Александр Федорович Чебыкин
Русь моя неоглядная
Глава 5. Лирика
Горят в глазах смешиночки
Горят в глазах смешиночки
У Ирочки-тростиночки,
На росстани – на развилочке
Упали в пыль слезиночки.
Звездой вечерней вспыхнули
На бархате алмазами,
И в сердце глухо вскрикнули
Слова послепрощальные.
Вернись, вернися времечко
Юности потерянной,
На коня, да в стремечко
Навстречу жизни вздыбленной.
Легли года сединами
В снегах студено-ветреных,
И не вина невинного —
Потерял тропу за вехами.
Бродил в тоске и в горе,
Из лужи воду пил,
За ложными словами
Я счастье пропустил.
Свою звезду я встретил,
Но как ее достать.
Кругом бушует ветер
И на ноги не встать.
Вздыблюсь горою каменной
И в клочья разорвусь,
Вспыхну ярким пламенем
Но из ручья напьюсь.
1974
Расцветает поздно человеку счастье
Горят березки золотом
У елок на груди,
Серебром подернуты
Осенние дожди.
Рябины грозди алые
Свисают до земли,
Перелески дальние
В синеву ушли.
Слова кричат прощальные
В небе журавли,
Ивушки печальные
Косы расплели.
В глазах играет осень
Одурью весны,
По лужайке лоси
Вразвалочку прошли.
Под глазами блики,
В волосах туман,
Осень на притыке,
Это не обман.
А шиповник дикий
Распустил бутоны.
Шлет поклоны липе
Вопреки закона.
Расцветает поздно
Человеку счастье.
Пролетело лето,
Впереди ненастье.
Пермь, 1974
Этот вальс – белый вальс
Этот вальс – Белый Вальс
Кружится, кружится
Прошедшей печалью
И болью уставшей,
И сердцем кричащим,
О юности светлой
И лучезарной,
О годах тревожных
И о прошедшем:
Возможным и невозможным.
Глазенки со льдинкой,
Глазенки глубинки,
Ресницы в инее,
Дыхание в безумии.
Губы как угли,
И первое, первое
Прикосновение
К локону милой,
Смелой, наивной
С именем полным и звучным
Кротко-певучим.
Только откликнулся юности вальс
Вскриком раздавленным
И прощальным
На расставание —
На расстояния.
Вальс, Вальс
Белый Вальс
Прощальный вальс
С юностью хрупкой,
Нежностью чуткой.
Кружится, кружится
Наша земля…
И будут страдания и невезения
Будут сомнения, но будут и радости.
1975
В дни, когда поземка мела
В дни, когда поземка мела,
Когда терялась вера в себя,
Когда чуждалась жена,
Ты опорой и поддержкой была.
Когда удавкой сжимала беда,
Когда на коленях молил у неба:
О здоровье моего Светлячка,
И чтобы не было предательств и измены.
В ту минуту,
Когда один на один
С жизнью и судьбою,
Когда не вдохнуть и не выдохнуть,
Когда все кругом
Темнее осенней ночи,
И тут в мой день рожденья —
Твои розы.
Это было как последний патрон,
Как шаг последний,
Как запасной эскадрон,
Выигравший сраженье.
Гудаута, 1974
Две половины
Две половины у Земли:
Суша и вода,
Две половины человечества
Он и она.
Сам человек из двух половин,
Левая и правая.
Из двух половин – семья.
Но мир един
И человек един,
И Земля наша
Одна единственная.
А в жизни все на двоих
И смех твой – только мой,
Улыбки твои – мои,
Радость твоя – моя.
Горе твое – мое.
Значит, я твой, а ты моя,
Нас две половины – ты и я
Одного целого.
А сейчас я снова
Все делю пополам;
Нежность твою мне и детям.
Хочу, чтобы в жизни
И в короткой и длинной
И щепоть соли,
И корочку хлеба
Для тебя единой.
И глоток вина
Дарю тебе – он твой
А любовь свою
Всю без остатка —
Тебе отдаю.
Но тобой владеть
Один хочу —
Без половинчатых, половин.
Гудаута, 1976
Мечемся, мечемся по белу свету…
Мечемся, мечемся по белу свету
Между водой и пламенем,
За призрачным счастьем,
За синей птицей мечтой,
В неведении,
Под таинством знамени,
В судьбе вековой.
А когда возвращаемся в отчину,
Видим:
Все это было рядом с тобой,
В земле родной,
Позабытой и заброшенной.
Серебром голова покрывается,
Падают, падают ранние инеи,
В твои глаза лазорево-синие.
Пермь, 1997
Хочу любимым быть
Может усы отпустить
И пышную бороду,
Трубку начать курить
И возвращаться поздно,
Чтобы любимым быть.
Может начать кутить,
Смеяться в подворотнях,
До утра на «полеты ходить»
И улыбаться сводням,
Чтобы любимым быть.
Могу рубашки свои стирать,
Гладить их, супы варить,
Пылесосить, полы натирать,
Стол накрыть, посуду мыть,
Чтобы любимым быть.
Готов английский учить
И с кибернетикой ладить,
Докторскую могу защитить
И «Москвичом» править,
Чтобы любимым быть.
Целовать по утрам,
Если это дело мужчины,
Ежедневно цветы дарить,
Взойти на вершину,
Чтобы любимым быть.
Но не могу – с другими, кроме тебя,
Радость и честь твою и мою делить,
Хочу любимым быть.
Абхазия, 1977
«Летят снежинки…»
Летят снежинки
сыплются,
Кружатся и кружатся
над землей.
Голубенькими льдинками
вьюгой вьюжатся.
Стоять бы рядом,
взявшись,
рука об руку.
Под этим снегопадом подолгу,
Чтобы снежинки падали
И в ладонях таяли
у нас вдвоем.
Гудаута, 1978
Годы летят стрелой
Годы летят стрелой,
Мгновенья, мгновенья.
Между тобой и мной
Столетия, столетия.
Веткой сирени
Передо мной Юная, нежная
С пышной косой,
Перед грозой в полнеба.
Да святится имя твое древнее
В это утро весеннее.
И нет у меня
Ни седин, ни морщин,
Ни усталости,
Когда против глаз моих
Святое создание,
Как вечное мироздание.
Краснодар, 1997
В старости мы влюбляемся…
В старости
мы влюбляемся…
В образы нежные,
юностью навеянные.
Помним мы все мелочи,
Одурье глаз навечно
И что сказано было или
не сказано
Днем или вечером.
И никуда от этого не денешься
В ночи зимние и осенние,
И не знаешь – где явь,
А где сновиденья.
В мире все повторяется
И встречи и свидания
Только не крутится
Колесо жизни вспять —
Все остается в прошлом,
В предании.
Краснодар, 1997
Опалило годы пламенем
Опалило годы пламенем,
Серебрится голова.
Все былое в памяти,
А кругом молва, молва.
Ты любовь моя осенняя —
Лучезарные глаза,
Ты богиня песнопения —
Велико-Пермская краса.
Ты божество и сновиденье
В эти юные года.
Мне страданье и терпенье,
Моя любовь, моя беда.
Не разрушу я твой дом,
Пусть там будет тишина,
Благолепие, покой.
Ты любовь моя навечно —
Юность яркая моя.
В темном небе звезды рвутся
И сгорают без следа,
То людские судьбы бьются,
Разрушаются сердца.
Молодому жизнь беспечна.
Будто «дань» на все века —
Вековечна, бесконечна
И на многие лета.
Мы становимся мудрее
В круговерти суетной,
И торопимся быстрее
Пробежать свей путь земной.
Все проходит, исчезает,
Все находит свой «Покров».
Но горит и не сгорает
Вечно нежная любовь.
Пермь, 1997
Алые бантики
Девчонкам 9 кл. 1947 г. с. Григорьевское Зое, Нине, Аве, Вале, Аиде
Алые бантики,
Белые фантики…
Так мешает коса
Улететь в небеса,
За синие дали,
Где нет
Ни обид, ни печалей,
Где смелые парни
Творят чудеса.
В весеннее утро
В раскрытые окна
Во все паруса
Влетает весна.
Заброшены встречи —
Испытаний пора.
Бесконечен летний день…
В воздушном просторе
Томление и лень.
Расцветает сирень,
С крыши капель.
Глазенки мальчишкам
Несмышленым глупышкам,
Записки подружкам,
Слезы в подушку.
Пролетело наше детство
Ярким светом в мироздании,
Как беспечное кокетство
Как свиданье с опозданием.
1997
Глава 6. Лейтенантские походы
Первое, первое прикосновение
То, что я опишу, многих удивит и озадачит. Вы скажете, что все это – сверхнаивность или инфантильность, но в 50-е годы XX столетия были другие понятия о любви, чести и достоинстве. Это было другое время, можно сказать эпоха.
После работы в университете я преподавал историю в школе. Проводил занятия в двух 9-х классах. Классы сильно отличались друг от друга. Сформированы они были после окончания начальной школы. Если в одном из классов был рабочий настрой, старание в учебе, стремление поступить в высшие учебные заведения, то другой класс был слишком приземлен. Мальчишки после 9 класса рассчитывали поступить в ПТУ, кто по ремонту холодильников, кто автомашин. Девчата в делопроизводители-машинистки.
Когда в этом классе я заговорил о нравственности, о девичьей скромности, то они в один голос мне ответили: «Что Вы говорите, среди нас нет девочек». А им всего по 15 лет. Я оцепенел, говорю: «А как же муж, семья?» Кричат: «А у нас уже есть те, кого мы хотим, это уже состоявшиеся парни». Возражаю: «Но у многих из них есть семьи». Отвечают: «Пусть будут, это нам не мешает, лишь бы мы были обеспечены». Разговаривать на эту тему с ними было бесполезно.
Я вспомнил свое первое прикосновение к любви в 21 год. Наивно. Ничуть. Отрочество – военные годы, юность – послевоенная разруха. Тогда все мысли были о хлебе насущном. В школу за 12 км. В сильные морозы, когда за 30° С, на частной квартире. После 10 класса – военное училище с жесткой дисциплиной, хотя после училища свобода, но и то ограниченная.
В 1950 году по распределению направили в Советскую Гавань. Тогда в этом городке было мало гражданского населения, одни воинские части. Подрастающая молодежь уезжала на учебу или работу в Хабаровск и Комсомольск-на-Амуре. Первое лето освоение новой техники. Переход от поршневой авиации на реактивную. Обычно после полетов на боевое дежурство эскадрильей, рядом шла война в Корее.
Была весна 1951 года. В Советской Гавани весны длинные, где-то в средине апреля на деревьях лопаются почки, а полностью распускаются только в июне. Это из-за холодных, едучих, промозглых туманов. Танцевальная площадка в матросском парке и она самая особенная: пышные русые волосы, перевязанные лентой, спадали до пояса, лучистые светло-коричневые глаза, голубое платье в белый горошек. Стоит в сторонке, отказывает в приглашении на танец одному, другому. Хочу подойти, но страх сковывает, а если и мне откажет.
Приглашаю, танцуем. Спрашиваю: «Почему так поступила?» Отвечает: «А ну их!» Провожаю. Говорим, говорим, говорим… Оказывается, моя ровесница, учительница начальных классов. Я не пропускал ни одни танцы, если был свободен от полетов и дежурства. Дина появлялась редко, а без нее было неинтересно. Когда провожал, она каждый раз подводила меня к разным домам. Говорила, что тут живут подруги-учителя. Не-сколько раз я пытался поцеловать ее, но каждый раз она говорила: «Саша, не надо, мне и так с тобой хорошо».
Пришел сентябрь. В Советской Гавани это чудесный месяц. Теплый, сухой, звонкий. Провожая через молодую березовую рощу, мы вышли на поляну. Посреди поляны лежала старая замшелая лиственница. Уселись. Яркая луна бликами играла на траве. Дина рвала мелкие осенние цветы и клала их в нагрудный карман моей вельветовой куртки.
Прижавшись к плечу, прошептала: «Саша, а я замужем». Сердце мое екнуло и защемило. Я оторопел. В мозгу мысль: «Если она замужем, то с ней что-то надо делать». Но как это все делать, с чего начинать – я не представлял, и ужас охватил меня. Рассказала, что муж на 20 лет старше. Женат второй раз. Она жила в пригороде Серпухова, где на улице все знают друг друга. Он моряк. Приезжал в отпуск. Красивая форма. Денежный. Родня, соседи сосватали. И после окончания училища увез в Советскую Гавань.
Зимой в филиале Дома офицеров я увидел их. Очаровательная женщина шла рядом с тщедушным низкорослым мужчиной, краснощеким, лысым, с пушком волос за оттопыренными ушами. Как я узнал позже, это был начфин военно-морской базы.
Тосковал я по ней неимоверно, часто видел во сне. Все лето 1952 года Дина на танцах не появлялась. Осенью друзья передают: «Саша, тебя хочет видеть Дина». Прихожу на встречу. Двухкомнатная квартира заполнена молодыми женщинами. Шум, гам. Собралась интеллигенция базы.
Увидел Дину, обрадовался, зарделся. Нас оставили одних. Дина взяла мои руки, головой приникла к груди и сказала: «Саша, я развелась с мужем, меня сватает командир торпедного катера старший лейтенант, ты его знаешь – Олег, но я хочу быть с тобой». Я опешил и растерялся. Мысли бежали одна за другой: «Ну почему я должен жениться на женщине, когда я не познал, что такое девушка, кроме того, после мужа она дарила себя Олегу. Выходит, я становлюсь разрушителем двух судеб». После долгого молчания ответил: «Пусть будет Олег, вы, видимо, давно дружны, не буду рушить то, что вы решили».
И сейчас в старости, когда уже большие внуки, я иногда терзаюсь, а правильно ли я поступил, где ниточка нашей судьбы. Может, мы ее рвем зачастую сами.
Купель
После окончания военного училища я был направлен для прохождения службы в город Советская Гавань (Императорская). Поселили нас, молодых офицеров, в парашютном классе. Это было здание барачного типа, сложенное из тонких бревен без утеплителя. Был январь 1951 года, ветер гулял по длинной промороженной комнате, под ногами похрустывал снег. Постоянно топилась печь, но тепло держалось только около топки.
Пришел май, стало пригревать солнце. На улице было теплее, чем в нашем застуженном жилище. И мы после полетов старались куда-нибудь убежать из этого постылого для нас дома. Но бежать было некуда: чайная на Сортировке да забегаловка на железнодорожном вокзале и клуб «ЖД», в котором через день по вечерам крутили фильмы, а по субботам и воскресеньям устраивались танцы, где мы, молодые офицеры ждали очереди, чтобы потанцевать с единственной женщиной – тетей Машей-буфетчицей, – грузной, упитанной дамой, всегда поддатой, с крупным бюстом, утиным носом, большими зелеными глазами и очень широким ртом от уха до уха. Ярко накрашенные губы делали лицо ее устрашающим. Но что в ней привлекало, так ее неунывающий характер, она беспрестанно залихватски смеялась. И спасибо ей, никому не отказывала в танце, а если кто желал, то могла и приголубить. Мы как-то сразу разбились на группки. Одна группа сидела дома и никуда не ходила, даже в кино, эти увлекались сбережениями. Другая группа просаживала всю получку за неделю, а третья группа вела цивильный, я бы сказал, по тем условиям более интересный образ времяпрепровождения. Нас было шесть человек, и заводилой у нас был Саша Падалко. Пропустив по 150 грамм и не более, мы отправлялись на танцы, а с танцев с песнями, дружно, без потерь домой. Мимо нашего жилья проходила главная дорога на аэродром. Она была высоко поднята, а по бокам шли глубокие канавы.
К маю снег почти кругом подтаял, но остались высокие сугробы за строениями с северной стороны, да появились канавы, доверху наполненные грязью. Первого мая, вернувшись со «скачек», мы не обнаружили Володю Феофилова. Мы с ним учились в одной группе. Он был среднего роста, русоголовый, с яркими голубыми глазами, предлинными ресницами. Общительный, честный, принципиальный. Любил спорить до посинения. Кто-то сказал, что пошел в гости к своему другу. Рано утром 2-го мая я побежал на завтрак в столовую. Прошлепав по лужам несколько метров, я обратил внимание, что с края канавы выделяются пузырьки, подошел ближе. Смотрю, в канаве видна рука. Нагнулся, смотрю – чуб волос. Потащил за чуб и рукав, поддается. Вытянул голову из канавы. Узнал: Володя Феофилов. Вернулся в общежитие, разбудил ребят. Вытащили. Занесли в помещение. Откачали. Потрясли за ноги, вылили воду. Кое-как сделали искусственное дыхание. Открыл глаза. Раздели. Был он в парадной форме. Вся одежда оказалась пропитанной грязью. На нижнем белье не было ни одного белого пятнышка. Укутали. Напоили чаем со спиртом. К вечеру оклемался. Удивительно: ни чихал, ни кашлял. Мы были молоды, и организмы наши были крепки. Что случилось? Оказалось, его друг пригласил на день рождения жены. Вечеряли, вечеряли, решили поспорить: кто больше выпьет. Гуляли всю ночь. К утру за Володей было шесть бутылок «Шампанского». Выбрался из гостей и поплелся к общежитию. За проходной свалился в канаву. Одним словом, около трехсот метров полз по канаве, полной грязи и талого снега, пока не выбился из сил.
В юности мы делаем непредсказуемые поступки, которые нам кажутся героическими, но многие из них кончаются печально. Бахвальство часто губит прекрасные и талантливые личности.
1993
В верховьях реки Уй
За освоение и эксплуатацию нового типа самолета мне вручили ружье «ИЖ-16». Через месяц я в обществе охотников. Радость – охотничий билет в кармане. Купил патронташ, банку пороха, дробь, пыжи, пистоны, мерки, закрутку, патроны. Август. Открытие охоты. Мы, «великие» охотники, – Чебыкин Саша, Матыцин Коля, Комаров Миша. С вещевыми мешками, ружьями навскидку, отправились на открытие сезона вверх по реке Уй. Река петляет между гор. Лучи солнца слабо пробиваются через ветви деревьев. Чуть в сторону от реки – сплошной бурелом, заросли кустарника, ноги путаются в траве.
Возвращаемся к берету. По реке сплошной стеной идет на метанье икры кета. Особенно трудно ей на перекатах – в клочья издирает кожу о гальку. Комары и мошкара жгут лицо, руки. Места красивейшие. С одной стороны скалы вплотную подходят к реке. Белки, как угорелые, носятся по кедрам и лиственницам; такое впечатление, что их десятки на каждом дереве.
Для нас это не добыча – не время, да и жалко пушистиков. На пенечках важно восседают бурундучки. Шубка в полоску, их видно издалека, но в траве и рядом не заметишь полосатика. Поспела голубика. Объедаемся. Лица измазаны. Набросились на красную смородину, кусты обвешаны красными кистями. Черная попадается реже. Вскоре на зубах оскомина – есть никакую ягоду не можем. Время к обеду. Нашли поляну. Разложили у воды костер. Мошкара отстала, отлетела от жары и едкого дыма. Купаемся. Вода холоднющая. Обсыхаем у костра. В котелке вскипает чай, мочим хлеб – зубы обмякли, не кусают. Открываем консервы с крабами, красной икрой, сгущенное молоко. Обедаем. Ружья в козлы. Слышим писк и треск, на поляну выскакивает крупный заяц – хватаем ружья. Заяц пролетает стрелой к костру, за костром его не видно, но в поле зрения огромная огненная лиса. Палим в четыре ствола, еще в четыре с расстояния пяти шагов. От лисы летят клочья. Пришлось прикопать под колодой. Отобедали. Коля Матыцин предлагает:
– Хватит, подались, охотнички, домой.
Миша Комаров протестует:
– Без добычи никуда не пойду.
Цепочкой идем вверх по реке. Запруда. Плотина сложена из обгрызанных стволов ольхи и ивы и завалена камнями. Я удивился: со стволами понятно – грызи со стороны реки, и дерево упадет в реку, но как они натаскали камни? Симпатичные мордашки высовываются из воды и с любопытством рассматривают нас. Миша Комаров вскидывает ружье. Я кричу:
– Не надо!
Мордочки успевают исчезнуть. Выстрел. Дробинки бьют по воде, как крупные капли дождя, некоторые рикошетят. Мы все возмущаемся. Миша уныло стоит. Молчим. Минут через десять мордочки снова высовываются, наверно, определили, что это гроза, а мы никакого вреда им не причиним. Мы улыбаемся, на душе полегчало. Довольны, что на этот раз убийство не произошло. Солнце опустилось за горы.
От реки повеяло прохладой и сыростью. Решили повернуть назад. Миша Комаров упросил:
– Вот дойдем до той прогалины и повернем.
Кусты кончаются, река раздваивается, в нее впадает бурный, шумливый ручей. Все заросло багульником и лопухами. Решили подойти к устью ручья, где билась рыба, пытаясь пробиться в протоку.
Вышли на бережок, а напротив нас, на той стороне, огромный секач и самка с маленькими грязно-серыми кабанятами. Увидев нас, секач выскочил вперед выводка, издал резкий звук. Я крикнул:
– Бежим!
И мы рванули. Хорошо, что рюкзаки наши были пусты и патронташи наполовину расстреляны по пустым банкам после обеда.
Тот путь, который мы преодолевали часа три, проскочили за полчаса, выскочили на поляну, где обедали. Костер был нашим спасением, хотя он был потушен. Одежда клочьями висела на нас, руки и лицо были поцарапаны. Умылись, залили йодом царапины и поплелись вниз по реке.
Тропа была торная, видимо, местное население пробиралось по ней на покосы и по ягоды. В сумерках вышли на тракт. Подождали автобус Ванино-Совгавань. Добирались до военного городка – и по домам. И только через неделю, когда собрались у меня в домике, во время застолья обсуждали наш поход, подтрунивая друг над другом, хохотали до слез, вспоминая нашу охоту на кабана.
Аму
Пятидесятые годы. Пробиты тоннели через перевалы Сихотэ-Алиня от Амура до Советской Гавани. После Кузнецова перевала железная дорога тянется вдоль реки Тумнин. По Тумнину и его протокам живет маленькая народность орочи, что означает «речные люди», в основе хозяйственной деятельности – рыболовство. По реке с мая по сентябрь идет на нерест красная рыба: горбуша, кета, чавыча. Орочи умело ее ловят большими продолговатыми корзинами, стоя по колено в воде. Горы рыбы на берегу. Рыбу сушат, вялят и маринуют. Делают запасы на зиму себе и собакам. Собаки разных пород: ездовые, охотничьи и для охраны стойбища. Орочи живут в чумах, покрытых сверху внахлест умело снятой корой с деревьев. Зимой чумы изнутри утепляют шкурами. Летом их ставят у воды, но, когда река замерзает, орочи переезжают на свои родовые охотничьи угодья. У некоторых сохранились луки. И ружьем, и луком они владеют мастерски.
Советская власть пробует учить детей – орочи сопротивляются, тогда решили построить для них поселок, при котором будет и школа, и медпункт, и магазин. Каждой семье выделили большой пятистенный рубленый дом. Орочи рядом с домами поставили чумы. Летом спят в чумах. Допытываемся, почему спят в чуме, а не в доме. Объясняют, если придет Аму, так они называют тигра, то в доме его не услышат. Из орочей создали артели промысловиков-рыболовов и охотников. Около домов – приусадебные участки. Агроном учит их разводить огородные культуры. Привезли для них коров. Сначала орочи шарахались от коров, но потом пообвыкли, научились доить и косить траву.
Осенью из поселка орочей стали поступать жалобы, что к ним повадился тигр, который калечит коров и убивает телят. Это известие удивило бывалых охотников, которые знали, что ареал обитания уссурийского тигра южнее района Гросевичей. Городское начальство обратилось в общество охотников при части, а также в Хабаровск и Владивосток. Через неделю из Приморского края приехала семья звероловов. Охота на уссурийского тигра была запрещена. Я жил в офицерском общежитии с друзьями по эскадрильи. Эскадрилья ушла в отпуск. Я отгулял раньше по семейным обстоятельствам. Главу семьи, огромного рыжебородого деда Степана со светло-голубыми глазами с хитринкой, розовощекого и трех его сыновей с небольшой разницей в возрасте, младший как год отслужил срочную на флоте, поместили в моей шестиместной комнате. В углу были сложены огромные вещмешки, разборная клетка, широкие лыжи, подбитые снизу шкурой теленка, рогатины, кавалерийские карабины. Я в то время занимал должность начальника группы по эксплуатации самолетов и двигателей. Одной из обязанностей было заправлять противообледенительную систему самолета спиртом. В запасе всегда имелся спирт, хотя сам относился к нему, как черт к ладану. Вечером за ужином я предложил по стопочке чистого медицинского. Дед Степан ответил: «По маленькой можно, для аппетита и расслабления, а то за дорогу издергались, намотались с котомками при пересадках в Хабаровске, в Комсомольске и на Пивани». На другой день командир дал им автобус и карту-миллиметровку. Они съездили в селение. Порасспрашивали жителей. Выходили за околицу, нашли следы на свежевыпавшем снегу. Проехали в горы, пока дорога позволяла, осмотрелись. Вечером, за беседой и обменом мнениями, дед пришел к выводу, что тигра занесла сюда беда, где-то на юге его подстрелили.
На третий день собрались рано утром. Порошило. Дед Степан был доволен: по свежему снежку лучше виден след. Командир части выделил в помощь двух заядлых охотников, перед отъездом подоспели еще два охотника-профессионала. Я два дня упрашивал деда Степана взять меня с собой, показывал свою двустводку-ижевку. Дед с сыновьями посмеивались надо мной. Сказали, что мешать будешь, вот, если за сторожа при снаряжении и вскипятить чайку, пожалуйста, с великим удовольствием.
Дед пошмыгал носом и предложил: «Ну, лейтенантик Саша, прихвати и девяностоградусного, а вдруг щеки поотморозим, оттирать спиртом в самый раз, да и отметить надо будет, если повезет». Загрузившись в полуторку, отправились в горы по дороге, по которой вывозили лес с делянок. Дорога кончилась, машину оставили с шофером. Распределили груз. Двинулись вверх по ручью. В ложбинах и в оврагах снегу было по колено. Встали на лыжи. Дед предложил разойтись в шеренгу. Примерно через час нашли свежие следы. Дед приказал сделать привал. Осмотрев след, он определил, что тигр припадает на правую ногу, раненая нога лишила тигра возможности охотиться на подвижных лесных зверей: кабана, косулю, оленя, зайца, лису. Нужда заставила подбираться к селению и убивать домашний скот. Дед Степан предупредил, что тигр недалеко ушел, а где-то тут рядом, может сделать петлю и вернуться к месту ночлега. Дед указал всем ориентиры, со старшим сыном, вооружившись рогатинами и карабинами, пошли вперед. Мне наказал развести костер, натаять снега, вскипятить чай и развести спирт. Я нарубил сухостоя, разложил огромный костер, нарубил охапку лапника, развел спирт в ведерке, вскрыл большую банку мясных консервов. Стал помаленьку прикладываться к спирту для согрева, на морозе крепость разведенного спирта не чувствовалась.
Тигр почуял человека, запах смазки, дыма и пороха и пошел вверх по распадку. Вышел на россыпи, на фоне которых его не было видно, но острые камни ранили лапы, а слежавшийся снег обдирал нога до крови.
Смысл поимки живого тигра заключался в изматывании тигра, преследуя его, не давая ему возможности отдохнуть. На каком-то этапе обессиливший тигр впадал в полудремотное состояние, отлеживался, но даже через 10–15 минут лежки тигр снова мог идти от погони два-три часа. Тигр пошел по кругу и увидел засаду раньше, чем его заметили, и с высокого обрыва прыгнул на добычу, но младший сын Иван успел выстрелить. Тигр кубарем скатился по склону в ельник. Этот выстрел я слышал в полузабытьи, осушая кружку с огненной водой.
Все сбежались на выстрел. Дед Степан ругал младшего сына, за невнимательность и расхлябанность. В прыжке тигр поранил Ивану бедро. Ивана отправили к машине. На склоне обрыва обнаружили кровь. Тигр был ранен, но в густом ельнике след тигра потерялся, пришлось идти цепочкой, продираясь в густых зарослях.
Набравшись изрядно, я улегся на лапнике у потухшего костра и уснул крепчайшим сном. Просыпаюсь, что-то давит меня сверху, шерсть лезет в рог и глаза. Тигра покидали силы и, сделав небольшую петлю, он направился к своему лежбищу, по пути встретил наш привал. Его мучила жажда и поэтому его уже не пугал запах дыма и человека. От потери крови тигр еле двигался, хватал языком снег, натолкнувшись на ведро с разведенным спиртом, осушил его до дна. От бессилия и опьянения тигр свалился на меня.
В лесу стало смеркаться. Дед Степан дал команду: «Прекратить поиск, тяжелораненый тигр далеко не уйдет, завтра с утра его найдем, а сейчас возвращаемся к привалу!» Когда подошли к привалу, то увидели лежащего тигра, а из-под туши торчали в разные стороны руки и ноги. Дед Степан в ужасе вскрикнул: «Задрал, окаянный, непутевого лейтенантика!» Карабин навскидку, прицелились. Рогатины на изготовку. Дед с сыновьями к тигру. Пригвоздив рогатинами лапы к земле, увязали тигра и стащили с меня. Я приоткрыл глаза, с облегчением вздохнул и снова впал в забытье. Дед Степан, увидев опрокинутое ведро с остатками разведенного спирта, перекрестился и с радостью проговорил: «Мать пресвятая богородица, жив лейтенантик. Да они, чертовы шельмы, оба пьяны».
Просунув огромную жердь между связанными лапами тигра, четыре человека тащили тигра к машине. Меня вели под руки, остальные несли поклажу. Более всего возмущался дед Степан: «Ну, хоть бы по глоточку осталось, за день набегались, устали, да и золотую добычу следовало бы обмыть, не часто такое бывает».
Добрались до машины. Собрали клетку для тигра. Обработали ему рану, перевязали. Пуля прошла через заднюю левую лопатку. Когда мы подъезжали к военному городку, тигр пришел в себя, начал биться в клетке. Пришлось дать снотворное. Вот так закончилась моя охота на тигра. Года три друзья подначивали: «Ну, как дела, тигролов?»
2000, март
