Александр Федорович Чебыкин
Русь моя неоглядная
До Симбирска дошли спокойно. Кто-то решил подшутить над хозяином. Над дверями повесил ушат с водой. Веревку привязали к дверной ручке. Утром хозяин открыл дверь и на его хлынул поток воды. Не сообразив, что к чему, он с силой дернул веревку. Ушат сорвался на голову хозяина. Успел только вскрикнуть: «Ой!» – и упал настил. Кожа на макушке рассечена, кровь хлещет. Хозяин посинел. Кто-то сказал: «Отдал богу душу». Мужики засобирались от греха подальше, а то еще затаскают по судам. Мелентий отговорил. Обстриг волосы около раны, промыл рану водкой. Стал делать холодные примочки к вискам. Через час хозяин открыл глаза. К вечеру его уложили на топчан. Мелентий руководство взял на себя. На второй день опухоль с лица спала, но синяки под глазами остались. На третий день хозяин встал. Надо было часть товара сгружать в Казани. Рассчитал охрану. Незлобно упросил: «Идите подальше с глаз моих! Кого охраняли? Проспали!» Ветер сменился на северо-западный. Паруса пришлось убрать. Полугруженая баржа шла легко. За две недели до Ильина дня баржу причалили под Разгуляем, в Перми. Хозяин поблагодарил артельщиков. За работу рассчитался по пятнадцати рублей на душу. Мелентию три рубля надбавил за смекалку и расторопность. Спросил, кто над ним так зло подшутил. Один из артельщиков, мужик из Оханска, признался, что делал это ради шутки.
Иван, Мелентий, Марко, Осип решили заработанные деньги доставить домой, а три рубля Мелехи – на пропой. На оставшиеся астраханские деньги купили подарки домочадцам. Иван пошел навестить кума Трофима от Жулан, который работал на медеплавильном заводе при Егошихе. На территории завода около сторожки увидел кучу болтов в четверть величины. Запихнул четыре штуки под рубаху и, не дожидаясь кума, направился к выходу. Пришел к стану, мужики ушли пить брагу. Котомки лежали кучей. Иван вытащил болты из-за пазухи. Пузо измазано, рубаха в машинном масле. Изругался, куда они ему, разве что на каменку в баню. Выбрасывать жалко. Завернул в тряпицу и положил в мешок Осипу. Мужики пришли навеселе. Похватали котомки и направились к переправе. Шли домой быстро. Осип, обливаясь потом, то и дело поправлял мешок. Дошли до Курьи. Решили отдохнуть, перекусить. Стали доставать съестное. Осип нащупал болт, вытащил, завозмущался: «Кто это надо мной подшутил? Спину болтами натер». Размахнулся и бросил в речку. Мужики ржали, подначивали Осипа: «Теперь завод без болтов встанет. Заводское начальство объявит всероссийский розыск. Сидеть тебе, Осип в каталажке».
Перед дорогой Иван полез в воду, нашел болты: «Спасибо, тебе, Осип, что выбросил, я подберу, на подковы пойдут, а то Воронко у меня совсем расковался». Ося ухватился за болты, зашумел: «Нако, выкуси! Тащил, тащил, а тебе подковы» донесу до дома теперича сам».
Мужики решили оставить болты Осипу, а то обида будет. К воскресенью вернулись домой. В деревне их ждали со дня на день. Слышали, что мужики вернулись со сплава. Радость была всеобщая, так как вернулись живы-здоровы и при деньгах. Разгуливать было некогда – надо было заканчивать покос, на пригорках наливалась рожь.
2000, январь
Родовая память
1. Обустройство
Калине Чебыкину за участие в передаче Пугачевским повстанцам шести пушек объявили приговор – ссылка на поселение. Калину привезли на Косогор верхом на лошади с мешком на голове, чтобы не запомнил дорогу.
Оставили лопату, топор, пешию, соль, серные спички, полмешка ржи и котомку сухарей.
Кругом на десятки километров простирался лес, где-то далеко на востоке, вниз по реке, поднимались над лесом дымки. Вершина косогора была голой с несколькими кустиками можжевельника.
Калина – долговязый парень, лет двадцати пяти, с тонкой шеей, но крепким торсом, с оспинками металла на лице, сине-голубыми глазами, русоголовый – осмотрелся. Спуски на восток и юг были круты, на запад – положе, позади поднимался увал. На разном уровне из-под вершины угора были ключи. Выбрал западную сторону. На гривке, под липой, вырыл землянку. Хотелось, чтобы на закате, сидя на завалинке, солнышко упиралось в грудь.
На южном и восточном склоне выжег лес и у каждого пенька, отгребая золу, пешней наделал лунок, побросал зерна ржи и присыпал теплой после дождя землей. Таскал воду ведром и поливал всходы. В средине лета у каждого пенька можно было нажать огромный сноп ржи. До свежего урожая питался, чем мог. Ставил силки, ловил в густой траве тетеревов, в речушке ловил рыбу мордой, сплетенной из ивовых прутьев. К осени был со свежим хлебом. По первому снегу пошел искать ближайшее жилье.
Перейдя речушку и пройдя по глубокому оврагу вверх вышел на косогор, увидел впереди вспаханные поля, покрытые тонким снегом, справа, у кромки леса, две группы домиков на расстоянии друг от друга чуть более километра. Зашел в первый дом, хозяева были дома, солили капусту. Рассказал о себе. Посудачили. Хозяин, рыжебородый мужик, пояснил, что знает обо всем этом. Еще осенью пристав предупредил, кто поселился за Илимовой горой, на Верхнегорском угоре.
Сказали, что та сторона относится к Григорьевской волости, а эта к Карагайской. Во дворе сука играла с двумя крупными щенками. Попросил пятнистого. Дед обрадовался – внуку оставил двоих, а куда их сейчас, на зиму глядя. Назвал ее Дашей, хотя это был кобель, и она верой и правдой служила ему долгие годы.
Вернулся домой, прибрал зерно, подпер дверь и отправился искать дорогу в село Григорьевское. До деревни Кобыли мыс шел чащобой, а далее была ладная дорога. Нашел в селе пристава, объяснил кто, тот сказал: «А мы думали, что ты убежал». На что Калина ответил: «Куда бежать, на заводе знают, что родители давно умерли, родня из заводского поселка после восстания разъехалась кто куда».
Пристав посоветовал: «Женись, заводи детей, раз ссыльный, то налогов с тебя никаких, выкорчевывай, очищай лес, делай пашню и живи».
2. Любовь убегом
Зиму проработал на медеплавильном заводе. К весне потянуло на свой косогор. На заработанные деньги купил лошадь, кое-какую сбрую. Сам был мастер на все руки. Соорудил плавильню и кузню. Руды на горе, в лесу было полно. Наделал инструмента. Рядом с землянкой, у ручья, срубил новый дом. Но с женитьбой дело застопорилось. С округи девки не шли, знали, что ссыльный, боялись. На пятом году, когда стукнуло тридцать, весной приехал на базар, в Карагай.
Увидел, как пьяный, с реденькой бороденкой, подслеповатый мужик, вожжами по лицу стегал свою молодую, полногрудую, красивую жену, костерил ее при всех. После чего связал бабе руки сзади, запихнул на возок, а сам подался в бражную. Какая-то сила подтолкнула Калину, подбежал к телеге, припал к бабе и тихо сказал: «Поедешь ко мне?» Она взглянула на него и увидела в его глазах доверие и отчаяние. Ответила: «Развяжи руки, где твой воз?» Калина схватил в беремя, пронес меж возов к коновязи, где стоял его Серко. Приподнял, посадил впереди облучья и рысью выехал с ярмарки. Когда съехали с езжалой дороги на тропу в березняк, Калина спросил:
– Звать-то как?
– Устинья.
– А меня Калина.
Жили душа в душу.
3. Печали и радости
Рожала Устинья каждый год сыновей, но все рождались мертвые, может, от того, что первый муж-изверг сильно бил ее, а может, что другое, только на десятый год родила крепкого здорового парня.
А сама слегла и больше не вставала, а через год ее не стало. Калина растил парня один, малого кормил через рог коровьим молоком да пресной брагой. Федос вырос на загляденье: крепким, сильным, красивым. У Федоса рождались тоже только парни, из двенадцати до совершеннолетия дотянули только трое: Григорий, Михаил, Иван. Иван был последним, вымахал, косая сажень, два с половиной аршина без двух вершков. Голубоглаз, вихри, как сноп ржи, силищи неимоверной. На мельнице хватал два шестипудовых мешка подмышки и тащил по мостикам наверх, для засыпки. Когда подрос, то отцу заявил: «Не хочу жить в дымной избе, срублю себе, как у писаря селе». И сладил избу десять на десять с огромной печью посредине, железной трубой и большими окнами. Для нижнего оклада навозил лиственницу и через сто пятьдесят лет, когда пробовали распилить эти бревна, от зубов пилы «Дружба» летели искры. Дерево закремнело. Когда весной во время пахоты отец стал давать лошадь, то он привязывал десятиметровые бревна к передку телеги и таскал их с горы из леса. Если на Троицу, когда парни выходили стенка на стенку и на кулаках проверяли силу и удаль, втесывались пьяные мужики, и начиналась беготня с кольями, то бежали звать Ивана, чтобы унять и успокоить буянов. Иван брал витень с длинным ременным опоясом, широко размахивался по ногам, резко дергал себя и сразу два-три мужика падали навзничь. Кто-нибудь кричал: «Иван пришел!» свалку как ветром сдувало. Кто прятался в крапиву, кто застревал в огородном прясле, помоложе белкой взлетали на липы и березы. Иван становился посреди хоровода и просил: «Ну-ка, девоньки, во лузях». С полчаса шел хоровод, но какое веселье без мужской половины. Иван понимал это, махал рукой, хоровод раздвигался. Иван зычным голосом: «Ну, где виноватые?!» Из-под рассадников, из-за углов подходили к Ивану и били земной поклон, просили прощения. Зачинщиков свары Иван знал, обычно это были одни и те же мужики.
Иван грозился кнутовищем и предупреждал: «Еще раз попадешься – высеку». Ивана побаивалась, но уважали и любили.
Местные девки замуж за него идти боялись, а вдруг при любви невзначай до смерти придавит.
Женился в тридцать три года. В новый дом привез из села Григорьевского дочку волостного писаря Прасковью. Видно, очень приглянулся ей Иван. Больно шустра была невестка.
Все в руках у нее кипело. Год за годом родила двух парней: Прокопия (Проня) и Макария (Марко). Учила их грамоте с измальства. Что-то не поздоровилось, и скоропостижно преставилась. Иван очень переживал. Хозяйство, дети – в доме нужна женщина. Иван женился на дальней-дальней родственнице из деревни Жулан, молодой девице Анастасии, хотя ему было уже за сорок.
Как потом призналась, влюблена была в него еще в детстве. Каждый раз на игрищах она молилась богу, чтобы мужики подрались, тогда Иван будет их гонять, а она увидит его в хороводе. Настя была крупная, на четверть ниже Ивана, с толстой светлой-пресветлой косой, синеглазая, с ямочками на розовых щеках. Сильнющая, если дело не ладилось и тянуло на ссору, то Настя хмурила брови и просила: «Давай, Иван, бороться». Могла и ловко дать подножку. Иван не на шутку ее побаивался.
Родила Настя Ивану сыновей: Мелентия (Мелеха) и Самуила (Самко). Росли два здоровенных парня, крепких, ладных. Настя велела старшим братьям учить их грамоте и сама училась длинными зимними вечерами под треск лучины. Но и на этот раз счастье Ивана было недолго. Старшие сыновья уже были женихами, а младшие – отроками. Осень была дождливая, морозы ударили рано. Настя везла от скирды воз мерзлых снопов на просушку в овин. На спуске с крутяка воз опрокинулся, и заледенелые болванки-снопы пришибли Настю. Три дня помучилась, и не стало Насти. Иван чуть было умом не помешался. В каждом углу дома, в поле, в лесу он видел Настеньку. Старшие сыновья поженились, а младших надо поднимать. Ивану было под шестьдесят, когда он привез с Кобыльего мыса по совету родни тридцатилетнюю деву. Семья была никудышная, рождались у них одни девки и все бестолковые. Из семи девок трое сидели в девках. Иван думал, что девица в годах, хозяйство вести сумеет. Родила она ему двух сыновей: Игнатия (Игоня) и Остафия (Осташа), которые от отца унаследовали силу, а от матери – ленность и бестолковость. И начались у Ивана одни расстройства. Выделил паи для женитьбы второй паре сыновей, в хозяйстве ничего не осталось. Здоровье расшаталось. Иван совсем разладился.
Игнатий построил кое-какую избушку на взгорье, рассчитывая, что с молодой женой заживут, окрепнут и поставят дом получше. А так все и осталось. Прожил Игнат со своей женой в избушке с земляным полом, с деревянной трубой над печью из пустотелого ствола. Младший сын Осташа, по обычаю остался в доме отца.
Женился Осташа на двадцатом году на Федосье, двадцатитрехлетней девчине из зажиточной семьи деревни Северной, на красавице с голубыми тонными глазами, светло-русой косой. В народе говорили про нее «порченная», т. е. в девках была шибко разгульной, а это считалось позором для жениха и невесты. Хоть женой она оказалась толковой, хозяйственной, рукодельницей, знала грамоту. Родила Федосья моему деду Осташе дочерей и трех сыновей – Федора, Егория, Ивана. Все сыновья похожи на мать и к ремеслу прилежны, а дочери все как бабушки их, недотепы, небаски. Федор – это мой отец.
4. Судьбы детей в поступках родителей
У всех дядей и братанов Федора жизнь перед первой мировой войной сложилась по-разному, в судьбах их переплелись характеры родителей. Осташа женился, когда уже Ивана не было. Братья решили коня, овин отдать Игоне, а за Осташей оставить дом и часть построек. Осташа остался без лошади, а так как первые рождались девки, то так и не смог приобрести коня. Дочери ходили на отработки с весны до осени к Проне, за то чтобы он дал лошадь весной вспахать поле, а осенью свозили снопы на ток. Боронили девки сами, запрягались в бороню-сучковатку и таскали ее по полю.
У Прони и Марко оказались расторопные жены. Перетянули их в старообрядческую веру. Построились рядом. Пробыл ростом мал, хил, но смышлен и хитер. С помощью приданного жены расстроился. Сам не работал – держал работников. Отгрохал огромный двор пятьдесят сажен на пятьдесят. Держал двенадцать лошадей, шесть коров, два десятка овец, до десятка свиней, с полсотни кур и гусей. Брал в аренду землю у государства и у соседей, у которых не хватало сил ее обрабатывать. Жил зажиточно, на широкую ногу. В батраках у него работала вся родня, все были должны ему. Марко жил скромно, тихо, уединенно. Детей у них не было, и он очень расстраивался, в его глазах всегда была печаль. Очень поздно родилась одна единственная дочь. Оба брата второй пары также поселились рядом. Самко жену взял из деревни Жулан. Был огромного роста, около сажени. Сильный, как отец. Единственный его сын Семион (Семен) полностью повторил отца: такие же светло-белые волосы, нежно голубые глаза, мощный, крепкий, здоровый, высокий, лобастый. Девятнадцатилетним в 1912 году ушел работать молотобойцем на Мотовилихинский пушкарский завод Перми.
Мелеха ростом был ниже. Зимами занимался извозом. На Разгуляе в Перми с родней Прони имел третью часть лавки, где торговали зерном и сбруей. Рождались девки – было семеро. Где-то в Разгуляе среди купцов нашел нагулянную от француза девицу. Решил удивить деревню, привез ее как гувернантку, но от изучения французского в доме стоял рев и крик. В итоге француженка «Моня» родила Мелехе сына, Федлия (Федула), в котором он души не чаял, до тридцати лет ходил, как девицу красную, даже в поле не отпускал пахать – берег, все делали дочери.
5. Скитания и страдания
Федора (Федюню) весной 1912 года забрали в армию, к этому времени он более года был женат, жена Дарья была на сносях. Вырос мужик на загляденье девкам. Не одна девка сохла по нему.
Среднего роста, поджар, верток, с соломенным чубом, добрыми васильковыми глазами, в которых можно было утонуть. С тонким носом, с широкими ноздрями, прямо лик Георгия Победоносца. Осенью 1913 года приехал на побывку. Служил во II Московском гренадерском полку по сопровождению правительственных особ. Медаль «300-летие дома Романовых» сияла на новой гимнастерке. Съехалась вся родня. Гостил недолго. На Семенов день уезжал. Мать, братья, сестры, жена с годовалым дитем – пошли проводить до росстани. Поднялись по косогорью на пупок – кругом поля, поля, поля. Леса остались только по оврагам и ложбинам. Деревушками были утыканы поля и сколки лесов. Деревушки небольшие, по одному – двум десяткам домов. Разрослась округа. Ширь кругом неоглядная.
В конце сентября 1914 года полк был погружен в эшелон и переброшен в Польшу, под Варшаву. Ежедневные бои, потери друзей, товарищей, земляков. Батальон был весь из Пермской губернии. Первая солдатская награда – Георгий IV степени. В 1915 под Ломжой полк был окружен, при артобстреле Федора выбросило из окопа. Наджабило шейные позвонки, шея болела всю жизнь. Плен. Пять раз бежал, стремился к жене и детям. Без него Дарья родила второго – отпускного. Каждый раз ловили, били нещадно, до полусмерти, выживал – был молод и силен духом. На спине до старости оставались глубокие рубцы от побоев. После Брест-Литовского перемирия снова бежал. Месяц шел по Германии, обходя населенные пункты, питаясь грачиными яйцами и молодыми всходами ржи. Добрался до Польши оборванный, в разбитой обуви, оголодавший. В Польше обменял Георгия, которого хранил в козырьке фуражки, на сухари и кое-какую одежду. Поработал у ксендза около месяца, восстановил силы. В товарняках добрался до Смоленска. Здесь военный патруль нашел его в вагоне из-под угля обессилевшего, тифозного. Отлежался в лазарете. Отправили в Москву на переформировку. Летом 1918 года под ударом белой армии попадает Екатеринбург. Полк бросают в прорыв. При формировании подружился со Степаном, шустрым оказался земляк, из Сивы, который порекомендовал вызваться пулеметчиком. Записали в пулеметную команду, где на двадцать человек был один пулемет и тот неисправный. Держали в резерве командира полка. Под Кунгуром полк попал в окружение. Колчаковцы зверствовали. Всех, кто был в окопах, расстреляли. Степан советовал: «Говори, что интендантский взвод, повара». Подъехал бородатый казак, в офицерских погонах, крикнул: «Это еще что тут за красная сволочь – в расход!». Не выспавшийся, с красными глазами, заляпанный грязью унтер попросил: «Разрешите оставить, некому солдатиков хоронить. Белые или красные, а все православные». Черная борода задергалась и сквозь зубы процедила: «Ладно, закапывайте, только раздеть до подштанников, чтобы не разбежались». Повели строем к околице, где слышались выстрелы и крики: «Братушки, за что убиваете?!».
Степан и Федор стали в последнюю шеренгу. Унтер, увидев черную в рубцах спину Федора, спросил: «Где это тебя так?». Федор поведал о плене и побегах. «А где в плен попал?». Федор подробно рассказал о последнем бое под Ломжей и что был награжден Георгием за храбрость – вытащил из-под обстрела раненого взводного соседней роты. Унтер побежал к строю, схватил Федора за руку и стал трясти: «Я это был, я помню, что назывался Федором». «Так точно, господин унтер-офицер», – отрапортовал Федор. «Хорошее не забывается, выдь из строя», – скомандовал унтер. Федор, выходя из строя, вытащил за руку Степана. «А это еще кто такой» – закричал унтер. «Отпустите его, земляк мой», – упросил Федор. Федор и Степан в чужом обмундировании хлопотали у походной кухни, кололи старые суковатые чурки и таскали воду ведрами. Ночью решили бежать. Надели чьи-то шинели, прихватили на козел по винтовке, до восхода солнца направились в сторону Перми.
На рассвете из лесочка выскочили на них с десяток конников. Старший потребовал: «Кто такие, откуда, пароль?». Степан отчеканил: «Шомпол». Вечером слышал, как перекликались часовые. Старший заорал: «Пароль вчерашний, это авантюра». Степан спокойно ответил: «Господин есаул – хоть чин был нижний – верно, вчерашний, мы вышли вчера, в секрете были». Назвал фамилии командира части, того чернобородого казака и унтера, номер полка. Конник завозмущался: «Что это за разведка, когда по дороге шастает, ну-ка по полю вон до того лесочка, разузнайте, нет ли кого в зарослях, а то нам на лошадях по бурелому не с руки».
Степан с Федором проскочили лесок, на опушке в хворосте попрятали винтовки. На другой день вышли к реке Мулянке. Ночью по ней добрались до Камы. Прячась за выброшенные рекой бревна, добрались до моста через Каму. Мост охранялся. Пришлось идти от моста подалее. Связали два бревна ремнями и штанами. Легли плашмя на бревна, гребли дощечками. Вода была холодная, обжигала руки. Переправились на другой берег. Утром, в Нижней Курье, зашли в крайний дом от берега, чтобы обсушиться и попросить хлеба. Старик со старухой поплакались, что их сын где-то сгинул на фронте, а невестка ушла к родителям. Накормили их горячей картошкой и напоили чаем, заваренным на смородинных листьях и душице. Обоих разморило и, устроившись на лавке, уснули крепким сном. Разбудил резкий стук в дверь. «Открывайте». Степан и Федор выглянули в окно, по улице рыскали на конях, в бараньих шапках казаки. Бежать было некуда.
Одев подсохшие штаны, схватив нижнюю рубаху и гимнастерку, выскочили на крыльцо. Против них на лошади сидел тот же чернобородый казак, который узнал Федора по иссеченной спине. Ехидно проговорил: «Ну что, добегался, служивый?». По улице гнали десятка три парней и мужиков, шла мобилизация в Колчаковскую армию. Степана и Федора связали, сняли сапоги, дали старые дырявые лапти и погнали в сторону Нытвы с такими же, как и они, бывшими солдатами, кто их знает, где они были, у белых или у красных.
