Екатерина Франк
История одного сражения
– А ты кто будешь, приятель? – приветливо хлопнув новоприбывшего здоровой рукой по спине, поинтересовался он. Замешательство в чужих глазах – знакомое, привычное чувство, не раз в первую неделю похода испытанное им самим – еще больше расположило его к незнакомцу: – По всему видать, сам из того же отряда!
– Я… Нет, нет. Не из их отряда, – отодвинувшись от него, возразил тот очень серьезно. Панебу, раздавший финики и оглядывавшийся по сторонам в поисках кувшина с водой, холодно изрек:
– Раз уж пришел, нечего запираться. Что, тоже этой тухлятины объелся? Сразу предупреждаю: все лекарство, что было, мы извели на твоих дружков, новый запас будет часа через три…
– Я не из их отряда, – повторил тот тверже прежнего и добавил уже совсем ясным голосом: – Меня прислали узнать, когда эти люди снова смогут вернуться в строй.
– Дня три, не меньше, – мгновенно отрезал все тот же ворчливый лекарь, что окликал раньше Панебу. Молодой воин нахмурился:
– Так долго? Неужели никак…
– Вот что, посланник! – рассердился третий лекарь – круглолицый и обильный телом до откровенной тучности; не прикрытая париком лысина его отражала плясавшие в светильниках огоньки, будто смазанная маслом. – Скажи тому, кто тебя послал: пусть сперва там оставят кормить своих людей тем, что иному стыдно будет скотине отдать, а после уж поговорим! Мы свое дело знаем. Слава великому Джехути и благой Исет, что никто из этих бедняг не помер сегодня ночью! Третий раз за месяц травят мальчишек…
– Четвертый, – холодно поправил Панебу. Тучный лекарь воззрился на него:
– Даже так? Видишь, уже со счета скоро собьемся!
– Четвертый, четвертый, – подтвердил мрачно его неприветливый сослуживец. – Вот что, парень: мы понимаем, что ты не виноват, но дело это нужно как-то решать. Его величеству – да будет он жив, невредим и здоров! – надо полагать, требуются воины, не бегающие в отхожее место по три раза в час.
– Это уж точно, – не утерпев, вставил повеселевший Маду: его собственный желудок без проблем переваривал любые произведения походной кухни, но видеть товарищей, страдавших немногим меньше лежавших в этом шатре бедолаг, ему тоже доводилось не раз.
– Так вот, – продолжил мрачный лекарь, – ты, парень, передай это своему командиру слово в слово, а если что – на нас сошлись смело… А, впрочем, не говори лучше. Эх ты, бедняга, достанется тебе ведь за такое! Лучше уж я сам завтра схожу к господину Нефернофру, объясню ему…
Молодой посланник неожиданно оживился:
– В этом нет необходимости – я сам могу все передать! Мне… наш командир справедливый человек, он еще никого не наказывал за правду.
– Где же ты его откопал? Вовек не слышали о подобном чуде, – холодно, неприятно усмехнулся Панебу, снова понизив голос. Мрачный лекарь хлопнул его по спине:
– Ну будет, будет тебе! Всякое в жизни случается, и честные люди – тоже, как ни странно. Этот парень пусть доложится своему командиру, раз не трусит, а я с господином Нефернофру все-таки потолкую; это дело лишним не будет.
– А может, лучше все-таки, как старик Финехас предлагал… – посматривая на него с сомнением, осторожно начал пухлый лекарь; видно было, что поднятая им тема была весьма щекотливой. Его неприветливый сослуживец предостерегающе поднял руку:
– И говорить тут нечего! Если ты здесь закончил, то пойдем лучше проверим, готов ли настой, – продолжая говорить, почти силой он вывел слабо сопротивлявшегося собеседника из шатра, напоследок бросив на Панебу настороженный взгляд. Тот отвернулся с непроницаемым лицом.
– Вот и славно, – расплылся в довольной ухмылке Маду, едва двое старших лекарей покинули их – ему самому, конечно, было все равно, но казалось, что те изрядно стесняют обоих его новых знакомых, в особенности молодого посланника. – Хоть поговорим по-человечески! Как тебя зовут, дружище?
– Шету, – вздрогнув, будто вопрос оторвал его от очень глубоких раздумий, быстро ответил тот.
– Интересное имя, – вставил Панебу; сам он, впрочем, не спешил представиться. Маду не обратил на это внимания – его занимало другое: чем-то рослый посланник казался ему очень знакомым внешне, но чем именно, он не понимал. Едва ли они встречались прежде – второго такого громадного, выше даже него самого на целую голову новобранца он совершенно точно запомнил бы; но и ни на кого из знакомых его в Уасете этот Шету также не походил.
Некстати снова начало ломить запястье – и эта боль отвлекла его от прочих мыслей; Маду принялся вновь энергично шевелить кистью, морщась от неприятного ощущения. Зоркий Панебу, заметив это, забрал со стола плошку с давешней мазью и подошел ближе:
– Давай руку: еще раз сделать нужно, ушиб сильный, – велел он, одновременно оглядываясь через плечо на Шету – тот недоуменно нахмурил брови, затем догадался и встал, уступая ему место.
– Что с тобой случилось? – полюбопытствовал он, вопросительно глядя на Маду. Тот удрученно вздохнул, сам усмехаясь от нелепости собственного объяснения:
– Меня сбросил мул.
– Мул? – переспросил с озадаченным видом Шету: как понял Маду, тот тоже при распределении угодил в один из бесчисленных отрядов пехоты, а потому поспешил успокоить нового знакомого:
– Ничего, не трясись так, вас не заставят! Это я сам на него взгромоздился – мы на реке углядели двоих шасу, надо было догнать поскорее: откуда нам знать, что они успели вынюхать? Мул понес вдруг – не совладал я с этой скотиной неблагодарной… Ну что поделать, не пешком же их догонять было! Вот я и…
– И где же они сейчас? – быстро перебил молодой посланник; глаза его загорелись неподдельным и столь живым беспокойством, что Маду сперва растерялся:
– Шасу-то? Ребята их разом повязали; должно быть, теперь уже доставили к командиру Песемхету, главному над нашим отрядом. Я, почитай, все веселье пропустил… ну да ничего, самое важное – что не удрали от нас! Представляешь, сколько могли бы узнать хатти, если бы их лазутчики… – Маду в запале подался вперед, воодушевленно жестикулируя – так, что когда позади него послышался шорох чужих шагов и резкий звук отдергиваемого полога, он подскочил на месте и лишь чудом не свалился с табурета при виде неожиданного посетителя: – Суди, дружище! Что ты тут делаешь?
– Вот ты где, значит, – мрачно подвел итог тот, одной рукой опуская на место тяжелый плетеный полог; во второй он держал увесистый узел, который швырнул на колени незадачливому товарищу. – Долго здесь прохлаждаться будешь, позорище? Ты пропустил ужин: через полчаса общий отход ко сну.
– Ты… ты нарочно все это для меня притащил? – поразился Маду, извлекая из узла наполовину полный кувшин пива, крупную печеную луковицу и две еще теплые ячменные лепешки: одну из них он сразу же разорвал пополам, кусок побольше прихватил зубами и со вкусом вгрызся в бок луковицы. – Да я… я же…
– Ешь молча, – сухо посоветовал Суди и, остановив взгляд на неподвижно стоявшем у стола Панебу, молвил со сдержанным почтением: – Как я понимаю, ты – тот лекарь, что занимался этим безголовым недоразумением. Можешь ответить, что с его рукой?
– Ничего серьезного. Гляди, уже ничего и не болит, – заверил его Маду с набитым ртом, одновременно протягивая вторую половину лепешки Шету: – Угощайся, братишка, это вкусно! Суди, брось эти глупости: скажи лучше, что решили с теми шасу и что сказал командир Песемхет?
– Забудь об этом, – с досадой отмахнулся от него Суди. Маду чуть не подавился лепешкой:
– Да ты что?.. Погоди, погоди, как так-то? Ты же сам был там, ты… Упустили, что ли?
– Не упустили, – нехотя объяснил Суди, – не упустили, а отвели, как положено, к командиру. Их уже допросили, все остальное – не нашего ума дело! Так что насчет его руки? Мне нужно знать, – обратился он вновь к Панебу; тот склонил голову, выдохнул и перевел взгляд на густо покрытое мазью запястье своего подопечного:
– Ничего опасного: простой ушиб, пройдет через три-четыре дня. Пусть твой друг постарается пока не нагружать сильно эту руку – ну, это уж как получится… Мазь я ему с собой дать не могу; если только сюда сам приходить станет.
– Я прослежу, – заверил его Суди. – Спасибо тебе за твои труды, добрый человек, – он потянулся было к своему поясу, но молодой лекарь резко отшатнулся, побледнев, точно от удара по лицу.
– Не нужно ничего. Мы получаем плату от его величества, да будет он жив, невредим и здоров, – сказал он решительно. Маду, отойдя от первого замешательства, со стуком поднялся с места:
– Да погодите вы! Суди, дружище, что с шасу дальше было-то?
– Что было, что было… Тебе не все ли равно? – раздраженно дернул тот плечом, отмахиваясь от него. – Командиру – награда, нам – спасибо, да и то от старика Мебехти. Не лазутчики это оказались; нечем нам гордиться…
– Как не лазутчики? А что же они у реки крутились-то? – возмутился Маду. Возня с больной рукой на время отвлекла его от воспоминаний о погоне – тем более что он был убежден, что все обойдется наилучшим образом под присмотром людей куда умнее него; но теперь одна мысль, отброшенная сперва, вновь овладела его разумом.
– Суди, послушай, – начал он необыкновенно серьезно, глядя на друга с настойчивой просьбой в глазах. – Когда я только-только заметил тех двоих, то вверху, на дороге – мне показалось, я видел еще кое-что: облако пыли, как будто там были еще люди. Те шасу…
– Те шасу покинули войско Муваталли, они посланники своего народа, – сухо отрезал Суди таким тоном, будто не был вполн уверен в собственных словах, но стремился ни за что не показать этого младшему товарищу. Шету, внимательно наблюдавший за ними все это время, поднял брови:
– Это они так сказали?
– Именно! Их допрашивал мудрейший человек, всяко больше него смыслящий, – с досадой указал тот на вспыхнувшего Маду, – высокий господин, верховный советник правителя чати Пазер! К нему их и отвел командир Песемхет.
Маду с решительным лицом отер больную руку от мази и двинулся к выходу; Суди едва успел перехватить его на полпути:
– Погоди, ты куда? Да стой же…
– Мне надо видеть командира. Ты не можешь – так я ему сам скажу, что видел, – заявил тот совершенно серьезно, явно не понимая неразумности своей затеи. Панебу молчал, так и не двинувшись с места, а Шету вопросительно глядел на Суди – и последний, вздохнув, принялся втолковывать пылавшему праведным рвением подопечному:
– И чего ты этим добьешься? Знаешь, чего мне стоило объяснить командиру, куда ты запропастился – думаешь, он забыл, как ты его разгневал сегодня, а? Первым делом у меня спросил: где, мол, тот шутник? Хвала всем богам Девятки-Песеджет, что остальные наши ребята поосмотрительнее тебя оказались, никто не сболтнул лишнего! Раз командир Песемхет сказал, что сам привел этих шасу в лагерь – стало быть, никому не даст себя уличить и ничего в своих словах менять не станет, да и тебе не даст! Думаешь, тех оставят без внимания? Их еще допросят, и не раз; если они хоть что-то утаили, это непременно откроется; а ты? Раскроешь рот – снова пойдешь под палку, а то и не один. Мой отец всегда говорил: коли в отряде провинился один, то наказание нести всем…
– Довольно много он говорил, твой отец. Чего стоят эти слова, если не знать их тяжести на себе, – промолвил вдруг одними губами Панебу. Суди с гневом обернулся к нему.
– Не тебе судить, лекарь! Мой отец был суров, но справедлив и честен – прежде всего, с самим собой: он знал цену этим словам, – резко возразил он. Панебу молча взглянул на него: тень скрадывала лицо молодого лекаря, и все же Маду отчего-то остро не понравилось это молчание. Он всегда доверял мудрости друга, но теперь Суди, по его мнению, все же погорячился – не стоило ему говорить столь резко.
– Дружище, – промолвил он примирительно, – пожалуй, ты прав: тех кочевников еще допросят много, много раз, а может, мне и померещилось все! Завтра еще подумаем; я постраюсь припомнить все, что видел, и ты мне скажешь – идти или нет. Но этого человека ты зря обидел: он помог мне и не хотел сказать ничего дурного…
За спиной его раздался шорох отодвигаемого полога; тот самый старичок, что предлагал осмотреть Маду, вопросительно глядел на них, медленно моргая подслеповатыми глазами.
– Панебу, мальчик, что это у тебя тут за столпотворение? – беспокойно спросил он; должно быть, громкая речь Суди напугала его – во всяком случае, на юношу он смотрел почти с испугом. – Вам пора идти, молодцы: нам надо работать…
Суди вздохнул.
– Прости, добрый человек, – сказал он уже обычным своим, немного усталым, но спокойным голосом, протягивая руку молодому лекарю. – Отец мой ушел в царство владыки Усира-Хентиаменти; сейчас он, верно, охраняет границы полей Иалу! Хотя эта участь и почетна, но всего год миновал с тех пор – потому я и не сдержал себя.
– Я не сержусь, – сухо заверил его Панебу; на протянутую руку он, впрочем, даже не взглянул. Однако Суди не то не обиделся, не то вовсе не заметил этого, занятый своими мыслями; указав на Маду, он спросил только:
– Ему можно идти уже? Лучше нам до общего отхода вернуться к отряду…
– Да, да, конечно, – нетерпеливо махнул тот рукой, снова склонившись над столом со своими составами. Маду вздрогнул – на мгновение ему остро стало неловко – и пообещал нарочито жизнерадостно:
– Так ты помни, братишка: завтра еще обязательно загляну к тебе! Доброй ночи, – он наверняка хотел прибавить еще что-то, но потерявший терпение Суди едва ли не силой вывел его прочь из шатра: дважды за вечер выговаривать при посторонних своему незадачливому подопечному не желал даже он. Старый лекарь подождал, пока тот выйдет, и прищурился на лежавших перед ним в два ряда больных:
– Ну, мальчик, ступай же за настоем! Готово все?
– Готово, господин! Сейчас принесу, – не сразу, будто глубоко задумавшись, откликнулся Панебу. Следом за двумя юношами как-то сразу исчез и третий, тот самый посланник: сперва молодой лекарь мельком заметил это, но, подумав о ждавшем процеживания настое для отравившихся рыбой, выбросил случайную мысль из головы.
А тот, кто называл себя Шету, меж тем брел по беспокойно шумевшему, как и всегда в это время, лагерю: воины спешили разобраться с неоконченными делами, ибо после отбоя бодрствовать полагалось лишь часовым – прочим же под страхом двух десятков палочных ударов воспрещалось отходить от общих шатров. Но молодой посланник, казалось, не торопился вовсе; и, что было куда удивительнее – направлялся он не в расположение какого-либо из отрядов новобранцев, чего можно было ожидать, а все дальше и дальше, прямиком к окруженному палатками старших командиров шатру военачальника Техути, руководившего негласно по повелению его величества всей армией Амон.
Стражи, охранявшие покой для размышлений своего господина, тоже повели себя необычайно: лишь кратко и словно бы скорее в силу выучки скрестив копья на пути Шету, беспрепятственно пропустили его – даже без доклада, положенного в подобном случае! Воистину, странно все это было для любого, кто пожелал бы проследить за молодым воином до шатра; но каково было бы изумление его, если бы он увидел то, что продолжилось внутри!
Военачальник Техути отнюдь не был молод – разменявший шестой десяток и изрядно огрузневший от придворной жизни, он предпочитал и донесения просматривать, и посетителей принимать, сидя в низком удобном кресле или вовсе полулежа, если перед ним был достаточно низкородный или испытанный на верность человек. Однако, едва завидев молодого Шету, он тотчас вскочил со своего места и даже шагнул ему навстречу, приняв самый серьезный и внимательный вид. Широкое, одутловатое лицо его, цветом кожи напоминавшее красную медь и обезображенное длинным шрамом через всю правую щеку – памятью о первом походе против кочевников-северян в качестве еще только командира отряда – мгновенно свелось в почти непредставимую для этого сильного, большого человека гримасу озабоченной и бодрой готовности внимать чужим речам.
– Повелитель! – с поклоном приветствовал он того, кто прежде именовал себя Шету; и юноша, едва взглянув, небрежно махнул рукой:
– Да будет тебе, будет! Не с твоей спиной наклоняться, – прибавил он с плохо скрытым нетерпением, вольготно расположившись во втором кресле. – Садись же!
Военачальник повиновался; прежнее выражение понемногу начало уступать на его лице место искреннему беспокойству.
– Небезопасно теперь повелителю ходить по лагерю так, да простишь ты меня за прямоту, – неодобрительно покачав головой, сказал он. – Дух наших людей, бесспорно, крепок и стоек перед предстоящим штурмом, но всякое может случиться: они на взводе, ждут лишь приказа…
– Вот об этом-то и речь! – перебил его раздосадованный долгим предисловием собеседник. – И нечего морочить мне голову: разве когда отец мой точно так же ходил переодетым среди простых людей, ты ему перечил?
Господин Техути помрачнел:
– Его величество, да пребудет он по правую руку от престола Хентиаменти, действительно поступал так – но лишь в мирное время и в пределах города, и он всегда брал с собой стражу…
– А мне нужно наверняка знать, какие настроения бродят среди моих воинов накануне осады, от которой может зависеть успех всего похода! – живо возразил Усермаатра, сев в кресле прямо и сцепив худые, длиннопалые руки перед лицом. – Кто же мне еще поведает всю правду, как есть? Даже ты не всегда бываешь честен со мной до конца…
Старый военачальник прижал правую ладонь к груди, слегка наклонившись; голос его задрожал от лишь из почтения к царственному собеседнику сдерживаемого волнения:
– Я – лишь слуга, радеющий о благе вверенного мне войска и осуществлении планов моего царя, да будешь ты жив, невредим и здоров вечно! Если мне не удалось доказать всеми моими делами и перед твоим покойным отцом, и перед тобой, повелитель, что я заслуживаю доверия – то я готов принять любое наказание; но я никогда даже мысли не допускал ввести тебя в заблуждение, случайно или намеренно!
– Хорошо, – легко согласился молодой правитель; казалось, он и ожидал примерно такого ответа. – Тогда что же случилось сегодня, что ты в столь поздний час не почтил меня своим докладом? Был занят, допрашивая вражеских лазутчиков?
Ядовитый тон его, наполнявший в общем-то безобидный вопрос малоприятным значением, нисколько не успокоил господина Техути. Однако на широком лице того не отразилось ни замешательства, ни мимолетной опаски – обычных спутников едва не изобличенного предателя; очевидно, этот человек воистину не имел привычки лгать своему правителю.
– Повелителю обо все уже известно, как я понимаю, – спокойно признал он. Усермаатра усмехнулся:
– Разумеется, известно! Один из воинов, которых я повстречал сегодня, опередил твой доклад: кажется, он участвовал в их поимке… Он убежден, что эти двое – подосланные к нам лазутчики и что они были на месте не одни.
Господин Техути нахмурился:
– Откровенно говоря, я и сам схожего мнения. Конечно, не мне сомневаться в мудрости верховного чати Пазера, ближайшего из советников моего повелителя – но уж больно складно эти шасу говорят…
– Что именно они говорят?
– Что пришли сюда, прослышав о мудрости и милосердии его величества, да будешь ты жив, невредим и здоров, дабы донести тебе о расположении войска самого Муваталли – в надежде на то, что ты не оставишь их племя без награды после победы над врагом, – принялся перечислять господин Техути с озабоченным видом: он и сам уже немало думал над этими показаниями. – Что царь Хатти безмерно утесняет их народ ежегодной данью, такой, что у них не набралось даже достаточно большого отряда в помощь тебе, повелитель. Что войско Муваталли сосредоточено ныне у стен Тунипа – почти в двадцати днях пути! Слишком уж это хорошо, чтобы быть правдой…
– А если все-таки они не лгут? – сощурился Усермаатра, оставив прежний тон; теперь он не испытывал на верность, а спрашивал совета. – Предлагаешь ждать, пока их силы подойдут к Кадешу и укрепятся в нем? Мы не можем терять недели в красных песках: чем дольше будем ждать, тем слабее станем. Пусть даже там успеет подойти армия Ра, а то и Птах – уверен ли ты, что у нас выйдет сходу взять крепость?
– Скажу так, повелитель: у нас и сейчас едва ли выйдет это сделать сходу, – прямо ответил старый военачальник. – Верховный чати смыслит в людях больше моего; быть может, эти шасу и говорят правду – но стены Кадеша крепки, и осаду нужно начать организованно. Опять же, переправа через реку займет время – то, о чем я говорил на прошлом совете…
– Снова ведь спорить придется, – с усмешкой глядя на него, заметил Усермаатра. – Пазер считает, что я слишком молод, а ты – слишком стар; все прочие, конечно, разделяют это мнение… Они хотят быстрой победы, но нам нужно навсегда поставить народ Хатти на место! Не можем же мы вечно, как при моем отце, каждый год выставлять заслоны на северной границе и считать убытки от их набегов…
– Все будет так, как угодно повелителю, – подтвердил решительно военачальник Техути. Молодой правитель взглянул на него, еще немного помолчал и распорядился:
– Вот как мы поступим: начнем переправу через реку на рассвете, но лагерь разобьем не у стен города, а на расстоянии одного дневного перехода. Пошли сегодня же вестника к армии Ра: пусть как можно скорее прибудут сюда! Без них осаду мы начинать не будем.
Часть вторая
Приказ молодого правителя был неземедлительно доведен до воинства: сразу по завершении переправы решено было укрепить лагерь и дождаться подхода армии Ра – находившейся всего в четырех днях пути; но бывалым людям понятно было, что вкупе с обменом вестниками, подтягиванием обоза и прочими неотъемлемыми проблемами при неотложных сборах это дело затянется по меньшей мере на неделю.
Командир Песемхет обладал великим множеством недостатков, но отсутствием опыта в подобных условиях не отличался. А потому он, едва очутившись на другом берегу реки, объявил, что вместо праздного времяпровождения молодые воины займутся делом, по важности превосходящим даже обязательные учения с оружием и к тому же всячески повышающим их боевой дух – рытьем укреплений вокруг временного лагеря. Надзор за работами он поручил своему помощнику Мебехти, испытанному обладателю редкого терпения и неразговорчивости о делах начальства, а сам озадачился наиболее привычным для него занятием – переправил на хранение в положенную ему как командиру палатку три кувшина крепленого шедеха и остался с ними наедине.
Маду ввиду своего роста, широты плеч и абсолютной неутомимости – даже нарочно притвориться уставшим ему было очень сложно – рыл траншеи в первых рядах своей колонны без единой жалобы. Наконец-то нашлось дело ему по плечу, понятное и бесхитростное; а вдобавок за хорошую работу справедливый Мебехти нередко награждал отдельных новобранцев двойной порцией еды или лишней кружкой пива на ужин. Отсутствие командира Песемхета вообще способствовало редкому воодушевлению среди юношей; когда же тот иногда выбирался из палатки и, покачиваясь на спине недовольно фыркавшего коня, направлялся с важным видом проводить осмотр готовых укреплений – его встречали с непроницаемыми лицами и нарочито приветливыми речами. Последнее, чаще всего в исполнении Суди, помогало: командир бранился, возмущался лени своих подопечных, но ретировался на редкость быстро, давая им возможность спокойно работать дальше.
По вечерам и в послеполуденный час, когда становилось невозможно трудиться даже самым выносливым, Мебехти обыкновенно давал юношам передышку, обсуждая в это время со старшими по колоннам дальнейшие планы строительства. Маду, пользуясь такой свободой, повадился сбегать от остальных на южную сторону лагеря – ту самую, что отводилась под шатры лекарям. С собой он исправно таскал сушеные смоквы и финики, вяленое мясо и четвертушку собственной ячменной лепешки, а порой и заслуженное в награду пиво; не находись они в военном лагере посреди пустыни, можно было бы подумать, что добродушный здоровяк тайком сбегает на любовные свидания с не стесняющейся вкусно поесть девушкой.
На деле все было куда проще; но правду знал лишь почтенный лекарь Финехас, нередко становившийся свидетелем визитов Маду. Громогласный здоровяк без всякого стеснения заглядывал к нему и спрашивал напрямик:
– Доброго здоровья, дедушка, а где Панебу? Я ему поесть принес, не то он же опять забудет, – и в подтверждение своих слов показывал кривовато завязанный узел, из которого выглядывал то кусок лепешки, то слишком крупная смоква, то горлышко кувшина с пивом.
Насколько знал старый лекарь, его ученик – и воспитанник, хотя последнее он избегал разглашать, опасась досужих толков остальных врачевателей в лагере – не слишком жаловал подобные попытки сближения от кого бы то ни было. Наставника он уважал, но и тому поверял далеко не все из того, что лежало у него на сердце; с прочими же не церемонился вовсе. В Уасете у Панебу не было друзей – даже среди других лекарей, хотя искусством некоторых из них он восхищался неподдельно; что могло связать его с простым новобранцем, на взгляд Финехаса, едва ли вообще умевшим читать и писать – и нисколько этим не тяготившимся – было непонятно.
Вероятно, дело было в настойчивости Маду: не замечая ни холодности, ни гигантской пропасти различий между ними, он увлеченно стремился дружить с Панебу – и ведь удавалось же! На шестой день ожидания молодой лекарь после обеда стал все чаще заходить к наставнику с разными мелкими вопросами, которые обычно решал сам. Сперва тот подивился такой беспомощности, не свойственной его ученику даже в отроческие годы, а затем хлопнул себя по лбу и мысленно обозвал старым дурнем: ведь Маду так и не заходил за целый день – впервые со времени знакомства. Господин Финехас прожил долгую жизнь и хорошо знал великую цену всякого искреннего, светлого чувства; но убеждать Панебу сходить и навестить новоявленного друга не стал, побоявшись спугнуть эту едва родившуюся в душе его нелюдимого ученика привязанность.
Он не ошибся: в конечном итоге Маду явился сам, хотя и уже под вечер – полуживой от усталости, весь покрытый пылью от каменной крошки; в руках он держал обычный сверток с едой, но Панебу, едва взглянув на подношение, тотчас обругал своего надоедливого приятеля и повел умываться. Принесенную пищу он поделил на двоих; и господин Финехас, мирно толокший в ступке ивовую кору для снадобья от лихорадки, отлично слышал их голоса, доносившиеся до него из соседнего шатра: негромкий, с тщательно скрытыми нотами удовлетворения – Панебу, раскатистый и басовитый – Маду, уплетавшего пищу и постоянно оттого говорившего с набитым ртом:
– А я еще к обеду думал к тебе заскочить – старик Мебехти обещал, как докончим ров, дать нам отдыху до завтра; но кто ж думал, а? Старый хрыч опять вылез из своей норы…
– Командир Песемхет? – уточнил небрежно Панебу. Его собеседник ответил не сразу – видимо, запивая проглоченный особо крупный кусок:
– Ну точно, он! Я не понял почти ничего – Суди сказал, у нас завтра будет проверяющий от самого высокого господина Техути – ну, знаешь, того, что при его величестве состоит…
– Да будет он жив, невредим и здоров, – монотонно пробормотал обычное пожелание Панебу; Маду снова со вкусом отхлебнул пива и захрустел свежей луковицей:
– Ага, именно так. В общем, никакого отдыха нам не было, и поесть, стало быть, тоже не дали: старый хрыч сказал, что мы и без того работаем медленнее, чем брюхатые бабы. Я б ему показал – баб брюхатых-то! – но Суди запретил, мол, если я чего ляпну, то опять нашей колонне в дозоре всю неделю стоять…
– И совершенно верно запретил, – сухо заметил Панебу, судя по шороху, перебравшийся за свой столик и теперь позвякивавший склянками с растворами. – Такие уж здесь порядки: один провинился, а отвечать за это всем…
Маду оглушительно чихнул.
– Тьфу, ну и дрянь же ты готовишь! – пробурчал он недовольно, шмыгая носом. – Дай хоть полог отдерну, а то совсем нечем дышать тут… Не понимаю, как ты это терпишь. Я вообще много чего не понимаю: Суди говорит, что это из-за того, что у меня в голове мозга нет; я его спросил, что за мозг такой – один-то я знаю, который из кости достается, если ее проварить хорошенько, но его же навряд ли можно будет в голову запихнуть, да и чем он мне поможет? – а он опять надо мной смеяться начал… Ну вот, и ты теперь тоже смеешься! – его голос прервался каким-то звуком, за которым послышалась отчетливая возня и звон посуды.
Господин Финехас невольно отложил в сторону ступку и пестик – его тоже пробрал душевный, не имевший ничего общего с обычным старческим снисходительным кряхтеньем хохот. Слабые легкие не позволили ему предаваться смеху достаточно долго; и все же, когда первый порыв прошел, он почувствовал такую кипучую радость, будто на мгновение стал вновь молодым. В соседнем шатре тоже понемногу становилось тише.
– Ну все, все, хватит, – донесся до старого лекаря уже почти спокойный голос Панебу. – Ты и так уронил здесь все, что только можно! Отдай мне эту тряпку.
– Ага, и ты опять в меня ею бросишь, – вполне резонно не согласился Маду, однако просимое им, по-видимому, вручил – потому что повторять Панебу не пришлось:
– Ну хорошо, согласен, не стоило начинать… Давно же я такого вздора не слышал! А вообще-то твой Суди – возможно, он и прав: с мозгом у тебя, похоже, что-то неладно. Оттого-то ты и не запоминаешь ничего, и думаешь туго…
– Так, погоди, а при чем тут ваш мозг? Люди же сердцем думают! – неподдельно удивился Маду такой неосведомленности друга. Тот охнул и, по-видимому, хлопнул себя ладонью по губам, не сдержав новый смешок. Господин Финехас был более привычен к таким заявлениям обывателей, а потому на сей раз сдержался: ему и впрямь любопытно было, что ответит его ученик, страстный поборник ученых истин из многочисленных свитков, хранившихся в их доме в Уасете.
– «Божественный отец», ит нечер Таджети, я помню, точно нам говорил! В сердце все мысли, вся память человека хранится; скажешь, и тут я ошибаюсь? – меж тем почти с вызовом продолжал Маду – похоже, он действительно уверен был в своей правоте. Однако Панебу имел на то же куда больше прав: он видел подтверждение обратного своими глазами… вот только расскажет ли об этом?
– К господину Финехасу как-то принесли человека – каменотес, средних лет, он упал с большой высоты и непонятно как не погиб сразу, – тихо, спокойно начал молодой лекарь, и его наставник поразился: все-таки решил поведать новому знакомому! – У него билось сердце, кровь по-прежнему текла по жилам, хотя ниже шеи он ничего не чувствовал. Такое бывает, знаешь, когда повреждается позвоночный столб… впрочем, тебе это вряд ли интересно. Дело в другом: он ничего вокруг себя не замечал и не осознавал! Лежал, глядел в потолок, дышал – и только; а глаза его, когда я в них заглядывал – а я заглядывал часто, поверь! – были пустыми, будто стекло…
