; Маду даже усмехнулся от удовольствия – он и сам точно так же следовал указаниям Суди, но был рад, что новый знакомый его был в столь же уважаемом положении, что и лучший друг.
– Только что сменились? Мы вот тоже, а тут такое, – охотно поделился он. Шету рассеянно кивнул, , взял юного возницу за локоть – вдвоем они легко поставили его на ноги – и заметил негромко:
– Нужно отвести его к лекарю. Видимо, потребуется не очень болтливый человек… Как думаешь, тот юноша, твой знакомый – он сейчас на месте?
– Панебу-то? Да он с утра до ночи со своими отварами возится, конечно, на месте! – уверенно ответил Маду. Мальчишка испуганно затрепыхался в его руках, точно пойманная в сети ловца рыбешка:
– Нет-нет, господин! Я – я в порядке, не нужно!.. Мне не впервой…
– Нужно, нужно, – пресек его сбивчивые уговоры подошедший Суди. – Думаешь, мы не видели, как тебя спиной о камень приложило? Ты хоть выпрямиться-то можешь?
Неудачливый возница торопливо закивал головой и попробовал расправить плечи с бодрым видом, но тотчас охнул, согнувшись чуть ли не пополам; Маду без особого стеснения снова подхватил его и, наклонившись, помог забраться себе на спину:
– Ну-ка, братишка, держись покрепче! Ребята, одна беда: Панебу, должно быть, заругается, если мы к нему все вот так скопом заявимся, – как можно необиднее постарался сообщить он, намеренно не глядя на сослуживцев Шету – в надежде, что те и сами все поймут. Молодой посланник небрежно кивнул настороженно глядевшим на него спутникам.
– Я скоро вернусь, ступайте! – велел он, мгновенно полностью подтвердив подозрения Маду относительно своего главенства над сослуживцами; довольный, он чуть наклонился, поудобнее устраивая мальчишку у себя на спине:
– Вот так! И вовсе тут ничего постыдного нет. Кто из нас не свалился бы с этакого чудища? – бросил он напоследок неприязненный взгляд на обиженно взрывшего песок копытом коня. – Я вон тоже сколько раз падал – и вбок, и через голову! – и ничего, как видишь, жив и здоров! Мне моя покойная матушка говорила: во всем всегда надо искать что-нибудь хорошее. Как тебя зовут-то, малой?
Суди недовольно хмыкнул. На самом деле Маду существенно преувеличил свой опыт наездника: из седла он вылетал ровно дважды, в первый раз заполучив тот злосчастный перелом, а во второй – во время погони за шасу; но упрекать его за это старший товарищ не собирался. В конце концов, мальчишка от его непринужденной болтовни стал несколько приходить в себя, а в ответ на последний вопрос и вовсе пробормотал, опуская лицо:
– Менна.
– Ну вот, отличное же имя, – как можно бодрее ухмыльнулся Маду; Суди за его спиной негромко вздохнул, но промолчал. – Чем тут занимаешься-то? Неужто целыми днями этих чудищ поишь, кормишь да чистишь?
Мальчишка сдавленно хихикнул, прижимая локтями помятые бока:
– Если бы! Здесь лошади добрые, ласковые. Этого-то мне в лагере армии Ра дали, чтоб я добрался поскорее – просто моя старушка совсем из сил выбилась…
– Так ты вестник, стало быть? – поднял брови Суди. Маду вновь расплылся в ухмылке; смысл сказанного мальчиком дошел до него лишь спустя несколько секунд:
– Погоди, погоди! Ты сказал – армия Ра? А как… зачем тебя туда отправляли?
– О, там такое дело было! – глаза мальчишки гордо загорелись. – Я – я ведь когда попал сюда, на место отца – мне доверили только смотреть за лошадьми, а тут целое послание передать доверили!
– Послание? – переспросил Шету недоверчиво. Менна вздрогнул:
– Я не лгу, господин мой! То письмо должен был везти Немер – а ведь он старше меня всего на три года! – но Немера в тот день под вечер рыжая кобыла сбросила, и нам сказали вдвоем отправляться. Так он утром еле выехал, велел мне скакать вперед. Я и письмо доставил, и ответ получил, а он даже до лагеря армии Ра не доехал, только на обратном пути и встретились! И как вы думаете, господа: кого из нас двоих поблагодарили за службу и отправили отдыхать, а кого – чистить и поить коней? Я не лжец! – в запальчивости заключил мальчик и хлопнул себя по губам, тараща большие испуганные глаза. Суди хмыкнул; Маду поспешил заверить за всех:
