Артур Постинин
Смоляной дневник
Совершенно охмелев, я решил позубоскалить над всемогущей организацией.
– Я вот на что обратил внимание, – грызя кусок соленого шоколада, заметил я. – Столько лет прошло с конца последнего ледникового периода, а вы все еще мыслите образами скотоводства.
Мартин уловил мою насмешку. Он хмыкнул и махом осушил стакан.
– Я понимаю, что все это звучит как пошлое упрощение, – захрипел он от доброй дозы спиртного. – Однако, сложное в простом… Это особенно верно относительно человека. Мы веками бьемся над освоением душевных глубин, пытаемся вглядеться в бездну, но раз за разом, будучи сбитыми с толку сложностью человеческого поведения, наступаем одни и те же грабли. Обычный человек, не будучи способным осмыслить всю замысловатость поступков и мотивов другого, охотно принимает собственную немощь за силу другого. А все потому, что он не обладает превосходящей перспективой, глядя с которой становится очевидно, что высшие млекопитающие, в общих чертах, не так уж сильно и отличаются друг от друга. Интеллект разных видов распределен градуально, и человек на этой шкале вовсе не абсолют, а лишь одна из точек, пусть и последняя, на наш скромный взгляд. Однако с точки зрения сущностей высшего порядка, человечество – скот, пусть и проявляющий себя вычурно и замысловато. Человек – эксцентричный баран.
– Но ты ведь не будешь отрицать, что сложность все же является значимым критерием различения, – упрямился я. – Если нечто гораздо сложнее другого, то оно качественно есть нечто иное.
– По форме – возможно, – кивнул Мартин примирительно. – А по содержанию – вовсе не обязательно. Количество не всегда напрямую конвертируется в качество, и тут мы имеем дело именно с таким случаем.
Он влажными пальцами отломил кусок от плитки шоколада, которую я крепко зажал в руках, завороженно слушая его. Плитка лопнула, осыпав ковер кристаллами соли.
– Под влиянием христианства, – Мартин поднял палец вверх, отмечая важность своего заявления. – В нашей культуре прижилась дихотомия паствы и пастора, в его основе которых, как известно, лежат образы стада овец и пастуха. Они благополучно перекочевали и в массовую культуру и поэтому нам с детства представляется само собой разумеющейся мысль, что всегда есть некто превосходящий других, некто обладающий всей полнотой знания, власти, суверенности. Когда на деле, пастырь – та же овца, но с более разнообразным поведением – овца, способная воздействовать на остальное стадо и направлять его, благодаря проявлениям, превосходящим способности заурядной овцы.
Внезапно, он лукаво заулыбался:
– А знаешь, что еще пришло из скотоводства? Социология! Подобно скотоводу, социолог классифицирует, сортирует, ставит клеймо и распределяет по загонам. В основе этого эффективного средства контроля которой лежат техники сведение, разведение, смешение и разделение. Социальные науки, в целом, держатся на двух противоречивых основаниях: общности и различия. То есть, с одной стороны признается существование некой сверхструктуры – социума, но, с другой, она представляется настолько неоднородной, что впору усомниться, цельная ли эта структура, или же комплекс разностей. Этими принципами виртуозно жонглируют политики: то ты часть, то – целое, и вроде бы ты в центре, но в чем-то и маргинал. Сейчас ты соль земли и опора общества, но стоит копнуть глубже, как в тебе уже обнаруживаются антисоциальные проявления. Ты либо средний, либо высший, низший или средний верх низа. Неблагонадежный, проблемный или нормальный, среднестатистический. С тобой стоит взаимодействовать или лучше оставить в покое… В любом случае, от тебя ожидается определенный набор действий или слов, повторение которых подтвердят твою принадлежность. Причем, это знание о себе и своего положения записано в тебе самом – ты сам понимаешь, какой ты, к чему принадлежишь, и, соответственно, что и как должен или не должен делать, исходя из этого знания. При необходимости, карты можно смешать и сдать по-другому. Карательная социология лепит людей, а из людей – она лепит общности, которые затем скатывает и нарезает для того, чтобы из кусков слепить еще людей. А те безмолвно позволяют, отдаваясь в ее холодные руки.
Мартин неторопливо поднялся с кушетки, отпил из бутылки, протянул ее мне и, заговорчески улыбаясь, поманил рукой. Я набрал полный рот коньяка, и медленно глотая последовал за ним. Дверь кабинета отворилась, и мы словно погрузились под воду. Звуки казались глухими и далекими, стены и потолок колебались. Мы плыли в направлении мерцающих огней лифта. Я повернул голову и увидел, как в аквариуме безмятежно бултыхаются офисные работники.
Двери лифта отворились, и мы расположились в его кабине, готовые опуститься на дно, где дрейфуют не знающие света, немые, прозрачные скелеты. Лишь только началось погружение, Мартин торопливо забормотал:
– Мы были вынуждены завести людей, иначе они бы сами завелись… И что тогда? Владение человека человеком происходит из того же желания, что и владение скотиной. Никогда в истории человек не считался принципиально отличным от прочих объектов окружающего мира. Убийство, принесение в жертву, поедание, овладение другим – представителем чуждого племени – было сродни охоте на хищника. Всегда находились те, кто проявлял инициативу, брал ответственность в свои руки, кого вела слепая воля. Это люди одержимые демоном организации. Остальные – лишь неигровые персонажи.
Искривленное хмелем лицо Мартина находилось в нескольких сантиметрах от моего. В его выпученных глазах мигали кнопки лифта.
– Права человека очень молодой концепт, не так ли, – заговорил он деловито. – Хлесткий, упругий, дарящий чувство защищенности и собственного достоинства, но не исключающий того, что овладевать другими людьми, контролировать их, повелевать, иногда вроде, как и не предосудительно. Главное, чтобы объект был спокоен и согласен, чтобы все происходило чинно и на общих условиях. С уважением, так сказать. Рабовладение никуда не ушло, оно лишь сублимировался в наемный труд. Сегодня многие добропорядочные граждане могут позволить себе изредка и ненадолго быть заслуженным. Даже час, проведенный в ресторане, дает возможность почувствовать себя господином. И никого не смутит, что за деньги люди будут некоторое время исполнять твои желания, изображая при этом, будто делают это с превеликим удовольствием.
Мы спустились на подвальный этаж, вышли из лифта и погрузились прохладу бетонных коридоров. Меня не покидало ощущение, что уже скоро нам придется отбиваться от выскакивающих из-за поворота озверевших, уродливых противников. Сначала врукопашную… Затем, при помощи подручных средств – если повезет – отвертки или монтировки, а там, глядишь, наткнемся на торчащую из обезображенного, окоченевшего туловища, бензопилу. Каждый шаг сулил серьезные увечья, противник лют и кровожаден. Скорее бы добраться до огнестрельного оружия, амуниции и аптечки.
– Здесь мы и производим сны, – прервал мои размышления Мартин.
Его голос отскакивал от бетона глухим эхом.
– Люди заняты приобретение и использованием вещей, – констатировал Мартин с напускным сожалением. – При этом большую часть своего времени они дремлют и видят сны наяву. Попросту отсутствуют, витают где-то… Лишь по-настоящему острые эмоции на секунду пробуждают их, но они тут же погружаются в воспоминания об этих переживаниях, их уносят прочь мысли о вызвавших нервное возбуждение образах, они растворяются в сладостном предвкушении следующего всплеска или тонут в ужасе его неизбежностью. Конечно же, они не способны предвидеть будущее или делать прогнозы, они с превеликим трудом обрабатывают настоящее, поэтому случившееся всегда застает их врасплох. Им не нужны перемены, они полагаются на хорошо знакомые формулы, проторенные пути. Всё, что имеют, они получают от других, и, по большей части, заняты тем, что придумывают как использовать полученное. Пожалуй, главный талант человека – это использование, приспособление – будь то вещей, технологий или идей. Никто из них не знает всего, поэтому никто толком не знает ничего – лишь разрозненные, беспорядочные мнения рассеяны по стаду. Это заставляет их постоянно обмениваться домыслами разной степени правдоподобности. Отсюда невероятная популярность социальных сетей. Их основной метод оценки знания – вера. Если во что-то можно поверить, значит это верно!
Вдоль стен коридора стали появляться стеклянные двери, кокетливо скрывавшие за собой комнаты, наполненные людьми. Те напряженно печатали, завороженно вглядываясь в мониторы. Пока я глазел по сторонам, Мартин продолжал свою проповедь. Казалось, он сам и был ее главным адресатом:
– Нельзя допустить того, чтобы отдельные люди добивались власти, кроме, разве что, самого номинального уровня. Личности в отрыве от глобальной системы не способны к управлению, организации, стратегическому планированию. Власть рабов повредит не только и не столько господам, сколько самим же рабам, и в первую очередь – тому глупцу, что вознамериться взвалить на себя бремя власти. Но и власти господина раб не приемлет! Этот кажущийся непреодолимым парадокс на самом деле разрешим очевидным путем: необходимо предоставить рабу полное ощущение властвования, но без реальных проявлений – этакую симуляцию. Старик Платон описал это в своем Государстве. Вспомни миф о пещере! Теперь представь себе, что магия – это способ рисовать тенями на стене пещеры, а приходящий извне свет – не разум, а воля. Раб, заключенный во тьме пещеры, не обладает представлениями о собственном теле. Более того, он даже не знает, как выглядит его тень. Видя на стене пещеры тень руки, он думает, что ее отбрасывает его рука. Тогда как на самом деле, он просто водит рукой вслед за тенью… Он лишь следует за увиденными на стене движениями, полагая, что производит их. Понятия “раб” и “господин”, конечно же, стоит понимать не вульгарном смысле подчинения или эксплуатации, а скорее владения. Господин – это тот, кто обладает и поэтому планирует, делает прогнозы, раб же – тот, кто использует, приспосабливает полученное от господина.
Он на секунду замолчал, звучно втянув ноздрями затхлый воздух подвала.
– В результате раб может лишь просить, надеяться и уповать. Но как только он обретает желаемое, становясь на секунду господином дарованного ему объекта, снова бросается вымаливать еще что-нибудь. Раб не только не способен эффективно использовать, он никогда не сможет самостоятельно создать или изобрести что-либо, поэтому его эфемерное “господство” всегда будет опосредовано господином. Таким же образом раб понимает и власть – как нечто переданное кем-то и полученное от кого-либо, будь то бог или народ. Раб не решается требовать. Чтобы получить желаемый объект он лишь смеет намекать, надеясь на то, что господин заметит и дарует ему его. Возьми, к примеру, верующего! Ради поддержания наносной скромности раб божий избегает просить многого. Он ждет, что всевидящее око самое узрит и жалует ему. В этом смысле даже лайки в социальных сетях – способ общения с богом. Верующие вообще имеют привычку относиться к богу потребительски, словно тот им что-то должен лишь потому, что любит их. Люди неосознанно выбирают удобного с прагматической точки зрения бога. Только вот истинный бог не нянчится с человеком. Богу он таким не нужен! Если в ветхом завете он еще поступал как отец-тиран, но после опыта бытия человеком среди людей, он сильно изменился, отстранился и охладел к нам.
В конце коридора мы наткнулись на последнюю дверь с изображением черепа и надписью “вход только для персонала”. За ней непременно скрывается финальный босс – подземное существо – змей с огненной пастью. Мартин небрежно толкнул ее, и перед нами расстелился безграничный серверный зал в которой размеренно мигали, шуршали и хрустели машины.
– Добро пожаловать в хранилище грез, – закричал Мартин, раскинув руки в стороны.
Тысячи лампочек беспорядочно вспыхивали с тихим треском. То тут, то там, в толще монотонного жужжания, произвольно возникали сухие щелчки. Тревожным эхом они хаотично разносились в пустом сумраке зала. Несмотря на гипнотический эффект, производимый искрами подземного фейерверка, я все же поспешил вернуться к главному вопросу.
– Так, ты говоришь, что организация не была создана намеренно, по воле конкретных людей, – попытался я лаконично сформулировать услышанное. – Что она развилась сама, вслепую, как некая стихийная сила.
– А почему, ты думаешь, что для создания чего-либо необходима воля создателя? – парировал мне Мартин задумчиво. – Идея единого движителя, первичного импульса, поистине стала общим местом… Мысль о том нечто зародилось само собой, не может с ней тягаться. Да, я и сам, честно говоря, не взялся бы ее продавать.
Он усмехнулся.
– Очевидно, спустя века интуитивных блужданий, приспособления к обстоятельствам, продвижения на ощупь, в конце XVIII века случилось самоосознание, – Мартин полностью пренебрегал деталями, из-за чего складывалось впечатление, будто он сочиняет. – Тогда по всему миру принялись спорадически объединятся в орден представители различных магий, искусств и философий, со всей категоричностью выступившие против популярных тогда идей Просвещения. Людей разных устремлений, страстей и вдохновений сплачивала неочевидная, но крайне значимая цель – подготовить к распаду, хаосу. Это было коллективное прозрение, охватывающее один за другим умы того времени – предчувствие, что все неизбежно погрузится в бездну, а значит больше нет смысла обманывать себя и утешаться иллюзиями. Бездна – высшая и заключительная форма нашего мира – материальное воплощение небытия, к которому мы, тем не менее, не имеем непосредственного доступа. Это не поэтический образ, а самая настоящая реальность, существующая по ту сторону языка, помимо и вопреки человеку, – то, что было до и будет после него… Мы способны воспринимать лишь внешние проявления бездны, но не можем ее познать, так как изучение отдельных, разрозненных черт не дает цельной картины. Это лишь тени и отзвуки угодившие в зону восприятия наших органов чувств и приборов, созданных по их образу и подобию.
Звонко стуча каблуками, мы шагали по блестящему черному полу серверной, все глубже погружаясь в подземную прохладу. Мартин по обыкновению продолжал свой монолог. В этот момент я думал о том, что он, вероятно, видит во мне кого-то вроде своего биографа.
– Модные течения того времени были одержимы установлением на Земле божественного порядка, возведением храм Соломона, подчинением человечества диктату умозрительного, призрачного прогресса.
Лицо Мартина растянулось в скептической гримасе. Он рассеянно пожал плечами и продолжил:
– Членов организации, напротив, объединяло подозрительное отношение к потугам вернуть мир назад в Золотой Век. Они все больше сходились на том, что мир невозможно облагородить, законсервировать или затащить в славное прошлое. Организацию пронизывало убеждение, что необходимо приготовиться к неизбежному. Люди подлинной власти и влияния все более явно ощущали, что бездна воплощает в себе безупречный и справедливый порядок. Ведь случай, слепой рок – судья непредвзятый, не знающий предубеждений.
– Мир как воля и представление, – подытожил я.
– Безусловно, Шопенгауэр точно уловил витающее в воздухе чувство, – закивал Мартин. – Его ученик Ницше позже превосходно развил эти интуиции: божественной истины нет, миром не правит абсолютный разум. Человек даже в высшей точке своего интеллектуального пути не продвинулся дальше идеалистического крючкотворство, замысловатых спекуляций и ветвистой схоластики. Он полностью замыслил окружающую среду, а затем угодил в плен своих же драгоценных образов и идей. А ведь мир находится за пределами человека. Он не иллюзия, но и не данный нам объект. Вещи лежат по ту сторону нашей герметичной реальности, они взаимодействуют между собой помимо нашего участия. Среда первична, она не может быть сведена к звукам, словам или представлениям. Мир зачат хаосом и распадом, поэтому все, что нам остается, это завороженно наблюдать, и если требуется – способствовать явлению бездны.
Слова его звучали зловеще. Под писк и стрекотание процессоров, мою кожу охватили полчища мурашек.
– Любая идея – конструкт, – не унимался Мартин. – А власть – конструирование. Организация изначально проявляла себя именно как творческая сила. Но над ней всегда довлела неопределенность. Организация двигалась вперед на ощупь, случайными путями, ведь брошенная монета гораздо точнее предсказывает будущее, чем прогнозы, основанные на произвольных представлениях.
– Иными словами, управление судьбой человечества всегда было случайным? – недоумевал я.
– Скажем так, – Мартин запрокинул голову, подбирая формулировку. – Долгое время оно вообще происходило неосознанно. Но с конца XVIII века – да – случайность была избрана главенствующим принципом. Жребий говорит на языке мира, на языке хаоса, на языке распада.
– А как же человек? – удивлялся я. – Разве он не является частью мира.
– Человек языком мира не владеет, – отрезал он. – Пытаясь компенсировать это незнание, он пытается вцепиться в мир своим языком, опутать его, охомутать, поглотить. Но, как мы уже знаем – мир не поддается словам. Однако сами слова, а также законы их сложения, упорядочивания, изменения смысловых оттенков и значений, стали фетишем. Языковая игра захватила людей. В водовороте истории, текстов, сценариев, сплетен, мемов кружатся жизни… Люди буквально готовы умирать за слова, причем не только за содержание, но и за форму!
Мы оба засмеялись: я – от неловкости, а Мартин – от удовольствия.
– Язык – это игра вышедшая из-под контроля, внутривидовая игра, – констатировал он.
– А как же чат-боты, – подумав сказал я. – Они ведь тоже полноправные её участники.
– Отчасти, но они неигровые персонажи, – возразил Мартин. – Лишь игрушки исполняющие предписанные человеком правила. Общаясь с ними, человек разговаривает сам собой, ошибочно полагая, что имеет дело с другой формой бытия.
На горизонте забрезжил свет. Наконец, я осознал, что это была цель нашей подземной прогулки. Именно к ней мы и двигались сквозь холодную пустоту кишевшего шипящими светлячками серверного зала.
– Все, что я хочу сказать, – сообщил мне Мартин. – Это, что слова никак не связаны с вещами, иначе как в пространстве игрового поля.
– Но мы, как объекты этого мира, сознательно или нет, все же взаимодействуем с другими объектами, – настаивал я.
– Вот именно, – закричал он. – Я знал, что ты поймешь! Вещи существовали задолго до нас, они переживали мириады различных состояний, находились во всевозможных отношениях, прибывали между собой в бесчисленных связях, взаимодействовали. Благодаря этим бурлениям, столкновениям, взрывам, слияниям и поглощениям в лоне бездны зародился человек. Вещи живут своей жизнью даже в недоступных для нас уголках Вселенной, с ними свершаются немыслимые события, они разрождаются невероятными тварями. Более того, эти неистовые пляски брызжущей, кружащейся материи продолжаться во всех направлениях бесконечного пространства и после угасания нашего скромного светила, когда сгинут все формы жизни.
– Или, когда улетим к другим планетам, – возразил я с усмешкой.
– Будем реалистами, – Мартин похлопал меня по плечу. – Мы лишь своеобразная смесь материи, существующая в очень особенных условиях. Крошечный шаг за пределы нашей особенной среды обитания сулит мгновенную гибель. Мы – продукт этой среды – легкий налет на одной из планет, тонкий слой слизи на камне, земные выделения. За все время своего существования мы смогли лишь на миг прикоснуться к ближайшим небесным телам. Даже выход за пределы нашей планетарной системы – задача невыполнимая. А какова вероятность добраться до соседней звезды? А до планеты похожей на нашу? Полагать, что мы что-либо можем или что-либо от нас зависит – верх самонадеянности. Мир может в любую секунду попросту исчезнуть, а мы даже не поймем почему. Так же, как не представляем себе, каким образом все это вообще возможно. И что, в конце концов, значит “быть”?
– Допустим, – я был разочарован нигилизмом Мартина и хотел спорить. – Но, что ты заключаешь из нашей неспособности познать мир? К какому выводу приходишь, рассуждая о том, насколько наш вид жалок и ничтожен в масштабах вселенной. Как по мне, это звучит как нытье, оплакивание собственной импотенции. Что нам делать с этим знанием?
– Полегче, – рассмеялся Мартин, его, очевидно, забавлял мой пыл. – Я ведь к чему веду… Хорошая новость в том, что, как ты сам сказал, мы – вещи среди прочих вещей, а значит, взаимодействия касаются и нас. Да, наш разум – этот аппендикс, опухоль – встает преградой, заслоняет собой мир. Но неутилитарное наблюдение за вещами, уподобление им, следование их логике, воспроизведение событий, повторение траекторий приближает нас к истинной сути бездны. Взаимодействие с хаосом, происходит только в форме ритуала. Бессмысленная, иррациональная имитация возвращает нас к вещам, пробуждает в нас вещь. Овеществление таким образом позволяет занять отведенное нам место в космосе и существовать согласно его правилам. Мы не пытаемся переделать реальность, мы желаем быть ее неотъемлемой частью, слиться с ней, стать самой реальностью!
– Иными словами, чтобы преуспеть в игре, необходимо играть по правилам, – озадаченно подытожил я.
– Да, но сначала необходимо понять, каковы правила, – подхватил он. – Не зная правил, ты не будешь знать играешь ли ты сообразно им, или нарушаешь.
– И как жульничать, – усмехнулся я. – Но как узнать правила? И более того, как понять, что твое знание верно? А даже если допустить, что оно верно, как его выразить, если язык это имманентная, намертво замкнутая на себе, герметичная система.
– Вот, за что ты мне нравишься, – с едва скрываемым удовлетворением в голосе проговаривал Мартин. – Так это за то, что в твоих вопросах заключен ответ! Ты не должен пытаться выразить правила, более того, их не надо записывать или передавать другим – они уже заключены в тебе, ведь ты же вещь среди прочих вещей. Правила не надо уточнять, нет смысла о них рефлексировать… Ты познаешь их, снимая с себя слой за слоем все лишнее, наносное, намысленное, овеществляясь, погружаясь в бездну, со всей ее неопределенностью и беспорядком. Бездна – это отсутствие границ, истинная свобода, ей противно понятие конечности, – это чистая, вечная глубина.
Мартин звучно сглотнул слюну. После приличной порции спиртного и беспрестанной болтовни, его иссушала жажда.
– А человек, – икнул он, – в свою очередь, скорее олицетворяет собой дно. Его мир держится на бесконечных повторах, производимых в конкретных пределах. Человек пытается схватить мир за жопу, остановить его, зафиксировать, заставить застыть. Согласись, люди – капризные собственники.
Мартин комично сморщил рот и пожал плечами.
– Так вот, – громогласно объявил он, – Если бездна вглядится в человека, ее взгляд упрется в дно. Тот, кто увидел в себе это дно и смог от него оттолкнуться – перестал быть человеком. Он ушел во тьму. Таковы все супергерои.
Наконец мы приблизились к ослепляющему пятну в конце серверного зала. Сквозь сочащееся теплым, мягким светом стекло едва просматривался зал, наподобие тех, в которых проходят уроки танцев. Лишь только глаза привыкли к колким лучам, я увидел девять парней-подростков, разучивающих на паркетном полу танцевальное движение. Они пытались синхронно повторить незамысловатый хореографический элемент, но делали это столь небрежно, что выходило совершенно не грациозно. Было очевидно, что они не профессиональные танцовщики.
Мартин распахнул стеклянную дверь, и я понял, что они воспроизводят это навязчивое действие в полной тишине. Мы вошли в залитую светом комнату. Соприкасаясь с натертым мастикой паркетом, наши подошвы издавали чудовищные скрипы. Однако парни, не обращая на нас ни малейшего внимания, продолжали биться в монотонной конвульсии. Перед ними на штативе был установлен смартфон, во фронтальную камеру которого они смотрели самозабвенно.
Мартин многозначительно повел в их сторону рукой. А я поймал себя на том, что едва заметно покачиваю бедрами вслед за мальчишками.