Анатолий Никифорович Санжаровский
Наши в ТАССе
Страшно допирала, припекала тяга к табаку. Однако ещё сильней боялся я расстроить, огневить матушку, братьев.
Во мне таки достало силы не нагнуться к земле за бычком. Достало силы не кинуться с рукой к встречному курцу.
– Молоточек ты! – похвалила меня Татьяна. – А я вот не могу расстаться с этой гнусью. Вечером выйдешь на балкон, слышишь, как старые курильщики кашляют на Луну… Грустно…
Тассовские зюгзаги
Три года прошлёпал я в ТАССе, в центральном аппарате, редактором союзной промышленно-экономической редакции под руководством отставного подполковника Александра Ивановича Медведева, твёрдо считавшего, что тассовцу вполне достаточно для высокопрофессиональной работы всего восьмисот слов.
– Да! Хватит всего восемьсот слов! – крикнул он раз под случай, когда я вдруг вставил в статью незатасканное, незамусоленное словцо. – И восемьсот первое – лишнее!
Три года шуршал я бумажульками в ТАССе – три года уходил…
Да что я?
Обозреватель милый Иван Павлович Артёмов уходил сорок лет! Уходил каждый божий день!
Рассказывал он не без горькой иронии:
– Забила рутина! Всё проверяй! Проверяй!! Проверяй!!! Проверил – на поле посадил галочку. Погасил… Допроверяешься… Во всём сомневаешься… Приходишь домой… На пороге жена. А чёрт его знает, жена или подсадная американская утка! Паспорт её выхватишь из комода. Сверишь, успокоишься… Вроде жена. Галочку даже поставишь мысленно поаккуратнее… Даже против своей подписи под материалом ставишь галочку, когда сверишь с удостоверением…
За три года я опубликовал в тассовских вестниках около двухсот материалов.
Я собрал их все в две фирменные папки. Зелёно-ядовитые. Холодные. Перед вами вторая папка.
Красным толстым карандашом буквами в локоть я вывел:
«Наши в в в в ТАССе…»
И ниже:
"Рожденный в в в в в ТАССе писа́ть не может!"
"Начато" и я продолжил: со времён товарисча Адама.
"Окончено" с появлением Евы.
Коллекционировать свою тассовскую классику я перестал на материале «Океан – людям, люди – океану». (Вестник ТАСС.) Интервью с заместителем директора ВНИИ морского рыбного хозяйства и океанографии профессором П.А.Моисеевым. Беседа шла под шапкой
«11 ИЮЛЯ – ДЕНЬ РЫБАКА»
Камчатская газета "За высокие уловы" напечатала беседу лишь 19 сентября 1971. Через два месяца с хвостиком.
Отличился "Московский комсомолец" за 11 июля.
Дал вовремя, с красной рубрикой "Сегодня – День рыбака». Но в концовку посадил дикий ляп:
(Корр. ТАСС.)
ВОРКУТА.
В вестнике моя фамилия была в середине беседы.
ВНИИ морской кильки из окна «МК», конечно, не видать.
А с крыши, если хорошо постараться, – пожалуйста!
Или редактор «МК» с моторчиком?
Почему он всё из Москвы перекинул в Воркуту?
Может, в «МК» считали, что только в Воркуте, в шахтах, разводят-то рыбу? И там весь Мировой океан?
Я в тысячный раз твёрдо решил уйти из ТАССа.
Но ноги по старой привычке всё приносили и приносили мою умную, как валенок, бестолковку (голову) каждое утро на Тверской, десять-двенадцать.
Однако…
Всегда найдутся доброжелатели, помогут сделать то, чего тебе так хочется.
В ТАССе, повторяю, я сидел на геологии, лесе, бумаге и рыбе.
Как-то я не смог пойти в килькино министерство ну на очень высокое совещание. Дал пятистрочную информашку со слов вроде надёжного бывшего тассовца Цапка. Сидел этот Цапко со мной в одной комнате. Вроде серьёзный пострел. Но одной серьёзности оказалось маловато, и с этим Цапом[290] наше начальство распростилось. Прилип он в рыбном министерстве. По телефону он меня заверил, что на совещании никого из высоких цэковских чинов не было. Я и поверь. И напрасно. Был всё-таки на совещании член политбюро Кириленко. Как потом выяснилось, блин горелый, до совещания мой дятел[291] так и не доплыл, застрял то ли в министерском буфете, то ли ещё где.
Информушка проскочила в "Правде".
Скандалюга!
Главный редактор редакции союзной информации незабвенный Николай Владимирович Колесов в минуту наметал целый вагон чёрной икры, уже расфасованной в баночки. Ещё бы! В информации пропустили самого Кириленку!!!
Совещание, может, только и затевалось ради Кириленки, а по тассовской информации его нету! Уволили?!
Совещание чадило два дня, и назавтра «Правда» повторила тассовскую заметку. Теперь уже как надо.
С классической лебединой концовкой:
"В работе совещания принял участие член Политбюро ЦК КПСС А.П.Кириленко".
Ну, день прополз тихо…
Отхромал второй…
Вроде обошлось…
Ан нетоньки.
Наш ио Бузулук лалакал по телефону с Киевом:
– … Да, сам товарищ Бузулук. Ты Колю не обзывай Ваней. Коля золотой парень, только не насквозь. Я остался один на хозяйстве. Если не дойдёт честное слово, пошлю служебочку Горкуну….
На столе у Бузулука зазвонил красный колесовский телефон.
Все оцепенели.
По чьей горькой головушке затосковал тупой колесовский топор?
На цыпочках Молчанов подбежал к ревущему телефону и припадочно затряс над ним руками.
– Что ты делаешь? – хмыкнула Татьяна.
– Призываю всех святых духов образумить его, – ткнул Валька в телефон пальцем, – и забыть все злые намерения.
Олег торопливо положил киевский телефон, со вздохом взял колесовский:
– Слушаю, Николай Владимирович! Что?.. А… – Олег глянул нам меня. – На месте. Ладно. – И мне: – Иди. Знай, краснознамённые тылы постоят и полежат за тебя! Если что, не спеши кидать ему красивую бумажку об уходе.
Тут вошла секретарь Лида, наклонилась ко мне:
– Труба зовёт…
Я вздыхаю и встаю идти за нею.
Аккуратова:
– За что тебя, Толь, на колесовский ковёр?
– Родина знает.
Меня догнал Молчанов, положил руку на плечо:
– Таки кликнул тебя твой лучший друг… Толик, возьми меня с собой.
– Не примазывайся.
На ватных ногах вхожу к Колесову.
На стенных часах 17.00.
Колесов снимает пиджак, вешает на спинку стула. Закатывает рукава рубашки.
Я забиваюсь в угол дивана как зверёк, готовый к травле.
Колесов орёт с полуоборота:
– В информации пропустить члена Политбюро! Это!.. Это… Вы были на совещании или нет?! Да или нет?? Да или нет??? Почему вы со мной не говорите? Да или нет?
Я еле слышно:
– Не орите… Я не буду вам отвечать, пока вы не станете говорить нормально. Вы кричите, и я не слышу вас…
– Мда! – хлопает он себя по ляжкам. – Вы журналист средней квалификации. Пишете медленно, редактируете неважно! Я ошибся. Медведев вами недоволен.
– А я что-то этого не заметил, – буркнул я. – Да Медведева давно уже и нет в нашей редакции… На выпуске он…
– Выкручиваетесь!? – орёт Коляскин и обессиленно падает в кресло.
Отдохнул Колёскин и снова по-новой в ор. И ну катать по персидскому! Зря ли кликнул на свой дорогой ковёр?
– Пиши по-собственному! – притопнул он принципиальной цэковской ножкой. – Не артачься… Кончай морочить яйца! Не отрулишь самоходом, выдавлю статьёй! А так… Отличную письменную харакиристику нарисую! Укажу, что у вас аналитический склад ума, склонность к большим работам. И тассовская мелочь вовсе не про вас… И не покривлю душой! Да! У вас же золотущее перо! Переводите ещё!.. «Литературка», «Известия», «Наш современник»… Все вас со свистом дают! Я долго думал… Все мозги сломал! У тебя ж, друже, писательский дар! Не зарывай сей божий клад в землю, чтоб потом не пришлось откапывать… Да поздно будет… Разве я не дело говорю? Ну а что вы тут будете гнуться перед трёхстрочными огрызками?! Мне прямо жалко, что вы здесь попросту пропадаете!.. Соглашайтесь. И нашей разладице конец! Есть такое мнение… Я настрогаю ах характеристочку!.. Ну да чего вы кривитесь? У вас что, кукушка поехала? Я ж не собираюсь ляпать такую, что вас сразу в тюрягу загребут и заставят на нарах мыть бруснику![292] Я выдам оттяжную, угарную ораторию, и тебя, простодушка, даже в рай примут без испытательного срока! Я напишу, а генерал-кадровик Герман без звучика подпишет! Ну? По рукам!?
Я промолчал.
– Можете не продолжать! – кисло махнул он рукой и тут же навалился рисовать мне характеристику.
И через час снова вызвал меня, отдал характеристику.
Я начал читать.
А он в нетерпении заёрзал в красном кресле:
– Да с такой характеристикой в рай со свистом примут!
– Что за мадридские страсти!?[293] Что-то вы слишком рьяно забеспокоились о моём трудоустройстве в раю… Лучше… Не грех, если б так пеклись о моих днях земных…
– А разве хоть разок я в чём-то подрезал вас?
– Вспомните историю с комнатой… Как вы с самим-то императором?!
– Это вы-то император?
– Кто ж кроме меня? В переводе с арабского имя Санжар означает император. И как вы с императором-то?!
– О!.. Дорогуша!.. – Он покаянно поднёс сложенные ладони к груди, молитвенно посмотрел на белый пустой потолок. – Видит Бог и вы тоже, это не я! Это всё сверху!
– Я снимал на окраине ржавую койку в сарае у несчастного дяди Коли в Бусинове. Не хоромы просил. Я просил клетуху за выездом. Бросовую! Ходатайство в райисполком вы сами подписали. Но через три дня тоже сами туда же позвонили! Услышав мою фамилию, вам сказали: «Ордер Санжаровскому подписан. Может приехать получить». А вы что ответили? «Если у вас напряжёнка с туалетной бумагой, то сходите с этим ордером в одно место. А жилищное дело Санжаровского аннулируйте. Наше ходатайство отзывается!» Этот телефонный разговор был при мне в вашем кабинете. Вот и все ваши земные хлопоты обо мне… Ну да…
Кое-что в характеристике было не совсем верно, но я не стал возражать.
Надоело… Я ж все три года уходил! Чтоб заняться только прозой. Чего тянуть дальше?
И я согласился.
Колесов сразу заулыбался.
– Вот и отлично! Всё равно ж уходить. Я не стал сразу говорить, что с первого января мы сокращаемся. Слухи циркулировали давно, а официальное распоряжение поступило лишь на этой неделе. Под это ординарное сокращение ТАСС выхлопотал себе индульгенцию – суды не имеют право восстанавливать уволенных. И вы мудро поступили, что подали сейчас заявление по-собственному. Ведь уволенным ещё в этом году, легче устроиться на новом месте. Уже завтра вы можете идти искать. Говорите, что вам надоело дежурить по ночам. Кто там знает, что работаете вы ночью или нет… А если уволят по сокращению после нового года, тогда трудней устроиться. Ведь все знают, что лучших не сокращают.
– Возможно. Но не всегда уходят худшие.
В коридоре столкнулся с Севой. Он на больничном. Завтра выходит на работу. Я сказал ему, что ухожу.
– Заявление не неси.
– Так я уже только что отдал.
– О Господи! Ну никакой гибкости![294] Беги забери. Скажи: перепишу получше. Забери и дуй к мамке домой.
– Куда бежать? С верёвки рваться – только туже затягивать петлю.
– Есть куда уходить?
– Пока нет. Завтра пойду с утра искать… Пойду по Москве рекламировать себя.
Вхожу в редакцию. Аккуратова в тревоге:
– Ну что там?
– Где?
– У Колесова?
– Колесов.
– А ещё?
– Кабинет.
– За что тебя так?
– Ещё и этак будет. Уж эти партласки…
– Орал Колесов?
– Орал.
– Не огорчайся. Он на всех орёт. Все темнилы[295] дураки.
– Но до такого дурака надо дорасти… Ухожу я…
– Жалко… Вывалился ты из ТАССа, как дитя из коляски…
– И к лучшему. Гром не грянет – мужик не догадается перекреститься. Гром был. Я перекрестился. Дым идёт, ишак ползёт. Всё путём. Мне не жалко себя. В душе я ликую. Наконец-то займусь чем хочу.
Молчанов припечалился:
– Опять этот гусь[296] приставал к тебе?
– Прямо домогался.
– Отбился заявлением… Молоточек! Иди теперь пей и пой. Свобода!.. Да… Гм… У верхов денег куры не клюют, а у низов на водку не хватает!
Марутов позвал меня в коридор и в углу вшёпот горячечно выпалил:
– К вам это сокращение не имеет отношения! Колесовская грязь вам по барабану! «Танки грязи не боятся»! Я говорил с большим человеком, он знает всё о сокращении. Предполагается сокращать технический персонал, а не творческий. Надо подраться, Толя!
– Я по натуре колючий. Я бы подрался…. Но… Этот уход мне в руку. Пора всерьёз заняться прозой. Это поважней, чем охранять тассовские столы с девяти до шести.
2 января 1972
В туалет на такси
Что ж ты, девка, задаёшься,
Как картошка в борозде?
Из частушки
«Что наша жизнь? Да вечный бой
С лукавым полом слабым!»
Мы встретились с Надеждой ровно год назад. Второго января 1971-го. На «Маяковской-кольцевой».
– Новый год – праздник домашний. Я буду встречать с родителями в Мансурове. А второго, в нашу годовщину, встретимся с тобой у головного вагона на старом месте.
На метро я прилетел к двум. Прошёл час, второй… Нет моей Надежды.
Ко мне подошёл машинист из поезда и сказал:
– А я вас знаю. В этот день год назад вы пробыли тут со своей девушкой часов пять. Я запомнил вас. И сейчас ждётё её?
– Кого же ещё…
– Удачи вам!
Прождал я ещё с час и вижу: волокёт моя Надежда какого-то потрёпанного ветхого алкаша.
Я подбежал к ним и хохотнул:
– Пионерочка! Что за груз-двести ты тащишь? Это тебе новогодний подарочек? И тащишь откуда куда? Чего ты маешься с этим металлоломом?
Надежда разбито улыбнулась:
– Сначала ответь, почему я проснулась и не увидела тебя?
– А у кого ты проснулась?
– Да вот у этого тёртого фундука, – она подула в лицо дремавшему у неё на плече уквашенного, уже подтоптанного долгими годами стакановца.
– Вот тебе и ответ. Но ты же обещала, что на Новый год будешь в деревне?
– Да мало ли кто что кому наобещает под Новый год… Не доехала я до папки с мамкой. С ним встречала. Он желает с тобой познакомиться. Это Рим Константиныч…
– Да… желает… – промялил алик.
У меня глаза полезли на лоб. Я не верил всем её росказням про Ялту, про то, как она на такси ездила с этим типом из Симеиза в Ялту в туалет. Но всё оказывается правдой. После этого козелино я к ней не подойду! И так слишком затянулась эта тоскливая увертюра к нашей разбежке! «Женитьба может быть случайной, развод – никогда»!
Я повернулся уйти.
– Стойте, молодой человек, – сказал Рим. – Тебе, Надюсик, моя ненаглядная хрензатемушка, выговорок с занесением в личное тело, а вам, молодой человек, я ставлю на вид!
– За что?
– А за то… Сочувствую, конечно… Как же ты, паря, лопухнулся… У неё ж на лбу ясно написано, что она дура!
– Так у неё чёлка закрывала лоб!
– Но это не спасает вас от получения вида… Вы не научили уважаемую гражданку Надежду Борисовну хорошо готовить.
– Вот эта тра-та-та перейдёт под вашу юрисдикцию, вы её и научите.
– Да пока я её научу, она меня отравит!
– Может, на то и рассчитано. Мы больше незнакомы.
Мне в спину Рим уныло сронил:
– Лямур пердю…[297] Ничего не поделаешь. Что пердю, то пердю…
Пристёжка к роману
Послесловие
Я отбыл из ТАССа.
Но по каналам ТАСС сообщения об этом почему-то не передали.
Я искренне благодарен Колёскину, что помог решиться на уход.
В чужой важной карете скакал я три года.
Скакал куда-то не туда.
Как носили слухи позже, моё место в ТАССе занял сыночек одного цэковца, приближённого к самому «бровеносцу в потёмках».
В зарубежных поездках «бровеносца» сопровождал наш Колесов. Сопровождал и звонил о том на весь Союз. Освещал же все генсековские визиты.
И вот однажды подразведал он об одной закулисной цэковской сшибке, после которой, казалось, ему больше не светит быть сопровождающим. Генсеком мог стать другой.
Примерещится ж…
И Колёскин, как всегда, досрочно дунул поперёд батьки в раскалённое пекло.
То ли с горячих глаз до поры встал на трудовую вахту в честь очередной годовщины Великого Октября, то ли ещё какое крутое дело замыслил, только он до времени влетел в тот свет.
В одно прекрасное майское воскресенье подался он прогуляться по утреннему скверику и прескверно обошёлся с собой: зачем-то второпях натощак выкушал, амкнул ампулу с ядом.
27 мая 1975 года «Правда» дала безымянный некролог о Колесове в самом низу последней колонки на последней полосе.
А Брежнев жил ещё семь лет.
