Пушкинская речь Ф. М. Достоевского как историческое событие

M. Zagoulaïew (L. V.)
Pouschkine jugé par les écrivains russes modernes

(«Journal de St.-Petersbourg». 13 juin)

<…> La question la plus importante du débat a été sans donte celle de savoir si Pouschkine est pour la Russie un «poète national» dans le même sens que Dante pour l’Italie, Shakespeare pour l’Angleterre, Molière pour la France, Gœthe et Schiller pour l’Allemagne. M. Tourguéniew, qui a soulevé le premier cette question, a cru devoir mettre à la tête des noms glorieux que nous venons d’énumérer le nom d’Homère pour la Grèce. Comme figure oratoire cela faisait sans doute un fort bel effet, mais nous n’avons pas cru devoir suivre l’exemple de l’illustre romancier, étant de ceux qui tiennent Homère pour un personnage fictif sond lequel s’abrite tout un groupe de rhapsodes inconnus qui ont partout été les créateurs de l’épopée populaire. Envisagé ce point de vue, qui est adopté par tant d’esprits éminents, Homére n’a rien à voir dans la question soulevée par M. Tourguéniew.

L’initiateur du débat a franchement avoné qu’il hésitait à répondre d’une manière complètement affirmative à la question qu’il avait posée. Le tire de «poètes nationaux» a été conquis, selon lui, par Dante, Shakespeare, Molière, Gœthe et Schiller pour des services dont, faute de temps, Pouschkine n’a pu rendre qu’une partie à la littérature russe. Cette littérature était trop défavorable à la pleine éclosion de sou génie pour qu’on puisse le mettre complètement au nivean de ses illustres prédécesseurs. M. Tourguéniew semble en voir une preuve – quoique il ne l’ait pas affirmé en propres termes – dans le fait que les œuvres de Dante, de Shakespeare, de Molière, de Gœthe et de Schiller ont influé sur les littératures de tous les pays civilisés, tandis que les œuvres de Pousckine n’ont eu une portée identique que pour la littérature russe. L’argument serait plus spécieux que juste. Il ne faut pas oublier que Pouschkine a écrit dans une langue inconnue du reste du monde civilisé à l’époque où paraissaient les merveilleusses productions de ce poète de génie et qui jusqu’à nos jours n’est familière, en dehors de la Russie, qu’à quelques rares curieux érudits. Or, M. Tourguéniew luimême a constaté qu’un de ces curieux les plus éminents, Prosper Mérimée, professait pour Pouschkine une admiration sans bornes et le déclarait le «premier poète de son temps», à une époque où la France retentissait des noms de Chateaubriand, de Lamartine et de Hugo et où l’Angleterre venait à peine de perdre Byron. On sait que Mérimée n’était pas le seul admirateur de Pouschkine en Occident et que plusieurs critiques français et allemandd, sans connaître même la langue russe et ne jugeant les œuvres de notre poète que par ded traductions plus on moins fidèles, l’ont déclaré écrivain de génie.

Que cela ne puisse pas suffire pour quel’influence de Pousckine se soit fait sentir sur les littératures étrangères de son temps, nous sommes les premiers à la reconnaître, mais la question n’est pas là. Il s’agit de savoir quelle aurait été l’influence de ses œuvres des grande poètes italiens, français, anglais et allemands. Prosper Mérimée, toujours d’après le témoiguage de M. Tourguéniew, inclinait à penser qu’elle aurait été immense, profonde et éminemment salutaire. Tel est anssi l’avis de M. Dostoïevsky, qui, sans prendre aucunement à partie M. Tourguéniew, lui a répondu indirectement dans une magnifique improvisation qui a été l’événement de la seconde séance de la Société des amis de la littérature russe, tenue le 8 juin. Cette improvisation a provoqué dans l’auditoire des transports d’enthousiasme et a valu M. Dostoïevsky l’honneur fort avarement dispensé d’être nommé d’emblée et par acclamation membre honoraire de la Société. M. Jean Aksakow, qui devait parler après l’éminent romancier, a déclaré qu’il n’oserait pas dire un mot après ce «discours de génie» et il a fallu lui faire une douce violence pour qu’il revînt sur sa détermination, si conforme à sa nature vibrante et enthousiaste.

M. Dostoïevsky a affirmé très résolument que Pouschkine a tous les droits au titre de poéte national de la Russie et il a tenu à prouver son affirmation par des arguments difficilement réfutables. Dans une étude critique que nous sommes tentés de qualifier d’ «inspirée» il a mis en relief les qualités maîtresses du génie du grand poète. L’orateur a rappelé que même pendant la première période de son activité littéraire, alors qu’il était encore dominé par l’influence ded littératures étrangères, qu’il étudiait avec passion, Pouschkine, par une prescience de son génie, avait deviné et reproduit les traits distinctifs de notre caractère national dans les héros de deux de ses poèmes. Aléko dans les Tsiganes et plus complètement encore Eugène Oniéguine sont la personnification de l’homme d’élite russe, avec tontes ses qualités et tous ses défants. C’est encore à Pousckine que revient l’honneur insigne d’avoir créé le type le plus beau, le plus vrai et le plus pur de la femme russe. Sa Tatiana (dans Eugène Oniéguine) est une figure idéale et profondément vraie tont à la fois. Cette création admirable n’a pas été dépasée depuis par les peintres les pls éminents du caractère de la femme russe… A ce passage de son discours, M. Dostoïevsky, avec un à-prooos qui lui fait le plus grand honneur, a fait une pause de quelques secondes et a ajouté: «Seule peutêtre la Lise du roman de Tourguéniew Un nid de gentilshommes peut être comparée avec la Tatiana de Pousckine».

Un tonnerre d’applaudissements a accueilli cette allusion délicate, quu prouve que M. Dostoïevsky, tout en combattant les idéed de M. Tourguéniew sur Pousckine, ne méconnaît pointle talent du grand romancier.

Si dans la première période de son activité créative Pousckine avait fait vibrer par simple intuition la fibre nationale, dans la se poésie nationale russe. Ses contes, ses légendes et surtout sa magnifique tragédie de Boris Godounow en sont des preuves éclatantes. Nous ne connais-sons, quant à nous, dans la littérature russe aucune œuvre dramatique ayant pour sujet les événements de notre historie nationale, qui donne aussi bien la clé du caractère du peuple russe. Dans les scènes popularies de cette tragédie, Pouschkine a semé à profusion les traits de génie. Telle ligae de Boris Godounow en dit sur ce sujet plus qu’un volume de commentaries. Tont le secret de l’échec du faux Dmitri auprès du peuple, auquel il voulait sérieusement et intelligemment du bien, est dans la célèbre scène finale de la tragédie. Les boyards passés à l’imposteur viennent, après avoir égorgé Féodor Godounow, annoncer au peuple qu’il s’est suicidé. On les écoute sans mot dire.

– En bien! qu’avez-vous donc, amis? dit l’un des boyards. Criez Vive le Tsar Dmutru Ivanovich!..

«Le peuple garde le silence», ajoute Pouschkine, et il termine sa pièce sur ces mots significatifs.

Mais revenons au discours de M. Dostoïevsky. Dans la troisième période de la carrière de Pousckine, a-t il dit, l’horizon du poète s’é-largit encorr. Le poète russe devient le représentant des idées et des passions du monde entier. Aucun des écrivans célèbres des autres pays n’a au comprendre et s’assimiler aussi complètement les types saillants des nationalités étrandères. Son don Juan et tous les autres personnages du Convive de pierre, son Mozart (dans Mozart et Salieri), ses chevaliers (dans Le chevalier avare et dans les Scènes du temps de la chevalerie) sont surprenants, non-seulement de vérité humaine, mais encore de couleur locale. Et c’est surtout dans ce don d’assimilation, dans cette compréhensiou étonnante des typed d’un autre peuple et d’un autre temps que M. Dostoïevsky voit le titre le plus incontestable de Pousckine au nom de poète national, car les qualités dont il fait preuve ici sont les qualités maîtresses du peuple russe lui-même. Pour nous autres Russes, comme le dit fort justement le panégyriste du grand poète, l’Europe entière et le progrès intellectuel de toute la race aryenne en général sont aussi chers que la Russie elle-même. Cela se fait sentir jusque dans notre politique, qui, depuis deux aiècies, a plus servi au bien de l’Europe qu’à notre propre bien… Ici M. Dostoïevsky, emporté par la fougue de son inspiration, s’est lancé dans prophéties assez étrangères à son sujet, mais qui ont produit sur son auditoire une impression indescriptible. Il a montré la Russie comme désignée par l’histoire pour trouver une issue au malaise moral dont l’Occident souffre depuis si longtemps. En revenant à Pouschkine il a déclaré que l’apparition d’un tel gènie parmi nous semble indiquer que telle edt en effet la destinée de notre patrie.

L’auteur de ce discours nous disait: «Ma péroraison vous paraîtra sans doute démesurément ambitieuse, mais vous vivrez penêtre assez pour pouvoir dire que je n’avais pas tort». Nous nous abstiendrons d’insister sur ce que ces conclusions penvent avoir d’excessif. Toute conviction sinèere doit être respectée, et combien plus la conviction d’un penseur aussi profond et aussi sagace que l’auteur de Crime et Châtiment, des Démons et des Frères Karamazow, œuvres dans les-quelles sa perspicaciré arrive si souvent à la divination prophétique.

<…> Il ressort de l’ensemble de toutes ces appréciations que le «congrès littéraire» de Moscou, jugeant la cause en dernière instance, a prononcé un verdict qui peut se résumer ainsi:

Pousckine est bien le «poète national russe» dans la plus haute et la plus belle acception de ces deux termes. C’est de lui que date la littérature russe moderne; c’est à lui qu’elle doit son amour du vrai, sa répugnance pour toute emphase, son ardent désir d’être toujours elle-même, d’eviter toute velléite d’imitation. Le maître n’a pas été dépassé par ses disciples et ne le sera probablement jamais. On fera antrement, peut-être aussi bien, jamais mieux que lui. En cela Pouschkine est l’égal de Shakespeare, de Molière et de Gœthe.

Ce verdict a été rendu dans des circonatances exceptionnement sollennelles. Toute la Russie avait envoyé à Mosvou des représentants de son intelligence pour l’entendre prononcer. Par un hasard qui nous paraîr très significatif, la chose a eu lieu juste au moment où l’attention de l’Europe était appelée sur ce qui se passe dans notre patrie. Depuis plusieurs mois cette attention était concentrée sur des faits qui, mal appréciés et insuffisament compris, donnaient lieu à des conclusions très fâcheuses pour nous. On sera bien surpris en apprenant que le pays que l’on croyait absorbé par des préoccupations d’un caractère purement social et politique a organisé d’enthousiasme une fête nationale eu l’honneur du plus illustre et du plus aimé de ses écritains et sue nous avons essayé de décrire. Les journées des 6, 7 et 8 juin sont un de ces indices de la robuste vitalité d’une nation et led observateurs sagaces de l’Occident ne s’y tromperont point. A peine dortie de toute une série d’épreuves redoutables, la Russie a poussé avec son poète national le cri inspiré:

«Vive le soleil! Fu yez ténèbres!»

Qui donc oserait prétendre que ce soit le soit le cri d’un «agonisant»?

М. Загуляев
Пушкин в оценке современных русских писателей

[Перевод:

(«Санкт-Петербургская газета». 13 июня)

<…> Наверное, самым важным в этих дебатах был вопрос, является ли Пушкин для России национальным поэтом в том значении, как Данте для Италии, Шекспир для Англии, Мольер для Франции, Гете и Шиллер для Германии. Г-н Тургенев, который первым поднял этот вопрос, счел необходимым поставить во главу этого списка славных имен, которых мы только что перечислили, имя Гомера для Греции. В качестве ораторского приема это, несомненно, произвело сильное впечатление. Но мы не считаем, что обязаны следовать примеру знаменитого романиста, будучи в числе тех, кто считает Гомера персонажем мифическим, за именем которого скрывается целая группа неизвестных рапсодов, которые повсюду были творцами народного эпоса. Если рассматривать его с этой точки зрения, которая принята столькими известными умами, то Гомер не имел ничего общего с вопросом, поднятым Тургеневым.

Инициатор дебатов откровенно признал, что он не может ответить совершенно утвердительно на заданный им вопрос. Титул национальных поэтов был присвоен, по его мнению, Данте, Шекспиру, Мольеру, Гете и Шиллеру за достижения, которые, за краткостью жизни, Пушкин смог только частично усвоить русской литературе. Эта литература была чересчур молодой, а Пушкин жил в среде, не слишком благоприятной для полного расцвета его гения, чтобы можно было подняться до уровня его знаменитых предшественников. Г-н Тургенев, кажется, видит доказательство этого – хотя он этого прямо не утверждает – в том факте, что произведения Данте, Шекспира, Мольера, Гете и Шиллера повлияли на литературы всех цивилизованных стран, в то время как произведения Пушкина имели такое значение только для русской литературы. Аргумент скорее эффектный, чем справедливый. Не следует забывать, что Пушкин писал на языке, не знакомом остальной части цивилизованного мира в эпоху, когда появлялись великолепные произведения этого гениального поэта и которые в наши дни доступны вне России только немногим любознательным эрудитам. Тургенев констатировал, что одним из самых известных из них был Проспер Мериме, который испытывал безграничное восхищение Пушкиным и объявлял его первым поэтом своего времени в эпоху, когда Франция гремела именами Шатобриана, Ламартина и Гюго и когда Англия только что потеряла Байрона. Известно, что Мериме не был единственным почитателем Пушкина на западе: нашлись немецкие и французские критики, которые, даже не зная русского языка и судя произведения нашего поэта только по более или менее верным переводам, объявили его гениальным писателем.

Мы первые сознаемся, что этого недостаточно, чтобы признать влияние Пушкина на мировую литературу его времени, но вопрос не в том. Следует понять, каково было бы влияние его произведений, если бы они могли быть прочитаны так же легко, как произведения великих итальянских, французских, английских и немецких поэтов. Проспер Мериме, по утверждению Тургенева, склонен думать, что оно было бы огромным, глубоким и спасительным. Таково же мнение Достоевского, который прямо не опровергал Тургенева, но ответил ему по существу. Великолепная импровизация стала настоящим событием второго заседания Общества любителей российской словесности 8 июня. Эта импровизация вызвала в аудитории взрывы энтузиазма и доставила г-ну Достоевскому редкую честь избрания тут же и при бурном одобрении публики почетным членом общества. Г-н Иван Аксаков, который должен был говорить после знаменитого романиста, заявил, что он не решается произнести ни единого слова после столь «гениальной речи», и понадобилось оказать на него мягкое давление, чтобы он пересмотрел свое решение, так соответствующее его чувствительной и полной энтузиазма натуре.

Г-н Достоевский решительно утверждал, что Пушкин имеет все права на звание национального поэта России, и выдвинул трудно опровергаемые аргументы. В критическом этюде, который мы бы назвали вдохновенным, он выявил главные качества гения великого поэта. Оратор напомнил, что даже во время первого периода своей литературной деятельности, когда он был еще под влиянием иностранных писателей, которых изучал со страстью, Пушкин своим пророческим даром угадал и воспроизвел отличительные черты нашего национального характера в героях двух поэм. Алеко в «Цыганах» и еще более полно Евгений Онегин – являются олицетворением человека русской элиты со всеми ее достоинствами и недостатками. Пушкину также принадлежит честь открытия самого красивого, самого истинного и самого чистого типа русской женщины. Его Татьяна (в «Евгении Онегине») является идеальной и глубоко самобытной натурой одновременно. Это великолепное создание не было превзойдено до сих пор самыми знаменитыми живописателями характера русской женщины… В этом месте своей речи г-н Достоевский с уместностью, доставившей ему самую большую честь, сделал паузу на несколько секунд и добавил: «Только, может быть, Лиза из романа Тургенева “Дворянское гнездо” может сравниться с Татьяной Пушкина».

Гром аплодисментов ответил на этот деликатный намек, который доказывает, что г-н Достоевский, оспаривая суждения г-на Тургенева о Пушкине, вовсе не отрицает таланта великого романиста.

Если первый период творчества Пушкина дал лишь прикосновение к национальным фибрам души, то во второй период, как сказал Достоевский, поэт соединил в себе все самобытные черты национальной русской поэзии. Его сказки, легенды и особенно его великолепная трагедия «Борис Годунов» являются яркими тому доказательствами. Что касается нас, мы не знаем в русской литературе ни одного драматического произведения из нашей истории, которое давало бы столь очевидный ключ к характеру русского народа. В народных сценах этой трагедии Пушкин обильно рассыпал зерна своего гения. Одна линия «Бориса Годунова» говорит об этом больше, чем том комментариев. Весь секрет падения Лжедмитрия в глазах народа, которому он хотел всерьез и разумно принести добро, обнаруживается в знаменитой финальной сцене трагедии. Бояре, перешедшие на сторону самозванца, перерезав горло Феодору Годунову, объявляют народу, что он покончил с собой. Их слушают, ни слова не говоря.

– Что ж вы молчите? – требует один из бояр. – Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович! …

«Народ безмолвствует», – добавляет Пушкин, заканчивая пьесу этими многозначительными словами.

Но вернемся к речи г-на Достоевского. В третьем периоде пушкинского творчества, сказал Достоевский, горизонт поэта еще более расширился. Русский поэт становится выразителем идей и страстей всего мира. Ни один из знаменитых писателей других стран не мог так понять и так глубоко проникнуть в яркие характеры других национальностей. Его Дон Жуан и все другие персонажи «Каменного гостя», его Моцарт в «Моцарте и Сальери», его рыцари в «Скупом рыцаре» и в «Сценах из рыцарских времен» поражают не только своей человеческой правдой, но и местным колоритом. И именно в этом даре ассимиляции, в этом удивительном понимании типов других народов и другого времени г-н Достоевский видит самое бесспорное право Пушкина на звание национального поэта, так как эти качества, которые он здесь проявляет, являются главными качествами самого русского народа. Для нас, русских, как справедливо говорит панегирист великого поэта, вся Европа и интеллектуальный прогресс всей арийской расы в целом столь же дороги, как и сама Россия. Это чувствуется даже в нашей политике, которая на протяжении двух последних веков более служила на пользу Европе, чем на нашу собственную. Здесь г-н Достоевский, увлекаемый порывом своего вдохновения, пустился в довольно необычные пророчества на эту тему, которые произвели на аудиторию неописуемое впечатление. Он провозгласил, что Россия как бы предназначена самой историей дать избавление от моральной немощи, которой уже давно страдает Запад. Возвращаясь к Пушкину, он заявил, что появление такого гения среди нас, видимо, и обозначает, что таково на самом деле предназначение нашей родины.

Автор этой речи нам говорил: «Мои разглагольствования вам покажутся, возможно, чрезмерно амбициозными, но, может быть, вы проживете достаточно долго, чтобы понять, что я не ошибался». Мы воздержимся от обвинений в чрезмерности его выводов. Любая искренняя убежденность должна уважаться, и уж тем более убежденность столь глубокого и столь мудрого мыслителя, как автор «Преступления и наказания», «Бесов» и «Братьев Карамазовых», произведений, в которых его ясновидение столь часто достигает уровня божественного пророчества.

<…> Из всех знаменитых ораторов, которые произнесли хвалу великому поэту, г-н Катков, возможно, был наиболее неопределенным и наименее понятным. По правде говоря, он произнес то, что можно назвать «окольной речью». Пушкин с великолепной ясностью его чуткой души, влюбленный во всё, что истинно и прекрасно, послужил ему поводом, чтобы заговорить о необходимости примирения партий, которые разделяют наше образованное общество. Тезис, конечно, был симпатичен всем, но удивительно было услышать его от публициста вроде г-на Каткова, который никогда не был миротворцем, и это удивление, возможно, подействовало на прием, оказанный оратору и его тезису, который, конечно, заслуживал всяческой симпатии как симптом и демонстрация примирения, в которое враждующие стороны, вероятно, готовы вступить. Мы искренне рады празднику в Москве, и он еще больше нас обрадует, если приведет к такому результату.

<…> Последний вердикт, вынесенный московским «литературным конгрессом» как истина в последней инстанции, может быть резюмирован следующим образом.

Пушкин действительно является национальным поэтом в самом высоком и прекрасном значении этих двух терминов. Именно с него начинается современная русская литература, именно ему она обязана своей любовью к истине, своим отвращением ко всякому пафосу, своим пылким желанием быть всегда собой, избегать всякого намека на подражание. Учитель не был превзойден своими учениками и, может быть, никогда не будет превзойден. Будут делать, может быть, так же хорошо, но никогда лучше, чем он. В этом Пушкин равен Шекспиру, Мольеру и Гете. Это вердикт был вынесен в исключительно торжественных обстоятельствах. Вся Россия послала в Москву представителей своей интеллигенции, чтобы услышать, как он будет произнесен. Благодаря случаю, который нам кажется знаменательным, это событие состоялось как раз в момент, когда внимание Европы было привлечено к тому, что происходит в нашей стране. В течение нескольких месяцев это внимание было сконцентрировано на фактах, которые были неверно оценены и недостаточно поняты, что приводило к весьма неприятным заключениям относительно нас. Наверняка вызовет всеобщее удивление известие о том, что страна, которую считали погруженной исключительно в социальные и политические проблемы, с энтузиазмом организовала национальный праздник в честь самого любимого и самого знаменитого из своих писателей и что этот праздник имел такие качества, которые мы попытались описать. 6, 7 и 8 июня являются днями, которые служат признаками мощной витальности нации, и проницательные наблюдатели Запада не могут не заметить этого. Едва выйдя из целой серии страшных испытаний, Россия вдохновенно восклицает вместе со своим национальным поэтом:

 
«Да здравствует солнце,
Да скроется тьма!»
 

Кто же осмелится утверждать, что это крик «агонизирующего»?]