Анатолий Никифорович Санжаровский
Наши в ТАССе
30 апреля
Основание
Калистратов говорит по телефону с какой-то женщиной. Прикрыл трубку ладошкой, думает вслух:
– Мда-с… Крепкий зад – это ещё не основание для крепких взаимоотношений… – И в трубку: – Я надел пальто. К вечеру обещали дождь и похолодание. Видишь, погода не шепчет… Так что, может, отложим рандеву?..
Артёмов:
– А собрание будет?
– В четыре! – откликается Медведев. – Я буду вас поздравлять.
Аккуратова ему подхалимовато:
– А мы не обидимся, если вы поздравите нас досрочно.
Медведев щитком вскинул бледную сухую ладошку:
– Досрочно нельзя!
Пришёл наш пенсионер Лисин и всем выговор:
– Вы забыли меня. Я сам о себе напомнил. Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе.
Бузулук его уточняет:
– Если гора не идёт к Магомету, то Магомет свернёт ей шею!
– Ну как? – усмехается Лисин. – Новое начальство вас ещё не пощипало?
– А что мы? Цыплята в табаке? – отвечает Бузулук и поворачивается к Артёмову:
– Иван Павлович! Когда мы сразимся в шах и мат?
Аккуратова тянет своё:
– Александр Иванович, у меня ум раскорячился. Ну, может, по случаю праздника отпустите нас пораньше?
Медведев на вздохе:
– Так и стремитесь подорвать устои дисциплины.
Аккуратова уныло:
– Смотрите. И солнышко прорезалось. Вышло на волю из-за туч. А вы нас держите.
В четыре началось собрание. Обычная предпраздничная болтовня. Мне невмоготу сидеть слушать. Выхожу.
В коридоре у меня спрашивают:
– Что там, в вашей комнате?
– Раздают благодарности через повешение.
Другим отвечаю короче:
– Идёт торжественная линейка.
И после собрания Медведев не отпускает истомившуюся от безделья Аккуратову.
Она канючит:
– Может, отпустите единственную женщину в вашей редакции?
– Сейчас.
17.46.
Уже целую лишнюю минуту сидим!
Пеструхин, я и Бузулук прилежно уткнулись в бумаги. Медведев доволен, что мы всё не уходим.
Наконец, он бормочет:
– Ну… Можно и по юртам. Счастливо праздник встретить… Чтоб голова не болела.
Пеструхин:
– Нам если по полбочке… Не будет болеть.
Звонит Бузулуку жена:
– Дают красную икру. Очередь в три раза обмотала магазин. Стоять?
– Не стоять!
1 Мая
Как гналась за мной злая лестница
Кусково ещё спит. Рань.
А я уже тюкаю молотком на своей веранде. Кладу последние половые доски.
Строю-с дорогую вер-р-рандео!
Моё Кусково спешно рушили.
Кругом прело полно уже покинутых домов и я быстренько натаскал оттуда досок, дверей, брёвен, старой жести для крыши. За апрельские вечера и выходные я слепёхал себе веранду. Какую красотищу залобанил!
Летом вокруг всё зацветёт. Фазенда! Под окном я посажу подсолнухи, фасоль и несколько корней огурцов.
И это ещё не всё моё богатство. Ещё были подобранная бездомная собачка с красным бантом на груди да отражённый в моём окошке чужой сад.
И вот положена последняя доска.
Пол готов!
Он у меня на столбиках высотой так с метр.
Под верандейкой я расквартируют дрова.
Но как входить? Нужна лестница ступенек в десять.
Самому её лепить – штука чумная.
Не проще ли раздобыть где в заброшенном старом вигваме?
Поблизости такой лестницы не попадалось и я побрёл на ту сторону железной дороги.
У дома без окон и без дверей на берегу пруда я наскочил на то, что искал.
Бросовой электропроводкой подхватил за скобу почти новёхонькую лестницу и, сунув топор за пояс, поволок.
Экую махину через бесчисленные пути не протаранить, я и попри свою ненаглядку на мост.
Как по ступенькам встащил на самый верх и не скажу.
Пот лился по всем моим желобкам.
По мосту красиво прожёг.
И остался самый пустяк. Спуститься с моста.
Потянул я по ступенькам вниз, и моя тушистая госпожа Лестница покорно и легко пошла за мной.
Вначале она медленно плыла, но потом вдруг взбесилась и полетела на меня.
Что делать?
Громокипящая громада чертоломит за мной во всю ширь мостовых ступенек. В сторону не стригануть. Но и пластаться впереди всё быстрей бегущей за тобой махины нет сил.
Я до сих пор не знаю, как она не настигла меня на мосту и не срезала с ног.
Уже на земле, сам не свой, подошёл я к своей буйной Лестнице и говорю:
– Милая! Ты что, спятила? Ты чего за мной гналась? Ты ж могла меня раздавить! И думаешь, тебе от этого было б лучше? Чужие люди тебя б раскроили топориками и сгорела б ты в печи. А при мне ты ещё поживёшь. Тебе у меня понравится. Вот увидишь. Ну, пошли домой…
Притащил я её.
Тут же скобами прихватил к своей веранде.
А ну ещё убежит, если отложу на потом. А теперь, когда прихвачена толстенными скобами, от меня ей не улизнуть.
Я ещё и снизу вбил в землю по штырю, чтоб её сдерживали.
– Ну, – смахиваю пот со лба, – нравится тебе, госпожа Лестница, у нас? Молчишь? Сказать нечего? Там ты, у пруда, кисла под открытым небом. Дождь, снег – твои. Невозможное солнце – твоё. А тут тебе рай. Над тобой крыша крыльца. И соседи какие у тебя. С одной стороны огромнющий куст цветущих роз, по другую сторону будет живой подсолнух в цвету… Вон там, чуть поодаль, видишь, будет цвести картошка, по забору будет виться фасоль, огурцы побежат по плетню… Раньше там гнила помойка. Со всего дома несли. А я возьми и разбей тут огородишко! Соседи какие у тебя… Красота всюду теперь какая! Любуйся… Всё равно, милушка, молчишь… Ну, я и сам не люблю байду разводить.[174] Спасибо, что на мосту не нагнала… Мы с тобой мирком да ладком ещё не один годок уживём!
2 мая
Верандео
И снова продолжение пляски на верандео.
Где что подчистить, где что подогнать… Да мало ль радостных хлопот у подновлённого своего дупла?
Под окном разлился огромный куст шиповника.
Соколинка говорит:
– Если мешает… Сруби!
– Шиповник в цвету мне никогда не мешал.
Мы потуже собрали куст, стянули старой бельевой верёвкой. На флоксы – они на полпальчика торчат из земли – поставили перевёрнутые банки. Чтоб никто не наступил.
Баба Катя выпустила из закутка своих двух поросят погулять по солнышку. Пощипали они немного травки и ну по Катиной делянке лихо носиться, весело похрюкивая друг на дружку.
Бабка не надышится на них.
Пёс Байкал вылетел из своей конуры и вдоль соседнего забора носится за ними с диким лаем.
– Ну чего ты, Байкалушка? – лаской успокаивает его бабка. – Иди в свою каюту, – ткнула пальцем на конуру. – Иди. Не шуми. И на мальчишек, – улыбнулась проносящимся мимо поросятам, – не серчай. Они у меня лихачи! Вишь, как носются! Хоть милицию вызывай, чтоб свистела им за завышку скоростёв!
Пёс не унимается.
– Байкалушка! Кончай эту злую припевку! А то, – она положила руки на подпояску на животе, – горячих насыпаю! Целый возок!
Напоминание о ремне производит на Байкала впечатление.
Он как-то срезанно авкнул и стих.
– Ну! Вот и молодец! Не серчай на моих ребяток. Они травки покушают, косточки расправют и пойдут к себе баюшки…
Пёс удивлённо уставился на бабку.
– Ты не всё понял? Иль тебе не в понятку, чего они хрюкают? Так они это так смеются! И боль ничего! И не над тобой смеются. А так, промежду собойкой. Играются!
Пёс зевнул и лёг, положил голову на лапы.
Тут поросята, разом оттолкнув носами калитку, побежали к дороге.
– Эй! – кричит им вдогонку бабка. – Вы куда-а? Там машины!
Как ни странно беглецы остановились. Будто задумались: и в самом деле, куда мы летим?
Бабка подошла к большенькому, почесала бок, и он готовно опрокинулся, будто подкошенный. Бабка скребёт ему живот и что-то ласковое говорит, а он тихонько хрюкает и выворачивается весь, подымает живот всё выше, выше. Вот лежит он уже на спине, упираясь ногами в небо.
– Нравится? – улыбается ему бабка и продевает под него бечёвку. Он не чует подвоха и в ответ лишь легонько похрюкивает. Бабка потуже стягивает верёвку, взваливает поросёнка на спину и тащит назад. Сделала шага три и ушастик выскользнул из неплотного кольца бечёвки, побежал к закутку.
Бабка сияет. Роняет ему вослед:
– Ничегошко… Живой…
Я с улыбкой наблюдал за милой идиллией. Бабка это заметила и, проходя мимо, спросила:
– Как дела, Толя? Идут?
– Куда ж они денутся? Что им делать? Идут… Вчера из дома получил посылку. Прислали яйца и кусок сала. Заходите как-нибудь. Угощу.
– Тут меня упрашивать не надо…
Она услышала шаги. Повернулась.
Соколинка несла завтрак Байкалу, и баба Катя сказала ей:
– Мань! Ну когда мы с тобой женим нашего Антолика?
– Это вопрос с задачей…
– И с большой! Ты, – говорит мне баба Катя, – всё ищешь запечатанных.[175] А их тольке в таких и найдёшь, как я. Вот на днях была у врача. Он ясно мне сказал, что всё моё всё при мне. В полной сохранности. Никому чужому ни грамма не дадено. Всё при мне! А у молодых этого добра незнамо. Да и где этих целинок наберёшься для вашего брата?
– А всё мужики виноваты! – шумнула Соколинка. – Норовят перепортить всех девок и невинность в дом привесть.
– А где её взять? – разводит руками баба Катя. – Горбатый вопрос.
3 мая, воскресенье
Сегодня двадцать семь тепла. Впервые в этот день за девяносто лет.
Я лажу крышу и пою:
– Если к другому махнула невеста, –
Значит, мне крепко, друзья, повезло!
Раз десять пропел.
Потом сменил пластинку:
– Из-под дуба, из-под вяза
Вышли трое и Наташа! Айя-я-я… Айя-я-я…
4 мая
Персональный гимн
За праздник я так наломался на веранде…
Все костоньки плачут.
Работа. Заметок нет. Чем заняться?
Что вижу, что слышу под интерес – всё тащу в дневник.
По временам мелькает перед носом белая поддёвка – Аккуратова садится, приподымая платье. Уж лучше бы вовсе не видеть эту каравеллу Колумба с кормой[176] шире клумбы!
Медведев читает её заметку и выговаривает:
– Не «Началось сооружение», а «Начато сооружение». Так надо.
– Всё закавыка в -лось. Люди ведь строят! – вскакивает Татьяна. – Я всегда правлю: «не началось», а «начали».
Владимиру Ильичу тоже, глядя на начальство, хочется ввязаться в дискуссию:
– Разве можно сказать «Изготовили 100 тонн стали»? Изготовить можно машину, а сталь плавят.
Бузулук звонит на междугородную телефонную станцию:
– Девочки! С послепраздничком вас! Как нам вытащить на редакцию Кривой Рог?
– Какой лисий голос! – восхищается Артёмов.
Я выстриг из липецкой газеты за 22 апреля на всю страницу две красные строки:
Ты всегда с нами,
Наш дорогой Ильич!
Вырезку отдал нашему Ильичу со словами:
– Это о тебе персональный гимн.
Он лишь довольно хмыкнул.
Бузулук:
– Ну, я понёс заметку Лю Сяо Ци (Люсе Ермаковой на выпуск Б).
Люся пришла с Олегом и спрашивает:
– Где ваш вождь и слегка учитель Новиков? У него моя зарплата.
– Неужели вам, – усмехается Медведев, – почти главному выпускающему, нужны деньги?
Ермакова полуобиженно:
– Зачем так жестоко смеяться? Надо мной уже смеялась.
– Кто?
– Общественность.
– Когда?
– Намедни.
– А у нас Калистратов пропал. Три дня не работал до праздника. Нет его и сегодня. Говорили, что в подмоге у Смирновой. Спросил её. Отвечает: «Никакого Калистратова у меня нет».
Бузулук горько вздыхает:
– Что вы хотите взять с лодыря необученного?
– Его учить дороже обойдётся, – уверяет Медведев. – Такого работника надо уволить.
Артёмов уходит и предупреждает:
– Если позвонит Брежнев или кто из политбюро – я буду через час.
5 мая, День печати
Аккуратова отправила в Донецк Герценову письмо-заявку подготовить к 9 Мая материал.
Медведев закрутил носом:
– Надо писать Доманову. Герасимов там рядовой.
– Александр Иванович! Но у него такой начальственный бас!
Входит уже подвыпивший Артёмов:
– Мне от Брежнева не звонили? И от Колесова нет?
Я ответил:
– Бузулук вас спрашивал.
– Не тот уровень!
– Зато он обыгрывает вас в шахматы!
– Это недавно он начал.
Медведев воодушевлённо:
– Сказывается работа по-новому! Как стал Бузулук литсотрудником, стал больше бывать в редакции, стал больше уделять внимания шахматам. Это он решил подорвать мой авторитет.
– Зато я обыгрываю Иванова! – похвалился Артёмов. – Он хорошо играет, но не думает.
– Как Петросян! – уточнил Медведев.
Артёмов скребёт затылок:
– Прочитал ли Колёскин мой военный материал?
– Кстати. А какой он специалист? – спросил Медведев. – Кто он быль в войну?
– Радист.
Медведев саркастически:
– Да он кроме своего ефрейтора никого не видел. Я в войну выше него был! В дивизионной газете гегемонил ответственным секретарём. Придёшь… Командир дивизии с тобой на равных. Я расскажу ему, что по радио передают. Я имел право слушать радио, а военные рядовые – нет! Вот поют сейчас песню про землянку. А в войну она была запрещена.
– Почему?
– Потому что «до смерти четыре шага». Какая пропаганда! Слюнявая песня!
– А как вы попали в армию?
– До войны я работал в Саратове в авиационном институте. Меня мобилизовали как политбойца.
6 мая
Недальновидный
Принесли разметку.
Медведев глянул в неё и зачесал там, где не чесалось:
– Ну и здорово мы вчера махнули. Только четыре заметки прошло. А сидели всемером. На нос пришлось по ползаметки! Ух и по-стахановски работнули мы в День печати!
Он кисло поморщился и уставился в окно.
Молчит.
Вздыхает.
– Не верится, что войне уже двадцать пять… Вспомнишь… На прожекторе – шесть девчушек лет по семнадцати. Командиром парень. Покомандуй… Решили… Чтобы не было действий, противоречащих уставу, женить. Тогда и станешь командовать. После Берлина – в Монголии. Дисциплина ползла по швам. Никто не хотел учиться. После обеда – в степь. Украли овцу. Зажарили… Зажали монголочку… Спирт… Пей не хочу! Весело… Недальновидный я был. Не записывал. А то б…
8 мая
Чем отличается Азербайджан от США?
Аккуратова по телефону:
– У меня на столе ералаш. Будто Мамай проскочил. А ты чего такой тоскливый накануне Победы? Жизнь трещину дала? Ну-ну… Ты ж для медиков безнадёжный черепник…
Она увидела, что вошёл непустой бакинский тассовец Васин, и закруглила разговор.
– С праздником вас Победы, миряне! – шумит Васин на весь околоток. – Разрешите по мусульманскому обычаю подарить вам бутылку азербайджанского вина «Мал»… Знаете, чем отличается Азербайджан от США? В США чёрные работают на белых, а в Азербайджане белые на чёрных. Ну я это так, для связки слов… А «Мал» по качеству не мал!
– Так в нём двадцать процентов сахара! – возражает Медведев. – Стакан потом не отмоешь.
Татьяна засерчала:
– Ну, знаете, Александр Иванович… Дарёному коню неприлично в зубы пялиться…
Татьяна хватает власть в свои руки:
– Олег! Бегом по редакциям! Ищи стаканы.
– Не могу встать со стула… Упарился. Дай отдышусь… Роман утром чуть свет разбудил обидным рёвом. Весь мокрый. Аж дымился… Я больше не лёг. Ездил в Матвеевское. Смотрел свою новую хату. Доволен… Радость придавила. Не встать… Нету моих сил…
– Ну, сиди. Копи силы для выпивки.
Татьяна сама понеслась по кабинетам и скоро вернулась с тремя стаканами. Для Медведева, для себя и Бузулука.
Медведев отказался пить.
– Ну выпейте хоть символически, – уговаривает Татьяна. – Просто чокнитесь!
– Ни под каким соусом я не пью!
– А ты, – поворачивается Танька ко мне, – иди ищи себе стакан. Я не пойду искать.
– А тебя никто и не посылает.
Она снова уходит.
Приносит новые стаканы. Во все наливает.
– Бери пей, – говорит мне.
– Я не пью, – тяну я свою линию.
– Страшен тот, кто не пьёт.
Я отбился:
– Лучше быть страшным, чем стакановцем.[177]
9 Мая
Я заметил, что моя крыша над углом веранды протекает.
Ближе к вечеру поднялся. Переложил жесть.
Подполз к трубе. Она тёплая. Соколинка только что протопила.
Обнял трубу и кричу в неё дурашливо:
– Алё! Земляне! Откройте заслонку, я спущусь к вам. А не откроете… Останусь жить на крыше. Здесь так красиво!
Из-за соседнего двухэтажного барака солнца на земле уже нет.
А на тёплой крыше оно ещё греет меня.
Я свысока лёжа смотрю на прохожих и мне совсем не хочется спускаться на землю.
11 мая
«Сидит народ, внедряет нот»
Крючкотвор Медведев потряс листком, как звоночком, собирая к себе внимание всех:
– Тут один гений пишет: «Время не властно над подвигом». Разве это правильно сказано?
Все значительно молчат. Думают-с.
Первым откликается Калистратов:
– Неправильно. Надо: «Время не может стереть память о подвиге».
Бузулук:
– А я вякну не в струю. Зачем вы, Александр Иванович, запустили козла Дмитриева в наш огород? Всю ж нашу капусту слопал!
– Вам в назидание. Учитесь, как надо писать о реформе.
– А учиться у этого худенького, который боком еле впихивается в нашу дверь, нечему! О реформе в промышленности строгает этот горе-универсал из отдела науки! Едет в Свердловск в командировку… Разве мы не можем написать? Не-е… Вы уж, Александр Иванович, отстаивайте наши интересы!
– Делай своё как положено, а потом и говори! – прицыкнул Медведев.
– Да! – подхалимно подкрикнул в тон начальнику Кал(истратов). – Помалкивай. Сиди и то раскладывай, то собирай бумажки от нечего делать… Знаешь, как сказано? «Сидит народ, внедряя НОТ».[178] Внедряй!
13 мая
Артёмов поднимает на обзор всем свою ручку:
– Ею я заработал 2500 рублей. Золотая ручка!
Новиков в восхищении:
– Будь в ТАССе музей… Отдали б?
– Ещё чего, – хмыкнул Калистратов. – Да Аккуратова переплавит её на зубы!
Иван Палыч в грусти вспоминает:
– На девятнадцатом съезде партии продавали паркеровские ручки. Перо – золотое. По 450 рублей штука. Пальгунов[179] поблагодарил нашу бригаду, работавшую на съезде. Я как бы вскользь: «Надо бы материально отблагодарить». – «На что вы намекаете?» – «Ручки там паркеровские продают». – «Это стоящее дело». На том и разошлись. И вот идёт седьмой день съезда. Последний. Случай снова столкнул меня с Пальгуновым. Я и говорю: «Николай Григорьевич! Как насчёт паркеровских ручек?» Пальгунов опешил и пальнул: «Слушайте, Артёмов, а вы бестактный демагог!»
15 мая
Камень Мачавариани
Про героя известного мифа
пораскину мозгами порой:
все мы, люди, по сути, – Сизифы,
только камень у каждого свой.
А.Жуков
Еду на автобусе.
Вошёл мужчина с тремя коробками яиц в сетке.
Кондукторша:
– Эй, с яйцами, бери билет!
Мужчина слегка растерялся, молчит.
Кондукторша опять:
– Эй ты, с яйцами! Да бери ж билет!
Мужчина подходит к ней и шипит:
– Ты, с волосатой хромосомой, у меня проездной!
Я вышел. Бегу к памятнику первопечатнику Фёдоро- ву. Здесь была назначена встреча с Георгием Мачавариани. Это мой школьный приятель. В одиннадцатом классе сидели за одной партой.
С ним мы пошли к станции метро «Краснопресненская». Оттуда он в девять вечера побежит любить какую-то официантку.
Мы шли и болтали о том о сём.
Когда-то это был щупленький застенчивый парнишок. Он плохо слышал и всегда краснел, когда не мог понять какое-то слово при разговоре. Всё ему казалось, что над ним все насмехаются. Мать умерла, когда он ходил ещё в детский сад. С отцом жил в совхозе «Лайтурский».
Сейчас это был высокий и плотный мужичара. Лось! Толстые розовые щёки, тонкие высокие зубы с прогалинами. На нём новенький костюм, бордовая рубаха, чёрный галстук в красных пятнах, остроносые туфли.
Говорил Георгий как-то с недоверием к самому себе. Казалось, он сомневался, что его понимают.
Разговор больше вертелся вокруг женщин.
– Понимаешь, Тольк, – гремел он. – Я ищу хорошую девочку и – ни черта! Я не люблю улицу, шум. Я тяготею к дому, к уюту. Есть однокомнатная. Заработал разнорабочим на стройке. И как заработал? Год сидел в совхозе на шее у отца-агронома. И вдруг наскочил в газете на объявление «Требуется молодёжь на строительство Дворца спорта». Несколько раз просил отца отпустить на стройку. Не пускал. Боялся. Я кипячусь: «Разве я не молодёжь? До пенсии ехать на твоей шее?» Сдался он наконец. Приезжаю в Тбилиси, а мне и говорят: «Мы принимаем только по комсомольской путёвке. Оформите в райкоме». В райкоме уточняют: «Путёвки необычные. Надо подписать договор» – «Что это значит?» – «Вы должны проработать три года и вам обязуются дать площадь». – «Ваймэ! Где этот договор?!» Закончил вечерний институт. Инженер-экономист… Я ищу такую, чтоб она была рада мне, чтоб ради меня пошла на всё, а не только в загс. Я им выкладываю всё, а эти тра-та-тайки уходят! Одной студентушке сказал, что ради меня она может перейти на вечернее. Она расплакалась и больше не пришла. Другую любил. Дал срок полгода. Проверка на крепость чувств. Она всё кивала. Однако я чую, что кто-то её накалывает. Понимаешь, Тольк!
Он гневно сплюнул и пустил по-грузински многопартийным матом.
– Гоги, ты меня удивляешь. Обычно грузинские парни, ссорясь, стрекочут по-своему, по-грузински, но матерятся кудряво по-русски.[180] Ты же наоборот. Говоришь по- русски, а матерок-ветерок-ураганчик пустил по-грузински.
Он усмехнулся:
– В надежде, что ты уже забыл грузинский мат.
– Это незабываемо, милый Гоги. В горьком ты переплёте… Семья – это духовное единство, а не схлёстка звериных инстинктов. Хотя… Тут нет золотой середины… Тут не всегда попадёшь пальцем в небо. Вот у тебя… Перед тобой она ангел, а ангелу, видишь, нужен як-стояк. Это доходчивее, убедительней. Не будь слишком откровенен с ними… Я просто не знаю, что тебе и подсоветовать…
– Слушай, Тольк! Мне эта хрензатема почему не давала, а ему, соседу, – пожалуйста! Может, у неё есть святцы, в которых свыше предписано, кому давать, а кому ставить лишь голый прочерк? У нас же вроде равноправие? Не понимаю… Ему – в любой момент с картинками, мне же – скорей, пролетай, голубок, мимо!!!
– О… Тут дело тёмное… Может, когда поступает от тебя заявка на тесное деловое сотрудничество, у неё нет лимита на контакт… Вышел лимит и когда снова зайдёт, неизвестно…
– Что-то не врублюсь… Разве такое бывает?
– В нашем плановом социалистическом хозяйстве только так и бывает. Всё по лимиту…
– Я увидел её странный взгляд при встрече с тем малым. Я спросил, кто это. Да так, говорит, просто сосед. «Он защищает меня ото всех во дворе. Он мой брат». Он грузин, она русская. Во дворе я спросил про этого «брата». Мне сказали: «Если будет мимо бежать сучка без кобеля – отдерёт!» Мы расстались, Тольк. Я ещё год поищу… Не найду… И так обойдусь. Человечество шибко не пострадает.
Слушал я этого гиганта с душой дитяти и мне было жалко его.
– Я тяжело переживаю всякую встречу, всякую несправедливость, – жаловался Гоги. – Я на всё смотрю глазами ребёнка. В Грузии выживает богач с деньгами. Я там не найду. Я вырасту в Москве. Ох, Третьякова! Такая любовь… Тринадцать лет! Сколько раз прилетал на выходные… Билет туда – тридцать, назад тоже не дешевле… Ты не смотри на поступки, смотри, что в душе. Со мной была тринадцать лет! А Гришу знала всего две недели. И вышла! Уже родила дочь. Всё испортила… Я ей сделаю… Какие письма писал! Ждал субботы и писал по пять часов! У меня не было пятидневок. Были только шестидневки… Прислала назад несколько писем. Почитал я – удивился. Чувства какие!.. Ух, эта Третьякова! Стала говорить – девушки обижаются, что я не называю её по имени- отчеству. Светлана Афанасьевна. «Ты была для меня Светкой и будешь Светкой до гроба». Она хотела, чтоб я, как Гриша, варил ей суп и мыл ей ноги. Ха! Будь довольна, что я с тобой! Всё-таки история справедлива. Не свергни мы, мужики, матриархат, не вырви мы у них власть – что б они натворили! Женщины давно бы открыли все запруды и устроили бы всемирный потоп! Ты представляешь, Тольк!.. Я ей сказал: «Ты и я – два трамвая в одной связке. Только ты ведомый, а я ведущий!»
– Конечно, каждый сверчок знай свой шесток.
– Вот именно. А она хотела быть ведущим трамваем. Яшка Тонаганян, наш одноклассник, если не забыл, тоже за ней уплясывал. Да куда такому клопу за такой бабищей угнаться?
– Да-а… Яша против тебя не боец.
– Тольк! Мы даже пива не выпили… Видишь, я здесь случайно. Сейчас без работы. У сестры мужа посадили. Она приехала в Москву подыскать сильного адвоката. Языка русского не знает, взяла меня с собой. Будешь в Тбилиси… Заходи! У меня знакомства… Гостиницы в моих руках… Какие у нас серные бани! Выйдешь – помолодеешь на двадцать лет!
Мы пожали друг другу руки, и я сказал:
– Успокойся, Гоги. «Человек – кузен своего счастья». В жизни одна дверь закрывается, сотня других открывается! Надейся! Надежда не кормит, но поддерживает. Кто не надеется на победу, тот уже проиграл! Верь! Всё сольётся в норму. Потреба – мать находчивости. Нужда во благо! Нужда – борец! Будешь ты стольным жителем!
