Александр Амфитеатров
Пять пьес
Действие IV
Картина I
У Верховских. Сердецкий, Митя, Лида.
Сердецкий. И давно, Лидочка, началось это?
Лида. С того самого дня, как мама вернулась из деревни, от бабушки. Она приехала с вокзала и никого не застала дома. Я была в гимназии, Митя тоже, папа в бани. Приходим, обрадовались, стали ее целовать, тормошить; и она тоже рада, целует нас. А потом бух! упала на ковер: истерика! Хохочет, плачет, говорит несвязно… больше двух часов не приходила в себя.
Митя. Раньше этого никогда не бывало.
Сердецкий. Странно. Совсем не похоже на нее.
Лида. Вот с тех пор и нашло на маму. Ничем не можем угодить: такая стала непостоянная. Приласкаешься к ней, – недовольна: оставь! не надоедай! ты меня утомляешь! Оставишь ее в покое обижается: ты меня не любишь, ты неблагодарная! вы все неблагодарные! если бы вы понимали, что я для вас сделала.
Митя. Неблагодарностью она всего чаще нас попрекает. А какие же мы неблагодарные? Мы на маму только-что не молимся.
Лида. Истерики y мамы каждый день. Но уж вчера было хуже всех дней. Досталось от мамы и нам, и папе. И ведь из-за каких пустяков!
Митя. Я без спроса ушел к Петру Дмитриевичу.
Лида. Ах, разлюбила мама, совсем разлюбила Петра Дмитриевича. И в чем только он мог провиниться, не понимаю?
Митя. Встречает его холодно, молчит при нем, едва отвечает на вопросы.
Лида. А нам без него скучно: он веселый, смешной, добрый…
Митя. Намедни, на именины, подарил он мне револьвер, тоже что было шума!
Сердецкий. Ну, револьвер-то тебе, и в самом деле лишний. Еще застрелишь себя нечаянно.
Митя. Помилуйте, Аркадий Николаевич! Маленький я, что ли? Да я в тир пулю на пулю сажаю… Весь класс спросите. Я такой!
Лида. Раньше, мама сама обещала ему подарить.
Митя. А тут рассердилась, что от Петра Дмитриевича, и отняла.
Лида. В стол к себе заперла. Тоже говорить, что он себя застрелит.
Митя. А я пулю на пулю… Вы, Аркадий Николаевич, попросите, чтобы отдала.
Сердецкий. Хорошо, голубчик.
Митя. А то я всему классу рассказал, что y меня револьвер… дразнить станут, что хвастаю. Да, наконец, не век мне быть гимназистом… Какой же я буду студент, если без револьвера?
Голос Людмилы Александровны:
Лида! Митя!
Сердецкий. Мама зовет. Идите.
Дети уходят. Голос Людмилы Александровны:
Кто из вас опят взял мои газеты?
Митя. Я мамочка… я думал…
Людмила Александровна. Ведь это же несносно, наконец! Сколько раз просила не трогать…
Сердецкий. Какой раздраженный тон… И из-за таких пустяков?
Верховский и Синев выходят из кабинета, в горячей беседе.
Верховский. Что ты ко мне пристал? «Больна, больна». Знаю без тебя, что больна.
Синев. А, если знаете, лечите. Нельзя так… Здравствуйте, Аркадий Николаевич.
Верховский. Вот-с, не угодно ли? Яйца курицу учат. Вздумал читать мне нотации за Людмилу. Да кому она ближе-то – тебе или мне? кто ей муж-то? ты или я?
Синев. Но если y вас не хватает характера повлиять на нее?
Верховский. А ты сунься к ней со своим влиянием, пожалуйста, сунься. Посмотрю я, много ли от тебя останется. Пойми, до того дошло, что спросишь ее о здоровьи так и вспыхнет порохом. Вчера даже прикрикнула на меня: нечего, говорить, интересоваться мною. Умру, – успеете похоронить… Меня так всего и перевернуло… Второй день не могу забыть… Ну, да в сторону это. Авось, Бог милостив, все образуется как-нибудь, а спорами дела не поправишь. расскажи-ка лучше свои новости. Двигается ревизановское дело или по-прежнему ни взад, ни вперед?
Синев. иссушило оно меня, Степан Ильич, не рад, что и поручили.
Сердецкий. Как? оно y вас? Вот интересно.
Верховский. А вы не знали?
Сердецкий. Я только-что из деревни.
Верховский. Людмила говорила мне, что встретила вас y Елены Львовны. Ну, что, дорогой Аркадий Николаевич, как вы ее нашли?
Сердецкий. Людмилу Александровну?
Верховский. Да. Какова она была там?
Сердецкий. Да, нехороша, очень нехороша…
Синев. Вы в одно время съехались в Осиновке?
Сердецкий. Не совсем. Я приехал к Елене Львовне четвертого октября, а Людмила Александровна двумя днями позже, шестого.
Верховский. Как шестого? Вы путаете, голубчик: пятого, а не шестого.
Сердецкий. Шестого, Степан Ильич, я отлично помню.
Синев. Нет, вы ошибаетесь. Действительно пятого. Я сам, провожал. Людмилу Александровну на вокзал, потом, обедал с товарищами в Эрмитаже, потом поехал к покойному Ревизанову, а в ночь с пятого на шестое и зарезали его, беднягу…
Сердецкий. Может быть… Да, да. Конечно, вы правы… Память иногда изменяет мне.
Синев (Верховскому). Дикое, Степан Ильич, фантастическое дело. Глупо, просто и непроницаемо. Ни малейших следов. Пришла таинственная незнакомка, воткнула человеку нож между ребер, ушла и канула в воду…
Сердецкий. А что с наездницею, с этой Леони? Так, кажется, ее зовут?
Синев. Да. Ее освободили.
Сердецкий. Но я читал: Ревизанов убит её кинжалом, y них в вечер пред убийством вышла крупная ссора?
Синев. Совершенно верно. Тем не менее она вне подозрений. Она доказала свое аlibi.
Верховский. Просто голова идет кругом. Кто же убил?
Синев. Чорт убил. Только на него и остается свалить, блого, все стерпит.
Сердецкий. Так что вы теряете надежду найти убийцу?
Людмила Александровна показывается в дверях направо.
Синев. Почти. А славный бы случай отличиться. Выслужился бы.
Людмила Александровна. Выслужиться чужим горем, чужою гибелью? Я считала вас добрее, Петр Дмитриевич.
Синев. Что же мне делать, кузина, если мое рукомесло такое, чтобы «ташшить и не пушшать»? Да где уж. Сам Вельзевул сломит ногу в этой путанице… Вы поймите: ушла она из гостиницы…
Людмила Александровна. Петр Дмитриевич, вы уже двадцать раз терзали мои нервы этою трагедией. Пощадите от двадцать первого.
Синев. Слышите, Аркадий Николаевич, как она меня пиявит? И теперь она со мною всегда в таком милом тон.
Людмила Александровна. Что вы сочиняете?
Синев. Сочиняю? Нет, извините. Жаловаться, так жаловаться. Мне от вас житья нет. Вы на меня смотрите, как строфокамил на мышь пустыни: ам – и нет меня. Главное, не приложу ума, за что?.. Ведь я невинен, как новорожденный кролик.
Лида (входит). Мама, Олимпиада Алексеевна заехала за тобою кататься.
Людмила Александровна (несколько мягче чем ранее говорила). Где же она?
Лида. Сидит в классной, говорит с Митей. Послала меня просить тебя, чтобы одевалась.
Людмила Александровна. Хорошо, скажи, что сейчас буду готова… Проси ее пока ко мне.
Лида уходит.
Степан Ильич, мне денег надо.
Верховский. Сколько угодно, матушка, сколько угодно. Но… ты опять куда-то с Липкой?
Людмила Александровна. Да, едем кататься, а потом за покупками. Может быть, в оперетку сегодня вечером поедем.
Верховский. Значить, на весь день?
Людмила Александровна. Может быть, и на весь день.
Верховский. Воля твоя, Людмила Александровна, а я этого не понимаю. То есть до чего, в последнее время, распустила себя эта Олимпиада, вы, Аркадий Николаевич, и вообразить не можете. Вся Москва кричит об её беспутствах. Там и доктор какой-то, и скрипач, и пианист. А Милочка, чем бы обуздать ее, да образумить…
Людмила Александровна. Оставьте Липу в покое. Кому она мешает?
Верховский. Милочка, да ведь безобразно, скверно, бессовестно… Совесть в ней, совесть пробудить надо.
Людмила Александровна. Совесть?.. А какая польза будет, если в ней проснется совесть? Теперь она весела, счастлива, а тогда одною унылою и печальною Магдалиною будет больше в Москве только и всего.
Синев. Что это вы, Людмила Александровна? С подобными парадоксами можно Бог знает куда дойти. Если сегодня хорошо, чтобы совесть спала, так завтра, пожалуй, покажется еще лучше, чтобы её вовсе не было.
Людмила Александровна. Не мне отрицать совесть, Петр Дмитриевич. Я всю жизнь прожила по совести. Вы приписываете мне мысли, которых я не имела. Я сказала только, что y кого нечиста совесть, счастлив он, если её не чувствует. Вот что. И если совесть грызет душу, я… я не знаю… мне кажется… можно пуститься, на что хотите, – на пьянство, на разврат, только бы не слыхать её. только бы забыть. Липа счастливица. Она грешить, даже не подозревая, что она грешница. Ну, и оставьте ее. Это ей надо для её счастья, пусть будет счастлива.
Синев. Помилуйте, Людмила Александровна. По вашей логик, – другому понадобится для своего счастья людей убивать… Что же? пусть убивает?
Людмила Александровна. Убивать, убивать – все убивать! Как вы скучны с вашими убийствами, Петр Дмитриевич… Вы не умеете спорить, иначе, как крайностями… Дай же мне денег, Степан Ильич!
Уходит с мужем в кабинет, налево.
Синев. Что вы на это скажете?
Сердецкий. Боюсь и думать, него, что говорить.
Синев. Психическое расстройство, вот как это называется, сударь вы мой. А откуда оно взялось? знак вопросительный. Но знаю одно: здоровые люди, как была Людмила Александровна, не сходят с ума, ни с того, ни с сего, в две-три недели сроком…
Сердецкий. Людмилу Александровну рано записывать в сумасшедшая.
Синев. Гм, гм… Вот что, Аркадий Николаевич. Вы старый друг Верховских, я тоже. Давайте поговорим откровенно.
Сердецкий. Очень рад, Петр Дмитриевич.
Синев. Вот вам первый вопрос: вы вполне уверены, что Людмила Александровна приехала к Елен Львовн, в Осиновку, шестого октября, а не ранее?
Сердецкий. Вы поколебали мою уверенность, но… как я помню: да, шестого утром.
Синев. Утром?
Сердецкий. Утром. В этом-то я уверен.
Синев. А я в свою очередь уверен, что проводил ее в Осиновку с четырех-часовым поездом пятого октября в субботу.
Сердецкий. Стало быть, Людмила Александровна…
Синев. Либо почему-то ехала в Осиновку, вместо четырех часов, целую ночь, либо провела эту ночь неизвестно где. В Москве её не было.
Сердецкий. У Елены Львовны тоже.
Синев. Где же она была?
Сердецкий (насильственно улыбается). Уравнение с тремя неизвестными.
Синев. Затем… Тьфу, черт! как трудно говорить о подобных вещах, когда дело касается любимого, близкого человека… Скажите, Аркадий Николаевич, не замечали вы ничего между Людмилою Александровною и покойным Ревизановым?
Сердецкий (вздрогнул). А! мое предчувствие… (Вслух). Нет, ничего… а разве?..
Синев. Не знаю, какой именно, но есть y неё в душе осадок от этой проклятой истории. Знаете ли, например, с каких пор она стала относиться ко мне, как к врагу? Как только узнала, что мне поручено следствие по ревизановскому делу. Еще накануне мы были друзьями. А как мне тяжело потерять расположено Людмилы Александровны, – сами судить можете. Я свыкся с нею с детских лет. Уважение этой женщины моя совесть. И вот…
Людмила Александровна и Олимпиада Алексеевна входят.
Олимпиада Алексеевна. Ба! знакомые все лица… (Синеву). Что, ловец великий? Говорят, все ловишь, да никак не поймаешь? А твоя Леони чудо женщина. Спасибо, что выпустил ее на волю. Она теперь y меня частая гостья… Если хочешь, я представлю тебе ее. Людмила.
Людмила Александровна. Зачем?
Синев. Да, уж вот именно: только этого не доставало. Вы, Липочка, такое иногда хватите, что только плюнь, да свистни.
Олимпиада Алексеевна. Почему же нельзя? Что тут особенного?
Синев. Вводить в порядочный дом Бог знает кого!
Олимпиада Алексеевна. Но ею теперь все интересуются, она в моде, она на расхват. Я просто не понимаю вашего равнодушие. Есть случай познакомиться с общественною деятельницею, а вы…
Синев. Что-о? Леони общественная деятельница?! Липочка! вы не здоровы.
Олимпиада Алексеевна. Ну, да, или как там это называется?
Синев. В чем же это её общественная деятельность обнаружилась? Интересно.
Олимпиада Алексеевна. Ну, вот… убила там она… или хотела убить…
Синев. Деятельность!
Олимпиада Алексеевна. Да что ты к словам привязываешься? Скажите, какую добродетель на себя напустил! Так – привезти ее к тебе, Мила?
Людмила Александрова. Как хочешь. Мне все равно.
Олимпиада Алексеевна. Привезу. Она тебя развлечет. Все же, новое лицо новое ощущение.
Синев. Знаете что, Липочка?
Олимпиада Алексеевна. Что?
Синев. Посажу-ка я вас в острог? а?
Олимпиада Алексеевна. Тьфу! типун тебе на язык.
Синев. Да, право. Там вы этих новых лиц и новых ощущений насмотритесь, сколько хотите…
Олимпиада Алексеевна. Дурак… Ну, тебя! пошел прочь дай с умным человеком поговорить… Аркадий Николаевич! милый человек! похорошел как, посвежел… сразу видно, что из деревни.
Сердецкий. Благодарю за комплимент и отвечаю тем же.
Олимпиада Алексеевна. Вот кого люблю за обычай. Всегда в дух, всегда бодр и весел, как соловей…
Сердецкий. Поющий для неувядаемой розы.
Олимпиада Алексеевна. И всегда что-нибудь такое милое скажет. Ах, Аркадий! Николаевич, ума не приложу, как это мы с вами пропустили время влюбиться друг в друга.
Сердецкий. Это, вероятно, оттого произошло, что я тогда слишком много писал, а вы слишком мало читали.
Олимпиада Алексеевна. А когда стала читать, то уже оказалась героинею не вашего романа?
Сердецкий. Все мы из героев вышли.
Олимпиада Алексеевна. А последняя ваша повесть прелесть. Все в восторге. Ты читала, Людмила?
Людмила Александровна. Нет еще.
Олимпиада Алексеевна. О, чудное чудо! о, дивное диво! Как же это? Прежде ты знала все произведения Аркадия Николаевича еще в корректуре…
Людмила Александровна. Не успела… Я в последнее время почти ничего не читаю… времени нет.
Олимпиада Алексеевна. Помилуй! в твоем будуаре целые горы книг. И знаешь ли? Я удивляюсь твоему вкусу. Дело Ласенера, дело Тропмана, Ландсберга, Сарры Беккер, что тебе за охота волновать свое воображение такими ужасами?
Синев (Сердецкому тихо). Слышите?
Олимпиада Алексеевна. Бррр… брр… брр… меня все эти покойники по ночам кусать приходили бы.
Синев. Вот начитаетесь всяких страстей, а потом и не спите по ночам.
Людмила Александровна. Кто вам сказал, что я не сплю?..
Синев. Степан Ильич, конечно.
Людмила Александровна. Степан Ильич сам не знает, что говорит. Ему нравится воображать меня больною…
Олимпиада Алексеевна. Но зачем же горячиться, Милочка?
Сердецкий. Вкусу Людмилы Александровны вы напрасно удивляетесь. Теперь в Москве в моде перечитывать cаuses celebres.
Синев. Всех взбудоражило убийство Ревизанова…
Олимпиада Алексеевна (зажимает уши). Ах, ради Бога, не надо об этом деле… Его слишком много в этом дом!
Людмила Александровна. Что ты хочешь этим сказать?
Олимпиада Алексеевна. Я понимаю, что смерть близкого знакомого, да еще такая внезапная, может потрясти, выбить из обычной колеи. Но всякому интересу бывает предел: y тебя он переходить уже в болезненную нервность какую-то. Я сейчас видела газеты: ты отметила в них красным карандашем все, что касается ревизановского убийства.
Синев (Сердецкому тихо). Слышите?
Олимпиада Алексеевна. Знакомые приезжают к вам в дом, словно для того только, чтобы беседовать о Ревизанове: о чем бы ни начался разговор, ты в конце концов сведешь его к этой ужасной теме.
Людмила Александровна. Однако, сейчас свела его ты, а не я. А интересом к этому делу меня заразил Петр Дмитриевич. Сам же он, на первых шагах, все советовался со мною.
Синев (слегка смутился). Что правда, то правда.
Людмила Александровна. А теперь удивляется, что я увлекаюсь ролью добровольного следователя, и тоже, как он, строю системы и предположения.
Сердецкий. Так что вы выработали свой взгляд на убийство?
Людмила Александровна. Да.
Сердецкий. Это интересно.
Людмила Александровна (с безумною решимостью). Хотите, расскажу?
Сердецкий. Пожалуйста.
Синев. Гм… гм… послушаем…
Олимпиада Алексеевна. О, Господи! Милочка в роли следователя!
Людмила Александровна. Так слушайте. Убийство это не преднамеренное… это прежде всего.
Синев. Вполне согласен: внезапно, случайное убийство случайно попавшим под руку оружием.
Людмила Александровна. Да, дело случая. Может быть, необходимого, фатального, но все же случая, а не злого намерения. Это – повторяю прежде всего. Заметьте.
Синев. Заметили, заметили. Продолжайте.
Людмила Александровна. Вы знаете, что за человек был Ревизанов. Знаете, как оскорблял он людей – и больше всех именно нас, женщин. Он относился к нам, как к рабыням, как к самкам, как укротитель к своему зверинцу. Жертв y него было много.
Олимпиада Алексеевна. Mille e tre!
Людмила Александровна. Представьте теперь, что одна из них бунтует. Она утомлена изысканностью его издевательств, довольно их с неё. Но он неумолим, именно потому, что она бунтует, что она смеет бороться против его власти. И он не по любви… о. нет! а просто по скверному чувству: ты моя раба, я твой царь и Бог! гнет ее к земле, душит, отравляет каждую минуту жизни, держит ее под постоянным страхом… ну, хоть своих разоблачений, что ли. Представьте себе, что она женщина семейная, уважаемая… и вот ей приходится быть при этом негодяе наложницею… хуже уличной женщины… ненавидеть и принадлежать… поймите, оцените это!
Синев. Эка фантазия-то y вас! Слушайте, Аркадий Николыаевич: как раз тема по вас… вы психологию любите.
Людмила Александровна. И она хитрит с ним, покоряется ему, назначает свидание… и на свидании чаша её терпения переполнилась… и она убила его, а обстоятельства помогли ей скрыться. Что же? по-вашему, когда вы знали Ревизанова, не могло так быть? Не могла убить Ревизанова такая женщина?
Синев. Выдала бы она себя непременно, голубушка, и уже давным давно. Русские интеллигентные убийцы еще умеют иногда ловко исполнить преступление, но укрыватели они совсем плохие. Совестливы уж очень. Следствие их не съест, сами себя съедят.
Людмила Александровна. Значить, вы не согласны со мною? Не так дело было?
Синев. Нет. Вы сочинили эффектный французский роман с уголовщиною, – и только.
Людмила Александровна. У меня фантазии, может быть, слишком много, а y вас уж слишком мало, Петр Дмитриевич. В вашем, деле это большой порок. Вы никогда не выслужитесь… Идем, Липа. До свиданья, господа…
Уходят. Синев стоит в глубокой задумчивости.
Сердецкий. Да, да… что-то она прячет в себе прячет от всех, даже… обидно немножко, даже от меня. И что-то тяжелое, скверное, ядовитое… Жаль ее, бедную, жаль.
Синев (быстро шагает взад и вперед по сцене). Послушайте: ведь, было время, когда Ревизанов считался женихом Людмилы Александровны?
Сердецкий. Да.
Синев. Не думаете вы, что они того… возобновили? а?
Сердецкий. Как вам не стыдно!
Синев. Стыдно, стыдно, очень стыдно, да в таком затруднены поневоле бесстыдником станешь.
Сердецкий. Ревизанов был прямо противен Людмиле Александровне, она его ненавидела.
Синев. Вот именно, как вы изволили выразиться, он был ей уж как-то слишком противен, точно напоказ
Сердецкий. Пожалуй…
Синев. Под откровенною ненавистью очень часто таится скрытая влюбленность.
Сердецкий. О, да, гораздо чаще, чем думают.
Синев. А ведь покойный был надо же признаться – мужчина обаятельный и, кроме того, нахал великий: обстоятельство весьма важное. Дон-Жуаны его типа видят женщину насквозь и показных ненавистей не боятся. Они умеют ловить момент.
Сердецкий (задумчиво). Да, да, вы правы. У женщин это бывает. Сейчас негодяй! мерзавец! презренный! А через минуту – случился чувственный порыв да подвернулись мужские объятия… глядь, вот тебе на! – уже не негодяй, а милый, хороший, прекрасный…
Синев. Вот видите!..
Сердецкий. Следовательно, вы полагаете…
Синев. Что Ревизанов увлек Людмилу Александровну: между ними, вероятно, были свидания; и… и тогда объясняется, где она провела таинственные часы, когда её не было ни дома, ни в деревне.
Сердецкий. Не похоже все это на Людмилу.
Синев. А между тем все данные говорят за мое предположение. И её таинственное исчезновение, и этот посмертный интерес к человеку, которого она будто бы ненавидела, и удрученное состояние, небывалая замкнутость в самой себе, очень похожая на раскаяние, на поздния угрызения совести…
Сердецкий. В чем?
Синев. Как в чем? Да разве может легко отозваться падение на такой женщине, как Людмила Александровна?
Сердецкий. Да… вы вот о чем.
Синев. Я уверен, что они Ревизанов и Людмила Александровна виделись в ночь пред тем, как этот несчастный был зарезан…
Сердецкий. Но, ведь в таком случае…
Синев (холодно). Что?
Сердецкий. В таком случае… ее могут… тоже подозревать?.
Долгое молчание.
Синев. А, вы думаете, я ее не подозреваю?
Сердецкий в ужасе, отшатнулся.
Если бы я хотел… Да другой следователь давно бы арестовал ее!..
Сердецкий. Бог с вами! Да где же данные?
Синев. Мы только-что пересчитали их.
Сердецкий. Ничего определенного, одни предположения.
Синев. Эх, милый человек, сотни людей шли на Сахалин на основании гораздо слабейших улик.
Сердецкий. Да ведь вы всю жизнь её знаете… безупречную, чистую!.. Такое прелестное возвышенное существо…
Синев. Как будто совершают преступления только изверги рода человеческого. Как будто нет моментов, когда преступление – стихийная необходимость, когда оно подвиг? Где ваша психология, Аркадий Николаевич?
Сердецкий. Ах, батюшка! психология хороша, пока судишь да рядишь вчуже, а тут своя беда…
Синев. Этот рассказ её… это волнение… Да ведь она себя головою выдала. Вы сами свидетель.
Сердецкий. Нет, нет, нет! Я ничего не слышал, ничего не знаю.
Синев… А, Бог с вами! Что я вас повесткою что ли вызываю для дачи показания?.. Вы ничего не знаете, а я ничего не хочу знать. Слышите? Не хочу. И, пока хоть одна улика против неё останется мне не ясною, пока они не окружать меня со всех сторон, не прижмут меня в угол, я не наложу на нее руки. Вопреки убеждению, вопреки внутреннему голосу, который кричит мне, что она убила, – я ее не трону.
Сердецкий… Но если?..
Молчание.
Синев. Дружба дружбой, а служба службой. У всякого, батюшка Аркадий Николаевич, есть свой долг, и, как ни тяжело, а исполнять его надо…
Голос Верховского.
Митя! Лида! что это я дозваться никого не могу? Ребятки! где вы?
Синев. Степан Ильич идет сюда… Я слишком взволнован, чтобы встретиться теперь с ним… Извинитесь за меня… До свиданья.
Сердецкий. До свиданья. Но… Петр Дмитриевич!
Синев. Я сказал вам: буду ждать, пока могу… а потом не не взыщите!
Уходить.
