Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2
Глава девятая
Выйдя из блиндажа командира дивизии, Алёшкин увидел, что на улице уже стемнело. Зная дорогу к ППМ, он очень быстро и без всяких приключений добрался туда, и с первой же машиной, заполненной ранеными, приехал в первый эшелон медсанбата. Дорогой он решил, что ехать во второй эшелон в первый же день боя не стоит. Действительно, пусть командир санбата Фёдоровский, который там находится, думает о своей работе сам.
Сангородский, конечно, не спал. Он сортировал раненых, как и было условлено, прямо на машине. Управился с этим делом за несколько минут и, опережая санитаров, нёсших двое носилок с ранеными, которым нужна была немедленная операция, и трёх, бредущих пешком, нуждающихся в срочной перевязке, заметил Алёшкина и рассказал ему, что пока всё идёт благополучно. Через первый эшелон медсанбата прошло пятьдесят раненых, немного больше он отправил во второй.
– Это, считая не только тех, которых привозили наши машины, но и тех, которые ехали на попутных, и даже пришли пешком, – добавил Сангородский.
Затем продолжал:
– Да, Борис Яковлевич, надо подменять Картавцева, ведь он один уже шестнадцать часов работает! Почему это Бегинсон оставил у себя трёх врачей? Хоть бы ещё одного кого-нибудь сюда дал.
– Не ворчите, Лев Давыдович. У Соломона Вениаминовича Бегинсона – «животы», а они много труда требуют. Пусть они там справляются, а здесь я помогу, вон, целый день ничего не делал, катался на машине, в грязи валялся, да в блиндаже командира дивизии сидел… Сейчас я шинель Вензе отдам, пусть почистит, подзакушу немного и подменю Николая Васильевича, пусть часов пять поспит. А на рассвете опять туда поеду… Лев Давыдович, вы всё время на дороге, слышали ведь от шофёров и от раненых, поди, что наши 41-й и 50-й полки прорвали оборону немцев и здорово продвинулись за сегодня?
– А новых частей не видать? За нами в прорыв ещё никто не пошёл?
– По дорогам никакого движения в сторону фронта нет. Может быть, будут ночью скрытно подтягиваться. Хотя, впрочем, сейчас, когда уже прорыв сделан, можно бы и днём войска перевозить.
– Ну, да это не наше дело, там начальство побольше есть, пусть оно и думает. Пойду я в свою сортировку, вздремну часа два. На дорогу-то я Татьяну Николаевну поставил (она была фельдшером в сортировочном взводе и оказалась очень толковой помощницей Сангородскому, он называл её своей правой рукой). Она не подведёт! Ну, а если что сложное произойдёт, меня подымет, – с этими словами Лев Давыдович, кивнув Алёшкину, направился в сортировочную палатку.
Зайдя в палатку ДПМ, служившую операционно-перевязочным блоком, Борис столкнулся с операционной сестрой Шуйской. Та, остановившись, полушёпотом сказала:
– Товарищ начсандив, не знаю, что и делать… Николай Васильевич с раннего утра и вот до сих пор буквально не отходил от операционного стола. Раненых было хоть и не очень много, но все требовали обработки, а он один… Мы-то, сёстры, через каждые шесть часов меняемся, а его подменить некем. Минут двадцать тому назад обработал последнего раненого, вышел в предоперационную (так она назвала ту часть палатки, где в это время они с Борисом находились, отгороженную от большей части, где стояли операционно-перевязочные столы, занавеской из простыней; в этой части, помимо умывальника и тазов для мытья рук, стоял столик для писаря, заполнявшего медицинские документы), вон, сел около столика, закурил, да и задремал. А тут новых раненых привезли. Прямо не знаю, как и быть! Будить его жалко, пусть хоть часок поспит. Пошла ко Льву Давыдовичу посоветоваться, может, вновь прибывшие раненые ещё подождут. Хорошо, что вас встретила, как прикажете?
Борис улыбнулся, хлопнул маленькую юркую девушку по плечу и также полушёпотом ответил:
– Эх, ты, будить! А я-то на что? Или моя постоянная и совсем неплохая операционная сестра со мной работать не хочет? Позови санитаров, пусть уложат доктора Картавцева на носилки, вон там, в углу, да шинели ему подстелят, и укроют его. Я пойду мыться, а ты распорядись и беги в сортировку, скажи, чтобы несли прибывших раненых.
Катя, вспыхнув от удовольствия при похвале Алёшкина, повеселевшая и быстрая, как коза, бросилась исполнять его приказание.
Борис, расставаясь с Сангородским, предупредил, чтобы его позвали, как только прибудет машина с ранеными из 41-го полка. Это произошло около пяти часов утра.
Заканчивая обработку, наверно, уже двадцатого раненого, Алёшкин услышал, как из-за занавески донёсся разговор Льва Давыдовича и Николая Васильевича. Последний проснулся, и вначале, не поняв, где он находится, растерянно сидел на носилках и с удивлением глядел на вошедшего Сангородского. А тот, заметив смущение хирурга, не преминул по своему обычаю пошутить:
– Здравствуйте, пожалуйста! Мы тут от раненых задыхаемся, а хирурги, видите ли, отсыпаются… Как в санатории!
При этих словах Картавцев вскочил и стал торопливо оправдываться, что он заснул, вероятно, у стола, а каким образом очутился на этих чёртовых носилках, понятия не имеет, да и спал-то он несколько минут.
– Хороши минуточки! – опять взялся за него Лев Давыдович. – Последнего раненого обрабатывали, ещё двенадцати часов не было, а сейчас уже скоро пять!
При этих словах Николай Васильевич, повернувшись лицом к операционной, увидел, что там кто-то работает. Он откинул одну из простыней: на всех столах лежали раненые, трое были уже хирургически обработаны, около одного из них возились санитары и перевязочная сестра, помогавшая переложить его на носилки. На последнем, четвёртом столе ещё шла работа.
У раненого была почти полностью оторвана стопа, она держалась на одном ахилловом сухожилии и, хотя стопа вместе с частью сапога была самым тщательным образом прибинтована на своё место, Борис Яковлевич после снятия повязки сразу понял, что оставлять ногу в таком положении нельзя. Он решил убрать уже омертвевшую стопу, по возможности очистить рану культи от осколков костей и обрывков тканей, перевязать на всякий случай крупные сосуды, но не производить настоящую ампутацию.
– Пусть так едет в полевой госпиталь, а там уж ему и сделают хорошую культю, – сказал он вопросительно смотревшей на него Шуйской.
По её указанию санитары быстро разрезали голенище сапога и штанину раненого, а Алёшкин тем временем ножницами пересёк ахиллово сухожилие, после чего стопу и сапог санитар унёс из операционной. Из рваной, размозжённой культи голени кровотечения почти не было. На счастье бойца, после ранения к нему быстро подоспел санинструктор и наложил жгут, приладив стопу на место. По прибытии в медсанбат жгут сняли, а так как кровотечение не возобновилось, то больше и не накладывали. Теперь предстояло найти в крошеве из мелких костей и обрывков тканей два крупных артериальных ствола, проходящих в нижнем отделе голени, и перевязать их. Затем осторожно убрать всё нежизнеспособное и, очистив рану, наложить на неё повязку с мазью Вишневского. Конечно, предварительно следовало провести обезболивание. Как всегда в таких случаях, Борис провёл футлярную анестезию 25-процентным раствором новокаина.
В тот момент, когда Картавцев заглянул в операционную, Алёшкин уже закончил перевязку обеих артерий, отсёк размозжённые участки мышц и убрал кусочки костей.
Раненый, молодой веснушчатый паренёк, жаловавшийся на сильные боли в пальцах ноги, после новокаиновой блокады успокоился и сейчас тихо лежал, ожидая конца операции. Он ещё не представлял себе, что у него, по существу, нет уже одной ноги. Но так было со многими, которых Борис оперировал в течение истекшего года. Ампутации приходилось делать довольно часто. Во-первых, потому, что раны, забитые осколками костей и некротизированными тканями, представляли опасность возникновения гангрены или сепсиса, что грозило или ещё более тяжёлой операцией, или, что бывало, к сожалению, чаще, смертью. Во-вторых, потому, что техника хирургии была в то время, в особенности в полевых условиях, далеко не совершенной. Да ведь нужна была и скорость обработки раненых.
В 1980-х годах XX столетия, если бы человек с такой травмой попал в больницу скорой помощи, то при современной технике, умении проводить швы на тончайших сосудах и нервах, может быть, этому пареньку и удалось бы спасти ногу, но это потребовало бы многочасовой операции с участием нескольких хирургов в достаточно оснащённой технически операционной. Ну, а если массовые ранения в таких же условиях пришлось бы обрабатывать сейчас, – невольно спрашиваем себя мы, – как бы поступили мы? И подумав, ответим: наверно, так же, как и сорок лет назад.
Картавцев, опустив занавеску, тихо спросил Сангородского:
– И давно здесь начсандив?
Тот усмехнулся:
– Да уж, наверно, часов пять. Я за ним пришёл, он приказал позвать, как только машина из 41-го полка прибудет… Так что вы, батенька, в самый раз проснулись!
Затем Лев Давыдович отодвинул край простыни и довольно громко сказал:
– Товарищ начсандив, машина из 41-го полка пришла.
Алёшкин поднял голову, его осунувшееся лицо и уставшие глаза, ещё не совсем отрешившиеся от только что закончившейся операции, немного непонимающе взглянули на говорящего. Затем, видимо, осмыслив сказанное, он повернулся к Шуйской:
– Ну, ты, Катюша, тут сама управляйся. Положи повязку с мазью Вишневского, обуй ему ногу в шину Крамера и отправляйте его дальше… Ну, пока, браток, поправляйся! – похлопал он по гимнастёрке раненого.
Тот взглянул на хирурга и слабым голосом произнёс:
– Спасибо, доктор… Нога-то будет?
– Ну, брат, нога будет не полностью, стопа-то у тебя здорово подгуляла… Пришлось убрать кусочек, так что останется не вся нога.
– Ну, коли кусочек, то ладно! А то меня ребята в машине пугали, что мне всю ногу отрежут! Я ведь помню, как меня ранило-то. Миной так прямо стопу-то и отворотило… Наступил я на неё… А помкомвзвода, что рядом был, так и вовсе этой же миной убило… А тут хорошо, что Серёжка-санинструктор близко был, он мне ногу-то и привязал.
Раненый находился после перенесённой травмы и операции в состоянии эйфории. Иногда так действует и новокаин. Борис сказал Кате:
– Введите ему кубика два морфия, пусть уснёт, – затем снова обратился к раненому. – А ты, браток, помолчи, ещё наговоришься. Сейчас тебе много говорить вредно, а мне уже ехать пора, – и Алёшкин направился к выходу.
Тут он встретил Картавцева и сказал:
– Николай Васильевич, я тут вас подменил немного, но, видно, придётся из второго эшелона хирурга вызвать. Пока немного раненых, но одному вам всё равно не справиться, а я не уверен, что смогу, когда нужно, быть рядом, хотя, откровенно говоря, мне этого и хотелось бы. Я ведь уже почти сутки на ногах, а только вот эти пять часов по-настоящему чувствовал себя при деле! Ну да ладно, ничего не поделаешь, раз надо, значит надо… А, Лев Давыдович, вы тоже здесь? Так это вы меня позвали? А я ваш голос даже и не узнал. Много привезли 41-го полка? Всего четверых? Это хорошо, вы всех снимите здесь, мне машина там впереди нужна. Да, вот что, со следующей машиной отправь эту записку командиру медсанбата.
Алёшкин, присев к столику в предоперационной, быстро написал распоряжение Фёдоровскому об откомандировании одного из вновь прибывших врачей в распоряжение первого эшелона. Отдав записку Сангородскому, Борис пошёл в свой домик, где Венза, предупреждённый кем-то из санитаров, уже ждал его с котелком горячей каши и кружкой чая.
Наскоро перекусив, он подошёл к санитарной машине, стоявшей около палатки сортировки. А ещё спустя 15–20 минут эта машина пересекла первую линию немецких окопов, затем вторую, и покатилась по довольно хорошо наезженной дороге между ёлок, осин и берёз по направлению ко всё разгоравшейся и усиливавшейся стрельбе. Временами около дороги, шагах в 100–150 от неё, лопались немецкие мины, но шофёр продолжал гнать машину с прежней скоростью, говоря своему пассажиру:
– Чем скорее мы проскочим этот участок, тем будет лучше. Там, ближе к передовой они из миномётов не обстреливают, а здесь, если не под мину, так под снаряд угодить можем.
И только тут шофёр Ряховский заметил, что начсандив, не обращая внимания на близкие разрывы мин, на тряскую и ухабистую дорогу, прислонился к дверце кабины, где половина выбитого стекла была закрыта фанерой, и спал спокойным сном.
Проснулся Алёшкин от внезапной, резкой остановки машины, как ему показалось. На самом же деле Ряховский остановил машину довольно спокойно, даже успел её развернуть и вкатить в специально вырытое углубление в какой-то насыпи. Борис немедленно выскочил из кабины и, увидев копошившегося под капотом полуторки (санитарная машина была переоборудована из полуторатонного грузовика) Ряховского, спросил:
– Чего мы стоим? Где мы?
Шофёр усмехнулся:
– Что, товарищ начсандив, проспали всю дорогу? Нас и обстреливали, и два раза чуть не застряли. Дорогу-то разбили так, что всё время на дифер садились. Не знаю, как по ней с ранеными проедут. Остановились потому, что уже приехали. Здесь ППМ 41-го полка.
Хотя было достаточно светло, Борис, сколько ни смотрел по сторонам, никакого ППМ не видел. Ряховский, заметив, как начсандив с недоумением осматривается вокруг, засмеялся:
– Не ищите, не увидите! Он шагах в ста отсюда расположен. Старший врач полка, товарищ Кузнецов, не разрешает ближе подъезжать. Он и свою-то машину вот тут, шагах в пятнадцати, укрыл… Вообще, молодец этот начальник, по-хозяйски всё устроил. Пойдёмте, я вас к нему провожу.
Идя вдоль насыпи, сделанной для узкоколейной железной дороги, предназначенной для вывоза торфа с торфоразработок на станцию Мга, Борис думал о враче Кузнецове, совершенно новом в дивизии человеке. С ним ему и поговорить-то как следует пока не удалось: он прибыл в дивизию за несколько дней до начала операции.
41-му стрелковому полку не везло на старших врачей. Первый из них, прибывший в дивизию ещё вместе с Борисом с Северного Кавказа, молодой и энергичный не то осетин, не то кабардинец, хотя и не служил до этого в армии, с военными порядками освоился быстро. Пока дивизия находилась на формировании, он был на самом лучшем счету у дивизионного медицинского начальства. Но с того момента, как они попали в первые тяжёлые бои на Карельском перешейке, старший врач основательно переменился. Нет, он не струсил, он просто растерялся. И именно из 41-го полка в первые же дни боёв медсанбат был завален ранеными, поступавшими не только без первичной обработки и медицинской документации, но даже без простейших повязок.
Старший врач Дауров (Борис вспомнил его фамилию) метался в полку. Иногда сам подменял санинструктора роты, находился чуть ли не в самых передних рядах сражавшихся, а организацию медпомощи во всём полку передоверил своим помощникам: младшему врачу – неопытной девушке и фельдшерам. Конечно, из этого ничего хорошего не получилось, и только личное вмешательство тогдашнего начсандива Исаченко помогло выправить положение, наладить более или менее удовлетворительную организацию работы медслужбы полка. Но Дауров, хотя и подчинился приказанию начсандива, всё же иногда срывался и, оставив ППМ на попечении младшего врача полка, направлялся в батальон, чтобы лично участвовать в выносе раненых с поля боя.
В одну из таких вылазок уже недалеко от Авволова, где, как известно, дивизия стояла в прочной обороне, Даурова тяжело ранили и увезли в Ленинград. Дальнейшая его судьба неизвестна.
При переходе 65-й стрелковой дивизии в Невскую опергруппу, она получила пополнение, в том числе прибыл новый старший врач полка, его Алёшкин даже не видел. Он пробыл в полку почти до самого вывода дивизии из-под Ленинграда на Волховский фронт. Борис потом узнал, что он был убит, когда полковой медпункт грузился на машины для переезда через Ладогу по Дороге жизни.
Командование медслужбой этого полка снова перешло в руки Полонской – молодой белобрысой девчонки, которой уже присвоили звание врача третьего ранга. Она довольно толково руководила медслужбой полка во время обороны, а так как с пополнением кадров дело обстояло плохо, то Алёшкин уже предполагал назначить её старшим врачом полка, о чём однажды уже беседовал с комиссаром дивизии. Решили это назначение провести после проведения Синявинской операции, как её вскоре окрестили. Но тут вдруг неожиданно санотдел армии расщедрился и прислал нового старшего врача полка, военврача третьего ранга Кузнецова.
Как стало известно Борису, Кузнецов служил где-то на западном участке фронта с самого начала войны, был ранен, поправился и вернулся в строй. В прошлом он кадровый военный врач, и поэтому его назначение старшим врачом полка явилось вполне закономерным.
Насыпь узкоколейки была окружена невысоким, но довольно густым леском, состоявшим из осинника, березняка и мелкого ельника. Кузнецов решил для размещения ППМ использовать участок насыпи, пролегавшей около небольшого ручейка. Место было удобное: насыпь проходила по крутому берегу ручейка и позволяла довольно легко вырыть в ней пещеры-ниши, надежно укрывавшие и персонал, и раненых от осколков, снарядов и мин, которые периодически рвались довольно близко.
Найдя Кузнецова и ознакомившись с расположением ППМ, Алёшкин забрался в маленькую нишу, служившую как бы индивидуальным жилищем старшего врача полка. Там они позавтракали.
Кузнецов рассказал начсандиву о положении дел в 41-м полку, насколько ему оно было известно. Он даже показал Борису примерное расположение полка на карте-километровке. По его рассказу выходило, что левый фланг, граничащий теперь с выдвинутым вперёд одним из батальонов 51-го полка, находился где-то в районе Гайтолова. Натолкнувшись на оборону фашистов среди болот, он занял оборону южнее расположения ППМ всего на два-два с половиной километра. Центральная часть полка, а также его правый фланг, всё ещё продолжали движение на запад и, по всей вероятности, находились где-то в районе Синявина, если не продвинулись ещё дальше. Штаб полка расположился в брошенных немецких дотах и блиндажах возле посёлка № 7. Штаб дивизии, кажется, переехал в посёлок № 8. Всё это Кузнецов узнал, побывав ночью в штабе полка. Он сказал, что командир полка одобрил его решение пока оставаться на месте и не выгружать из машины ППМ палатки и другое имущество.
– Тем более, – продолжал Кузнецов, – раненых пока поступает немного – главным образом пострадавшие в результате внезапных миномётных или артиллерийских налётов. Немцы на основном направлении отходят почему-то очень быстро и более упорное сопротивление оказывают только в отдельных очагах. Так было, например, в рабочем посёлке № 7, занятом полком в конце вчерашнего дня. Там, после непродолжительного боя немцы оставили большие склады продовольствия, боеприпасов, бросили несколько автомашин, и даже орудий, и после короткого сопротивления быстро отошли на запад.
Кузнецов с большой похвалой отозвался о своей помощнице – военвраче Полонской, которая, как он сказал, отлично справляется с лечебной работой.
– Я в ней не очень-то хорошо разбираюсь, – добавил он.
Закончив эту беседу, они проследили, как была загружена машина Ряховского и как она отправилась в путь. Затем, получив в провожатые одного из санитаров, вооружённого автоматом (кстати сказать, автомат был и у Алёшкина), Борис отправился в штаб 41-го стрелкового полка. Он остался доволен действиями Кузнецова и положением в ППМ. Всё там было подготовлено к приёму раненых достаточно серьёзно. ППМ легко справлялся с десятками раненых, поступившими за ночь и в начале наступающего дня. Он вполне мог обеспечить обслуживание и значительно большего поступления.
До штаба полка Борис и его спутник добрались без приключений. Там, после беседы с командиром полка, начсандив получил возможность, уже на машине, по узкой просёлочной дороге добраться до первого эшелона штаба дивизии, занявшего хорошо оборудованные блиндажи рабочего посёлка № 8.
Командира дивизии на месте не было, он выехал в штаб 50-го полка, находившегося в рабочем посёлке № 4, чтобы лично ознакомиться с положением в полку и утвердить назначение на должность командира полка бывшего командира 1-го батальона этого же полка. Представление на него сделал начальник штаба дивизии.
От комиссара дивизии, к которому зашёл Борис, он узнал, что силы дивизии растянуты на сравнительно большом расстоянии, и что, хотя немцы почему-то довольно быстро сматываются, они ведь, в конце концов, остановятся, тогда дивизии придётся туго.
Между прочим, Марченко рассказал, что в рабочем посёлке № 8 находился штаб соединения, державшего оборону на участке прорыва от станции Марково до Новоладожского канала. Этот фашистский штаб так драпанул, что бросил в своих блиндажах множество штабных документов, карт, личных вещей работников штаба и несколько различных складов.
– Наше наступление явилось для них полной неожиданностью. Да и силёнок у них тут было маловато… Но ведь они опомнятся, а у нас уже всё на исходе, и на наши просьбы о вводе в прорыв свежих частей штаб армии ответил отказом. Вернее, попросту отмалчивается. Как только вернётся комдив, так я поеду в штаб армии, могу и тебя до медсанбата подхватить, если только комдив тебе не прикажет ехать в 50-й полк.
Время приближалось к двум часам дня, когда вернулся командир дивизии. Он принял начсандива, сказал ему, что лично был в ППМ 50-го полка, остался доволен размещением и его работой, что раненых в ППМ в настоящий момент нет и что он, командир дивизии, одобряет действия дивизионной медслужбы. Он добавил, что Борису ехать в 50-й полк нет нужды, что теперь важнее поехать в медсанбат и организовать передислокацию его второго эшелона сюда, в расположение посёлка № 8.
– Если мы и дальше будем двигаться такими темпами, – заявил комдив, – что, принимая во внимание наши дороги и болота, совсем неплохо, штаб дивизии передислоцируется в район рабочего посёлка № 5, где сейчас ведут бои подразделения 41-го и 50-го полков с пытающимся задержаться противником. Сейчас нам, как никогда, нужна помощь людьми, боеприпасами и артиллерией. Ведь если в первые три дня мы продвинулись сразу на 6–8 километров, то теперь движение вперёд происходит на несколько сот метров за сутки. При этом потери наши всё время возрастают. Завтра утром дадим команду передислоцироваться дивизионной артиллерии, хорошо бы пододвинуть и армейскую. Товарищ Марченко, вы сейчас поедете в штаб армии, поговорите в Военном совете. Если бы сюда бросили хотя бы ещё одну дивизию, мы бы, наверно, сумели выйти к концу завтрашнего дня к Неве, соединиться с пятачком на Невской Дубровке, изолировать Шлиссельбург и начать развивать наступление на юг с целью расширения прорыва. Объясните там это! А вы, товарищ Алёшкин, отправляйтесь с комиссаром дивизии и готовьте к передислокации медсанбат. Что-то я не очень надеюсь на Фёдоровского, какой-то он флегматичный…
Часа через два, около 17:00, в машине комиссара дивизии, кроме шофёра, находился сам комиссар, Алёшкин и адъютант комиссара, молодой круглолицый паренёк, всегда увешанный оружием и даже гранатами (сам комиссар, кроме пистолета ТТ, другого оружия не носил). Этого паренька почему-то все в штабе дивизии звали Ванюшкой, как, впрочем, и сам комдив. И лишь в те моменты, когда бывал чем-либо недоволен, называл его «товарищ младший лейтенант».
Между прочим, этот Ванюшка был связующим звеном между комиссаром и его… (не знаем, как её и назвать, – полевой полковой женой или любовницей) Валечкой, которую он привозил к комиссару, в его землянку, когда дивизия была в обороне, и отвозил обратно к месту её постоянной службы. Ванюша был не очень-то воздержан на язык и многое из того, что комиссар предпочёл бы хранить при себе, благодаря его адъютанту становилось известно всему штабу дивизии. Но Марченко, хотя и знал слабости Ванюши, почему-то прощал ему болтовню. Впрочем, несмотря на этот недостаток, он был предан своему комиссару и не раз рисковал жизнью, стараясь уберечь его от осколков разорвавшегося снаряда или мины.
В дороге до первого эшелона медсанбата пассажирам комиссарской машины приходилось несколько раз выскакивать из неё и укрываться в старых воронках и брошенных окопах от рвавшихся на дороге и около неё мин. Раза два пришлось вытаскивать машину из болотистых низин, по которым проходила дорога. Так или иначе, часам к девяти вечера Алёшкин находился уже в расположении первого эшелона медсанбата.
Комиссар, подкрепившись в домике начсандива ужином и солидной порцией неразбавленного спирта, поехал дальше. Борис, вызвав к себе Сангородского и Картавцева, стал советоваться с ними о том, как организовать передислокацию батальона. После долгих дебатов решили, что всю тяжесть работы по обработке раненых примет на себя первый эшелон, а второй завтра с утра свёртывается и направляется в место, указанное командиром дивизии. Причём в первую очередь двинутся в путь машины с имуществом, которые стояли наготове. По прибытии на место они разгрузятся, и пока санитары, дружинники, медсёстры будут развёртывать хирургический блок, сортировку и другие палатки, машины вернутся и заберут оставшееся имущество. Решили, что начсандив на первой же попутной машине ранним утром выедет во второй эшелон медсанбата и даст соответствующее указание командиру, заставит его выполнить прежние распоряжения о высылке в первый эшелон хирурга и врача из госпитальных взводов. Тем временем в первом эшелоне развернут имевшуюся в запасе палатку.
Но все эти намерения так и остались намерениями. Часов около трёх утра в первый эшелон медсанбата приехал комиссар дивизии Марченко, разбудил Алёшкина и, пока Венза организовывал завтрак, рассказал следующее.
– Я не могу понять, о чём там в Военном совете думают! Командарма я не застал, он в штабе фронта… Говорил с членами Военного совета, с Зубовым и Тынчеровым. Они мне объяснили обстановку так: в распоряжении армии ни одной резервной части, не говоря уже о дивизии, нет. Штаб фронта категорически отказал в какой-либо помощи людьми и техникой. Обстановка на Волховском фронте сложилась так, что ни одной части ни с одного участка, обороняемого 8-й армией, снять нельзя, что попытки прорвать немецкую оборону в районе Невской Дубровки со стороны Ленинграда успеха не имели, что по сведениям, полученным от фронтовой и армейской разведок, немцы спешно перебрасывают в район прорыва крупные воинские соединения, и что, по крайней мере, в ближайшее время надо наступление приостановить и закрепиться на тех рубежах, которые уже достигнуты. Боеприпасами они обещали помочь. Хорошо им там говорить, закрепиться, а на чём? Наши подразделения вышли на открытые площадки торфоразработок, там сейчас сухо, не только леса, даже кустов нет! Нет и спасительных болот, за которыми мы тоже научились отсиживаться. Вот уж не знаю, как мы там удержимся! Я об этом уже по телефону комдиву доложил. Решили, что я поеду в район 41-го полка и буду организовывать не наступление, а оборону. Опять оборону! Он с начальником штаба во взаимодействии с 55-й морской бригадой постарается как-то удержать достигнутые рубежи на правом фланге. Так что, я думаю, что тебе надо ехать не во второй эшелон медсанбата, а в район 41-го и 50-го полков, чтобы организовать бесперебойный вывоз раненых с передовой. Их сейчас, конечно, прибавится.
Наскоро сообщив Сангородскому и Картавцеву об изменении плана, Алёшкин выехал вместе с Марченко в расположение 41-го стрелкового полка. Уже по дороге на передовую чувствовалось, что обстановка переменилась.
Во-первых, артиллерийские и миномётные налёты на дороги и тылы полков заметно участились и усилились. Во-вторых, впереди была слышна более интенсивная пулемётная и ружейная стрельба. Шальные пули, со свистом сшибая ветки и листья деревьев, проносились и над машиной комиссара. Всё чаще стали попадаться грузовые машины с сидящими в них ранеными. Вскоре встретилась полностью загруженная машина Ряховского. От ехавшей в ней сестры Матросовой Алёшкин узнал, что передовые части 41-го полка, встретив сильное сопротивление противника, вынуждены были остановиться, использовав для обороны насыпь узкоколейки, идущую с юга на север сразу за рабочим посёлком № 7. Он сообщил об этом комиссару дивизии и тот, оставив Бориса в расположении ППМ 41-го полка, сам поехал дальше в штаб полка.
Сопротивление немцев возрастало с каждым часом. По-видимому, к ним действительно прибыло значительное подкрепление. Борис вскоре убедился в этом и на личном опыте. Количество раненых, поступающих в ППМ, увеличилось, и скоро не только пещерки, заблаговременно отрытые по распоряжению Кузнецова, были ими заполнены, но часть раненых уже размещалась во всех выемках и воронках высокого берега вдоль ручейка.
Правда, пока персонал ППМ со своими обязанностями справлялся: на всех поступавших заводили карточки передового района, всем нуждавшимся накладывали швы, повязки, жгуты. Грузовые машины, следовавшие в тыл, немедленно загружались ранеными, но кое-кто отправлялся и пешим порядком. Когда машина Ряховского вернулась из медсанбата, Борис послал с ней записку: срочно выделить в ППМ 41-го полка ещё две машины.
Время приближалось к обеду, когда Алёшкин, убедившись, что Кузнецов достаточно умело справляется с эвакуацией раненых и без него, решил пробраться в ППМ 50-го полка. Ему предстояло пересечь клин, образованный наступлением частей 65-й стрелковой дивизии, то есть проехать примерно 10–12 километров вдоль фронта на расстоянии 2–3 километра от передовой.
По дороге он решил заехать в наблюдательный пункт штаба дивизии. Для своего рейса он воспользовался машиной Ряховского, уже вернувшейся в полк.
Сангородский задержал две машины, прибывшие из второго эшелона медсанбата и, несмотря на протесты шофёров, направил их в расположение ППМ 41-го полка, как того требовал начсандив. Теперь эвакуация из этого полка была обеспечена.
Около двух часов дня в расположение ППМ подъехала полковая кухня. Начальник тыла полка, побуждаемый самыми благими намерениями, собирался накормить раненых перед эвакуацией горячим обедом. Для быстроты он решил не использовать термосы, как это делалось раньше, а направить туда одну из полковых кухонь. Естественно, что, когда кухня прибыла на противоположный берег ручья, все ходячие раненые и часть санитаров столпились около неё. Такое скопление людей заметили немецкие наблюдатели, последовал артиллерийский налёт. К счастью, он чуть-чуть запоздал.
Почти последними с котелками к кухне подошли Кузнецов, Полонская и Алёшкин. Полонская предложила пообедать тут же, на берегу ручейка, рядом с кухней. Но Кузнецов отказался. Он заявил, что его аппетит улучшится, когда над головой будет хотя бы пара метров земли. Он пригласил и её, и Бориса в свою «индивидуальную» пещерку.
