Артур Постинин
Смоляной дневник
18/06
Я полностью осознал свою посредственность. У меня нет оригинальных идей, мои мысли – копеечные парадоксы, пошлые каламбуры, а мой язык – всецело чужой.
Но я решил продолжить вести записи, а точнее, начать их заново. Только на сей раз я не буду тратить время на себя, вместо этого – буду писать биографию моего замечательного знакомого.
Мартин сам не заморачивается писаниной, он человек здоровый. А я жадно ловлю каждое его слово и не перестаю удивляться. Можно сказать, общение с ним полностью поглотило меня. Но это и хорошо, такая зависимость наполняет жизнь смыслом, а пустышка свободы мне и даром не нужна.
Мартин самый неординарный и интересный человек, с которым мне когда-либо доводилось общаться. Его эксцентричность естественна, харизма – спокойна, мысли – искренни, в нем нет ни доли позерства или хвастовства. Он всегда убедителен, оригинален, но в то же самое время скромен. Мартин правдив и откровенен, безжалостен и великодушен. Он затмевает мягким светом и оглушительно убаюкивает.
У Мартина фантастическое количество знакомых в абсолютно разных слоях общества. Ему почтительно кивают бездомные и клерки, скромно протягивают руки банкиры и политики, люди, сказочно разбогатевшие на мутных сделках, спешат обмолвится с ним словом.
Я не знаю чем он сам зарабатывает на жизнь, и работал ли хоть день в своей жизни… Знаю лишь, что Мартин изучал философию и антропологию, культурологию и социологию, психоанализ и оккультизм. В разговорах он часто цитирует средневековые тексты по алхимии и может часами растолковывать религиозный символизм и витиеватые метафоры мистиков.
При всей кажущейся нелюбви к публичности, Мартин превосходно овладевает слушателем. Во время его выступлений публика исходится гомерическим смехом, когда он преисполненный звериной серьезности буквально глумиться над образом мысли, ценностями и вкусом присутствующих, над их мечтами, устремлениями и привычками.
Его прошлое выступление было на слете стартаперов, молодых предпринимателей и руководителей среднего звена международных компаний. Мартин сходу жестко прошелся по деловым и творческим качествам своих слушателей, разнеся публику в пух и прах за абсолютную экономическую наивность, скудность представлений о рынке и деловой инфантилизм. Он осквернил их видение, основанное на заранее заданных стандартах и лишенное какой бы то ни было оригинальности, попутно грязно поругивая страдную, реактивную привычку слепо следовать трендам. Мартин тыкал присутствующих лицами в грубое несоответствие между их непомерно раздутыми амбициями и жалкими творческим способностям, и проклинал методы ведения бизнеса, основанные на ничтожных представлениях о сути дела и полной неспособности к критическому мышлению. Это был серьезный тренинг для тех, кто был способен воспринять сказанное.
Волна радости и ликования носилась по залу, публика восторженно свистела и выкрикивала одобрения. Каждому из присутствующих казалось, будто Мартин говорил от его лица, в то время как на самом деле он говорил именно о нем – о каждом из них. Полный разрыв с реальностью, привычка играть по заранее заданным правилам, переоценка собственных способностей к прогнозированию, эмоциональная тупость, слабые знания и тотальное непонимание принципов новаторства сформировали вокруг них непроницаемую оболочку, сквозь которую не проникали щедро даруемые Мартином смыслы. Он посвятил их в сакральные таинства бизнеса, озарил визионерскими инсайдами тьму их сознания, изгнал чудовищ дремлющего разума и вложил в их руки магический инструмент, а они лишь продолжали ржать, раззадоренные дорогим алкоголем.
Благодаря обширным знакомствам со сторожами, охранниками, прислугой, управляющими и владельцами домов, у Мартина были ключи от всех дверей. Во время наших прогулок мы часто посещали подвалы, погреба, катакомбы, склепы и пыльные чердаки. Для нас всегда были открыты загородные поместья, театры, церкви, гостиницы, университеты, концертные залы, галереи, стадионы, исторические здания.
Однажды ночью мы бродили по холодным залам музея, разглядывая средневековые иконы. Мартин взахлеб рассказывал мне о ныне забытых художниках, занимавшихся росписью алтарей, сокрушаясь, сколь мало был оценен их вклад в развитие жанра графического романа.
– Посмотри вокруг, – восклицал он. – Стены музея увешаны старинными комиксами.
– Ну, это ты, конечно, сказал… – возразил я. – Эти изображения создавались не для развлечения.
– Я подразумевал именно форму, – уточнил он. – Конечно, иллюстрированные истории встречаются со времен наскальной живописи, а похабные картинки можно было наблюдать и на стенах столиц мертвых империй. Но ничто так сильно не способствовало развитию и распространению жанра как иконопись. Именно они стали прообразом комикса в сознании доброго христианина.
– Мысль о том, что современные комиксы распространились благодаря алтарной живописи, должно быть сильно печалит некоторых протестантов и иконоборцев, – засмеялся я.
– Тут немного другое, – начал Мартин задумчиво. – Иконоборцы – люди текста, я не удивлюсь, если именно из этой традиции развился литературный снобизм и высокомерное отношение к графическому роману, как жанру низкому. Я хотел сказать, что комиксы, а под комиксами я подразумеваю прежде всего американские комиксы, с японской мангой дело обстояло иначе…
С каждым сделанным из пыльной бутылки глотком Мартин становился все более многословным.
– Так вот, комиксы и иконы, – продолжил он. – В своей основе имеют единый принцип: “Верую, ибо вижу”.
– Seeing is believing, – подхватил я.
– Indeed, – пробормотал Мартин в горлышко бутылки, делая очередной глоток. – Раньше, во времена экспансии католической церкви, священнослужители не сильно беспокоились о том, чтобы паства их понимала, что они говорят. Да, и в целом, что происходит во время службы.
Он захихикал.
– Во многих церквях до сих пор проводятся службы на мертвых языках. Там служба – то, что совершается с паствой в загоне. Причем, ее роль сугубо объективна – ждать на огороженном пятачке, когда над тобой произведут неведомый ритуал. Иногда необходимо пастырю подыграть, совершив в нужный момент заученное действие. С какой целью – непонятно, да, и не важно – не их это дело, служителю всегда виднее.
– А картинки использовались для привлечения паствы, – предположил я. – Они – своего рода мотиватор, обеспечивающий посещаемость загона.
– В некотором смысле, да, – поддержал Мартин. – В этих изображениях просматривались самые базовые сюжеты и герои: сверхсущества, иные миры, наделенные нечеловеческими способностями супергерои и чудеса. А между ними – некие связи, ведомые лишь священнослужителю. Но все они зафиксированы здесь! И ты можешь лицезреть их, не понимая ни слова.
– Стимуляция мозга изображениями действеннее, чем рассказанные истории или прочитанные тексты, – я пытался поддерживать беседу. – Увидеть собственными глазами – что может быть более достоверным?
– Да, а собственным глазам средневековый человек доверял больше, чем словам представителя власти, – усмехнулся Мартин. – Народ тогда был более чем подозрительным, особенно к навязываемой вере. Главным источником их представлений были домыслы и сплетни, а также ветхие предания и бытовое суеверие.
– Все, как и сейчас, – подметил я.
Мартин звучно засмеялся и продолжил:
– Но тут еще один важный аспект: зрение человека не читающего – это иное зрение. Сегодня мы часто забываем об этом. Видение объектов, вещей отличается от чтения. Даже если предположить, что за распознавание букв отвечают те же отделы мозга, что и за восприятие предметов, чтение требует осмысления прочитанного, а не только способности считывать символы. Когда чтение бесцеремонно ворвалось в обыденность и заняло в мозгу ресурс, прежде отвечавший за восприятие форм объектов, в сознании – а, в большей степени, в бессознательном – произошло смешение символов и предметов, слов и вещей. Впоследствии, это слияние и взаимное замещение привело к том, что человек стал видеть знаки и даже целые тексты в окружающем мире, а в символах усматривать не только проявления реальности, но и холодное мерцание потустороннего мира. Религиозная живопись, в которой символы неотличимы от вещей, а вещи – от символов, как ничто другое демонстрирует порочность этой спутанности. Позже на этой двусмысленности расцветет поэзия и станет паразитировать психоанализ.
Мартин тяжело выдохнул, словно испытав огромное облегчение от того, что наконец выплюнул вязкую скороговорку. Воспользовавшись моментом, он жадно отпил из протянутой мною бутылки. Я же все это время с удовольствием следил за ходом его рассуждений, потягивая крохотными глотками жилистое бургундское.
– Я всё думаю о том, – размышлял я вслух. – Что потеряло человечество в результате перехода от изображений к тексту. Очевидно, наше видение изменилось навсегда, и мы никогда больше не сможем наблюдать этот мир, каким он представал пред глазами наших предков.
– Обрати внимание, – настаивал Мартин. – Что средневековая живопись не была фотографической. То есть ее задачей не была точная передача изображения. Дотошность и скрупулезность пришла позже – под влиянием текста. До того живопись была главным выразительным средством, языком, говорившим формами и образами, но не словами. Понимая ограниченную выразительную способность письменных текстов, авторы древности сопровождали свои истории иллюстрациями.
– Интересно, как это похоже на восприятие несовершенства графики в видеоиграх, – воскликнул я. – Даже кривые, угловатые фигуры неуклюже, неестественно передвигающиеся по экрану вызывают искреннее сопереживание и неподдельные эмоции.
– А ведь в видеоиграх изображение доминирует над текстом, – отметил Мартин. – Спустя века, после того как религиозная живопись потеряла свое массовое значение, став скорее нишевым продуктом, привычка созерцать сакральные изображения сублимировалась в чтение иконографии новых мифов – комиксов, которые затем перекинулись с бумаги на экран.
– По всей видимости, в самой человеческой природе заложено желание лицезреть божественное, – подметил я. – Ведь возможность собственными глазами видеть бога или на худой конец воочию наблюдать божественные проявления – пожалуй, самый значимый момент в жизни человека. Это опыт наивысшего порядка, полученный от первого лица.
– И гарантия, – усмехнулся Мартин, – подтверждение! Увидел, убедился – совершил ритуал. Кстати, обрати внимание, что даже после того, как католическая церковь снизошла до простолюдинов, в ее доктрине осталась идея того, что Бог выражен в своих творениях. Постижение мира – его прочтение – есть постижение Бога.
– Очевидность объекта веры, возможность получить подтверждение его бытия, далее, позволяет его восхвалять, – продолжил я вслед за Мартином.
– Именно, – подтвердил он. – Боги всегда требовали от нас поклонения, но парадокс в том, что пока человек не убедиться, восхвалять не станет.
Мартин разразился хмельным смехом.
– Похожая ситуация и с самим способом восхваления божества, – продолжал он свое размышление. – Молитва ведь всегда адресована другому. То есть в молитве всегда участвуют две стороны. А если другой стороны нет – какой смысл молиться? Поклонение и вера бессмысленны, если нет чуда и спасения.
– Логично, – усмехнулся я прикончив бутылку. – Добрые христиане наверняка плюнули бы на общение с богом, когда б узнали, что после смерти их ждет вечное небытие.
– А я бы продолжил молиться, – с пьяным восторгом воскликнул Мартин. – Молитва – это поэзия, восхваление сущего – всего, что появилось, есть и неизбежно канет в бездну.
– Кстати говоря, – мне не хотелось, чтобы эта беседа заканчивалась. – Один мой знакомый заметил, что молитва – это своего рода тест Тьюринга. Таким образом Бог держит руку на пульсе, беспрестанно проверяя нашу адекватность, способность осмысленно служить и восхвалять. Этакая форма самоотчета, прилежно предоставляемого людьми, на основе которого можно определить, не впали ли мы в религиозный бред или безмозглый автоматизм, с умом ли распоряжаемся свободной волей.
– Это интересная мысль, – задумчиво ответил Мартин. – Только вот проблема в том, что в какой-то момент становится совершенно непонятно кто кого проверяет. Мне это скорее видится так – молящийся пытается достучаться до некой трансцендентной системы, которая, как он предполагает, работает сообразно его представлениям о ней, – системы, которая должна реагировать на его обращения к ней желаемым для него образом. Бог должен отвечать представлениям молящегося и отвечать на мольбы сообразно ожиданиям. Верующий выдвигает строгие требования, а бог вынужден их выполнять. Само его существование зависит от соблюдения простой процедуры: бог являет себя, реагируя на человеческую речь.
– И тут мы снова возвращаемся к сакральному статусу определенных слов и их сочетаний, – подхватил я.
– Именно, – утвердительно закивал Мартин. – Но бог не бот, и это провоцирует в верующих фрустрацию и кризис веры. Если бог и действует, то уж точно помимо наших желаний и ожиданий. Он есть субъект воли, а не мы. С нейронными сетями все иначе – у них нет воли. Более того, их деятельность подчинена чужой воле. То есть, их воля имеет негативное значение.
Он ухмыльнулся и замолчал. Затем, будто вспомнив нечто важное, продолжил:
– Кстати, популярность эмодзи и гифов подрывают это старомодное пристрастие к текстам и сопутствующее ему брезгливое пренебрежение изображениями. Медленно, но, верно, они подтачивают позиции впившегося в книги мышления.
– Ну все! – засмеялся я. – Кажется, я слышу запах конспирологии – так и должно быть?
– Конспирология, друг мой, – деловито заметил Мартин. – Это вторичная форма религиозности – религия после бога, и излюбленный вид народного творчества. Однако, заметь, народные верования порой несут в себе крупицы мудрости, ведь они основываются на наблюдениях.
Мартин деловито откупоривал вторую бутылку.
– Я наблюдаю, – крякнул он от напряжения. – Постепенный переход от сложных языковых нарративов к более базовым и простым визуальным образам, зачастую состоящим из одного элемента. Одно изображение – одна эмоция. Уходом текста знаменуется триумфальное возвращение изображений. Возможно, для завершения тирании писанины потребуется пара поколений… Но наши внуки определенно будет мыслить картинками, их общение будет сведено к выражению переживаний. А значит, эмоции станут новым содержанием, и следовательно – средством власти.
Винная волна цвета спелого моря уносила Мартина вдаль – к тонкой прослойке горизонта безумия. Я едва мог разглядеть его слабые, пунктирные очертания в подзорную трубу зеленой бутылки.
– То есть, – вмешался я. – Если основой мышления станут картинки, останется ли в таком будущем место для истины. Что станет ее критерием, если уже сегодня искусственный интеллект может создавать изображения неотличимы от оригинала?
– Истина или, если угодно, правда, в моем видении, – промолвил Мартин, закинув голову назад и задумчиво вглядываясь в потолок. – Подобна персонажам детских мультфильмов – она безмерно наивна, добра и бестолкова. Созерцание истины не вызывает эстетического удовольствия, а в правде нет ни капли возвышенного. Они не способны вызвать удовлетворение – в лучшем случае, лишь умиление. Поведение этой обаятельной, простодушной дурашки предопределено… Но мы смотрим на нее не отрывая глаз, хоть и точно знаем, что она сделает в следующую секунду. Заяц и мышь схитрят, увернутся, убегут, а волк, кот и койот получат смертельный удар, но выживут и продолжат, кривляясь гоняться за жертвой, которую им никогда не суждено догнать.
Мартин достал из кармана яблоко и с хрустом откусил кусок. Капли сока брызнули на пол.
– Есть вещи поважнее истины, – многозначительно прошептал он склонившись ко мне. – Ради принадлежности к чему-то большему, ради грандиозной победы, за своих, из чувства долга или за похвалу человек готов производить, фабриковать, редактировать правду. Он подстроится, да даже сам поверит. Его не будут беспокоить несоответствия, противоречия или подмены, потому что, единая, верная, непоколебимая и абсолютная истина не согласуется с природой его постоянно изменчивого сознания, чья единственная цель – приспособиться и выжить. Мозг пластичен, сознание гибко, а язык многослоен – этот аппарат не создан для колоссальной, монолитной, статичной истины.
Мартин произнес последнюю фразу грозным голосом и громко засмеялся. Затем он озадаченно посмотрел на часы и сказал: “Пора расходиться, галерея через час открывается”.
18/06
Вчера вечером мы с Мартином отправились на его автомобиле в старинный особняк, располагавшийся в часе езды от города. Покидая предместья в малиновом свете закатного солнца, мы все глубже погружались в иссушенные, пыльные поля, обрамленные стрекочущей зеленью мрачнеющих лесов. Я отчаянно вглядывался во мрак природы, пытаясь разглядеть в чаще блеск чьих-то диких глаз. Леса кишат жизнью, каждая ветка, куст или стебель травы колеблется, сотрясается от движения тысячи лапок и усиков. Но эта живность шевелиться в тайне, пока никто не смотрит. Жизнь чрезвычайно скрытна. Кто знает, что еще прячется о нас в шелестящих пучинах зеленого хаоса?
Когда наша машина подъехала к особняку, на часах была полночь. Разросшийся вокруг дома одичалый сад хрустел, словно тлея. Мартин несколько минут копошился возле входной двери, держа обеими руками массивную связкой ключей. Затем он повернулся ко мне и с рассеянной улыбкой на лице жестом пригласил войти.
В здании пахло пыльной бумагой, аптечными препаратами и кожей. Прогуливаясь по комнатам, я представлял себе в игре, и мысленно пытался разгадать ее механику. Стоит ли мне что-нибудь искать среди пожелтевших стопок? Или же двигать массивную старую мебель? Надо ли проверить ящик стола? Или попытаться обнаружить фальшивую стену? Возможно, подсказка за бархатной занавеской. Или под растянувшимся на скрипучем паркете бордовым ковром. Возможно, стоит как следует вглядеться к черно-белые фотографии на стенах. Или приготовиться к сражению с безобразной тварью.
– Как насчет того, чтобы изучить винный погреб, – предложила голова Мартина, неожиданно возникшая в дверном проеме.
“Конечно” – подумал я, – “могу спорить, именно подвал – самое безопасное здесь место”, и тут же выпалил: “превосходная идея!”
Мы спустились в погреб, и, к моему удивлению, там и вправду на стеллажах покоились бутылки, запорошенные пылью времени.
Мартин выбрал одну наугад, поставил на стол и принялся откупоривать ее замысловатым ножом. Убедившись, что пробка полностью излечена, он протер горлышко бутылки рукавом, осторожно отпил, растер языком жидкость по небу и одобрительно хмыкнул.
– Я надеюсь, ты простишь мне отсутствие бокалов, – начал Мартин иронично. – Это вино отлично пьется и из бутылки.
Тут же его тон изменился, и он заговорил с заговоренной серьезность:
– Послушай, мне хотелось с тобой кое-что обсудить… Я полагаю, это важнее хороших манер.
– Слушаю тебя внимательно, – ответил я подчеркнуто деловито, отпивая из бутылки черную жидкость.
– Я говорю тебе об этом, потому что знаю, что могу доверять, – сказал он вкрадчиво вглядываясь в мои глаза. – Мы провели с тобой достаточно много времени, и я, как человек, которому нравится думать, что он разбирается в людях, уверен, что ты умеешь хранить секреты.
Я чувствовал, что любой мой ответ сейчас прозвучит нелепо. Однако, повисшая в воздухе торжественность заставляла хоть как-то отреагировать. И я сиплым голосом промолвил:
– Конечно, Мартин…
– Я хочу пригласить тебя посетить один клуб, – осторожно продолжил он.
– Какой клуб? – удивился я.
– Ну, клуб, в котором я состою, – уточнил Мартин.
– А ты состоишь в клубе? – удивился я.
– Понимаю твое удивление, – улыбнулся он. – Сейчас люди почти уже не состоят в клубах, а все больше ходят в клубы. Но это не ночной клуб, а, скажем так, некая организация.
Было заметно как Мартин пристально вглядываясь в глаза угадывая мое настроение и с большой тщательностью подбирал слова так, чтобы они соответствовали моим эмоциям. Он прощупывал меня, подыскивая ключ, пытался подключиться и произвести тонкую настройку.
– Представь себе университетскую корпорацию или братство, но секретную, – он многозначительно замолчал. – Секретную, не в зловещем смысле, – ухмыльнулся Мартин, – а просто такую, о членстве в которой никому рассказывают. Ну, просто, договоренность такая… А иначе – смерть! – с театральной нарочитостью провозгласил Мартин и громко засмеялся.
– Послушай, – усмехнулся я, – Я, конечно же, признателен, что ты пытаешься уберечь мою ломкую психику, но давай начистоту, – это масонство, или что-то вроде того?
Увидев мой азарт, он поспешил продолжить:
– Масоны? Нет… Это гораздо более влиятельная и всеобъемлющая организация. Масоны, считай, ее музейный отдел. Моя же организация владеет сокровенными знания и истинной властью. Ты ж ведь хотел этого, не так ли?
– Так, постой, – замахал я руками. – Это все какой-то замысловатый розыгрыш? Или ты на полном серьезе сейчас предлагаешь мне поверить, что ты член тайной могущественной организации?
Я едва сдерживал смех.
– Я не шучу, – сказал Мартин серьезно.
Никогда раньше я не видел на нем такого лица. Несмотря на все неправдоподобие сказанного, его выражение заставило усомниться в том, что он меня разыгрывает.
– А что за организация? – нерешительно откликнулся я. – Как называется?
– У нет названия, – ответил Мартин. – Названия нужны для того, чтобы что-либо обозначать, отличать или присвоить. Это же единственная по-настоящему влиятельная тайная организация, не кружек, не секта и не книжный клуб. Это и организация, известная всем, кто в ней состоит, и никому более, – он говорил холодно и напористо.
– И чем вы там занимаетесь? – морщился я от недоумения.
– Мы накапливаем, храним, анализируем, синтезируем и развиваем оккультные знания. Мы – орден, объединяющий все магические искусства и практики – все, что когда бы то ни было создано в этом мире, и насколько мы можем знать – в других.
– Это нечто вроде Ордена Золотой Зари? – я пытался уложить услышанное в понятные мне формы.
– Герметический орден Золотой Зари, так же, как и другие тайные ордены, ложи, известные тебе розенкрейцеры и тамплиеры – лишь миноритарные ответвления, имеющие декоративное функцию. Это клубы по интересам, состоящие из любителей чудаковатых костюмов и обрядов. В них конечно же присутствуют и наши люди, но, по сути, это просто сборище непосвященные, которым нравится в свободное время играть в магию. Скажем так, оккультное для них – хобби, как йога для миллионов любителей фитнеса. Их обряды основаны на кое-каких истинных текстах, а также подделках и вовсе мифах. Они экспериментируют со своей психикой, возводят храм, но лишь в своей голове. Мы же работаем с настоящей магией – многогранной, сложной и поистине могущественной. Наши библиотеки составляют только оригинальные работы, для этого на нас трудятся лучшие эксперты в области истории, археологии, антропологии, криптографии, религиоведения и лингвистики. Источники собираются по всему миру и подвергаются жесточайшей проверке. Некоторые фракции заняты расшифровкой текстов, символов и изображений. Другие – переводом. Третьи – верифицируют эти знания. Четвертые – на их основе синтезируют новые. Это огромный организм, состоящий из тысяч ученых, магов, мистиков, философов, теологов, трудящихся в едином порыве для создания абсолютного знания.
Мартин пылал своей речью.
– Так, это нечто похожее на огромный институт по изучению оккультных текстов и ритуалов, – упростил я.
– Отчасти, – продолжал Мартин вдохновенно. – Прибавь к этому ресурс самых современных технологий: компьютеры, нейронные сети, химические и физические лаборатории, математику и биотехнологии, и ты сможешь лучше понять всю грандиозность нашей деятельности. Кроме того, у нас есть фракции, специализирующиеся в финансах и банковском деле, свои службы безопасности, а также политическое крыло. Наши юристы вносят поправки в конституции стран, а в медиа бизнесе, каждый второй – от создателей контента до членов совета акционеров – наши представители.
– А что, если я решу не вступать вступить в вашу организацию, – провоцировал я. – А тайну ты ведь мне уже раскрыл…
– Ты уже вступил, – улыбнулся Мартин. – Мы оба знаем, что решение принято.
Первая бутылка внезапно опустела, и Мартин принялся выкорчевывать трухлявую пробку из горлышка следующего сосуда.