Анатолий Никифорович Санжаровский
Наши в ТАССе
12 апреля
Наша бригада вернулась с работы в Кремле на 24 съезде. Медведев в белой рубашке. Как покойник.
– Александр Иванович! – подлетела к нему Аккуратова. – Расскажите же о главном ляпе журналистов на съезде. Ка-ак появились после поминальника усопших вождей эти дурацкие «Аплодисменты» в «Медицинской газете»!?
– А-а! – кисло махнул он рукой. – Конечно, это дичь. В своём докладе Подгорный[245] просил почтить память Ворошилова, Шверника, Хо Ши Мина… И после перечня усопших медики всадили в скобках свои «Аплодисменты». Ещё бы поставили, как мы иногда даём в торжественных отчётах: «Продолжительные аплодисменты, переходящие в бурные овации. Все встают». «Медики» сразу ткнули пальцем в крайнего: так передал ТАСС. Вся наша доблестная бригада в полном составе дрогнула. Проверили. Не давали мы так. Оказывается, ответственный, он же безответственный, секретарь медгазеты взял гранки «Гудка». Секретарь «Гудка», чтоб потом не перевёрстывать, вставил «Аплодисменты» там, где предполагал. Эту ориентировочную полосу взяли «медики» и без поправок дали. «Гудок» после внёс уточнения в соответствии с тассовскими и, естественно, вышел без ошибок. Письмо пришло в ревизионную комиссию съезда дней через восемь после публикации. Какой-то архибдительный читатель с Колымы прислал. Зато никто из крёмлёвских вождей этого подвоха не заметил.
– Тяжко нам досталось, – разбито тянет ивановский корреспондент Баринов. Он был включён в бригаду. – Выдали двадцать пять страниц поправок к речи Брежнева! И вдруг: «Баринова – к генеральному!» Бегу. «Дайте отклик на съезд с оттенком лирики». О-о… Тяжела тассовская лирика. Голову в руки, строчу. Дал! Нет генерального. А Ошеверов, зам, прочитав, тоскливо сморщился: «Слишком лирично». И мой шедевр полетел в корзинку под столом.
14 апреля
Пустые трудовые ряды
9.03.
Бузулук по телефону:
– Коленька! Забеги.
Вошёл Великанов, заместитель председателя профбюро.
– Коль! – говорит ему Олег. – Ну что за дела!? Смотри, пустые трудовые ряды. Вот парторг Новиков опоздал на три минуты. Я рублю ему в очко![246] Нет Медведева. Он с одиннадцати. Нет Аккуратовой, Калистратова, Марутова, Петрухина, Панченко. Где они? За дисциплину обсуждали Бузулука. А где эти? Эти негодяи?
Вальяжно вошла Аккуратова.
– Вот, – показывает на неё Бузулук, – на семь минут! Записывай, Коля.
Выглянув за дверь, Молчанов доложил:
– Косильщик Калистратов с толпой вразвалочку дефилирует. Еле шевелит тухлыми помидорами.[247] На одиннадцать минут опоздал!
– Товарисч Калистратов, – говорит Коля, – входите живей. Почему опаздываете?
– Спроси Татьяну Сергеевну Смирнову, твою шефиню. Из-за неё! Лифт вызывали. Вежливо говорили. С почётом сопровождали. Я не знал, что дисциплина – хобби Оноре де Бузульюка. Недавно профком разбирал этого Оноре за отсутствие на работе в течение трёх часов. Или это – прилив после накачки домашних: Лизы, деток и иже с ними? И он тебе накапал, минуя нашего профорга Санжаровского. Бузульюк нарушил конвенцию, устав… Толя, – кивнул мне Сева, – поступило предложение разобрать Бузулука за нарушение профсоюзных норм. А тебя, товарищ Бузульюк, мы ещё проверим на работе, на качестве правки. Это хобби мы у тебя отобьём!
– Я удивлена, – принципиальничала Татьяна, – откуда у Бузулука такая злость? Скорее приходил бы Медведев, чтобы была тишина.
Олег окрысился:
– С твоим желанием тишины жить бы тебе на кладбище!
Я предупредил:
– Там покойники сильно храпят, и хнычут по ним живые.
– Укромное местечко можно найти, – сказал Олег. – Скажи, Толя, этим опоздунам пару горячих слов! Кинь перчатку им!
Я усмехнулся:
– Тепло. Перчатки уже не ношу. Бросил дома.
Подсуетился Калистратов:
– Толя, поступило предложение. Говори. Все опоздавшие возмущены. Если это была проверка, то надо предупредить. И мы бы не опоздали. А то наскоком. Кто так делает? Несолидно.
Олег выкрикнул:
– На то и проверка, чтоб проверить!
– Это самозванство! – стоял на своём Калистратов. – И никто не давал тебе на это право. Из каких побуждений ты это сделал?
– Наверно, из высокой гражданственности, – предположил Марутов. – Не по делу выступает.
– Он спит и её видит, – пискнула Панченко.
– Я вижу вас, опоздавших собак! – не сдавался Олег. – Вы не имеете права говорить. Сидящий в трамвае не говорит со стоящим!
– Почему? – удивился Севка. – Сидящий может спросить: «Вам не надоело стоять? Если надоело, я уступлю Вам своё место».
Бузулук пристукнул ладошкой по столу:
– Обсуждаем вас, а не меня!
– Только тебя! – стукнул по столу кулаком Калистратов. – Долго ли продержишься? Сегодня же с обеда не вернёшься, куда-нибудь залетишь.
– Этот хулиганистый бой за тишину мы продолжим, – пообещал Олег и вышел.
Сева просматривает «Правду» и бледнеет:
– Это что за подлянка?! – поворачивается он к Петрухину и встаёт, в гневе подходит к Сане. – Твой «Пример для нас» в самой «Правде»!
– Ты слишком огорчён? – ядовито спросил Саня.
– Я слишком возмущён! – пальнул Севка. – Вчера в «Гудке», в «Красном воине». Сегодня в «Правде»… Что это значит? Наш Саня побежал в рост! Почему ты это делаешь?
– Должен же кто-то дело делать? Я делаю. А вы только гоняете порожняк – бракуете не по делу… Медведев сказал, что эта моя заметка ТАССу не нужна. Я отнёс туда, кому нужно. В «Правду»!
– Ты не доработал то, что от тебя требовали!
Молчанов похлопал в ладоши:
– Хватит травить баланду! Дайте работать!
– Валька! – ворчит Панченко. – Тебе место не в редакции, а на кухне.
Бузулук театрально простёр к Молчанову руки:
– Воспитанник коммунальной квартиры! Лучший хулиган промредакции Вэ Молчанович! Работайте на благо Отчизны в поте лица! Пожалуйста!
Незаметно Олег подкинул кнопку вверх острым на стул Калистратову. Сева наругался с Саней до сблёва, вернулся к своему месту, сел и с криком подскочил.
Бузулук засиял.
Наконец-то он отомстил этому варягу!
17 апреля
Субботник
Сегодня всесоюзный субботник. А завтра Пасха.
За субботник я отработал на овощной базе в марте.
Сегодня я дома. Иду искать в домах на слом фанеру для потолка.
Везде костры. Субботник!
Я увидел, как к костру подъехала машина со штакетником. Неплохие дровишки!
Парни стали сбрасывать штакетник прямо в костёр.
Я подбежал к водиле, накатился уговаривать, чтоб отвёз штакетник мне.
– Сколько, – спрашиваю, – тебе за машину?
– На две бутылки.
Вдруг крики:
– Машина горит!
Водитель немного отъехал и стал рукавицей стирать с борта закипевшую краску. Ещё немного и машина взлетела бы. На воздух. С моим участием.
Мы дунули к брошенным домам. Накидали ещё штакетника. И повезли ко мне.
У переезда кирпич. Нет проезда!
Я к старухе-сторожихе:
– Пустите! Субботник! Случай такой. В честь съезда партии! В честь рождения Ильича! Наконец, в вашу честь!
– Ну раз стокушко чести… Ехайте.
Дома я отдал водиле пять рваников.[248]
Я выкупался в тазу из чайника и вечером уехал дежурить к Воскресенской церкви. У телеграфа.
Там ко мне подъехала Надежда.
– Как у вас субботник? – спросила она. – А в доме отдыха «Берёзки» нашего издательства пили водку, жарили шашлыки и жгли листву. Слушай, когда кончится служба? Это долго? Я устала. И чего я согласилась… Какая я дурр-р-рка! Правда?
– А ты всё сомневаешься?
Собрались все наши дружинники.
Надежда горячим взглядом прочёсывает тассовскую рать и скептически говорит:
– Неужели у вас нет ни одного приличного, роскошного мужика?
– Конечно, нет, если не считать меня. Между прочим, я повторяюсь.
Стадом бредём в 83-е отделение милиции.
– Товарищи! – инструктирует начальник от деления. – Вы знаете, мы пригласили вас охранять верующих от хулиганов. А то принесёт старушка кулич святить – отнимут. Нехорошо. Она плачет, а нам стыдно. У Воскресенской церкви крестного хода не бывает. Поп там прогрессивный. В столетие Ленина вывесил на церкви красный флаг. Мы сняли. И взяли с него слово, что не вывесит через сто лет в день Ленина. Пообещал не вывешивать. Следите за молодёжью. В двенадцать – отсюда по бою кремлёвских часов слышно! – поп выходит с кадилом и поздравляет. Верующие ему отвечают хором: «Христос воскрес!» А хулиганы кричат: «Ура!» Потом как-то было крикнул один: «Батюшка! Выдели на бутылочку. Подорожала!» Чего только не было… Всё это в порядке юмора. Следите, чтоб не было хулиганских криков. А вообще у нас не было происшествий на Пасху.
Из милиции идём к церкви мимо каких-то бань.
– Эти бани, – говорит Витя Мовчан – были вместе в колхозе, два года он работал в Африке, – напомнили мне случай из практики. В ИМО, где я учился, дали задание написать историю в три фразы о самом забавном. Я и написал: «Пошёл я в баню. Говорю одному в спину: «Потри мне спину, а я тебе тоже потру». Тот оборачивается – декан!»
Дежурство у церкви прошло безо всяких чепе, и в половине второго ночи я был дома.
18 апреля
Дрова есть, можно жениться
Пасха.
Весь день рубил штакетник на дрова.
Маме это не понравилось бы. На Пасху она не разрешала работать. Я бы тоже был готов запретить самому себе сегодня эту чёртову рубку, но разве кто-нибудь другой наготовит мне на зиму дров и сложит их в сарайку под верандой?
Надо всё самому.
– Э-э! Ребятушки! Не надо бы так… Вы ж братовья друг дружке! – выговаривает за плетнем баба Катя.
– Озорничают? – кричу я ей. Она немного глуховата.
– Это невозможно! Сиську мамкину не поделили и ну шинковать[249] другу дружку. Так и гляди за нимя. Не отойди и на шаг. То и дело разымай. А то ну слабого сильный обидя! Куда это так? Цельный день и торчу возля ниха. Трудное время у меня. Ну девятерых принесла старательница! Стахановка моя!
Бабка ласково поглаживает охающую хавронью за лопушками ушей, любуется, как все девятеро её деток кормятся.
– Толь… Я что хотела… Я с вечера говею без света. Иль лампушка забастувала, иль патрон там чего хулиганя. Ты б глянул.
Я молча иду в её комнату.
Так и есть. Лампочка перегорела.
Я вставил свою.
Бабка не нарадуется:
– Ты молодец. Дрова есть, можно жениться. Парень ты ходовой. Не наахается какая…
– Наплачется.
– Это ты наплачешься. Молодёжь какая сейчас? Она не пойдё, как я: одна нога в бумажном носке, а другая в шерстяном…
Я улыбаюсь и снова берусь за топор.
19 апреля
Вошла какая-то старушка из соседней редакции и спрашивает у Бузулука:
– У кого можно проконсультировать информацию по стали?
Олег грохнул себя кулачищем в грудь:
– Только персонально у меня!
О стали они тут же забыли.
– Народу у нас мало, – заныл Олег. – Аккуратова где-то по ветлечебницам мотается со своим Марсиком. Зимой там, за окном, висела марсианская пища. Она своему греку столько мяса не давала…
– А кто такой Марсик?
Марутов жёлчно хохотнул:
– Почётный член нашего большого коллектива!
– А я, было такое, знала Марсика. Из сухумского обезьянника. Да-а… Порядки у обезьян, как у людей. У одного мужа семь жён! Он сидит посредине комнаты. Они от него полукругом на почтительном расстоянии. Бросали конфеты. Он всё брал и ел. Те сидели, жадно смотрели и молчали. Одна обезьяна схватила конфету. Он на неё посмотрел. Криминала не заметил. Она спрятала конфету и испуганно смотрит на мужа. Потом прыгнула вверх и там, за спиной мужа, съела… Как люди. Принесли обед. Маленькая обезьянка взяла кусок раньше вожака. Тут же он её об камень головой. Убил… Марсику подарили куклу. Он носился с нею! Взобрался на дерево и там стал подбрасывать и ловить куклу. А то положит на землю и ждёт, когда шевельнётся. Кто-то тронул ногой, Марсик ка-ак прыгнет… Жалко… Погиб при операции…
20 апреля
Бузулук увидел список премированных за работу на съезде. Калистратов и Аккуратова форсят в списке. Олег был с ними. Но его нет в списке.
Он к Беляеву.
– Сколько раз тебя награждали! – попенял Беляев. – Для разрядки раз можно и пропустить. А где ты увидел список?
– В машбюро.
Запомни. Машинистка, которая показала тебе список, будет строго наказана.
– А её-то за что? Лучше б наказали того, кто не включил меня в список.
– Бузулук! Ты, как Марутов, бегаешь и требуешь себе наград!
– Скажете, незаслуженно? Молчите? То-то ж и оно!
Олег к Бердниковичу:
– Кто составлял список на раздачу слонов?[250] Тоже молчите? Делаете два вильсона[251] в сторону? Вы ж из триумвирата. Глава профбюро! Эх, ну чего бить себя по выступающим местам!
Так Олег и не узнал, кто же составлял список.
– Чем они руководствовались, включая в список тех или иных граждан? – спросил он Марутова.
– Симпатиями и антипатиями.
– Вай-вай-вай! Очень жаль, что рано покинул ТАСС Жорик Вайнер.[252] Он бы раскопал…
23 апреля
– Медведёв понёс сдавать свои зубы во вторчермет! – хохотнул Олег.
– То есть?
– Будет рвать зубы в больнице.
У Новикова нянька задерживается, и он сидит с двумя дочками.
Бузулук умиляется:
– Сколько у него должностей! Юрист! Работник гражданской авиации! Где-то журналист. А призвание – нянька! Сегодня он кормит грудью невест. Судя по глазам Лиды, она не оставила желания иметь сына.
– Нет, – возразила Ермакова, – она давно оставила эту мысль.
Молчанова шатнуло в философию:
– Тот редкий случай, когда низы хотят, а верхи не могут.
Вошёл новенький.
– А где твоя королевская кровь?
– Я сам король.
– Только королевской крови не хватает.
– Зато у меня дворянская!
– Королевская – колосс, дворянская – блеск!
Вышел после болезни Смолин.
– А-а, Саня! – подаёт ему руку Бузулук. – Ну что, вышел на вахту?
– Вышел так… Яйцами покрутить.
Беляев курит у нас в комнате и треплется.
Татьяна косится на него:
– Володьк! Не кури. Тут открывают форточку, я замерзаю.
– Не кричи! У меня больше стажа в РПЭИ.
– Стажа больше, но не воспитанности. Пойдём лучше трахнем кофе.
– Сейчас… Доложу… С запуском космической тройки туго нам. Сегодня ТАСС передавал материалы в четыре ночи – лучшее время, когда из центра космической связи поступает информация. Ночью на выпуске заправляет Иванов. Доволен! Говорит: «Ничего не надо. Оставьте одну стенографистку». Стенографисточки все молодые. Спрашивают, может, оставить машинисточку? В машинистках одни старухи. Отбрыкивается от машинисток. Сейчас стенографистки бросили жребий, кому оставаться до утра и спать с Ивановым.
11 июня
Сумасшедший день. И я.
Гость наших рыбаков министр рыболовства Перу должен подписать соглашение. Дела не клеятся.
В килькином министерстве долдонят:
– Соглашение, возможно, будет подписано в аэропорту.
– Это смешное будет подписание.
– В практике и такое бывает.
Уже четыре. Сейчас перуанский министр на приёме у одного из замов Косыгина.
В четыре тридцать в посольстве Перу пресс- конференция. Бегом туда.
Вхожу в предбанник. Встают шестеро. Малый из АПН Михаил Рой:
– Вы кто?
– ТАСС. Санжаровский.
Все подобострастно подают руки. Рекомендуются: «Рейтер», «Франс-Пресс», «Пренса Латина», АПН, радио.
– Но надо, коллега, назвать и имя.
– Анатолий Никифорович.
Шесть кресел вокруг низкого столика с пепельницей заняты. Одно пустое. Моё. Генерал пьёт кофе и тарабанит по-испански.
Посол сидит верхом на подлокотнике кресла и переводит на французский.
Я в панике.
Я не знаю этих языков. Что я напишу?
Говорю Рою из АПН:
– А почему не переводит на русский?
– Ты один такой. Я тебя выручу. Расскажу.
Я всё ниже опускаю голову. Мне, представителю мирового агентства, стыдно за свой затрапезный видок, за свои пыльные плетёнки вместо лакированных туфель. Я сую ноги дальше под кресло.
Обносят вино.
Я ниже опускаю голову, стыжусь поднять её. И делаю вид, что пишу. Так что я ничего не выпил и совсем не горюю.
На лавочке у Никитских ворот Михаил рассказал мне, о чём говорилось, и полетел я в министерство согласовывать.
Всё в порядке.
Мою информацию взяла «Правда».
Но в эту ночь я не мог долго заснуть. Я сообщил, что он улетел. А вдруг он не улетел? Ну… Понравилось у нас, в самолёте что там заело…
Слава Богу. Ничего не заело. Улетел вовремя.
14 июня
Как прекрасен чистый лист бумаги!
Нашего полку прибыло.
Чантурия Владимир Капитонович.
Татьяна неприязненно окинула его брезгливым взглядом, спросила Медведева:
– И ещё много будете вербовать к нам новобранцев?
– Сколько надо, – буркнул он.
Капитаныч не из трусливой обоймы. Он тоже кисло посмотрел на Татьяну и тихо сронил на вздохе:
– Не так страшен чёрт, как его малютка.
Повисло тягостное молчание.
Татьяна перебирает бумажки – сегодня она ведёт книгу записей поступающей информации – и в панике вскрикивает, тряхнув листком:
– Александр Иванович! А … Это какой-то дикий приказ Фадеичева: «Всем сняться форматом для Центрального телеграфа». Что это за чумовое предписание?
Медведев поднял голову. Думает, как ответить.
Его опередил Молчанов:
– Наша Таня не лишена идейного шатания.
Татьяна встала, достала папироску и собралась на перекур[253] в коридоре:
– Чем нести ахинейку, лучше дай, Валь, прикурить.
– Нештатным замам не даю.
Татьяна огрызнулась:
– Лучше быть нештатным замом, чем штатным хамом!
– Да ещё с такими гнилыми брожениями…
Олег повернулся к Татьяне.
– Тань! А знаешь, Мычало – он указал на Молчанова, – оченно даже прав! Ты вспомни… Хрущёв называл журналистов подручными партии, приводными ремнями партии… Того же требуют от нас и сейчас только другими словами. Партия считает, что ещё не на полную катушку использует боевую журналистскую рать.
– Короче?
– Ещё Горький… Он считал, что человеческая масса, которую получили коммунисты от царизма, неспособна для быстрого свершения великих коммунистических идей. Он предлагал имеющуюся массу уничтожить и нарастить новую, способную…
– Нарастить в пробирке? – вставила Татьяна.
– Ты-то не остри… С массой не получилось. В мгновение всех не уберёшь и не заменишь новыми идейными борцами. А вот журналюги… Они легче на подъём. Их легче перелепить, сделать их главной опорой партии в делах борьбы за коммунизм…
– Ты сегодня температуру не мерил? Ты не перегрелся где?
Медведев махнул рукой:
– Хоть и путано… Зато верно толкует Олег. У нас перепроизводство пишущих людей. Публика эта аморфная… Сказали: напиши про это – написал. Сказали: давай про то. Начирикал и про то. Пожалуйста! Это разве журналисты? Пламенные Борцы партии за её правое дело? Так… И слова путного не подберёшь…
– Так что это за приказ? – не отставала Татьяна.
– Это, – замялся Медведев, – это… Это как бы шифр… С чего начинается Родина, – промямлил он и сконфуженно замолчал.
Капитаныч был конкретней:
– Этот приказ – указание запечатлеть наши лица на случай утраты лица.
Все рассмеялись.
Медведев помолчал, собрался с мыслями и продолжал:
– Этот приказ – звено в цепи создания журналиста нового типа. Наша редакция рассматривается как прообраз, как лаборатория, как ячейка будущего журналистского сообщества. У нас в редакции два поэта – Бузулук и Чантурия, – один переводчик Санжаровский и остальные критики. Публика любопытная. Чего не попробовать? Мы последним числом узнаём, где б соломки надо подстелить. Крепки задним умом. А надо быть крепкими передним умом! Надо предвидеть! Рассчитывать! Мне ко времени подсунули цитатку из Фридриха второго: «Только тот побеждает, кто умеет хорошо рассчитывать». Мы сейчас разрабатываем памятку для журналиста нового типа. Главный тут Сева. Ему и карты в руки.
– Да, – сказал Сева, – я работаю над такой памяткой. Называется она у меня «Работа не отдых, но и отдых не работа». Памятка направлена на активное поддержание пластового давления в повседневной жизни. Надо быть самоотверженным! Я приравнял в памятке к подвигу выход на работу в отпуск. Если надо – всё этому подчинено! Работать в полную отдачу! Работать не абы как. Прежде чем начать писать, посмотри, как прекрасен чистый лист бумаги! Что ты на нём напишешь? Не покраснеет ли лист от того, что ты на нём скажешь? Когда делаешь что-нибудь, делай назло всем здорово!
Татьяна ухмыльнулась:
– Ну и что ты уже создал?
– Что я создал, за то я плачу алименты.
17 июня
Нашёл в канаве милиционера
Татьяна прорезалась на работе лишь в двенадцать.
– Что было, что было! – аврально воздела она руки на порожке. – В шесть Юрка пошёл в лесок гулять с Марсиком и нашёл в канаве милиционера! Оказывается, вчера он сдал последний экзамен за второй курс. Крепко поддал и уснул в канаве. Юрка привёл его домой. Мокрый мундир в грязи я завернула в газету, отдала ему трико Юрки. Отпоила чаем. Юрка проводил его до метро. Взял его телефон. Прощались… Спасибо, спасибо! Тыр-пыр восемь дыр! И так далее. Поэтому я и опоздала.
18 июня
Звонок от Сталина
В нашей стране умирают легко, потому что живут трудно.
А. Верчук
В «Правде» опубликован некролог о Пальгунове. Гендиром ТАССа был с 1943 по 1960, до ухода на пенсию.
Сначала наши передали некролог за подписью «Группа товарищей». В повторном некрологе появилась фамилия Косыгина. А уж в третьем варианте была вся тяжёлая артиллерия: Брежнев, Косыгин, Подгорный… Восемнадцать человек.
Замыкал список Ошеверов. Он всего с полгода пришёл к нам из «Известий».
Был Пальгунов педант. Носил чёрный костюм, бабочку.
Когда вызывали на приём к Сталину, надевал галстук, держал в столе.
Однажды позвонили от Сталина и велели немедленно прибыть.
Пальгунов долго искал свой удавчик, не нашёл. Забыл взять у Вишневского. И поехал в чём был.
Уже охрана покосилась на него.
Вошёл Сталин, цепко окинул взглядом гостей.
– А кто там, у двери, в чёрном костюме с бабочкой? – спросил Поскрёбышева.
Мальчики Сталина придвинулись к Пальгунову с обеих сторон.
– Это ответственный работник ТАСС, – ответил Поскрёбышев.
– Смелый человек!
И мальчики отошли.
Но стоило Сталину хмыкнуть, гендира тут же запаковали бы.
– По слухам, – сказал Олег, – Замятин собирается послом в США.
– О-о! – кровожадно потёр руки Севка. – Если придёт кто из «Правды», Колёскина сожрут и пуговички не выплюнут! На всякий случай через зад пропустят, чтоб дух колесовский не возродился.
Новиков подошёл ко мне:
– Может, пойдёшь поможешь венки носить?
– Я в безрукавке. Ты что?
– Ничего.
На панихиде в клубе МГУ ко мне подсел один старик:
– Я знал его. Работал с ним восемь лет. Жена его в больнице. Не встаёт. Не знает, что он умер. Не знает, что хоронят. Дочь у него инвалидка. Ей 53 года. Так вот. Меня звали в караул… Не пошёл… Запла́чу…
Хоронили на Новодевичьем кладбище.
Новиков сказал:
– Хорошее у него соседство. Рядом академик Парин, скульптор Белашова, министр авиации Логинов, академик Тамм. Пальгунов теперь тоже там. Хорошо.
