Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2
Слушая рассказы Пронина, он вдруг подумал: «А не поехать ли мне к Николаю Васильевичу Склярову в санотдел армии, чтобы попроситься хирургом в какой-нибудь госпиталь? Сошлюсь на здоровье, как-никак приступ гипертонии у меня уже был. Ну, нет, это было бы трусостью, а мне ведь пугаться нечего. Ничего такого, что можно было бы мне поставить в вину, за мной нет. Разве вот новая связь со своей медсестрой? Но о ней, по-моему, не только командир дивизии, но и в батальоне пока не знают, да и не считается это уж таким большим грехом. Нет, останусь здесь, будь что будет!..»
Между тем Пронин, попивая чаёк, только что принесённый Игнатьичем, продолжал делиться своими новостями. Одна из них оказалась для Бориса очень приятной.
– На днях приедет в дивизию Николай Александрович Лурье. Он окончил курсы и возвращается на свою должность начальника политотдела дивизии.
«Ну вот, – подумал Борис, – ведь Лурье знает меня с первых дней войны, и он мне друг, пожалуй, гораздо более близкий, чем Марченко. Он меня всегда поддержит. Только вот каково будет его положение? При Марченко ведь его всегда затирали, неужели и теперь так будет?»
Забежав вперёд, скажем, что так не случилось. Да Борису и не потребовалась защита его друга. Полковник Ушинский был действительно умным, талантливым и очень грамотным военачальником. Недели через две он отлично разобрался во всей сложной обстановке, в которую попала дивизия в момент того «непродуманного» и «неподготовленного», как тогда считали, наступления в районе Синявино. От начальника штаба дивизии и от командиров полков Ушинский услышал самые благоприятные отзывы о бывшем начсандиве, теперешнем командире медсанбата Алёшкине. Также положительно отозвался о Борисе и комиссар дивизии Марченко.
Кстати сказать, после ухода Володина Марченко значительно изменился, он стал более сдержан и, как думали многие, в том числе и Борис, узнав о своём переводе на строевую должность, что было давнишней его мечтой, Марченко решил показать всем свою выдержку и уравновешенность. Это привело к тому, что взаимоотношения между ним и новым командиром дивизии сложились вполне нормально.
* * *
Между тем, дело, начатое Павловым и его бригадой из трёх человек, хотя и медленно (медленнее, чем хотелось бы Алёшкину), но продвигалось. Вслед за первым домиком, который был передан под жильё начсандиву Пронину, сделали второй – для Алёшкина, затем третий – для комиссара Фёдорова, а потом сразу два больших по размеру – для женщин-врачей и операционных сестёр. При проверке даже эти большие домики вполне умещались на полуторатонной машине. Основываясь на этом, Борис решился на постройку госпитальной палаты.
Это строение должно было иметь длину и ширину палатки ДПМ, то есть примерно пятнадцать на пять метров. Стены его делались также из фанерных щитов, связанных рамами основания сверху и снизу. Кроме того, вверху они соединялись ещё стропилами и коньком, на которые и навешивалась брезентовая крыша. Под стропила подвязывали белый внутренний полог палатки.
Когда дом построили, то он, обогреваемый двумя железными печками, вмещал тридцать вагонок, то есть 120 коек, обладал большей кубатурой, чем палатка, был светлее и чище.
Все в медсанбате были довольны этой постройкой. Зинаида Николаевна прямо сияла, получив его вместо одной из своих, уже совсем истлевающих палаток. Правда, заняло это две недели, но строение было первым, а всё новое, что приходилось делать, требовало времени и изобретательности. Изобретения же так просто не даются: не одну ночь Борис и Павлов ломали головы над тем, как добиться прочного соединения в одну стенку двенадцати щитов, чтобы они не перекосились и были достаточно плотно соединены. Пришлось повозиться и с устройством стропил, которые не должны быть тяжёлыми, и в то же время не распирать стен, как это происходит в обычных домах, а, наоборот, стягивать их. И, наконец, самое главное: новое сооружение должно было быстро разбираться, собираться и не занимать много места при перевозке.
Когда все эти вопросы решили, а заодно и такие, как добыча гвоздей, изготовление стягивающих скоб и болтов, Алёшкин и бригада строителей были рады и горды.
Строение для госпитальной палаты было готово 7 ноября 1942 года, и до перевода в него раненых из палатки решили использовать его как клуб. В нём проходило торжественное заседание, посвящённое 25-летию Великого Октября. В нём был дан концерт художественной самодеятельности, подготовленной капитаном Фёдоровым. Концерт хорошо приняли раненые и личный состав медсанбата.
Весь этот месяц Борис был так поглощён строительством, что, по существу, никакими другими делами почти не занимался.
Глава седьмая
А новостей за истекший месяц было немало. Во-первых, был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР об установлении полного единоначалия и упразднения института военных комиссаров в Красной армии. Таким образом, комиссар дивизии, которому Марченко сдал дела, фактически комиссаром пробыл всего неделю, после чего стал именоваться замполитом командира дивизии. Точно такие же изменения произошли и во всех частях, в том числе и в медсанбате. Фёдоров стал замполитом командира медсанбата.
В результате значительно повысилась роль командира, ведь теперь все решения он должен был принимать самостоятельно. В то же время повысилось и качество политработы: замполиты, освобождаясь от оперативно-тактических задач, могли уделять больше времени политическому воспитанию бойцов и командиров.
Перед своим отъездом из дивизии комиссар Марченко заехал в батальон, дружески распрощался со всеми врачами, а с Алёшкиным провёл за беседой весь вечер. Он уже знал о предстоящем указе и был очень доволен, что его переводят на командную должность.
Он рассказал Борису, что новый командир дивизии, хороший в общем-то человек, кем-то был настроен против него, против начальника штаба, против ряда других командиров и работников штаба дивизии, в том числе и комбата Алёшкина. Марченко показалось, что после более близкого знакомства со штабом дивизии, политотделом и командирами полков у Ушинского, видимо, изменилось мнение об этих людях, изменились их взаимоотношения и с ним, комиссаром дивизии. Марченко полагал, что то же самое произойдёт и после приезда нового комдива в медсанбат.
Забежим вперёд и скажем, что этот вечер был последней встречей Марченко с Алёшкиным. Через полгода в дивизии стало известно, что бывший комдив Володин и бывший комиссар Марченко, участвуя, как командиры соединений, в неудачной Харьковской операции, погибли.
В начале октября, почти вслед за Марченко, в медсанбат приехал и новый командир дивизии Ушинский. Будучи остановлен у въездного шлагбаума часовым, вызвавшим дежурного по батальону для проверки документов у незнакомца, полковник был и удивлён, и обрадован воинским порядком, который, видимо, царил в этом медицинском учреждении. Предполагалось, что на своей «эмке» он не только непосредственно въедет, но и проедет через всю территорию батальона, никем не замеченным. Своим одобрением он поделился с новым замполитом, полковым комиссаром Веденеевым, для которого тоже подобный порядок был неожиданным.
Как потом Алёшкин узнал из беседы с Ушинским, обоих приезжих удивил и порадовал медсанбат ещё и потому, что несколькими часами ранее они были в автобате и на хлебозаводе дивизии. Там их появление заметили только тогда, когда они вызвали к себе начальников.
Как только дежурный узнал о прибытии каких-то больших командиров, он немедленно послал человека с докладом к Алёшкину, а сам, не торопясь, отправился встречать прибывших. Поэтому уже во время проверки документов к шлагбауму подошёл и комбат.
Дежурный возвратил удостоверения командирам и, повернувшись к Алёшкину, доложил ему о том, кто это такие. Чётко, по-военному Алёшкин в нескольких словах доложил о положении дел в медсанбате и представился сам.
Поздоровавшись, командир дивизии пожелал осмотреть всю территорию, помещения батальона и немного познакомиться с личным составом. Веденеев попросил встречи с замполитом, чтобы побеседовать с ним. Борис приказал стоявшему вблизи санитару проводить полкового комиссара к Фёдорову, а сам сопровождал комдива.
Когда Ушинский поинтересовался, как ему собираются показывать медсанбат, Борис ответил, что самым простым и удобным порядком был бы тот, которым следуют поступающие раненые. Предложение командиру понравилось, а Борис внёс его неспроста. Он прекрасно знал, что в сортировке и в операционно-перевязочном блоке сейчас, при небольшом поступлении раненых, царит порядок, поддерживаемый такими требовательными командирами-врачами, как Сангородский и Сковорода. Госпитальные палатки были заполнены, но Борис был уверен, что у Прокофьевой к моменту их прихода тоже всё будет отлично. Больше всего он беспокоился за положение в автовзводе и в хозяйственных подразделениях, поэтому, получив разрешение комдива отпустить дежурного для выполнения его обязанностей, Борис успел шепнуть последнему, чтобы тот пробежал по этим ненадёжным участкам и проконтролировал их.
Кстати сказать, об этом подумал и Пронин, узнав о приезде командира дивизии. Он встретил Бориса и комдива, когда те приближались к расположению автовзвода и незаметно подмигнул Борису, сигнализируя, что и тут порядок наведён.
Естественно, что до поры до времени Алёшкин не хотел показывать командиру дивизии свою мастерскую по изготовлению разборных домов, которыми в будущем собирался заменить изношенные палатки. Он ещё не был уверен, чем его затея кончится.
Обход всех подразделений комдивом был произведён с большой тщательностью. Всюду его встречали чёткими докладами о положении дел. В операционно-перевязочном блоке и госпитальных палатках было очень чисто, а так как совсем недавно пологи этих палаток были дружинницами и медсёстрами выстираны, то они прямо-таки ослепляли входящих своей белизной.
– Что же вы, товарищ Пронин, – заметил комдив присоединившемуся начсандиву, – говорили, что в медсанбате весь палаточный фонд пришёл в полную негодность? Смотрите, у них же совсем новые палатки!
Выйдя из эвакопалатки, где комдивом было сделано это замечание, Алёшкин и Пронин подвели Ушинского к одной из стенок и отвалив довольно толстое бревно, прижимавшее к ней несколько слоев дёрна, приподняли обнажившийся брезентовый край. Стена палатки не доставала до земли почти на полметра и представляла собой лохматящийся кусок материи, почерневший и расползавшийся даже при небольшом физическом усилии.
– Видите, товарищ комдив, – заявил Пронин, – я был прав, эту палатку перевозить на новое место бесполезно, она этого не выдержит. В таком виде почти все палатки батальона. Это результат зимовки под Ленинградом, частых передислокаций и там, и здесь в течение зимы и весны I94I–I942 года.
– А что же говорит санотдел армии?
– Санотдел до будущего года палаток не обещает. И на складах армии нет, а если и поступят, то в первую очередь будут отданы армейским госпиталям, там положение не лучше.
– Я доложу командующему армии, – закончил этот разговор Ушинский.
Довольно благополучно обошлось посещение всех хозяйственных учреждений. Комдив особенно остался доволен, когда увидел действующие портняжную и сапожную мастерские.
– Вот за это молодцы! Я уже поручал некоторым командирам полков, заваливших обменный пункт дивизии рваной обувью и штанами, организовать в своих тылах простейшие мастерские. Сами они не догадались, а вы молодцы.
Алёшкин решил воспользоваться благоприятным случаем:
– Товарищ полковник, вот вы хвалите нас за эти мастерские. У нас есть и кузнец, и жестянщики, и несколько плотников, мы без них будем как без рук. Начальник строевой части штаба дивизии требует всех людей, которые у нас в этих мастерских работают, направить в строевые подразделения, а ведь они специалисты, заменить их невозможно. Все они после ранений, и, хотя по приказу № 330 и могут быть признаны годными к строевой службе, но нам без них никак нельзя.
– А вы подбирайте себе специалистов из нестроевых!.. Ну, ладно, ладно, – добавил Ушинский, заметив помрачневшее лицо Бориса. – Составьте мне список тех, кто вам необходим, обозначьте их военную специальность, только аппетиты свои умерьте! Список должен быть минимальным и включать в себя только совершенно необходимых вам людей. Я дам приказание начальнику штаба, чтобы вас пока не тревожили.
Во время обеда, который проходил в только что собранном домике командира батальона, комдив сказал:
– Товарищ Алёшкин, какой у вас замечательный дом! Это что, по штатной положенности медсанбата?
Борис и Пронин рассмеялись.
– Нет, товарищ комдив, – сказал Пронин, – этот домик – изобретение товарища Алёшкина, он и мне такой же со своими плотниками соорудил. Дом действительно очень удобный – светлый, относительно просторный, тёплый, и самое главное, его можно собрать и разобрать за полчаса. А при переезде он занимает всего одну полуторку.
Ушинский встал из-за стола, обошёл все три комнатки. Внимательно осмотрел большую часть его, в которой они обедали, и которая служила комбату как бы приёмной, где он, кстати сказать, проводил политзанятия и совещания врачей; затем крохотную спальню с узеньким топчаном, накрытым суконным одеялом, и, наконец, отделение, где жил связной и лежала на своей подстилке собака.
Игнатьича в этот момент не было, он побежал за чем-то на кухню, а Джек, увидев незнакомца, каким-то своим особым чутьём определил, что это начальник, и не заворчал (что он обычно делал при появлении чужака), а только приподнял голову, внимательно посмотрел на стоявшего в дверях человека и на всякий случай постучал хвостом по подстилке.
Возвращаясь к обедающим, комдив сказал:
– Да у него тут настоящий дворец и замечательная собака! Вот бы, товарищ Веденеев, нам такие домики!
Тот засмеялся:
– Ну, нет, я не согласен. Это их счастье, что по ним сейчас ни артобстрелов, ни бомбёжек нет. А у нас на КП дивизии они всё же случаются, и не так уж редко. Поэтому я предпочитаю свою землянку с тремя накатами – она, хоть и погрязнее, и посырее, да зато понадёжнее!
Все рассмеялись.
– А откуда у вас такая красивая собака? Я ведь тоже люблю собак, – сказал Ушинский.
Борис рассказал историю появления в батальоне Джека.
За обедом и разговорами время прошло незаметно. На улице стемнело, и гости засобирались домой, в штаб дивизии.
– Ну что же, товарищи, – сказал Ушинский, обращаясь к Алёшкину, Пронину и Фёдорову, вставая из-за стола. – Честно говоря, ехали мы сюда с полковым комиссаром, чтобы учинить вам разгром. По имевшимся у меня сведениям, у вас здесь чёрт знает что творится. Но, к счастью, всё, что мне говорили, оказалось несоответствующим действительности. Недостатки у вас, конечно, есть, и я в процессе обхода на них указывал, но в общем-то медсанбат на меня произвёл приятное впечатление. А что вы думаете, товарищ Веденеев? Согласны со мной?
Тот только молча кивнул.
– Ну, что же, хорошо, так и запишем! Но вы не задавайтесь, ведь не вечно мы будем в обороне отсиживаться. Начнутся бои, и, наверно, они не за горами, тогда вам достанется… Надо к этому готовиться.
– Есть готовиться, товарищ полковник, – ответил за всех Алёшкин.
Уже перед отъездом из батальона, когда полковник Ушинский садился в машину, он сказал провожавшему его Борису:
– Вы, пожалуйста, обдумайте вот какой вопрос. Я собираюсь при дивизии свою прачечную организовать, штаты нам позволяют иметь 15–20 прачек, а вот куда её присоединить, не знаю. Если в обменном пункте поставить, то там не сумеют за стиркой проследить, и будет на бойцах не бельё, а те же застиранные тряпки, которые мы сейчас от банно-прачечного отряда армии получаем. Ведь там тоже не дураки сидят: всё, что получше, дают в штаб армии, в госпитали, а нам, так сказать, объедки достаются. А вот если эту прачечную присоединить к вашей, да возложить на вас ответственность за качество стирки, то, кажется, неплохо получится, а? Подумайте! – и комдив протянул Борису руку.
Уже вскоре полковника Ушинского и Алёшкина связывали дружеские отношения. Комдив довольно часто заглядывал в санбат, во всяком случае, всегда, когда ехал в штаб армии, перекусывал (блюда поваров батальона пришлись ему по вкусу), сопровождая еду соответствующей «наркомовской» горькой, и, не задерживаясь, следовал дальше. Возвращаясь из штаба, Ушинский заезжал снова и после еды играл с Борисом две-три партии в шахматы. Шахматистом он был неплохим, и комбату нередко приходилось проигрывать.
Спустя месяц, когда при батальоне организовали дивизионную прачечную, приезды Ушинского участились, причём иногда его машина даже не заезжала на территорию батальона, а останавливалась около расположенной метрах в двухстах, на берегу небольшой торфяной речушки, в старом заброшенном домике лесника, где жили прачки и гладили бельё. Для самой прачечной сапёрами дивизии был построен барак с котлами и дезкамерой.
Оказалось, что там работала красивая брюнетка лет сорока, в довоенное время учительница, хорошая знакомая комдива. Ушинский случайно встретил её в числе эвакуированных жителей Ленинграда, осевших в Войбокало, решил взять в дивизию и поручил ей руководство прачечной.
Нужно сказать, что Клавдия Фёдоровна, так звали эту женщину, оказалась очень хорошим организатором, и вскоре прачечная, где работали главным образом ленинградки, эвакуированные из города, но не пожелавшие уезжать далеко, отлично выполняла свои обязанности. Бельё, выходящее из стирки, обязательно чинилось и после глажения принимало настолько приличный вид, что могло соперничать с новым, не бывшим в употреблении.
Спустя более чем два года, уже в Германии, Ушинский однажды увидел на одном из указателей надпись: «Хозяйство Алёшкина». Он решил узнать, не тот ли это хирург, командир медсанбата, который служил под его началом в 65-й стрелковой дивизии. Сам он в это время уже командовал корпусом. Оба обрадовались встрече. С Ушинским приехала и Клавдия Фёдоровна, занимавшая какую-то вольнонаемную должность в штабе корпуса. Произошло это в городе Варене, где госпиталь занимал огромное трёхэтажное здание, а начальник жил в бывшей квартире «оберартца» (главного врача госпиталя) – отличной трёхкомнатной квартире. Здание, занимаемое госпиталем № 27, ранее принадлежало госпиталю подводников фашистской Германии. При наступлении войск 2-го Белорусского фронта медперсонал и раненые эвакуировались из него с такой поспешностью, что даже все хирургические инструменты, оборудование, продукты и постельное бельё оставили на месте. В почти не тронутом виде оказалась и квартира главного врача.
Конечно, Игнатьич, как и в предыдущие приезды бывшего комдива, немедленно помчался на кухню, и вскоре Борис Иванович и Борис Яковлевич сидели за столом с наскоро собранной закуской, попивая французский коньяк, доставшийся Алёшкину также «по наследству» от убежавших фашистских эскулапов, рассказывали друг другу о событиях, произошедших за это время.
Клавдия Фёдоровна, встретив в госпитале знакомую, Катю Шуйскую, отправилась с нею на прогулку, осмотреть окрестности, которые, действительно, заслуживали внимания.
В разговоре Ушинский мимоходом заметил:
– А вы знаете, Борис Яковлевич (они ещё в дивизии стали звать друг друга по имени-отчеству), почему в начале своей работы в дивизии я был так предубеждён против вас? Когда я получил назначение в 65-ю стрелковую дивизию, мне в поезде встретился военврач второго ранга Фёдоровский. Узнав, куда я еду, он обрисовал мне вас и всех работников медсанбата в самых неприглядных красках. Причём он не сказал, что вы сменили его, а заявил, что он якобы работал в госпитале, принимавшем от вас раненых, и потому, мол, нагляделся и на никудышную работу медсанбата, и вообще, на полный его развал. Охаял он и вас, как начсандива, который не умеет руководить работой медбатальона. Не очень-то лестную характеристику дал вам и бывший комдив Володин, но тут-то я быстро понял, что это из-за вашей дружбы с комиссаром Марченко, утаить которую не удалось. А на Фёдоровского мне открыл глаза начальник штаба дивизии, полковник Юрченко. После этого я решил проверить всё лично. Чтобы быть объективным, пригласил с собой замполита. И честно говоря, очень обрадовался, что всё дурное, что мне про вас и медсанбат наговорили, не подтвердилось.
Расстались Алёшкин и Ушинский настоящими друзьями, а через месяц Борис с большим огорчением узнал, что генерал-майор Ушинский во время боёв за освобождение Праги был тяжело ранен. Ему сделали несколько сложных операций и эвакуировали в Москву, но в пути он умер на руках Клавдии Фёдоровны.
* * *
Вернёмся к событиям осени 1942 года.
К этому времени Алёшкину стало известно, что фашисты заняли Нальчик, Гизель и ведут бои на окраине города Орджоникидзе. Где могла находиться его семья, он не представлял, и несмотря на огромную загруженность работой, и на всё своё легкомысленное личное поведение, внутренне глубоко переживал. Ежемесячно, как и раньше, он продолжал писать письма своей Кате, но после её письма в июне 1942 года больше никаких вестей из дому не получал. Через штаб батальона он послал несколько запросов в Майский военкомат, но и оттуда ответа не было.
Следя за линией фронта, обозначенной на карте Скуратова, постоянно менявшейся и углублявшейся всё далее в толщу Кавказского хребта, Борис понимал, что если Катя с ребятами не сумела куда-нибудь выехать из Александровки, то ни о какой связи с ними не может быть и речи. Это тревожило и угнетало его.
В конце октября в медсанбате появился Николай Александрович Лурье. Он снова приступил к своим обязанностям начальника политотдела дивизии и, беседуя с Борисом, рассказал, что за время его отсутствия в отделе работа фактически развалилась, партийное хозяйство дивизии оказалось запущенным и запутанным до безобразия. В своём рассказе он не раз помянул недобрым словом бывшего комиссара Марченко и своего заместителя, крепко досталось и новому замполиту. Между прочим, он сказал:
– Ведь понимаешь, Борис, какое безобразие! Многие бойцы и командиры были приняты в кандидаты или члены партии своими ячейками ещё в июле, и даже в июне, а на парткомиссии дивизии так и не были рассмотрены до сих пор. Немало есть таких, которые уже убиты или ранены и эвакуированы куда-то в тыл, а их партийные дела не оформлены, и мы теперь даже не знаем, где этих товарищей искать. Попалось мне и твоё дело, ты ведь тоже до сих пор в кандидатах ходишь, хотя тебя ваша ячейка в члены партии ещё в июне приняла! Вот сейчас доложил обо всём этом комдиву, тот не ожидал и, конечно, тоже возмутился. Теперь придётся недели две сидеть и чуть ли не ежедневно парткомиссию проводить, оформляя вновь принятых, наверно, многих из них заочно.
Алёшкин успокаивал своего вспыльчивого товарища:
– Ну, ничего. Тебя, Николай Александрович, на курсах научили, ты теперь быстро во всём разберёшься.
Лурье неопределённо усмехнулся.
– Знаешь, что? Давай-ка отметим твоё возвращение!
– Одни? – удивился Лурье.
– Нет, не совсем.
Борис дал соответствующее указание Игнатьичу, и тот принёс с кухни кое-какую закуску, чай и из своего НЗ достал сэкономленную фляжку спирту. Сэкономленную потому, что Борис уже несколько недель «наркомовскую норму» не употреблял. Как только всё это было расставлено на столе, в дверях показались две раскрасневшиеся от мороза молоденькие женщины. Одна из них – высокая, окружённая сиянием пышных белокурых волос, с голубыми глазами – сияла радостью нежданной встречи, а другая – миниатюрная, с лукавыми карими глазами и курчавыми каштановыми волосами – лишь приветливо улыбалась. Аня Соколова, не стесняясь никого, с криком радости бросилась на шею шагнувшего к ней навстречу Лурье:
– Коленька вернулся! Вернулся! И меня помнишь? – кричала она.
Вторая медленно подошла к Борису, сдержанно поцеловала его в щеку и, по привычке проведя своей маленькой ладошкой по его мягким волосам, шепнула:
– Боря, перестань грустить, всё хорошо будет! Я же здесь!
Она знала, что сегодня уже в третий раз за этот месяц в штаб батальона поступил ответ из штаба фронта о том, что связи с Кабардино-Балкарией нет, и поэтому никаких сведений о семье Алёшкина они дать не могут.
Во время этой сцены Джек, повизгивая и яростно хлеща себя хвостом, радостно прыгал вокруг. Игнатьич провозгласил:
– Садитесь, а то картошка остынет, повар сердиться будет. Он там ещё сейчас блинов напечёт.
Все быстро расселись за столом и с аппетитом принялись за еду. Борис попросил:
– Расскажи же, Николай Александрович, чему и как тебя учили.
Лурье продолжал молчать. Борис повторил:
– Ну, давай рассказывай, ведь учили же тебя там чему-нибудь…
Николай Александрович был мастерским рассказчиком, и, когда он, наконец, приступил к изложению своей эпопеи, его рассказ обладал такой живостью, изобиловал такими юмористическими подробностями, что вызывал хохот до слёз.
Дело в том, что большинство слушателей курсов, как и Лурье, в армию попали прямо с партийной или преподавательской работы, большая часть их ранее в армии не служила. И хотя им присваивалось звание батальонного, старшего батальонного, а то и полкового комиссара, в военном отношении они оказывались совершенно безграмотными. Поэтому на курсах, помимо занятий, связанных с непосредственной деятельностью, проводилась и общевойсковая подготовка в объёме обучения одиночного бойца. Для этого всех курсантов, несмотря на количество имевшихся у них в петлицах шпал, превратили в рядовых бойцов. Разбили на отделения, взводы и роты, во главе каждого подразделения поставили опытных строевых командиров: сержантов, старшин, командиров взводов и рот, занимавшихся обучением бойцов в запасных полках. Очевидно, этим командирам был дан строгий приказ: не обращая внимания на звания подчинённых им людей, обращаться с ними как с рядовыми необученными бойцами. Ну, те и старались!
– А ведь привыкнув за полтора года к тому, что мы командиры, – говорил Николай Александрович, – что перед нами и лейтенанты, и капитаны навытяжку стоят, сами-то, по существу, и понятия не имели ни о внутреннем, ни о дисциплинарном уставе. И вот, когда пришлось тут тянуться, туго перепоясываться, по три-четыре раза перестилать кровать, по два-три раза учиться подходить к командиру и правильно обращаться к нему, а командир-то этот два треугольника носил и был чуть ли не вдвое моложе некоторых из нас, много было комических, да и не всегда комических сцен. Наши «воспитатели», как они назывались, и уставы с нами проходили, и ответов требовали не по существу, а слово в слово. Сами-то они, кажется, все уставы наизусть знали!
Слушая Лурье, Борис от души смеялся и в то же время сочувствовал курсантам. Ведь в своё время, в 1929 году, в подобном положении был он сам и его товарищи-одногодичники – люди со средним и высшим образованием, когда их «воспитывали» почти неграмотные командиры отделений. Но ведь им тогда было по двадцать лет, а этим курсантам –по сорок с лишним.
– Да, тяжело вам пришлось, – смело резюмировал он, – но я рад, что ты, Николай Александрович, такую школу прошёл. Теперь будешь и бойца, и младшего командира лучше понимать…
* * *
Мы уже писали о том, что к 7 ноября 1942 года первый фанерно-разборный дом для госпитального взвода был готов, что в нём проходило торжественное собрание, посвящённое 25-й годовщине Октября. Теперь следует добавить, что доклад в медсанбате делал начальник политотдела Лурье, а после собрания он торжественно вручил Алёшкину партийный билет.
Итак, с ноября 1942 года Борис вновь стал членом ВКП(б). Протягивая билет, Лурье негромко сказал:
– Ну, Борис Яковлевич, я уверен, что теперь его у тебя никто не отнимет, как это несправедливо произошло в 1933 году, – и он крепко пожал ему руку.
