Артур Постинин
Смоляной дневник
16/07
Чудеса, о которых мне довелось узнать из экзальтированных монологов Мартина, выцвели и выветрились, оставив ядовитое пятно.
Это то, чего не должно было случиться, и по сему, оно неизбежно вернулось в свое естественное состояние небытия. Как и полагается чудесам. Чудо – это когда случается чудо, но вовсе не чудо, когда оно исчезает, и вещи возвращаются в свое обычное положение. Так или иначе, я узнал о чуде, и теперь мне придется вернуться к привычной жизни, лишь изредка испытывая острые приступы сомнения и тоски.
Был жаркий, летний вечер, один из тех, когда ароматы и звуки переплетаются и плотно стягиваются во влажном, густом воздухе. Мы подъехали к белой загородной усадьбе, окрашенной поздним закатом цвет спелой сливы. Вдоль мощеной желтой плиткой дорожки, которая вела от парковки ко входу в здание, горели торчащие из земли факелы. И окон усадьбы лился глубокий масляный свет. Воздух только-только начал остывать, а пыльная зелень исходилась интенсивным стрекотом.
– Пир! – воскликнул Мартин задыхаясь.
Он едва скрывал свой детский восторг. Его лицо сияло в предвкушении торжества. Мартин ликовал.
– А ты уверен, что я могу заявиться без приглашения, – нервно спросил я.
– Я точно знаю, что твое присутствие обязательно, – сказал он, но по интонации я не мог разобрать, шутит он или нет.
У входа маячили два крупных силуэта – черные колоссы на тонких ногах, с крохотными, едва выступающими над массивными туловищами, кожаными головами. Они понуро глядели на нас бесцветными глазами, угрюмо вдыхая табачный дым.
Внутри здания было заметно движение. Зайдя, я увидел в конце коридора голые фигуры. Эти были немолодые обнаженные мужчины, не обращающие на нас ни малейшего внимания. С мечтательным выражением лиц они бродили, держась под руки, и тихо о чем-то беседовали.
Мы прошли сквозь коридор и очутились в огромном внутреннем дворе со стеклянной крышей, сквозь которую виднелась серая луна. В самом центре располагался круглый бассейн с фонтаном посреди. Вода бурлила, крупные пузыри поднимались из темных глубин. Бассейн находился в углублении, к нему можно было спуститься по широким ярусам, наподобие тех, что были в античных театрах. Вокруг бассейна на разных уровнях лежали дряблые тела, излучающие умиротворение, покой и, одним лишь пожилым людям известный, комфорт равнодушия. Они пили вино из массивных хрустальных бокалов, заботливо подливая его друг другу из хрупких графинов.
С внешней сторонах этой окольцовывающей бассейн зоны обитаемости, были установлены жаровни, в которых беспорядочно подрагивало пламя. Они стояли в форме шестиугольника, чтобы с любой стороны бассейна было удобно добраться до одной из них. Рыжее пламя отражалось в голубой воде, его языки извивались и трепыхались в уродливом танце с тенями. Отдаленные части двора тускло освещались жировыми свечами, расставленными на позолоченных подсвечниках разной формы и высоты.
Бормотание и шепот пирующих заглушало, доносящееся сквозь открытые окна, стрекотание ночного леса. В воздухе был щедро разлит запах цветов жасмина, жареного мяса, коптящего вереска и приближающейся грозы.
Я проследовал за Мартином, который, казалось, прекрасно ориентировался в пространстве усадьбы, и мы, пройдя сквозь зал, зашли в раздевалку, где сняли с себя одежду и направились к душевым кабинкам, чтобы смыть с себя пыль проселочных дорог. Выйдя, я увидел Мартина, который с озорной улыбкой на лице тряс в руке пакетик с желтым порошком. Еще секунда и, к моему удивлению, он открыл его и высыпал содержимое на ладонь. Затем погрузил в эту горку свой вздернутый нос и резко вдохнул. Мартин поднял голову и с нелепой улыбкой на губах звучно выдохнул круглым ртом. Его ноздри были усыпаны золотистой пыльцой. Затем он протянул ладонь к моему лицу.
– Что это? – поспешил уточнить я, брезгливо отстраняясь.
– Грибной порошок, – ответил он. – Синтезированный из кордицепса – гриба-паразита, превращающего муравьев в зомби. Забавный факт: вещества, которые воздействуют на мышцы членистоногих, приводя их мертвые тела в движение, оказывают на психику человека невероятно насыщенный эффект.
– Да уж, – сказал я скептически. – Очевидно, он также заставляет человека синтезировать из него вещества, чтобы получить доступ к сознанию.
– Большое дело, – закинув голову засмеялся Мартин. – Нужно ему наше сознание, сознание чересчур переоценено. Оно вовсе не дар, а бремя, неспроста ни одна другая форма жизни на земле не пожелала вляпываться в него. Скажем, пищеварение – гораздо более ценная функция.
Мартин заметил, что я мешкаю.
– Да, не бойся ты, – попытался он меня подбодрить. – вещество полностью очищено от токсинов. Ты должен это попробовать!
Я наклонился к его влажной ладони и нерешительно вдохнул немного порошка, который к тому времени уже начал слипаться в комки.
– Так, кто все эти люди? – спросил я, потирая нос. – И… чем они здесь, собственно, занимаются?
Мартин наклонился к моему лицу и заговорчески прошептал: “Они пируют и обсуждают сеть. Сеть – все, о чем они размышляют. Их сознание опутано, насквозь пронизано ее нитями”. Он мечтательно зажмурил глаза и заговорил со сладострастным завыванием, подобно священнику на службе:
– Сеть – образ составной, сложный, можно сказать, произвольный. Искусственный, но универсальный. Сеть состоит из нитей. Поэтому нить, конечно, понятие фундаментальное. Сеть же – просто идея – способ описания связей между нитями. Однако, нити сами по себе не определяют сеть. Сеть – это принцип или, если угодно, форма – расположение нитей в трехмерном пространстве. Сеть, в свою очередь, тоже не определяет нити, она структура вторичная. Принцип – вот, что удерживает, сплетает и, в конце концов, накрывает и отсеивает. Принцип и есть сеть!
Мартин взахлеб упивался собственным монологом. И несмотря на то, что он прилежно разжевывал и перетирал волокна речи, она не становилась более удобоваримой. Напротив, эта субстанция вязла в зубах, парализуя челюсть и вызывая бурный приток слюны.
– Вот, сеть, – никак не унимался он. – Как возможен этот принцип? Как можем мы воспринимать его без посредства нитей. По силам ли нам вообще его адекватно выразить? Или все, на что мы способны – лишь повторять как заведенные: сети да нити, нити да сети? Но это лишь образы. Слова ведь тоже сплетаются, а образы ткутся. А мы, поглощенные процессом, беспорядочно перебираем пальцами то, о чем не можем толком ничего сказать. Мы как дети, которым дали в руки клубок ниток, чтобы отвлечь, чтобы чем-то занять… А что дали, для чего и как с этим обращаться – не объяснили! Все что нам теперь остается – воспринимать это специфическим, единственно возможным для нас способом. И это, конечно, неизбежно оставляет на объекте едкий субъективный налет – этакую печать нашего вида.
Мартин поморщился со сладострастным отвращением. Кажется, его ртом вещал гриб, используя Мартина как тряпичную куклу, нанизанную на грибницу.
– Религия, философия, – вещал Мартин возбужденно. – А позже и наука – эволюционизм, социология, теоретическая физика – все это попытки объяснить одно и то же, используя при этом разные образы, терминологию, системы отсылок, уровни сложности синтаксиса и метафор. Это спутанный, смутный пересказ групповой галлюцинации, увиденной дикарем, набожным крестьянином, поэтом и профессором математики. Каждый их них выразил пережитое как сумел, но все они сделали это одинаково невнятно, лихорадочно, путано, потому что были по рукам и ногам связаны нитями языка, тканями восприятия и волокнами органов чувств.
– Так, в чем же оно?! – не выдержал я.
– Само в себе, – уточнил Мартин и заулыбался.
Я осознал нелепость своего вопроса.
– Единственное, что можно точно утверждать, – продолжил он. – Так это то, что лобовое столкновение с подобным видением ошеломляет человека, отвлекает от бытового круговорота, обыденных привычек, навязчивых повторений и угрюмого погружения в сиюминутную суету, столь характерную для раздираемого когнитивным хаосом сознания. Благодаря опыту созерцания возвышенного фантома испытываешь чувство священного благоговения, поскольку в нем проглядывается рябь, вызванная смутными движениями трансцендентного, а на его поверхности проступают едва различимые потусторонние тени – точки, линии и пятна, свидетельствующие о существовании чего-то иного, внешнего по отношению к нам. И вся твоя жизнь приходит в волнение от одного лишь намека, который, возможно, почудился, либо был вызван специфическими процессами в организме наблюдателя.
– Хорошо, тогда вопрос в другом, – поправился я. – Имеет ли оно значение – его существование и то, какого оно?
– Это, пожалуй, вопрос на миллион, – скрипуче засмеялся Мартин и резко вдохнул новую порцию блестящего порошка. – Но не долларов. За него ты не получишь и ржавого цента. Даже самые честные наблюдатели не готовы отказаться от излюбленных методов и практик. Более того, привычный образ жизни для них важнее, чем вопрос существования объекта их наблюдений. Сам по себе объект чужд, неявен и вторичен. Этот факт, конечно, будут отчаянно отрицать, однако, именно процесс созерцания поглощает наблюдателя, становясь для него самоцелью. По-настоящему значимо лишь испытываемое в этот момент сакральное чувство. Это, конечно, ни что иное как одержимость, но она дает и кое-какие побочные продукты. Одни только нарративы, возникающие в ходе наблюдений, прекрасно используются для управления теми, кто окончательно погряз в замкнутой на себе цепочке повторов, у кого нет собственных соображений по поводу происходящего с ними, но есть потребность хотя бы в общих чертах объяснить себе смысл всего этого безобразия. И тут сгодиться даже самая паршивая история, поведанная хоть жрецом, хоть дикарем…
Он захихикал так, будто рассказал скабрезную шутку.
– Политика, – продолжил Мартин. – Есть форма ментального копошения, бестолкового досуга бездельников, желающих повысить уровень собственной значимости. И все это насквозь пропитано пафосом, окутано напускной важностью, чинно и чванливо. Представь себе мужиков, собирающихся в центре села вокруг огромной лужи, они курят, плюют в воду и деловито решают серьезные вопросы. Так вот, политика – это то же самое, только возведенное во вторую степень, – с массивными, увесистыми образами вроде государства, народа, суверенитета, террора, войны… А геополитика – самый нелепый из всех видов досужего теоретизирования.
Грибной порошок слегка подсветил и облегчил громоздкие метафоры, позволил им взмыть ввысь и порхать над уровнем обыденного. Рыхлое золото скинуло балласт пафоса, скрало грани, сгладило острые углы, сорвало засохшие шероховатости. В дымке скрылся весь срам, утонула постыдная, голая простота возвышенного.
Его зрачки растеклись по поверхности глаз словно их проткнули иглой, и он тихим голосом самозабвенно, сладко застонал:
– Геополитика – вставная челюсть, которую навязчиво обсасывают старики, и прильнувшие к ним сироты. Это стратегическая, судьбоносная битва – битва финальная и нескончаемая – разворачивающаяся в умах пожилых вампиров. Они с особой жадность смакуют чужую смерть и разрушения. Подобно малым детям, они отзываются о войне высокопарно и отвлеченно. Массовые убийства для них – неизбежность, прихоть судьбы. А уничтожение городов всегда имеет причины, которые должно понять. Умерщвление необходимо, более того естественно, как их собственная кончина.
Им скоро умирать, и они готовы забрать с собой весь мир, напоследок вволю напившись крови. Зачем мир, в котором нет меня?! Геополитики – это люди пережившие себя с лихвой. Им не жалко никого, их жалость усохла. Они испытывали ее тысячи раз, так, что их нервы стали заскорузлыми, обветренными, покрылись чешуей. Многие знания – многие печали – но никакой жалости!
Кто в старости не стал геополитиком, у того нет головы – прозрачной, вздувшейся, покрасневшей, словно кровоизлияние в студне, кровь в белке. Головы с темно-синими сосудами границ, пролегающих под ломкими складками дряблых пластов кожи, усеянной старческими пятнами континентов.
Их гримируют как на похороны и укладывают в вертикальные гробы с микрофонами. Откуда они сиплыми голосами грозят, сюсюкают ядом. В их словах шипит ночь, вонь изнасилования, грязная неожиданность, и сытая неизбывность, жирный напор, душные объятия дряблых телес. Их духовный лидер – золотой телец, неведомый, непредсказуемый говнобог, увязший в густоте собственной противоречивости: жить значит внезапно, бессмысленно умереть, любить значит бить, избить, убить, а быть свободным – значит служить.
Злобный старец, обладающий немыслимыми знаниями и поэтому осуждающий всех. Последний стакан животворящей крови на посошок, и прыг в могилу на века. А пока – охота погреть косточки на глобальном костровище, напитаться лучами распадающегося плутония, набить ноздри пеплом – веселящим, бодрящим, воскрешающим.
Мне показалось, мы провели целую вечность в раздевалке, и я предложил Мартину вернуться назад в зал.
Жировые складки света ласково касались предметов, ложась жирными слоями на шершавые поверхности, просачиваясь в них, делая абразивную обшивку реальности гладкой и блестящей.
Около одной из жаровен стоял тощий пожилой мужчина прозрачными седыми бровями и блестящей лысиной. Он сосредоточенно ел мясо, жадно запивая его черным вином. Заметив нас, он безучастно помахал. Мартин направился к нему. Крепко обняв остов хилого старца, он неловко пробубнил, словно отчитываясь:
– Это мой друг и коллега, он поработает на меня. А пока, мы отдыхаем, и я ввожу его в курс дел.
– Очень приятно, – нарочито дружелюбно проговорил мужчина. – Вы занимаетесь играми, не так ли?
– Да, – смущенно ответил я. – Я писал… Точнее, пишу сценарий видеоигры. А откуда вы знаете?
Он застал меня врасплох своим вопросом. Спустя еще момент я насторожился.
– Кто же еще может работать на Мартина? – засмеялся он, закрывая тонкой ладонью набитый мясом рот. – Интересная, должно быть, у вас работка – создавать игры. Ей богу, я бы и сам этим занялся, если б не годы… В этом есть нечто магическое.
Старик тихо захихикал, смутив меня еще больше.
– Вы же, по сути, создаете человеческий опыт, – заговорил он торопливо, покачивая в мою сторону костлявым пальцем. – Предопределяете поведение людей, влияет на их реальность. Буквально, заставляет делать и испытывать что-то, например, испытывать удовольствие от определенных действий или действовать определенными образом ради получения удовольствия. Более того, прямо в мозг закладываете готовые образы, руководства к действию, принципы поведения.
– Как и любой другой вид искусства, наверное, – неуверенно пробормотал я, отчаянно пытаясь поддержать светскую беседу, которая рисковала зайти слишком далеко. Точнее, глубоко, – эти люди, кажется, напрочь были лишены способности мыслить легко.
– А не считаете ли вы, что будущее видеоигр в уходе других форм искусства – кино, анимации и даже музыки, – промолвил он, азартно улыбаясь. – Видеоигры должны обладать собственной, отличной от остальных, сущностью – никаких сюжетов или повествований, гибкие, подвижные, основанные только от сиюминутных решений. Игрок в них должен влиять на реальность, определять, программировать развитие событий в заданной среде, функционирующей по своим внутренним законам. Азарт игрока, готовность приспосабливаться и желание контролировать происходящее должны быть противопоставлены порядку и логике игрового мира. Игрок против игры! Полагаясь на голые навыки и инстинкты, он сражается со слепой средой – это чистая диалектика! Конечно же, важна также механика игры – какие действия необходимо произвести, в какой последовательности и с каким смыслом. Процесс игры таким образом по сути своей становится совершением ритуала!
Я стоял, боясь пошевелиться, и слушал его размышления. Меня снова угораздило попасть в компанию мыслителя, с которым я не знал, как поддерживать разговор. Все, о чем я мечтал в тот момент – это остаться незамеченным.
– Там звуки доминируют над мелодией, – восторженно шипели узкие, бледные губы. – А действие – над созерцанием. Эстетика тоже имеет значение, но достоверность – важнее. Видеоигра подобна самой жизни, в биологическом смысле.
Старец взял еще один кусок мяса и, впившись в него зубами, продолжил цедить слова:
– Игра имморальна – в ней нет высшего смысла, ценностей или внутреннего развития, она бессюжетная, бессвязна как сама реальность. Даже существование имманентной логики под вопросом! Если боги и играют в игру, то именно в такую. Оттого так легко представить, что мы персонажи божественной игры. В ней есть разные стороны, противоборства и союзы, протагонисты, антагонисты, их соперничество. Люди, возможно, и есть тот центральный элемент, на котором держится игра, мы её движок. Наша основная функция – создание ситуаций, событий, производство сюжета. Но самое ужасное в том, что, если игроки выйдут из игры, она не окончится, а продолжится в демо-режиме.
На секунду он оторвался от куска мяса и пристально вгляделся своими маслянистыми глазами в мои, беспорядочно болтающиеся в глазницах, зрачки.
– Записывая это, – сказал он холодно. – А нам известно о твоем дневнике, ты сам того не зная генерируешь историю. Возможно, она способствует запуску новой сюжетной линии, сплетающей воедино технологии, конспирологию и оккультизм.
Заметив мою неловкость, Мартин, кажется, сжалился надо мной и решил спасти. Он взял меня под руку и мы, покачиваясь, побрели к другой жаровни. Размышлявший об играх старец оцепенел, пристально вглядываясь в огонь. Его тело замерло, лишь пережевывающая мясо челюсть ходила ходуном.
Возле соседней жаровни, на одном из спускающихся к бассейну ярусов, лежал тучный мужчина с мокрыми курчавыми волосами каштанового цвета.
– Молодые люди, – бодро приветствовал он нас глубоким басом. Его голос звучал командно, из-за чего я подумал, что это человек военный, вероятно, офицер высокого звания.
– Добрый вечер, – сказал я, слыша как мой тусклый голос теряется в суровых залпах словесной канонады.
– Отведайте дичи, – он лениво махнул в сторону жаровни. – Это наша сегодняшняя добыча.
– Game! – тряся меня за локоть, хихикал Мартин.
– Охота, как известно, всецело дело удачи, – отчеканил наш тучный знакомый. – А кому благоволит фортуна?
Он вопросительно уставился на меня. Я снова растерялся.
– Удачливым, – предположил я, отгоняя от себя мысль, что на самом деле везет дуракам.
– Щедрым! – громогласно ответил на свой же вопрос собеседник.
Из-за крайне низкого, но в то же время невероятно звонкого, как бы округлого, голоса, его тело представлялось особенно огромным. Он походил на великана, прилегшего вздремнуть в прохладной тени оливковой рощи после охоты на людей. Этакого моржа-каннибала.
– Тому, кто жертвует, – прогремело из глотки размером с ведро. – Это предельно четко понимали семитские народы, поклонявшиеся и подносившие дары Повелителю Жаровен – господину Баалу.
Он лениво стянул с волосатых бедер влажное полотенце и промокнул им лицо.
– А какое жертвоприношение самое ценное? – то ли вопрошал, то утверждал “генерал”.
– Вероятно, человеческое, – сомневаясь промямлил я, не понимая к чему он ведет.
– Так точно, – гаркнул он и перекатился на другой бок. – Народы древней Палестины, Карфагена и Израиля, ханаане, финикийцы и иудеи, приносившие в жертву своих детей, четко понимали, что заклание – ритуал величественны, очищающий, освобождающий и оберегающий… Понял? Ибо ты добровольно отдаешь самое ценное, что у тебя есть – первенца – любимейшего из детей. А вот противные этому ритуалу торгашества, совершаемые с целью тупой наживы, ассоциировались у них с каловыми потоками. Рынок всегда был и по сей день остается отхожим местом. Люди благородные всегда брезгливо обходили его стороной, держались подальше, чтобы не заляпаться. Кровь рынка – деньги – самая грязная субстанция, за которой прочно закрепилась ассоциация с говном. Хуже рынка лишь выгребная яма.
Он многозначительно прочистил горло и глубокомысленно сплюнул.
– На жертвы всегда идет самый отчаянный! – продолжил он, вытерев пухлые губы полотенцем. – Миром может овладеть только тот, кто искренне, от всей души положил болт на материальный фактор, кто способен без расчета швырять в бездну блага. Жертвенность и сила переплетены! Надо иметь смелость, чтобы малейших сомнений ставить на кон все без остатка. Только щедрые имеют яйца играть не по правилам. Понял? Полагаясь на чистую смекалку, они действуют наперекор. Используя свое тело как инструмент, такие люди меняют реальность изнутри. А все почему? Да потому, что тело само растет из реальности, таким хреном человек намертво повязан с ней. Тело – как пуповина, а реальность – мамка, в брюхе которой мы болтаемся. Ну, или типа того…
Он сделал внушительный глоток вина из огромного кубка, стоявшего тут же на полу, рядом с вазой, наполненной черным виноградом.
– Ты это, – продолжил он, по-свойски подмигнув мне, – не обращай внимание на весь этот антураж. Сам-то я истовый христианин. Мне просто нравятся эти античные приблуды, но в душе-то я чисто за Бога нашего. А для настоящего христианина главное что? Правильно – дела! Как там было сказано: по плодам их узнаете их… Так вроде… Не суть… Короче, не словам надо вторить, а на деле быть последователем Бога. Бог пожертвовал своим первенцем, единственным сыном, между прочим, чтобы избавить нас от греха. Следовательно, жертвование самым ценным ради избавления от греха – чисто по-божески. А что такое грех?
“Генерал” пристально смотрел на меня исподлобья. Пользуясь неловкой паузой, он быстро сделал еще один глоток вина. Багровая жидкость с клокотанием устремилось в его чрево.
– Грех, – продолжил он снисходительно. – Это материя, это вещи, а они, сам понимаешь, конечны. Это боль, смрад и разгильдяйство. Это блядская усталость, переедание, хруст в суставах и геморрой. А в конце что? Правильно – смерть! Грех – это то, во что вляпался человек, что навсегда засело в его печенках, в мозге кости. Но, самое гадское, что человек как жалкая тварь цепляется за грех.
Он изобразил на лице отвратительную гримасу, пародируя жалкую тварь: рот открыт от изумления, губы трясутся, а в глазах – страх.
– Так вот, – продолжил он, явно удовлетворенный своей пантомимой. – Истинное следование Богу, как я уже сказал – уподобление ему. Бог точно знал, что иудеи принесут его сына-мага в жертву, так же как до этого веками проводили через огонь собственных детей. Думаешь, херня? Суди сам: Иисус – первенец – это раз; жертвоприношение совершалось с целью защиты от гибельных последствий – это два; умертвили его в священном месте – на вершине горы – символизирующей жертвенный камень – это три; распят он был на деревянном столбе – священном дереве, то есть – это четыре. Все в лучших традициях семитских народов. А то, что распяли, а не предали огню, так-то чисто римский стиль был, дань моде, так сказать. Иисус вернулся на третий день благодаря господину Баалу, воскресшему богу, которому иудеи посвятили тело христово. Понял?
Я помотал головой.
– Объясняю для особо одаренных, – сказал “генерал” с напускной строгостью. – Мы – христиане – должны поступать как бог наш. И чтить традицию человеческих жертвоприношений, совершаемых ради воскрешения души.
Я не знал, что и думать. Слава богу, рядом снова оказался мой спаситель. Мартин приобнял меня за плечи, и мы продолжили наше странствие.
Вокруг нас по замысловатой траектории кружили голые старцы. Они полушепотом наперебой произносили заговоры. Их беседы напоминали вялые перешептывания людей через стеклянную перегородку.
Теория заговора получала здесь свое буквальное выражение – старые жрецы заговаривали саму реальность. Заговорить – значит, имея четкие намерения, взять на себя инициативу, действовать проактивно, если необходимо, даже навязать свою волю.
Кто впервые изрек слово – задал правила игры. Заговор – это средство преобразования реальности. Заговор – главный метод воздействия и основная форма влияния на мир. Теория есть попытка заговорить, заболтать жизнь, уболтать других, но прежде всего – самого себя.
Воздух свертывался, потрескивал, поблескивал, переливался, мерцал крохотными вспышками странных, неестественных оттенков. Казалось, что прямо здесь и сейчас мы наблюдаем зарождение новых вселенных. Языки пламени плясали, покрывая копотью сгустки воздуха, заставляя их беспомощно колыхаться, плавиться и свертываться.
Нас нес тугой, волокнистый поток грибного порошка. Он создавал добавочную реальность, спроектированную поверх самой базовой версии реальности. Гриб освещал нам путь словно яркий фонарь в солнечный полдень.
Вдали у жаровни, венчавшей собой шестиугольник, я увидел мужчину. Казалось, он парил в воздухе, а огнь тянулся к нему, пытаясь лизнуть тощее, дряхлое тело. Это был старик с длинными седыми волосами, собранными на затылке в жидкий хвост, а его лицо походило на птичью морду. Казалось, он обладал такой силой, что нас буквально тянуло к нему.
– Это архитектор, – щекотно прохихикал мне в ухо Мартин; в его голосе отчетливо слышалось шипящее мяуканье.
Мужчина повернулся и принялся вглядываться в меня своими тусклыми, до краев наполненными усталости глазами.
– Так вот, кто будет писать сценарий нашей игры, – медленно промолвил он, тщательно проговаривая каждое слово. – Приятно познакомиться, коллега.
Он равнодушно улыбнулся и легко коснулся холодной ладонью моего плеча.
– Подождите, – запротестовал я. – Это еще вовсе не решенный вопрос.
– Да, да… – сказал он так, будто на самом деле вопрос уже решен, а я единственный не знаю об этом.
Он отмахнулся от меня, как от глупого ребенка, с которыми бессмысленно спорить.
– Вы не подумайте, – продолжил он более дружелюбно. – Я ни в коем случае, не хочу торопить вас с решением. Просто, не хочу отказать себе в удовольствии, приветствовать будущего коллегу. Трудовой коллектив ведь важный фактор при выборе работы, и впоследствии – для успешного исполнения обязанностей.
– А чем, собственно, вы занимаетесь, – поинтересовался я. – И насколько тесно нам придется сотрудничать, если я, конечно, приму предложение.
– Я технический архитектор игры, – сказал он и едва заметно кивнул головой. – Я, собственно, отвечаю за ее создание… По вашему сценарию, конечно. Таким образом, наше сотрудничество без преувеличений можно назвать теснейшим. Если вы, конечно, примите предложение…
На этих словах он усмехнулся, как усмехаются над непосредственностью карапуза, принявшего на веру сказочную небылицу. Кажется, он лучше информирован относительно моего будущего, чем я сам. Я почувствовал, что больше не принадлежу себе, будто кто-то забрал меня и присвоил себе, у меня на глазах, с моего молчаливого согласия.
Вероятно, архитектор разглядел в моих глазах ужас, поэтому сменил поспешил сменить интонацию, заговорив подчеркнуто уважительно.
– Вероятно, вам уже сообщили, что наша реальность подобна игре, – он говорил медленно, будто опасаясь меня спугнуть. – Является она таковой или нет – не имеет значения. Я предпочитаю не забивать себе голову незначительными деталями. Да, и какая разница – что это меняет? Наши коллеги из теологического кружка пытаются придать этому факту какое-то метафизическое обоснование. Но не я – я занят сугубо технической частью процесса. Если они, условно, жрецы, то я скромный ремесленник. Мне нет дела до богов, играющих нами в свои игры или давным-давно покинувших игру. Меня интересую лишь техники и опыт. Не спорю, религия, история, все эти социальные конструкты – удобный интерфейс – интуитивно понятный и простой в использовании. Но иными вопросами – что, как, для кого сделать и какого результата ожидать. Иными словами, каких эмоций, ощущений и реакций желаем мы добиться от конечного пользователя, что хотим заставить его видеть и чувствовать.
Он развел руками.
– Остальное – всецело ваше дело. – Я даже не обладаю соответствующими навыками… У меня бы ничего не получилось.
Он улыбнулся и заговорчески кивнул мне.
– Зато вы не знакомы с техническими аспектами дела, – в его голосе смешались лукавство и гордость. – А в этом я как раз очень хорош.
Внезапно архитектор замолчал, выдержал короткую паузу и манерно запел, имитируя оперный баритон: “Что наша жизнь? Игра!”
– И в этой игре, – продолжил он вкрадчиво и торжественно. – Можно создавать свои игры, использовать её баги и читерствовать. В ней по умолчанию заложена возможность менять настройки и более того – вмешиваться в код. К примеру, сейчас мы беседуем по заранее заданным правилам. По сути, наши слова говорят нами, а язык беседует сам с собой… Однако, это можно изменить, взломав и переписав языковые нормы. Анализ параметров реальности, ее характеристик и функционала позволит нам выявить код, на котором она написана.
– Обратная инженерия… – подметил я.
– Именно, – подхватил архитектор. – Если у тебя есть продукт, ты можешь разобрать его и понять как он устроен, как работает, и что обеспечивает это функционирование.
– Но, как понять это, находясь внутри игры, когда даже твой персонаж, его способности и все варианты развития сюжета записаны в этом коде? – недоверчиво проговорил я.
– Методом проб и ошибок, – усмехнулся он, – случайно – используя все, что попадется под руку, притворяясь, подстраиваясь, подыгрывая, не гнушаясь промышленного шпионажа – соблазняя и разлагая!
– Чем именно вы занимаетесь? – заинтересовался я. – Что из себя представляет ваша работа?
– Я обеспечиваю настройку энергетических каналов, маршрутизацию поля, устанавливаю входные и выходные порты, создаю интеграций с другими системами и слежу за обменом данными. Это сетевая игра, поэтому необходимо поддерживать работу самой сети. При этом я никак не связан с пользовательским интерфейсом и дизайном, моя сфера – бэкенд. Если вас интересует визуальная часть, то с этим – к другим господам. Я совершенно равнодушен к иконками, символам, обрядам, ритуальным цветам и графическим объектам. Моя задача – обеспечить переход между мирами, чтобы виртуальный пользователь смог играть в реальность.
– То есть наш мир – виртуальный? – усмехнулся я.
– Конечно же, – в его голосе звучала железная уверенность. – Наша реальность всего лишь часть общей реальности – ее проекция, но в сильно урезанном качестве. Полная реальность выражена в нас лишь виртуально.
– А сама реальность устроена фрактально… – попытался сострить я.
– Скорее как деградирующая рекурсия, – ни капли не смутившись уточнил архитектор. – Детализированность и проработанность которой падает по мере приближения.
Представь себе сконструированное из пикселей рекурсивное изображение, на котором присутствует его уменьшенная копия, а на копии – еще меньшая версия изображения. И так – до бесконечности.