Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2
Отвлечёмся на минутку и расскажем о враче Иваницкой. Как мы знаем, она работала в госпитальной роте вместе с врачом Башкатовым. При реорганизации медсанбата она уехала с заболевшим Башкатовым в качестве сопровождающей, а перед самым началом описываемых боёв вернулась в батальон. До войны Иваницкая работала, как и Бегинсон, акушером-гинекологом в хирургическом отделении Серпуховской больницы. Вернувшись в санбат, она стала его заместителем. Таким образом, в большой операционной, где оперировали раненых в брюшную полость, создалось две бригады: Бегинсон с Дурковым и Иваницкая с новой молоденькой женщиной-врачом. В малой операционной, где обрабатывали всех остальных раненых, оставался только один Картавцев. Ему помогала Ниночка – врач, которой самостоятельную работу поручить пока было нельзя.
– Ну что вы, Лев Давыдович, расстроились, – прервал его Алёшкин. – Ведь у вас теперь командир медсанбата – тоже хирург! Я сейчас подменю Картавцева, он отдохнёт часов шесть-восемь, а там Иваницкая Бегинсона сменит, так что всё будет нормально. Не пойму только, откуда так много раненых появилось.
– Вы ведь ещё ничего не знаете, – взволнованно сказал Сангородский. – Я чего ещё беспокоюсь: тут один раненый майор есть, он из штаба 41-го полка, на передовой замещал убитого командира батальона, так он рассказывал, что в течение сегодняшнего утра их полк четыре атаки немцев отбил. Говорит, что и на других участках то же самое делается. Ещё говорит, что к противнику подошли совсем новые части, их много, и они, несмотря на потери, продолжают атаковать… Боюсь, не станут ли наши отступать, как мы тогда справимся?
– Лев Давыдович, вы, наверно, забыли про приказ № 227 Верховного главнокомандующего товарища Сталина. В нём сказано: «Ни шагу назад!» Нет, мне кажется, что, если наши и отошли из прорыва назад, на хорошо оборудованные позиции, так это было сделано по приказу, а приказа оставить эти позиции не будет, я почему-то в этом уверен. Ну, а если и предстоит нам скорый переезд, так ведь не в первый раз! Самое главное, поскорее обработать раненых да эвакуировать. В первую очередь надо взять тех, кого Зинаида Николаевна выходила. Вот что, Лев Давыдович, я сейчас быстренько перекушу и сменю Картавцева, а вы зайдите в эвакоотделение. Пусть Татьяна Николаевна запросит из эвакопункта ещё машин, это очень важно. Я, как только вырвусь из операционной, сам к ней забегу, палатка должна быть всегда свободна.
Сказав это, Борис быстро пошёл, почти побежал к своему домику, где был встречен весёлым повизгиванием Джека и Игнатьичем, уже расставившим на столе котелки с супом и кашей. Заметив, что обычно разговорчивый ординарец не произнёс ни слова, Алёшкин спросил, садясь за стол:
– Ты что нахохлился, Игнатьич? Чем недоволен?
– А чего же довольным-то быть? Вы что, не слышите, что ли, что на передовой делается, да и вокруг нас?
Борис до сих пор как-то не обращал внимания на усилившуюся канонаду, бомбёжку и даже пулемётную стрельбу, слышную со стороны передовой. Не замечал он и почти не прекращавшейся артиллерийской стрельбы со стороны батарей дивизионной и армейской артиллерии, расположенных в нескольких сотнях метрах от батальона, справа и слева, а также и разрывов снарядов противника, раздававшихся в этих направлениях. Откровенно говоря, обходя своё новое хозяйство, он был так поглощён будничными делами каждого из подразделений, что совсем не придавал значения окружающей обстановке.
Только теперь, после слов Игнатьича, он прислушался и, будучи уже достаточно искушённым, понял, что дивизия, да, пожалуй, не только она, но и её соседи (канонада доносилась и от них), ведут трудный и тяжёлый бой. Невольно и его пронзила мысль: «А если части и в самом деле не устоят? Ведь передислоцироваться-то нам будет очень сложно. Надо как можно быстрее эвакуировать всех раненых, но прежде всего, надо их обработать».
Наскоро поев, он сказал:
– Не паникуй, Игнатьич! Я иду в операционную, хозяйничай тут.
– Ну уж нет, здесь я хозяйничать не буду. Вот сейчас же всё перетащу в тот домик, который я подобрал. Там до операционной всего-то полсотни шагов, а сюда чуть не полкилометра бежать, да и щель там очень хорошая, глубокая.
Борис не очень-то вслушивался в слова своего связного, уже занятый мыслями о предстоящей хирургической работе и, уходя из домика, ответил:
– Завтра, Игнатьич, завтра утром поговорим…
– Ну да, так я и буду дожидаться до завтра! – проворчал вслед Игнатьич. – Да вон и товарищ интендант торопит, говорит, что завтра с утра здесь чего-то строить будет. Нет, ждать не буду! Да здесь и щели нет, а вон, смотри, как они разлетались.
А в это время со стороны фашистов действительно пролетела группа самолётов, начавшая бомбить расположенные неподалёку артиллерийские позиции. На них, помимо огня зениток, налетела девятка «ястребков». Она отогнала бомбардировщиков, которые, рассыпавшись, сбрасывали бомбы где придётся. Некоторые из них упали совсем недалеко от территории батальона.
Всего этого Борис уже не слышал, он был в малой операционной. Около неё сгрудилась порядочная толпа раненых, ожидавших помощи. Выпроводив Картавцева с его помощницей отдыхать и привычно обрабатывая руки, Борис заметил, что из-за перегородки выглянула операционная сестра Шуйская. Он спросил:
– Катя, ты сменяешься?
– Нет, товарищ комбат, я только что заступила, буду с вами работать.
– Вот это хорошо, – обрадованно сказал Алёшкин.
Он любил работать с этой девушкой: после Елизаветы Васильевны Наумовой, старшей сестры батальона, она была самой опытной операционной сестрой, толковой и умелой ассистенткой. Борис её ценил.
Прошло едва ли пятнадцать минут со времени его появления в операционной, а работа уже кипела полным ходом. Мы знаем, что в этот период, как, впрочем, и в дальнейшем, так называемая малая операционная представляла собой палатку ДПМ, перегороженную простынями на два отделения. Первое, занимавшее около одной пятой палатки, служило как бы предоперационной. В ней стоял стол для заполнения медицинских документов, тазы для мытья рук и несколько табуреток для отдыха медперсонала.
В противоположном углу предоперационной, обычно справа от входа, были врыты в землю несколько скамеек, на которые ставились носилки, и там же раздевались ходячие раненые. Раньше большинство ходячих направляли ещё в одно отделение операционно-хирургического блока – перевязочную. С сокращением штатов батальона, уменьшением количества врачей и среднего медперсонала пришлось это отделение упразднить. Теперь все раненые шли сюда, таким образом, состав поступающих в эту часть операционно-перевязочного блока был очень разнообразным. Иногда, помимо всевозможных огнестрельных ранений, переломов и ранений мягких тканей, не проникающих в брюшную полость, из-за занятости большой операционной здесь же приходилось делать и операции на грудной клетке, так как возникавший пневмоторакс требовал самой срочной хирургической помощи.
Скажем попутно несколько слов и о так называемой большой операционной. По размерам она была меньше малой. К этому времени, то есть к середине 1942 года, она состояла из трёх палаток ППМ, соединённых вместе. Одна из них представляла собственно операционную, в ней стояло два стола; другая – шоковая, там проводились противошоковые мероприятия, и в ней на козлах из брёвен размещалось шесть носилок, служивших постелями. Третья палатка служила предоперационной, где раздевали и частично обмывали/обтирали раненых перед операцией. Там же мылись хирурги и определяли возможность и очерёдность оперативного вмешательства. Как правило, в большую операционную приносили раненых в брюшную полость. Раненые в череп и лицо обычно в батальоне не задерживались, им в сортировке поправляли повязки, делали инъекции обезболивающих средств, если было возможно, поили чаем с молоком, затем грузили на автомашины эвакопункта и направляли в специальные госпитали. Часто таких раненых даже не снимали с машин, а просто перегружали в машины эвакопункта.
Но вернёмся к малой операционной, где сейчас командовал Алёшкин. Он давно, ещё в период работы под Ленинградом, когда был командиром медроты, сразу же после ликвидации перевязочной изменил порядок работы этого отделения.
На четыре стола, стоявших в малой операционной, в том отделении палатки ДПМ, которая занимала большую её часть, укладывались тяжёлые лежачие раненые. Для тех, кто был ранен легко и свободно передвигался сам, с внутренней стороны перегородки были установлены две-три скамейки, и полураздетые бойцы ждали на них своей очереди. Обычно их было 6–8 человек, к ним прикреплялись две перевязочные сестры. После снятия повязок их осматривал старший хирург бригады – Картавцев, Дурков или Алёшкин. Большинству требовалась только незначительная очистка раны и перевязка с дезинфицирующим раствором или мазью Вишневского. Хирург давал соответствующие указания медсёстрам или второму врачу, который ему помогал. Последнее время таким врачом довольно часто бывал командир медроты Сковорода. Он всё более и более приобщался к хирургии.
Так было и в этот день. Поэтому Алёшкин, осмотрев каждого из сидевших на скамейке, рассказал Сковороде, что нужно сделать, кого можно оставить в команде выздоравливающих, а кого нужно эвакуировать в эвакопункт для долечивания в госпитале. При таком беглом осмотре, конечно, не исключались ошибки, но зато можно было быстро пропустить через малую операционную большое количество раненых, обработать их и переправить на следующий этап эвакуации. Поэтому на территории 24-го санбата даже при значительном наплыве раненых не создавалось толчеи около малой операционной. Легкораненые не бродили между палатками, а находились в сортировке, в палатках команды выздоравливающих или в эвакопалатке. Правда, за этим особенно тщательно следил командир сортировочного взвода Сангородский. Облегчало это положение и то, что он мог подать в малую операционную сразу 12–14 человек – больше, чем может доставить санитарная машина. Обработка таких легкораненых занимала сравнительно небольшое время, и они быстро сменялись вновь прибывшими.
Пока Алёшкин осматривал сидевших на скамейках, две перевязочных сестры (часто это были просто сандружинницы) с помощью санитаров разбинтовывали тех, кого доставили на носилках. За их действиями наблюдала операционная сестра. Она была настолько опытной, что, едва взглянув на рану, уже знала и заранее готовила почти все нужные инструменты. Такие сёстры, как Наумова или Шуйская, ошибались редко, и поэтому Борис с ними работать любил.
Правда, иногда случалось и так, что, осмотрев сидевших на скамейке, Алёшкин приказывал прикрыть чью-нибудь рану, а самого немедленно уложить на носилки, но такое случалось относительно редко. Чаще выручали большой опыт и интуиция Льва Давыдовича Сангородского, который ещё в сортировке (где повязки не снимались), осматривая раненых и определяя очерёдность их направления в операционные, увидев на вид как будто почти здорового, бойкого паренька, вдруг говорил своей помощнице, фельдшеру Горбатовой:
– А ну-ка, вколите ему пару кубиков морфия и уложите на носилки. А ты, брат, не шебуршись, лежи, коли велят.
И действительно, у этого эйфорически возбуждённого раненого оказывалось серьёзное ранение, иногда с повреждением жизненно важных органов. Ошибался Сангородский очень редко.
Закончив с легкоранеными, Борис подходил к столам, быстро осматривал лежавших на них. Обычно это бывали раненые с раздроблением костей конечностей, с открытыми переломами, с рваными обширными ранами мягких тканей тела и конечностей, иногда со жгутами, что говорило о большой кровопотере. После осмотра он устанавливал очерёдность операций и снова отправлялся мыться. Пока он обходил лежавших на столах, руки обрабатывала его помощница, старшая операционная сестра. С чистыми руками, надев стерильный халат и маску, Борис подходил к первому из назначенных на операцию. Как правило, это был раненый со жгутом, который конечно, снимался и накладывался повторно только в том случае, если из ран истекало чересчур много крови. Получив из рук операционной сестры необходимый инструмент, хирург приступал к ревизии раны, часто их было несколько.
Теперь, к августу 1942 года, после года работы, Алёшкин прооперировал уже не одну тысячу раненых. Вначале он постоянно испытывал вполне понятное волнение: каждая новая рана, несмотря на кажущееся однообразие, могла преподнести сюрприз, иногда очень грозный, как же тут не волноваться? Теперь действия его были уже совсем не такими, прямо скажем, бестолковыми и бессистемными, как год назад. Теперь, приступая к осмотру и вмешательству, он почти всегда был точен, а его действия безошибочны. Это позволяло быстро находить и устранять самые опасные места в ране. Пользуясь советами фронтовых и армейских хирургов, а также своим опытом (он часто думал, что год хирургии в действующей армии дал ему столько опыта, сколько он не накопил бы и за десять лет мирной жизни), Алёшкин удалял из раны инородные тела, иссекал безжизненные, размозжённые участки тканей, перевязывал повреждённые сосуды, удалял мелкие части раздробленных костей и бережно складывал вместе крупные. Вводил противогангренозную сыворотку в рану, промывал её риванолом и, убедившись, что кровотечения нет, поручал своему помощнику, который к этому времени освобождался, наблюдать за наложением повязки на рану и проводить иммобилизацию конечностей шиной. Тот руководил действиями перевязочных сестёр и санитаров, а Борис перемещался к следующему столу, около которого его ждала операционная сестра. Разумеется, всем перечисленным манипуляциям ранее предшествовала тщательная местная анестезия. То же Борис рекомендовал делать и Сковороде, когда ему приходилось обрабатывать небольшие раны или извлекать кусочки дерева, осколки, обрывки кожи или мышц где-нибудь на пальце руки или ноги.
Кроме перечисленных действий, Борис, как и любой другой хирург, руководящий бригадой, диктовал писарю, сидевшему у стола в предоперационной, всё, что следовало занести в операционный журнал и карточку передового района. При обработке легкораненых это делал его помощник. Обычно во время наплыва раненых ведение записей поручали работникам штаба медсанбата или подключали грамотных бойцов из команды выздоравливающих.
Как только малую операционную покидала группа легкораненых и под водительством санитара направлялась в соответствующие палатки, а затем выносился и лежачий, из сортировки приводили новую партию ходячих и приносили следующего лежачего. Так делалось всё время, пока в сортировке находились раненые.
В этот день поток их не прекращался. Бригада Алёшкина с участием Сковороды, начав работу с 14:00, работала без остановки почти десять часов. Затем их сменила бригада Картавцева. Впоследствии посчитали, что бригада Бориса сумела обработать более 120 раненых, в том числе около сорока лежачих. Подсчётами занимался Сангородский, он утверждал, что это был рекорд медсанбата.
Борис договорился с Картавцевым, что, если будет такой же наплыв раненых, он его сменит часов в восемь утра. От него Борис узнал, что Бегинсон прооперировал восемь «животов», затем его сменила Иваницкая.
Выйдя из палатки малой операционной и вдохнув свежий чистый лесной воздух, Борис едва не свалился. Десятичасовая напряжённая работа, от которой он за время своего начсандивства немного отвык, очень утомила его. Пошатнувшись, он невольно облокотился на стоявшую около тропки, протоптанной санитарами и ранеными, берёзку.
В этот момент он услышал тихий голос и почувствовал, как чьи-то маленькие руки, упираясь в его спину, пытаются поддержать его.
– Товарищ комбат, вам плохо? Что с вами?
Алёшкин узнал голос Шуйской.
– Ничего, это просто от свежего воздуха, сейчас пройдёт. Вот закурю, и пройдёт, ведь десять часов не курил.
– Может, вас проводить? А курить-то вам не надо, ещё больше ослабнете. Надо бы чаю крепкого.
– Ничего, ничего. Чай Игнатьич, поди, приготовил… Я сам дойду. Иди, отдыхай, тоже десять часов без перерыва работала.
– А я и не устала вовсе, ещё могла бы, да Елизавета Васильевна прогнала, – задорно ответила Шуйская и скрылась за ближайшими кустами, отделявшими палатку малой операционной от небольшого барака, в котором жили операционные и перевязочные сёстры.
Борис всё-таки закурил. Почувствовав себя бодрее, он направился к своему домику. Каково же было его удивление, когда, открыв доверь, он обнаружил, что его не встречают. Более того, исчезли все его вещи. Не было книжек, которые он возил с собой всё время и которыми часто пользовался. Они всегда стояли на маленькой полочке, укреплённой на стене землянки или домика. Не было и его постели. Всё это Борис успел разглядеть при свете зажжённой спички. «Вот чёртов старик, – подумал Алёшкин, – всё-таки перенёс всё на новое место! Теперь тащись туда, а это опять почти полкилометра. Не пойду, лягу здесь на топчан и просплю до утра». И Алёшкин, раздосадованный и разозлённый на Игнатьича, закуривая новую папиросу, прилёг на топчан. Без матраца и подушки лежать было неудобно, кроме того, очень хотелось снять сапоги. За десять часов непрерывного топтания ноги отекли (теперь, после блокады, ноги стали отекать довольно часто), хотелось есть и пить. И Борис, мысленно ещё раз выругав Игнатьича, встал, вышел из домика и побрёл к новому жилищу. Хорошо, что он знал дорогу и уже умел ориентироваться в лесу: на улице было совсем темно, хотя в вышине и мерцало множество звёзд.
Джек его встретил радостным повизгиванием и бросился к нему на грудь. Под потолком горела электрическая лампочка (Игнатьич позаботился о свете и заставил электрика подключить командиру лампочку от линии освещения, идущей в операционную). На столе стоял чайник, котелок с горячей кашей и ломти свежего хлеба.
Борис с удовольствием стащил сапоги и, буркнув:
– У, чертушка старый, всегда на своём поставить хочешь, – принялся за еду.
А ещё спустя полчаса все в этом домике, как, впрочем, и во многих других, спали крепким сном.
Глава вторая
Часов в шесть утра Борис проснулся от внезапно раздавшегося грохота и криков людей. Одновременно с ним вскочили Игнатьич и Джек. Последний, жалобно заскулив, юркнул под топчан, а комбат с Игнатьичем, торопливо одевшись, выскочили наружу.
Мимо домика бежал взволнованный Скуратов, с ним несколько санитаров и шофёров. Борис крикнул:
– Что случилось?
Скуратов остановился и радостно воскликнул:
– А, вы здесь! А нам только что сказали, что разбомбило ваш домик! Сейчас над батальоном пролетел самолёт, сбросил несколько бомб, и одна из них попала в него.
Борис и Игнатьич переглянулись и бросились вслед за остальными. В это время над батальоном снова низко пролетел вражеский бомбардировщик и сбросил бомбы. Одна упала где-то в районе складских помещений, а остальные метрах в 200-300 от санбата. Услышав вой пролетавшего самолёта и взрывы, все упали на землю. Поднялись и побежали дальше только тогда, когда услышали гул истребителей, мчавшихся вдогонку за фашистами. Вокруг санбата стоял треск счетверённых пулемётов и лай многочисленных зениток. Никто в батальоне даже не предполагал, что этого противоавиационного оружия вокруг расположения батальона находится так много. Слышалась стрельба и в воздухе, где, очевидно, завязался воздушный бой.
Пробежав те 350–400 шагов, которые отделяли их от бывшего домика, Борис и Игнатьич невольно остановились, поражённые тем, что увидели. На этом месте образовалась огромная, метров шесть-восемь в диаметре и метра три в глубину, воронка, вокруг которой валялись местами разбитые в щепки брёвнышки домика.
Около воронки Скуратов с несколькими санитарами, успевшими добежать раньше, вытаскивали из-под земли и обломков дерева и укладывали рядом тела четырёх человек. Борис с присоединившимся к нему Сангородским подбежали к вытащенным людям и убедились, что они мертвы.
В это время из кустов, находящихся метрах в десяти от места взрыва, выполз ещё один боец, упираясь руками в землю. Он как-то неясно не то стонал, не то плакал. Борис и Лев Давыдович бросились к нему.
Когда они приблизились, обессилевший раненый потерял сознание. Быстро осмотрев пострадавшего, Алёшкин обнаружил, что у того осколками бомбы перебиты оба бедра. Тем временем Сангородский послал одного из санитаров в сортировку, но оттуда уже бежали четверо с носилками.
– Откуда тут взялись эти бойцы? – спросил Алёшкин подошедшего Скуратова.
– Начснабжения решил сегодня с утра строить в этом домике прачечную, попросил разрешения взять для этого несколько человек из команды выздоравливающих. Правда, он собирался это делать позже, так как думал, что в домике ещё находитесь вы. Но, видно, пришёл на рассвете, увидел, что вас нет, и привёл этих бедолаг. По-моему, они и работать-то ещё не начинали. Вон, и кирпич, что вчера привезли, и котёл, и инструмент, что они с собой принесли, – всё там, у канавы.
– А сколько их было, всех ли людей нашли? Может быть, в кустах ещё кто-нибудь есть? Где сам-то интендант? – забросал Борис вопросами Скуратова.
Тот только недоумённо развёл руками.
Между тем вокруг тел погибших бойцов и около воронки собралось уже человек двадцать, кроме санитаров, появились и медсёстры. Оглянувшись на эту толпу, Алёшкин приказал:
– А ну, товарищи, быстро рассыпьтесь по кустам и осмотрите их. Может быть, ещё кого-нибудь найдёте.
Все бросились выполнять эту команду, а Борис как-то нечаянно бросил взгляд направо – туда, где стоял барак, построенный из тонких брёвнышек. В то время, когда в этом месте ещё дислоцировался первый эшелон медсанбата, в бараке жили медсёстры, обслуживавшие операционно-перевязочный блок. После того, как сюда переехал санбат, все сёстры переселились в большой барак, сделанный тоже из брёвен, в центре расположения батальона, а этот стали использовать как сушилку. Врачам, медсёстрам и дружинницам постоянно требовалось что-нибудь постирать, а сушить мелкие предметы женского туалета в расположении батальона под открытым небом было и неудобно (ведь кругом мужчины), и опасно. Ещё со времён комиссара Барабешкина, строго наказывавшего за каждый белый лоскуток и даже бумажку рядом с палатками, все привыкли к тому, что этого делать нельзя. Считалось, что постиранное бельё демаскирует батальон с воздуха.
Правда, до сих пор прицельной бомбёжке батальон не подвергался. На Карельском перешейке самолётов у противника почти не было, под Ленинградом всё внимание его авиации сосредотачивалось на самом городе, а здесь, на Волховском фронте, фашисты бомбили в основном железнодорожные станции, дороги и тыловые армейские склады и подразделения. Только однажды специальной бомбардировке подвергался посёлок Александровка, но батальон оттуда успел уже выехать.
Итак, почти весь женский персонал продолжал стирку и сушку своего белья в жилых помещениях, а в данном случае вот в этом бараке, стоявшем на окраине территории батальона. Взглянув на него, Борис увидел, что барак целиком разрушен. От домика он находился метрах в двадцати, и взрывная волна фугаски (наверно, стокилограммовки) три стены барака полностью разбила, а свалившаяся на эту бесформенную кучу брёвен и досок крыша по форме напоминала шалаш. На одной из уцелевших стен Борис заметил белевшие предметы женского белья.
Пока он раздумывал, одна из сестёр вдруг громко воскликнула:
– Ой, девочки, а ведь сюда сегодня рано утром за бельём Катя Шуйская ушла! Где она? Не видели?
Услышав этот крик, Алёшкин, стоявший рядом с ним Лев Давыдович и два санитара бросились к разрушенному бараку. Не успели они сделать и пяти шагов, как с противоположной стороны поляны раздался крик одного из санитаров:
– Товарищ командир, здесь в канаве товарищ начхоз лежит. Он, кажется, убит.
Борис приказал Сангородскому:
– Бегите туда, посмотрите, что сделать нужно, да прикажите своим санитарам тела убитых и раненого отнести в сортировку. А я посмотрю, что здесь в бараке делается.
Через несколько минут он и сопровождавшие его санитары уже осматривали внутренность полуразрушенного барака. Как мы говорили, три стены взрывной волной были свалены, другая его часть откинута на несколько метров в сторону. Крыша упала одним концом на землю, другим упиралась в уцелевшую стену, образовав своего рода шалаш. Когда Борис заглянул в него, он заметил в самом углу небольшую, как ему показалось, кучку одежды, но затем разглядел вытянутую ногу в сапоге и понял, что это скорчившийся человек. Судя по всему, это и была Шуйская.
Забравшийся в шалаш санитар Колесов нагнулся к лежавшей неподвижно женщине и, взяв её на руки, как ребёнка, выбрался с ней наружу.
– Несите её в батальон, – приказал Борис, обгоняя Колесова.
Ближайшим помещением на их пути оказался новый домик комбата. Видя, что Колесову тяжело (пришлось пройти шагов триста), Алёшкин скомандовал:
– Заносите её сюда, положите на постель, а сами бегите за вторым санитаром и носилками.
Шуйскую уложили на топчан комбата. Колесов убежал, а Борис повернулся к растерянному Игнатьичу:
– Бегите скорее к Зинаиде Николаевне, скажите ей, что медсестра Шуйская, кажется, контужена. Крови нет, наверно, и ран нет. Пусть она сюда придёт, осмотрит пострадавшую.
Игнатьич побежал выполнять приказание командира, а тот тем временем расстегнул пояс, стягивавший гимнастёрку женщины, расстегнул ворот, снял с неё сапоги. Пострадавшая не шевелилась, лицо её было бледным, глаза закрыты. Бегло пощупав ей руки и ноги, Борис убедился, что переломов нет. Проверил пульс: хотя он был очень слабым и частым, но без перебоев. Алёшкин приподнял веко глаза и заметил, что зрачок сужен. «Ну, – с облегчением подумал он, – кажется, тут просто глубокий обморок».
В этот момент вернулся Игнатьич:
– Товарищ командир, доктор Прокофьева сейчас идёт. Она только что интенданта осмотрела, тот в себя пришёл. У него на руке какая-то рана, там его доктор Картавцев с Наумовой перевязывают. Он всё что-то рассказать хочет, но не может, и не слышит ничего. Зинаида Николаевна сказала, что это у него скоро пройдёт. Да вот она и сама, – сказал Игнатьич, выглянув в окошко домика.
Действительно, через несколько секунд вошла Прокофьева с одной из своих палатных медсестёр:
– Борис Яковлевич, вы её осматривали?
– Да нет, – как-то неуверенно произнёс он, – я только вот ворот ей расстегнул, да руки и ноги пощупал. Как будто все кости целы.
– Ну ладно, мы сейчас её осмотрим, как следует, послушаем. Наташа ей укольчик сделает, а потом заберём или к себе в госпитальную, или к сёстрам перенесём. А у нас там прямо беда: Картавцев совсем с ног валится, всю ночь поступало очень много раненых, и сейчас привезли две машины. Хорошо, что хоть Николай Васильевич Скляров вернулся, теперь об эвакуации наших раненых думать не приходится, быстро вывозят. Ну, и у нас уже много осело.
Пока Зинаида Николаевна разговаривала с Алёшкиным, пришедшая с ней медсестра раздевала Катю Шуйскую, снимала с неё гимнастёрку, расстёгивала лифчик. Борис в это время ел огромный бутерброд с «рузвельтовской» колбасой, запивая его горячим чаем. Он искоса бросил взгляд на тело юной, хорошо сложенной девушки в двух шагах от него.
До сих пор, часами работая рядом с ней в операционной, Борис как-то не воспринимал её как женщину. Да, он замечал Катины внимательные глаза, блестевшие над маской, проворные маленькие руки, так своевременно подававшие ему необходимые инструменты, фигуру, всегда аккуратно затянутую в халат. Шуйская была толковой помощницей и только, и вдруг она оказалась к тому же хорошенькой юной женщиной. Борис невольно покраснел. Оставив недопитый чай, он вышел из домика.
Воздушный бой ещё продолжался, но всё чаще отдельным вражеским самолётам удавалось прорываться, и то там, то здесь почти по всей линии фронта в районе дивизионных тылов и артиллерийских позиций раздавались взрывы бомб. Провести сосредоточенную целенаправленную бомбёжку в каком-нибудь важном пункте фашистам не удавалось: мешали и зенитки, и немногочисленные, но юркие и храбрые, «ястребки». Однако, видно, фашистских стервятников было много, бомб у них тоже хватало, их сбрасывали где придётся, стараясь разбомбить дороги и как можно большую площадь.
Борис направился к малой операционной, но в это время к нему подбежал старшина Бодров:
– Товарищ комбат, там около эвакопалатки буза: эвакуированные шум подняли, выскочили все ходячие и требуют, чтобы их немедленно эвакуировали. Товарищ комиссар там с ними говорит, да они его не слушают. Я бегу за санитарами, возьмём автоматы, попробуем порядок навести.
– Ладно, беги, – крикнул Борис, а сам заспешил к эвакопалатке.
Ещё издали он увидел громко кричавшую толпу красноармейцев, обступившую комиссара Кузьмина.
– Смирно!!! – крикнул Борис, подбегая к собравшимся.
Этот громкий приказ заставил всех бойцов мгновенно замолчать и как-то подтянуться. Они повернули головы в сторону раздавшейся команды. Борис, не давая им опомниться, подал новую:
– В палатку шагом марш!
Привыкшие повиноваться командирскому приказу, бойцы послушно зашли в палатку. Следом за ними прошли и Алёшкин с Кузьминым, а в это время к палатке подбегали четверо вооружённых санитаров во главе с Бодровым. Борис махнул им рукой, чтобы они остались у входа.
– Все заняли свои места! А теперь слушайте. Здесь вы в лесу в замаскированной палатке. Фашистские лётчики вас не видят, бомбят наугад, а как только автобус с вами появится на дороге, так будут бить прямо по нему. Когда вас сюда везли, сколько раз вас и бомбили, и обстреливали, а? Сидите и ждите темноты, ночью вывезем всех.
После этого Алёшкин повернулся к командиру эвакоотделения, пожилой женщине, и сказал:
– Товарищ военфельдшер, объявляю вам выговор за то, что не сумели организовать порядок в своём отделении, – и с этими словами он вышел из палатки и направился к операционной.
Пока Борис обрабатывал руки, сменяя Картавцева, Кузьмин, зашедший к ним, сказал:
– Я недавно был у начхоза, его придётся эвакуировать, он очень сильно контужен, да и рука ранена. Я думаю, пока надо старшего писаря материальной части, сержанта Гришина, поставить на эту должность.
Немного подумав, комбат согласился с предложением комиссара, а затем спросил:
– Ну, а как там на передовой? Вам ничего неизвестно?
– Говорил я с одним легкораненым политруком, он после обработки раны уже обратно в свой полк ушёл. Так он рассказывал, что к немцам, очевидно, подошли большие подкрепления, и они всё время атакуют. Но теперь они вынуждены двигаться по открытой площади торфоразработок, а наши бойцы находятся в хорошо оборудованных (их же бывших) траншеях, поэтому все атаки фашистов безрезультатны. Потери они несут огромные, но и у нас тоже значительные. Конечно, не такие, как в первые дни выхода из мешка, в который залезла наша дивизия… Между прочим, и этот политрук, и многие другие, да и я тоже, – заметил Кузьмин, – не понимаем, зачем нужно было начинать наступление, попытку прорыва блокады, если у нас для этого не было сил, ведь сколько мы людей потеряли! В полках-то едва две трети состава осталось… Этот политрук ещё говорил, что, наверно, фашисты свои бесплодные атаки скоро совсем прекратят. По донесениям разведчиков, они на противоположном краю торфоразработок начинают создавать новую оборонительную линию: роют окопы, строят дзоты. Это в 300–400 метрах от нашей передовой. Очевидно, перейдут к обороне, если авиация нас не доймёт. Танки здесь им применить не удаётся – болото, даже сухой грунт, машин не выдерживает, и это нам на руку. До этого у них здесь авиации было немного, а вот дня два-три тому назад самолётов появилось значительно больше. После неудачной обработки переднего края (опять же благодаря их траншеям и хорошим блиндажам) они уже второй день ведут упорную бомбардировку тылов дивизий, артпозиций и подъездных путей, пока, правда, тоже без особого успеха. Ну ладно, я пойду, организую чтение сводок Совинформбюро, сейчас только из политотдела дивизии прислали. Впрочем, сводка неутешительная: на юго-западном и южном направлениях фашисты, кажется, успешно продвигаются. Названия населённых пунктов, оставленных нами, – уже где-то совсем близко возле Сталинграда. Овладев переправами через Дон и пытаясь выйти к Волге севернее Сталинграда, немцы одновременно начали наступление и в направлении на Кавказ. Опять взяли Ростов-на-Дону и многие другие важные населённые пункты и города.
