Александр Амфитеатров
Пять пьес
Кончай же с ним!
Уго.
Ну, граф, – молиться поздно!..
Нападает на Галеотто; тот защищается, отражая удары тяжелым табуретом. Сильвия, скрестив руки, холодно смотрит на неравную борьбу. На террасе показывается Ланчелотто и бросается на помощь графу.
Ланчелотто.
Остановись! Что делаешь, разбойник?!
Повисает на руке Уго.
Уго.
Мальчишка, прочь!
Бьет его по голове, рукояткою меча.
Ланчелотто.
Граф! Он меня убил!
Падает. Уго наступает на Галеотто, прижимает его к стене и готов нанести последний удар. Ланчелотто отчаянным воплем.
Сестра!.. Голубка!.. Сильвия!.. Помилуй!
Не убивай!.. Невинен Галеотто!..
Сестра! Сестра!
Галеотто и Уго, в изумленьи, прекращают борьбу… Сильвия, страшно бледная, подходит к Ланчелотто и разрывает ворот его полу-кафтана.
Сильвия.
О, Боже мой!.. Ассунта!..
Ланчелотто.
Сестра моя, не знал он ничего…
Пять лет меня мужчиною считали…
Верь графу: он меня не увозил.
Объятая страдальческой любовью,
Сама я странный жребий избрала…
Галеотто хватается за голову.
Слепец!
Уго.
Мне кажется, что драку
Теперь мы можем прекратить, мессир:
Медаль перевернулась…
Ланчелотто.
Ох, как тяжко!
Граф! Где вы, граф? В глазах моих темно…
О, пощади его, мой добрый Уго,
И смерть свою тебе я отпущу!..
Забывается.
Сильвия.
Бледнеет… Губы сини… Нет дыханья…
Чуть слышно сердце… Умерла!..
Едва лишь найдена и – умерла!..
А он живет?! Нет, если ангел умер,
И дьяволу не жить… Бей! Бей его!
Она проникает к Ланчелотто. Голова Ланчелотто y неё на груди. Дальний благовест… Уго, поднявший было руку, опускает меч и, после недолгого колебания, решительно вкладываешь его в ножны. Колокол звонит до конца действия.
Уго.
Мадонна, поздно. Колокол вечерний.
На землю сходить Божье Рождество.
Условье ваше кончено. Об том
Меч положить обязан я в ножны.
Когда угодно, послезавтра снова
Готов служить. Сегодня ж ни за что!
Ланчелотто тихо стонет.
Сильвия.
Жива еще…
Галеотто.
Да, очи открывает.
Ах, если бы я мог подозревать!..
Неслыханная сказка!.. Что за бездна
Любви ты, сердце женское!
Ланчелотто.
Мессир.
Не гневайтесь на Сильвию
Галеотто становится на колени возле Ланчелотто.
Ассунта!
Мне ль гневаться?! её святая злоба
Понятна мне теперь. За грех невольный
Мой долг у ней прощения молить…
Мадонна! Я прошу вас умиленно:
Простите мне жестокую вину,
В которой раб ваш без вины виновен.
Когда ж преступен в ваших я очах,
Свершить не бойтесь праведное мщенье.
Ваш Уго здесь. Под острый меч его
Я голову склоню без колебанья.
Уго.
Нет, граф, сегодня это не пойдет!
Ланчелотто.
Друг – Сильвия! Я не умела прежде
И негде было выучиться лгать…
Прости его, голубка! Ничего-то
Не знал он ничего… Пять долгих лет!
Смягчи же взор, сверкающий сурово,
Дай руку мне… и вы… Вот так, вот так!
Соединяет их руки на своей груди.
Сестра… Мессир… Благослови вас Боже!
Хотела бы я прежде, чем умру,
Вас увидать супругами…
Уго приближается и внимательно смотрит на Ланчелотто.
Сильвия отнимает свою руку.
Ассунта!
Немыслимо!.. Я мстить ему не стану…
Но между нами – кровь твоя…
Ланчелотто.
Забудь!
Все, все забудь! Прости! Когда б ты знала,
Как любит он тебя… Дай слово мне,
Что станешь ты женою Галеотто,
И я спокойно в вечность отойду!
Сильвия молчит. Галеотто закрывает лицо руками. Уго выступил вперед.
Уго.
Мадонна, граф и вы, прекрасный мальчик,
Что так внезапно девочкою стал!
Осмелюсь вам заметить: слишком рано
Вы завещанье вздумали писать.
От этаких по темени ударов
Коль не протянет ноги человек
По первому, так скажем, впечатленью,
Так сто годов наверно проживет.
Осматривает голову Ланчелотто
Что там y вас?.. Хе-хе! Синяк на славу!
Царапина… Кровь… Опухоль… Пустяк.
К обедне завтра будете здоровы,
Как кардинал. Теперь же марш в постель!
Да рану-то вином омыть извольте
С Везувия…
Ланчелотто.
Я буду жить?!. Жить… жить…
И вас любить… обоих…
Сильвия.
Галеотто!
Да будет так. Когда моя сестра
Останется жива, – согласно воле
Ассунты – руку вам свою отдам.
Уго.
Поверьте мне, – все заживет до свадьбы!
Сильвия.
А если нет…
Галеотто.
Тогда есть храбрый Уго
И меч его.
Уго.
Но только не под праздник!
Сильвия и Галеотто поднимают Ланчелотто. Он опирается на графа.
Ланчелотто.
В постель меня ведите…
Силы нет… И дрожь в ногах…
Ага, мессир! Ваш глупый
Мальчишка Ланчелотто был опорой
И вам не раз, когда с пирушки шумной
Иль после боя возвращались вы
Под лагерный шатер стопой неверной…
Теперь за вами очередь служить
Оруженосцу вашему, мой рыцарь!..
Ох, слабну я… Какой волшебный сон
Жизнь, Сильвия!..
Уго. Вином-то не забудьте растереть!..
Остаток же, добрейшая мадонна,
Мне можете пожертвовать: хвачу
Глоток другой с великим наслажденьем
За здравие больного… тьфу, – больной!..
Порядком этот граф меня умаял…
Галеотто с сияющим лицом возвращается.
Уго.
Два слова, граф!.. Надеюсь, на меня
Вы не в обиде. Злобы к вам, ей-Богу,
Я не питал. Но ремесло такое
Проклятое!..
Галеотто.
Счастлив ты, старый волк,
Что без меча я был…
Уго.
Благоразумье –
Сестра родная храбрости, мессир.
Будь при мече вы, я бы остерегся
К вам подступить. Так…
С низким поклоном протягивает руку.
Primo, в знак того,
Что на меня ничуть вы не сердиты,
Что милость ваша будет!
Secondo: за здоровье синьориты,
Так счастливо найденной нами вновь,
Что милость ваша будет!
И – terzo: за ваш брак! В хвалу и честь
Мадонны Сильвии, с которой вскоре
Вас обвенчает толстый капеллан! –
Что милость ваша будет…
Галеотто.
Ты, шут седой, и дерзок, и забавен…
Вот кошелек! Напейся черт с тобой!
Уго подхватывая кошелек.
А с вами – ангелы. Когда б не Рождество,
Плохое бы вам, граф, досталось торжество.
Благодарю, мессир. Мой вам совет последний:
Мадонне заказать три сорока обедней…
Галеотто уходит. Уго вынимает кошелек Сильвии и пересыпает в него золото Галеотто. К публике.
Пожива знатная. А главное, что внове:
И золото в мошне, и не пролито крови!
Занавес. Колокол продолжаешь звонит.
Конец
Волны
(В стране любви)
КОМЕДИЯ В 4-х действиях.
В первый раз поставлена 10 октября 1903 года в московском театре Корша.
Одобрена спб. лит. – театральным комитетом к представлению на императорских театрах.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Вильгельм Александрович Рехтберг, петербуржец, на видном посту, 48 лет.
Маргарита Николаевна, жена его, 30 лет.
Дмитрий Владимирович Лештуков, литератор, 42 лет.
Андрей Николаевич Ларцев, художник, 28 лет.
Кистяков, Леман – молодые русские художники в заграничной командировке.
Берта Ивановна Рехтзамме, Амалия Карловна Фишгоф – русские певицы на усовершенствовании квартирные хозяйки всей остальной русской компании.
Франческо д'Арбуццо (Федор Федорович Арбузов), начинающий русский певец из купеческих сынков, 26 лет.
Черри, хозяин купального заведения, старик.
Альберто 27 лет, служащий y Черри.
Джyлия, 19 лет, служащие y Черри.
Граф Франц-Mария-Август-Герберт Кольрауш фон – Грабенсдорф, курортный хлыщ из Вены.
Карабиньер.
Нарядная дама.
Негритенок.
2 горничные.
3 факкино (носильщики).
Mаттиа, камердинер Ларцева.
Mатрос.
Лодочник.
Депутат Пандольефи.
Джиованни, певец.
10–15 горожанок.
Карабиньер.
Матросы, лодочники, торговцы, купальщики, купальщицы, курортная публика, всякий народ[26].
Действие происходить в наше время, в Италии, на купаньях в Виареджио, на тосканском берегу Средиземного моря.
Действие I
Уголок скромного купального заведения Черри на Средиземном море, в Виареджио. При поднятии занавеса, первым впечатлением зрителя должна быть сияющая даль светлого итальянского утра. бесконечный вид на море, кипящее белым, шумным прибоем y берега, потом синее, изумрудное с фиолетовыми пятнами и, наконец, под самым горизонтом, где сереет несколько косых латинских парусов, оно жемчужного цвета. Глубоко в море уходит большая досчатая веранда на старых столбах, обомшенных, обросших черными раковинами, Перед верандой, в мор, limite – веревка на шестах, за которую воспрещается выходить неумеющим плавать. Веранда выступает на заднем план сцены с правой стороны одним своим боком. От неё к переднему плану ведут мостки, поддерживающие короткий коридор между кабин, от которых вниз к вод опущены лестнички. Публика. Видна дверца первой кабины, решетчатая, крашеная зеленым, завешанная изнутри белым. С мостков спускается на берег лестница с перилами. Он обвешаны простынями, купальными костюмами, полотенцами и т. д. Передний план справа занят навесом, где, под циновками и соломенною крышею, обвитою плющем, устроен маленький буфет, с пузатыми фиасками в соломе, с темными бутылками, с грудою устриц, лимонов; тут же продажа раковин, кораллов, морских зверушек и т. д. Несколько столиков с соломенными стульями старыми, порыжевшими. Уход со сцены направо – между навесом буфета и лестницей с мостков: свободная песочная полоса, по которой бродят купальщицы. Слева стена, сплошь затянутая вьющимися розами, из-за неё торчат олеандры в полном цвету, верхушка пальмы. Мимо стены два ухода со сцены налево: на первом плане, перед рампою, и на заднем плане, y самого прибоя. В течете всего акта в мор плавают, по лестницам кабин поднимаются и сходят купальщицы и купальщики. На limite то и дело меняются фигуры в пестрых купальных костюмах. На веранд, – кто в обычных летних костюмах, кто в мохнатых белых балахонах с капюшонами. Издали несутся – живой международный говор, смех, всплески воды, иногда взлетает столб брызг, кто-нибудь бросился в море с трамплина. Мерный, величественный, мягкий, ласкающий шум прибоя раздается все время. При поднятии занавеса Черри одиноко дремлет на стуле y своего буфета. Леман и Кистяков, в белых балахонах и веревочных туфлях, лежат на песке в глубин сцены, y прибоя.
Кистяков. Ну и волны сегодня, после бури. Ну, и море!
Леман. Температура настоящая. Жжет!
Кистяков. Массаж, а не вода. Спину чешет и шерсть со шкуры сводит.
Леман. Это Маргарита Николаевна там y каната?
Кистяков. В голубом берет? Она.
Леман. То-то итальяшки кругом вьются. Словно мухи на мед.
Кистяков. Вкусная!
Леман. Лештукова нету, вот она и красуется.
Кистяков. Отчего не красоваться, коли Бог красоту дал?
Леман. Лештукова жаль. Спутала она его.
Кистяков. Чего жалеть? Не муж! Да, кажется, покуда еще и не любовник.
Леман. Влюблен уж очень. Мучится.
Кистяков. А, не люби чужую жену.
Леман. Кокетка она.
Кистяков. Грешный человек, не охотник я до подобных дам. Попадись на крючок, – замытарит. Яд для нашего брата, артиста. Лештуков зачем в Виареджио приехал? На покое роман писать. А что за два месяца написал? Видели мы.
Леман. Мало?
Кистяков. Немного. «В прекрасный апрельский день, по солнечной стороне Невскаго», – и аминь. И ниже профиль Маргариты Николаевны, да росчерки: Лештуков, Лештуков, Лештуков.
Леман. Грустно! Талант ведь.
Кистяков. Беда с этими стареющими знаменитостями. Публикою набалован, бабами набалован, деньга в карман плывет, славою, можно сказать, облопался, нет, всего мало, бесится с жиру. Подавай ему идеальных чувств, пламенных страстей и неизвестных ощущений. Баловники!
Леман. Да уж хоть бы искал-то, в ком следует, а то…
Кистяков. Вот это и удивительно y них, господ беллетристов. Кажется, всю жизнь только тем и занимаются, что описывают всевозможных влюбленных дураков. С тонкостями такими: анализ, психология, фу ты, Боже мой! А угораздить самого врезаться, вот как нашего Дмитрия Владимировича, – глядь: великий психолог наш оказывается мальчишка – мальчишкою, наивнее всех своих героев и слеп, как крот.
Леман. У Ларцева был?
Кистяков. Был. Вот этот под башмак не попадет. Рабочий черт. Здорово его «Миньона» в ход пошла. Гляди, опять медаль хватить.
Леман. Да ведь и натурщицу же ему Господь послал. Красивее Джулии, хоть всю Тоскану обыщи не отыщешь. С этакой модели как не писать.
Кистяков. Модель моделью, а нет, тут и свое. Силища в нем. Сам себя не понимает, каков он слон, вот что.
Лештуков, в очень изящном и даже чересчур молодом для его лет и крупной фигуры, летнем костюме, входит слева, мимо стены.
Лештуков. Дмитрию Владимировичу!
Кистяков. Наше российское!
Лештуков. Здравствуйте, господа.
Леман. К нам? в волны?
Лештуков. Нет, Бог с ними! Надоело. Что это море разделывало сегодня на заре, вы и вообразить не можете. Ведь вы, конечно, по обыкновению, проспали часов 14 сном праведника, на одном боку?
Леман. А вы, конечно, по обыкновению, изволили блуждать всю ночь бессонною тенью?
Кистяков. Нечего сказать, хорошо выглядите вы сегодня.
Лештуков. А что? Безобразен?
Кистяков. Нет, нельзя сказать, довольно даже интересен. Ежели показать барышне с чувствами, будет тронута: Гамлета, принца датского, хоть отбавляй. Только знаете что? Полечиться бы вам от бессонницы. А то дело на малярию смахивает.
Леман. Розовые тона, милый, лучше всего.
Лештуков. От чего лечиться? Я здоров. Да и сплю совсем уж не так мало.
Кистяков. Знаем мы, как вы спите, по фиаске кианти на ночь дуете. Смотрите: печенка лопнет.
Лештуков. Выдержать! А кстати о кианти. Смотрите, оно здесь y Черри отличное. И сифон, и лед, и коньяк… все, что требуется по нашему положению… Займем места, господа.
Черри подает коньяк, рюмки, бисквиты.
Леман. Это с утра-то?
Кистяков. Да и некогда: домой, к завтраку время.
Лештуков. Нет, я видел: Маргарита Николаевна только-что вышла из воды. Час на туалет…
Кистяков. Да ведь и нам одеться надо.
Лештуков. Ну, как хотите.
На море давно уже видно лодку, в которой сидит Ларцев на руле и Альберто на веслахь. Их сильно качает. К словам Кистякова «одеться надо», они y берега.
Ларцев (из лодки). Я выпью.
Костюм Альберто: старая синяя фуфайка-безрукавка, с якорем на груди, штаны, засученные по колено, матерчатый желтый пояс, босой.
Кистяков. Вот вам и компанион.
Леман. Андрик!
Лештуков. Наш милейший Андреа дель Cаp.
Ларцев (выпрыгнул из лодки, подходить). Милое, но мокрое создание. Фу, как нас с Альберто швыряло в море. На дворе жара, а я, право, даже продрог. Дайте коньяку.
Леман. Этюды делал?
Ларцев. Какие к черту этюды, когда лодку валяет с волны на волну, точно баба пирог загинает. Вымокли только и всего. Во здравие всей честной компании. Пьет.
Альберто, оставаясь по щиколотку в воде, управляется y берега с лодкою, прислоняет весла к лестнице на веранду, затем уходить по морю к limite, где его шумно приветствуют; он показывает купальщикам, как надо плавать и т. д., вообще он все время виден в море.
Лештуков. Как поживает Миньона?
Ларцев. Двигается, быстро двигается. Да что, батюшка, я признаться, в большой тревоги.
Леман. Что такое?
Ларцев. Джулию y меня отобрать хотят.
Кистяков. Как так?
Ларцев. Вон этот соколик.
Лештуков. Ревность?
Ларцев. Самая нелепая.
Кистяков. Да признавайся уж по чистой правде: y тебя с этой Джулией в самом деле чисто или только хорошо прячетесь?
Ларцев. Уверяю вас, нет.
Леман. То есть, как есть ничего, ни-ни?
Ларцев. Вот именно ни-ни.
Кистяков. Может быть, маленький флирт?
Ларцев. И флирта никакого не было.
Лештуков. Напрасно.
Ларцев. Вот тебе раз! Почему же?
Лештуков. Да уж очень вы красивая парочка крайностей. Она воплощенный юг, молодой, сильный, огненный… вот с этим солнцем, что выращивает эти пламенные цветы, с этим веянием ароматов, под которым, кроме любви, и думать-то ни о чем невозможно…
Леман. Климат располагающий.
Кистяков. Страна любви.
Идет на веранду. С лестницы Леману.
Ты однако не рассиживайся. В самом деле поздно. Запрусь в кабине, не отопру.
Леман. Сейчас.
Лештуков (декламирует).
Темны и тихи были очи,
Как полночь южная сама,
Но всеми звездами полночи
Горела ярко эта тьма.
У вашей Джулии такие глаза. Ведь правда?
Ларцев. Да, оно, точно, глаза забористые.
Кистяков (из кабины). Леман!
Леман. Да, иду. Фу, черт!
Уходить под лестницу веранды; видно, как он, подобрав полы балахона, поднимается в кабину по опускной лестнице.
Лештуков. А вы, Ларцев, север. Если доживете до карнавала в Рим, нарядитесь-ка рыжебородым Тором. А? Плечища y вас косая сажень, волос больше, чем полагается даже для художника, бороду вы украли у Рубенса, а за сим, как пишут в паспортах, примет особых нет, лицо чистое, нос и рот обыкновенные.
Ларцев. Что вы разбираете меня по статьям, как коня призового? В роман, что ли, всунуть хотите?
Лештуков. Не знаю. Может быть, и в роман. Чем вы не герой романа? Кстати y вас вон и сюжет наклевывается. Рыжебородый Тор и Миньона! Транзальпинский варвар, явившийся покорять прекрасную Италию, и прекрасная Италия, весьма желающая быть покоренною.
Ларцев. Вы ошибаетесь, я вовсе не собираюсь покорять. По правде сказать, Джулия мне вовсе не нравится. Она для картины хороша, под мысль мою подошла. А как женщина – она не в моем вкусе.
Лештуков. Джулия? Не в вашем вкусе? И вы смеете признаваться? Вы? Художник? Она красавица, по всем правилам искусства красавица. Если она вам не нравится, вы изменяете девизу вашего цеха. По-настоящему, вы, художники, должны чувствовать себя в жизни так, как мы, грешные, чувствуем себя только в музеях. Вы обязаны ловить красоту повсюду, хватать ее живьем, налету, вечно стоять на её страж… Вы хотели что-то сказать?
Ларцев. Нет, ничего. Посторонняя мысль…
Лештуков. Вы еще очень молоды. Ваше лицо можно читать, как разверну-тую книгу. А это нехорошо. Века, когда глазам полагалось быть зеркалом души, давно минули. Хотите, я назову вам вашу постороннюю мысль. Ведь она обо мне была?
Ларцев. Уж если вы такой проницательный, то да. Мне хотелось сказать: как же вы сами-то, такой ценитель и поклонник истинной красоты, равнодушны к её прелестям…
Лештуков. Договаривайте… И лежит бессильным рабом y ног хорошенькой интернациональной барыньки…
Ларцев (сконфуженный). Оставьте, пожалуйста. Я слишком уважаю Маргариту Николаевну, чтобы…
Лештуков. Что же? Вы правы. Логики мало. А только, милый мой юноша, не судите, да не судимы будете.
Ларцев. Да я и не думал.
Лештуков. Есть в жизни закон возмездия. Кто, как я, чересчур легко прожил жизнь, попадает под этот закон там, где не ожидает. Привычка быть любимым мстит за себя. Много серьезных чувств обращал я в игрушки для приятного препровождения времени. И вот игрушки отомстили за себя, и я сам теперь игрушка.
На веранде хохот, шумный разговор. Джулия, с целым ворохом чистого белья, быстро сбегает вниз по лестнице. Граф Кольрауш фон Грабенсдорф, типичный пшют венского пошиба, немного слабый на ногах, следует за нею.
Джyлия. Нет, Нет, Нет! Нет, ваше сиятельство.
Граф. Один поцелуй.
Джyлия. Поцелуй? Мадонна sаntissimа! Да вы разбойник, граф! Вы бес! Вы дон-Джованни!
Граф. Всегда жестока.
Лештуков. И этот туда же, со своей наследственной золотухою.
Ларцев. Сколько народа увивается за этою девчонкою уму непостижимо.
Джyлия. Оставьте, граф, в самом деле. Альберто увидит. Нехорошо. Ведь я почти невеста.
Граф. О, Альберто. Я не боюсь Альберто.
Джyлия. А не Альберто, так ваша же выползет… Крашеная. Как там ее? Фу, шик дама! Волосы как огонь! Каблуки y ботинок вот! Шляпа вот! цветы на шляпе вот! Прелесть, что за женщина! А вы хотите ей изменить? Хохочет.
Граф. Джулия, вы ангел!
Джyлия. А достанется вам от неё! вот достанется!
На веранде, показывается величественная дама; тощий негритенок несет за нею корзинку с простынею и мантилью.
Осторожнее, вы. Ведь и в самом деле идет.
Граф (который в это время едва не поцеловал Джулию). О Иезус!
Убегает налево. Дама с негритенком столь же величественно протекает вслед ему, мимо Джулии, окинув ее молниеносным взглядом. Джулия, закусив губы, рьяно развешивает белье на веревку y перил. Но, когда дама уже прошла мимо, заливается смехом, пряча лицо в простыню, повышенную на веревке.
Лештуков. Счастливица! Глядеть на нее – самому становится весело и молодо. Вот кто любить жизнь и кого жизнь любит. Смех-то, смех! Жемчуг падает.
Джyлия. Добрый день, синьор Деметрио. Добрый день, синьор Андреа.
К Лештукову.
Синьора Маргарита уже почти готова.
Лештуков. Ага! (Ларцеву). Значит, до свидания за завтраком.
Бежит вверх по лестнице.
В течение следующей сцены он то на веранде, то в корридоре y кабины с зеленою решеткою, то на верхних ступенях лестницы, все время, с видом нетерпеливого ожидания.
Ларцев. Да я, пожалуй, вместе с вами.
Привстал, чтобы идти. Джулия быстро очутилась подле него. Он взглянул на нее, усмехнулся и опят сел на место.
Джyлия. У вас сегодня цветок, синьор?
Ларцев. Угодно?
Джyлия. Благодарю. Какая прелесть! Это от дамы?
Ларцев. Нет, вон с этой изгороди.
Джyлия. Благодарю, благодарю, от всего сердца благодарю, синьор.
Ларцев. Когда ваша свадьба, Джулия?
Джyлия. Свадьба, синьор? До свадьбы далеко.
Ларцев. Вот как? А я, признаться, думал, что y вас с Альберто уже все слажено.
Джyлия. Альберто добрый малый, синьор, но, чтобы идти за него замуж… Нет, синьор, я еще подумаю и много подумаю.
Ларцев. Смотрите: не продумайте своего счастья.
Джyлия. О, я имею право ждать… Вы, может быть, думаете, что я бесприданница, синьор?
Ларцев. Миллионов Ротшильда y вас, во всяком случае, нет.
Джyлия. Но, право, очень кругленькая сумма в городском банк, синьор. Конечно, по нашим здешним понятиям: что скопила, услуживая дамам при купальнях. Я отношу на текущий счет все мои сбережения, синьор, каждую субботу. И всегда золотом.
Ларцев. Так что вы сделаете своего будущего мужа маленьким капиталистом?
Джyлия. Ну, уж нет! Только мужем. Довольно с него и этого удовольствия. Конечно, если я выйду замуж здесь, в Виареджио.
Ларцев. А вы не прочь бы увидать свет и дальше?
Джyлия. Как знать судьбу, синьор? Кто может предчувствовать, куда тебя бросит будущее и с кем. Я ведь мечтательница. Верите ли? Когда моя служба кончается, купальни закрыты, ночь над землею и пусто на берегу, я часто прихожу сюда на веранду и сижу одна, одна… Море и небо кругом, небо и море… И звезды… Огромные, зеленые звезды. Вот Большая медведица, вот Вега, вот Полярная звезда. Она водить по свету путешественников, и мореплавателей. Это и ваша звезда, синьор, потому что вы тоже путешественник. Она моя любимая, синьор. Найду ее на небе, да так уж больше с нею и не расстаюсь. Тянет она меня к себе, манить. Только позови, только прикажи.
Робко и выжидательно смотрит на Ларцева.
Ларцев. Знаете ли, что я вам посоветую, Джулия? Поискали бы вы, вместо звезды полярной, какую-нибудь звездочку поближе к себе. Здесь они y вас приветнее и светлее сияют.
Джyлия (бледнеет, в голосе её звучит горькая обида). О, синьор. Я сама знаю, что это мечты, только мечты. Что со мной будет, угадать легко… Выйду замуж за булочника или бакалейщика, откроем торговлю или таверну. Ха-ха-ха! только мужу в руки дела не дам. Что мое, что твое, все оговорю в свадебном контракте. Нарочно в Пизу поеду, оттуда адвоката привезу.
Лаpцев. Как я люблю, Джулия, когда вы смеетесь. Так бы вас все и рисовал…
Джyлия. Да?
Ларцев. Смерть как люблю. Ну, еще, ха-ха-ха! Этакое вы радостное утро!
Джyлия. Любите?
Ларцев. Да как же вас не любить? А в особенности мне?
Лештуков в это время вверху лестницы сидит на перилах.
Джyлия (закрыла глаза). Говорите, говорите…
Ларцев. Ведь вы, прямо сказать, благодетельница моя. Не повстречай я вас, что бы стало с моею «Миньоной».
Джyлия (открывая глаза, упавшим голосом). Ах да!.. С «Миньоной»!
Маргарита Николаевна выходит из кабины с решетчатой дверью, здоровается с Лештуковым, и оба опускаются вниз по лестнице.
Маргарита Николаевна. Домой, домой! К завтраку и как можно скорей. Я, как ваш Ларцев говорить, «проплавалась и в аппетите». А, да вот он сам… с Джулией.
Лештуков (смеется). Парочка.
Маргарита Николаевна (любопытно смотрит на Ларцева, потом с гримасою). Удивляюсь Джулии: он слишком блондин.
Ларцев (кланяясь издали). Маргарита Николаевна! И наконец-то, кажется, в дух?
Продолжает разговор с Джулией.
Лештуков. Хвала небесам: выглянуло солнышко.
Маргарита Николаевна. А вам так скучно было его ждать? Так вы бы не дожидались, ушли.
Лештуков. Зачем? Я ведь знаю, что после ненастья солнышко светлее светит, теплее греет и краше выглядит. Ненастье дело преходящее.
Маргарита Николаевна. Однако, знаете: день ненастья день из жизни насмарку. Разве y вас их так много в запас?
Лештуков молча снял шляпу и склоняет перед Маргаритой Николаевной голову, уже заметно седеющую.
Маргарита Николаевна. Вот видите: снега довольно. Вам пора ценить погожие дни на вес золота, а вы льнете к ненастью.
Лештуков (принял шутливо театральную позу и, указывая на ряд парусов, сереющих на горизонте, декламирует трагически).
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, просить бури,
Как будто в бурях есть покой.
Кистяков и Леман, в летних фланелевых костюмах, сходят по лестнице. Группа в глубине сцены – у развешанного белья – Джулия, Ларцев, Кистяков, Леман.
Маргарита Николаевна. Ах, пожалуйста, не пугайте меня стихами. Я их боюсь. Какие там бури! Просто серенький, кислый, дробный, северный дождик, неизвестно зачем заплывший под это чудесное небо. Я хандрю, а вы мне аккомпанируете. Это делает честь вашей любезности, но не делает чести вашему вкусу. Если бы я еще, в самом деле, была способна на какую-нибудь бурю… Но семидневный дождик – бррр!
Лештуков. Ничего, я с зонтиком.
Маргарита Николаевна. И с прескверным. Вижу, вижу ваш столик. Коньячная порция уже принята.
В группе на заднем плане, хохот. Кистяков комически преклоняешь перед Джулией колена: Леман изображает, будто играет на мандолине. Джулия, смеясь, бьет их полотенцем. Ларцев вынул альбом и быстро зарисовывает сцену.
Лештуков. В самых скромных размерах.
Маргарита Николаевна. Работали бы лучше.
Лештуков. Увы, нельзя служить сразу двум богам.
Маргарита Николаевна. То есть?
Лештуков. Вам и литератур.
Маргарита Николаевна. Как это лестно для меня. Но позвольте: два месяца тому назад, при первых наших встречах, вы меня уверяли, что я открываю вам новые горизонты, что я ваше вдохновение, в некотором роде суррогат музы. И вдруг…
Лештуков. Вы вот стихов не любите. А ведь за мною в этом случае какой адвокат-то стоит: сам Пушкин!
Маргарита Николаевна. Пушкин? Пушкин это старо, говорила одна моя подруга. Но y меня слабость к умным старикам. Что же говорит Пушкин?
Лештуков (декламирует). Любя, я был и глуп, и нем…
Маргарита Николаевна. Конечно, если уж сам Пушкин.
Лештуков.
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я все грущу, но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет.
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
Ларцев, взглянув на часы, показывает товарищам время. Затем все дружески жмут Джулии руку и уходят направо по spiаggiа.
Маргарита Николаевна (смеется). Вы сегодня тоже в духе и дурачитесь. Но это лучше; чем…
Выразительно кивает на столик с вином.
А все-таки исправьтесь.
Лештуков. Совсем прикажете исправиться? Так, чтобы начать «поэму песен в двадцать пять».
Маргарита Николаевна. Нет, нет, совсем не надо. А слегка, немножко… Ну, хоть на столько, чтобы не смотреть на меня такими выразительными глазами… Ведь это не глаза, а вывеска, на которой любой прохожий прочтет: «Лештуков и Рехтберг. Патентованная фабрика всеобъемлющей любви по гроб».
Лештуков (с кривою усмешкою). Без отпуска, ни оптом, ни в розницу.
Маргарита Николаевна (быстро оглядевшись). Жалуешься?
Лештуков (молчит). Маргарита Николаевна. Да разве я уж такая злая?
Лештуков (насильственно улыбается). Хоть мучь, да люби!
Лицо Маргариты Николаевны вдруг все задрожало и побледнело, глаза затуманились и заискрились, губы сложились в странную гримасу – и ласковую, и хищную. Она тяжело налегла на руку Лештукова и на мгновение прильнула к нему.
Маргарита Николаевна. Милый вы… милый мой
Лештуков. Маргарита!..
Маргарита Николаевна (отшатнулась от него; голосом совершенно спокойным и с совершенно спокойным лицом). Пожалуйста, пожалуйста… не делайте диких глаз и воздержитесь от декламации. Мы на улице, и я ничуть не желаю, чтобы нас приняли за только-что обвенчанных новобрачных.
Со смехом уходить налево.
Джулия, одна, выжимает мокрые костюмы и ворчит про себя.
Джyлия. «Миньона». Все картина. Вечно о картине. Не понимаю. Так любить картину, когда… Да ведь вот она – я, Миньона его. Мой портрет вот и вся его картина. Чудак!
Альберто выходит из моря, садится на борт лодки, закуривает трубочку и смотрит на Джулии, посвистывая с угрюмым видом.
Джyлия. Ты долго ездил сегодня. Много заплатил тебе синьор Андреа?
Альберто. По обыкновенно, две лиры. Откуда y тебя эта роза?
Джyлия. Да он же дал, синьор Андреа.
Альберто. Дай-ка мне.
Джyлия. Изволь!
Альберто взяв розу, понюхал, повертел в руках и швырнул далеко в море.
Джyлия (вспыхнув). Ты я вижу, опять сбесился?
Альберто. Эй, Джулия, берегись! У меня глаза есть.
Джyлия. А y меня есть руки, чтобы глаза твои выцарапать. Право, хоть бы знать: откуда ты взял власть надо мною? Я тебе сказала: что дальше будет, посмотрим, а покуда ты мне ни муж, ни жених, ни любовник, и я делаю, что хочу.
Альберто. Хороших дел ты хочешь. Ты думаешь, я не вижу, к чему ты ведешь? Молодая ты девчонка, а завертеться хочешь. Ну, да ладно, – этому не бывать. Ты к нему позировать больше не пойдешь.
Джyлия. Вот как! значить, ты мне запретишь?
Альберто. Не тебе, а ему.
Джyлия. Ты, Альберто, кажется, воображаешь, будто ты один мужчина на свете, а остальные все бабы и тряпки. Прикрикнешь ты на них, и они спрячутся по углам и все сделают по-твоему. Запрещать такому человеку, как синьор Андреа, легко на словах…
Альберто. Ты увидишь, ты увидишь.
Джyлия. И ты думаешь, он тебя послушает?
Альберто. Послушает, если…
Джyлия. Ну?
Альберто. Если жив быть хочет.
Джyлия. Э… угрозы? Вот что!.. Так знай же ты, мой любезный, что послушает тебя синьор Андреа, или не послушает, мне дела нет. Я, слышишь ты, я, а не он хочу, чтобы он рисовал меня. Я хочу быть на его картине. Хочу, чтобы меня видели в Риме и в России, и на всем белом свет, чтобы все знали, что была такая девушка, как я… такая красивая! И ты в это дело не мешайся, говорю тебе. Слышал?
С вызовом смотрит на него, потом, резко повернувшись, гордою, медленною походкою поднимается на лестницу веранды.
Альберто. Слышал. Мое дело предупредить, а послушать или нет ваше.
Ларцев, Кистяков и Леман переходят глубину сцены от spiаggiа.
Альберто (пропустив мимо своя Кистякова и Лемана, остановил Ларцева). Синьор Андреа, я желал бы сказать вам несколько слов.
Ларцев. Вы как будто расстроены? Надеюсь, не случилось никакой беды?
Альберто. Видите ли, синьор, я много доволен вами. Вы щедры, господин, и даете хорошо зарабатывать бедному человеку.
Ларцев. Без предисловий, Альберто. В чем дело?
Альберто. Дело простое, синьор. Зачем вы сбиваете с пути Джулию?
Ларцев. Я? сбиваю Джулию с пути? Альберто! Как вы смеете задавать мне такие вопросы?
Альберто. Простите, синьор. Конечно, я помню расстояние между нами. Но когда речь идет о моей невесте…
Ларцев. Джулия ваша невеста? Давно ли?
Альберто. Я посватался к ней в день Троицы.
Ларцев. И она приняла ваше предложение?
Альберто. Нет, не хочу лгать. Она не сказала мне ни да, ни нет. Сказала: подожди, а я подумаю… Она ведь еще так молода, синьор. Но она скажет да, синьор, клянусь вам, что скажет… если только… если…
