Александр Амфитеатров
Пять пьес

Ларцев. По вашей выразительной физиономии легко догадаться, что значить это если. Успокойтесь. Мне столько же дела до вашей Джулии, как вон до той волны. Она красивая девушка. Я художник. Вот теперь затеял писать «Миньону»: вы ведь, кажется, были y меня в мастерской, видели?.. Более подходящей модели, чем Джулия, я представить себе не могу. Я натурщиц десять переменил, пока не нашел. Затем, y нас с Джулией точно такие отношения, как с вами. Вы возите меня в лодке по морю это доставляет мне удовольствие, я вам плачу. Джулия позирует для меня час другой, это полезно моей картине, – я плачу. Вот и все.

Альберто. Все это так, синьор. Я и сам полагал, что такой прекрасный господин не захочет ставить ловушку бедной девушке. Но ведь вот оказия. Вы, я вам верю, вы ничего не хотите дурного, синьор, а девка-то в вас влюбилась. Честное слово, влюбилась.

Ларцев. Полно вам, Альберто! У вас, бедных южных чертей, воображение вечно отравлено любовью и ревностью.

Альберто. Нет, уж вы мне, синьор, поверьте. Ведь я ее люблю. У нас, влюбленных, особенное чутье. Мы чуем соперника, как собака лисицу. Она, синьор, думает, что вы и живете-то здесь для неё.

Ларцев. В этом, как вы слышали, она не ошибается.

Альберто. Нет, для неё, для неё самой, а не для картины. Оставьте вы Джулию, синьор. Ну ее к бесу, эту вашу картину.

Ларцев. Как «ну ее», Альберто? Бог с вами! Да ни за что! Я не ремесленник, не поденщик; мне мое искусство дорого.

Альберто. Вам жаль малеванного полотна, а живых людей вы не жалеете. Ведь вы нехотя можете погубить девушку, а с нею и меня. Да уж что скрывать? Прежде, чем меня-то, и себя. Потому что, если Джулия меня бросит, мне жить не дня чего. Но обиды этой я ни вам, ни ей не прощу.

Ларцев. Вы меня не пугайте, Альберто. Я этого терпеть не могу. Говорят вам, черт возьми, толком, что до вашей Джулии мне нет никакого дела.

Альберто. Ах, синьор. Да ведь Джулия молода, красива, любит вас. Что же вы, деревянный что ли? Сегодня нет дела, завтра нет дела, а после завтра глядь, и закипела кровь. Бросьте вы эту картину, синьор. Право, бросьте. Ну, пожалуйста! Для меня бросьте…

Ларцев. Чудак вы, Альберто!

Альберто. А то найдите себе другую, как вы ее там зовете? Миньону, что ли? Не одною Джулией свет сошелся?

Ларцев. Да слушайте же вы, упрямая голова. Неужели вы не понимаете, что вы, собственно, даже и права не имеете приставать ко мне с этим. Какой вы жених Джулии? Она вас не любит; пойдет за вас или нет, неизвестно: вы сами сознались. Вы ревнуете Джулию ко мне. Зачем же вы не ревнуете ее ко всей золотой молодежи, что вьется вокруг неё, нашептывает ей нежности, берет ее за подбородок, щиплет, обнимает? Ведь y меня в мастерской ничего подобного быть не может.

Альберто. Я знаю, синьор.

Ларцев. Да и сами вы – какой святой! Джулия еще не царапала вам глаза за то, как вы учите форестьерок плавать?

Альберто. За что же, синьор? Это мое ремесло. Во всяком ремесле есть своя манера.

Ларцев. Вот как? Отлично. И y меня есть своя манера: брать хорошую натурщицу там, где я нахожу.

Альберто. Это ваше последнее слово, синьор?

Ларцев. Последнее, решительное, окончательное, и баста толковать об этом.

Альберто (бледен, говорить тихо, раздельно, внятно). Так вот же вам, синьор, и мое последнее слово. Если Джулия еще раз будет y вас в мастерской, мы враги. И чем скорее уедете вы из Виареджио, тем лучше для вас. Имею честь кланяться!

Уходить.

Ларцев. Вот не было печали, черти накачали!

Занавес.

Действие II

Хорошо меблированный салон буржуазного типа, устроенный в нижнем этаж старинного дома. Комната, окнами на улицу, центральная в доме, А потому со множеством выходов. Все окна, двери, притолоки очень глубокие. Налево, в глубине сцены, витая лестница: ход в мастерскую Ларцева. Прямо – широчайшее окно, дверь на улицу; она – с белыми, как снег, домами и известковой мостовой. Через улицу, насупротив дома, маленькая «боттега» (бакалейная лавка с винною продажею) и проспект с олеандровыми деревьями. Направо, в самой глубине, дверь в смежную комнату, А ближе к рампе другая – широкий и красивый выход, с колоннами на внутреннюю парадную лестницу, открытый, без створок. Налево две двери: одна в глубине, близ лестницы – к Ларцеву; другая, возле рампы – в кабинете Лештукова. Сводчатый потолок росписан плохою живописью. На стенах превосходные, старые часы, нисколько порядочных копий старых художников. На некоторых дверях начаты и не кончены наброски масляными красками; голова девушки, моряк с трубкою в зубах, фантастическое чудовище со змеиным хвостом. Посреди комнаты круглый стол, с остатками только-что конченного обеда. При подняли занавеса, русская компания шумно встает из-за стола. Маргарита Николаевна сейчас же проходить по широкой лестнице направо, наверх. Прислуга, две дюжия итальянки, поспешно убирают со стола и выносят его. Лештуков проходит к качалке, помещающейся между парадной лестницей налево и рампою, садится, вынимает из кармана несколько русских газет и просматривает одну за другою, роняя их потом на пол. Вечер, красный свет заката.

Франческо (очень красивый, рослый, широкогрудый и широкоплечий молодец великорусского типа, в рубенсовской бородке; одет итальянцем больше всех итальянцев; в рубашке фантэзи с широчайшим поясом, по которому ползет цепочка с тяжеловесными брелоками; белые туфли-скороходы, пестрейший длинный галстук с огромным солитером в булавке; персты также блещут камнями). Бог напитал, никто не видал, А кто и видел, тот не обидел. Берточке с Амальхен, хозяюшкам прелестным, наше собственное мерси и грациэ. Всей честной публике за компанию нижайшее.

Амалия. Благодарите Дмитрия Владимировича: мы все сегодня y него в гостях; А то негде бы и пообедать: в верхней столовой ремонт.

Кистяков. А пречудесно это вы придумали, милые барышни, – дом нанять. Куда привлекательнее отельного житья.

Франческо. Главное: харч хорош. Пишша русская. Помилуйте: борщ ели. В Италии борщ! Ровно в большом Московском.

Кистяков. Смотрите, только не прокормитесь. Берете дешево, кормите жирно, – сведете ли концы с концами?

Амалия. Да ведь мы о выгоде не мечтаем: больше для компании и удовольствия.

Леман. Небось, не прогадают. Немки на обухе рожь молотят.

Амалия. Ах, ах, ах, какой!

Берта. Сам-то кто?

Амалия. Уж какие мы немки! На Васильевском острову родились, по-немецки двух слов связать не умеем.

Берта. А, главное, только с таким нахлебником, как Леманчик, молотить рожь на обухе. Вы, душечка, которую неделю «не при суммах-с»?

Леман. Ш-ш-ш! Счеты меркантильные не должны тревожить уши благородные.

Амалия. Кофе, господа, как всегда, в салоне, наверху.

Кистяков. Бениссимо.

Лештуков. Господ курильщиков просят честью туда же.

Кистяков. Да, уж знаем, знаем.

Бежит на верх по парадной лестнице.

Лештуков. Мне, Берта Карловна, если можно, прикажите подать сюда.

Берта. Конечно, можно.

Амалия. Как же? А пение-то? Джованни хотел придти. Неужели не придете слушать?

Наверху раздается несколько небрежных аккордов, потом модный вальс, играемый довольно дилеттантскою рукою.

Леман. Слышите? Маргарита Николаевна уже возбряцала.

Лештуков. Газеты из России пришли. Надо просмотреть.

Франческо. И я спою.

Леман. Да ну? Падите, стены Иерихонские!

Франческо. Да-с, насчет чего другого, а, что касающее силы в грудях, вне конкуренции-с.

Стучит кулаком в грудь.

Намедни y маестры…

Амалия. Ах, маэстро!

Берта. Ах, маэстро!

Франческо осматривает их строго и величественно.

Лештуков. Что же намедни y маэстро, Франческо?

Франческо. Дует он дал нам с Амалией Карловной…

Леман. Ангел мой, говорят «дуэт», А не дует. Дует из окна, А дуэт из оперы.

Амалия. Ай, Леман! ай, Леман! Как неудачно!

Берта. Воздуха, воздуха!

Бежит и открывает дверь на улицу.

Амалия. Не растворять дверей: соберете к Дмитрию Владимировичу пыль со всего города.

Лештуков. Ничего. А то здесь ужасная жара.

Франческо (возвышает голос, очень недовольный, что о нем как будто забыли). Дал нам маестро дует с Амалией Карловной…

Амалия. Ах, это вы про «Гугеноты» хотите рассказать?

Франческо. Про их самые. Голосочки наши вам, господа компания, известны. Выучили мы урки, приходим к маестре… Кантато? Чрезвычайно, много кантато, маестро. – Ведремо… И зовет к пьянину-с. У Амальхен сейчас бледный колер по лику и трясение в поджилках. Потому он, по дамской слабости, маестру ужасть как обожают, А боятся, так даже до трепета-с.

Амалия. Ах, маэстро!

Франческо. А мне так довольно даже все равно.

Берта. Неправда, неправда, и вы тоже боитесь.

Франческо. Я? (по-итальянски) Ио? (делает перед своим лицом итальянский жест отрицания одним указательным пальцем). MАi!

Амалия. Еще как боитесь-то. Всякий раз, как идти на урок, коньяк пьете.

Франческо. Коньяку я всегда согласен выпить, потому что коньяк бас чистит. Но, чтобы бояться… Дмитрий Владимирович, справедливый господин: ну, с какой статьи мне итальянской маестры бояться? Это им, дамскому полу, он точно грозен, потому что, при малодушии ихнем, форс на себя напущает, в том рассчете, чтобы больше денег брать-с. Либо вот Джованьке, потому что даром учится и голос y него теноре ди грация. Стало быть, без страха к себе, жидкий. А мы, слава тебе Господи-с! Я, Дмитрий Владимирович, бывало, в Нижнем, на ярмарке-с, зыкну с откоса: «Посматривай!».. Через Волгу в Семеновском уезде слышно-с. Могу ли я после этого, при такой аподжио, какого-нибудь маестры бояться?

Лештуков. Решительно не можете.

Франческо. Кто кому чинквелиру за уроки платит? Я ему, али он мне. Странное дело. Я плати, да я же еще нанятого человека опасайся. Удивительная вы после этого публика, братцы мои!

Леман. Да ты не отвлекайся, про дуэт-то расскажи.

Берта (топает ножками). Дуэт, дуэт, дуэт.

Франческо. Хе-хе-хе! что же дует? Очень просто. Маестра сел. Мы стали… Говорю: Амалька, держись!

Амалия. Никогда вы меня Амалькой не называли. Что за гадости?

Франческо. Амалька, говорю, не выдавай! Покажем силу… Запели-с. А он, окаянный, маестра-то, оказывается в каприз своих чувств. Воче, кричит, воче фуори… Это по итальянскому выходит, Дмитрий Владимирович, стало быть, голос ему подавай, звука мало.

Лештуков. Благодарю вас, понял.

Франческо. Воче тебе? Воче? Звука дьяволу? На-ж тебе!.. получай! Амалька, вали!

Поет, что есть силы.

 
Нель оррор ди квеста но-о-о-отте!
 

Как я ревану, как Амалия Карловна реванут – Господи! стекла дрожать, пьянин трепещет, на улице публики полный квартал! А маестра пьянин бросил, за голову лысую руками схватился. Черти, кричит, дьяволы! Голоса! горла! пушки! Что же вы со мною, изверги, делаете? Нешто так можно? Я тебя не слышу, ее не слышу, пианино не слышу, ничего не слышу, рев один слышу. – Что же, маестра? отвечаю ему, вы хотели, чтобы звук дать. А ежели вам угодно, чтобы пианиссимо очень просто… Да как ему змарцировал…

Закрываешь глаза и, повернувшись на одной ножке, с блаженною улыбкою, посылает в пространство воздушный поцелуй.

Вот-с, как мы поем.

Джованни (очень приличный молодой человек показывается в дверях с улицы и останавливается, улыбаясь с вежливым поклоном).

Франческо. А Джованька! Коллега!.. Андьямо сопра. Исполним что-нибудь. Каписко? Квальке коза адората. Амалия Карловна, оркестр наш! андьям!

Бегут вчетвером наверх. Там сейчас же начинается музыка и пение, иногда рукоплескания, смех.

Лештуков просматривает газету за газетою.

Ларцев в рабочей блузе – выглядывает из своей мастерской.

Ларцев. Э! А я вас предполагал наверху. Слышу: Джованни поет. Ну, думаю, значить, Дмитрий Владимирович состоит при пианино. А вы, оказывается, тут уединились.

Опускается вниз.

Лештуков. А вы что размялись?

ЛАpцев. Победу, батюшка, одержал: мазок нашел. Две недели ходил вокруг него, подлеца, вокруг да около. И вдруг сегодня этакое озарение осенило: сам не знаю, как мазнул Гляжу – оно, оно. То есть как раз оно то самое. «Миньона» родилась, батюшка, настоящая Миньона.

Лештуков. Поздравляю. Это называется «точку найти».

Ларцев. Ах, Дмитрий Владимирович. Вы заверните ко мне завтра, непременно заверните. Вы Миньоны не узнаете. Совсем другая стала. И кто бы поверил, что от одного мазка. Ну, право же, от одного. От этакого маленького, маленького…

Лештуков (с завистью). Ишь, счастливец! Как прочно встал на свою стезю. Совсем человеком не от мира сего сделался.

Ларцев. Все мне «Миньона» загородила, и, покуда не сойдет она с моего горизонта, я для всякого прочего интереса человек мертвый.

Вверху из мастерской стучат.

Лештуков. Войдите!

Джулия сходит по лестнице из мастерской. Музыка и пение наверху продолжаются с короткими перерывами. Когда Джулия входит к Ларцеву и Лештукову, Альберто проходить по улице, – входит в боттегу и садится там к столику, за стакан вина.

Ларцев. Ага, моя радость! Где вы пропадали? Прошли через мастерскую? Видели? Вы почти готовы.

Джyлия (отрицательно качает головою, лицо её озабочено и хмуро). Вы слишком добры, синьор Андреа. Это очень красиво, очаровательно… только это не я…

Кивает головою Лештукову.

Добрый вечер, синьор.

Лештуков. Добрый вечер, Джулия. Что вы так строго? Если Миньона не вы, я уж и не знаю, какого сходства еще надо.

Джyлия. Чудно! Изумительно! А все-таки это не я. Это святая! Она так смотрит, будто лестницу на небе видит. А я?.. Ах, да не до Миньоны мне!.. Скажите: я вам нужна еще для вашей картины? Не правда ли, нужна?

Ларцев. Да, Джулия… Если бы вы подарили мне еще два-три сеанса…

Джyлия. Подождите. Синьор Деметрио ваш друг, не так ли? Я могу говорить при нем откровенно, как будто с вами самим?

Лештуков. Если надо, я могу уйти…

Джyлия. О, нет. Напротив, я хотела бы, чтобы все, что я скажу, слышали и знали все хорошие люди на свете. Синьор Андреа, я должна вас предупредить, что эти сеансы могут принести вам большую неприятность.

Ларцев. Знаю, Джулия. Альберто говорил. Только это глупо с его стороны.

Джyлия. Глупо? Скажите: подло! гадко! возмутительно! Но надеюсь, вы не боитесь, синьор? Вы не уступите ему? Я не вещь, чтобы мною распоряжался какой-нибудь матрос. Я хочу этой картины и буду служить вам, покуда вы желаете.

Ларцев. Если вы, Джулия, не боитесь, то я и подавно.

Джyлия. Он черт. От него всего дождешься. Вы будьте осторожны. А я знаю, как уберечь себя. Не видать ему меня, как своих ушей. Пусть ищет себе жену на рынке, такую же грубую мужичку, как он сам.

Ларцев (кротко, но очень серьезно). Это очень грустно, Джулия. Жаль будет, если из-за моей работы вы разобьете счастье доброго малого. Ведь Альберто искренно любить вас. Да как знать? Может быть, и своего счастья лишитесь. Картина – вещь хорошая, но жизнь лучше.

Джyлия (бледная, вскочила, всплеснула руками). Вы же за него заступаетесь… Не будет никогда свадьбы. Слышите? Не могу я! Не будет! Не из-за картины вашей не будет, А потому что такая моя воля… Потому что…

Она в страшном волнении; стыдливый и гневный румянец заливает лицо её; она нервно комкает свой передник.

Потому что… потому что…

Обводить их полными слез глазами; она прекрасна; Ларцев совершенно растерялся, Лештуков молча любуется ею как картинкою.

Потому что…

Смотрит на Ларцева с полным страсти упреком.

Нет… я… я… Доброй ночи, доброй ночи…

Порывисто убегает в дверь на улицу. Ларцев разводить руками с видом чело-века, сбитого с толку. Лештуков хохочет. Альберто в боттеге срывается с места, выбегает на улицу и долго смотрит вслед Джулии. Потом угрюмо возвращается к своему столу.

Лештуков. Позвольте поздравить вас с формальным объяснением в любви. Ну-с, что вы на это скажете, о, рыжебородый Тор?

Ларцев. Я знаю одно: что я живу в Бедламе, и глупыми сценами мне без ножа режут мою картину.

Лештуков (смотрит на него с одобрением). Молодцом! большой и хороший мастер должен из вас выйти…

Ларцев. Нет, в самом деле, какая там любовь? Баловаться с нею я не хочу: она хорошая девушка – стыдно. А в серьез?.. В серьез мне все женщины безразличны, право. Моя душа – вон там, в мастерской. Может быть, налечу еще на такую, что мне голову свернет, но пока Бог милостив.

Лештуков. Нет, вы не налетите. Вы Богом отмечены. На вас печать. Искусство всегда станет между вами и рабством y женщин. Но все это прекрасно. Однако, как же вам быть с Джулией и, в особенности, с Альберто?.. Кстати: он сидит напротив, в боттеге, и между бровями y него Этна и Везувий.

Ларцев. Чорт его возьми!

Лештуков. Любить Джулию вы не желаете. Получить из-за неё тычек ножом, того менее. Картину дописывать надо. А, пожалуй, Джулия к вам на натуру больше уже не придет.

Ларцев. Что же делать? Допишу и без неё.

Лештуков. Но картина от этого потеряет?

Ларцев (после некоторого колебания). Нет. Еще третьего дня утром, когда я спорил с Альберто, Джулия была моим откровением, моим вдохновением. Но после этого мазка – помните, я вам говорил? Миньона вся y меня тут.

Показывает на лоб.

Лештуков. В таком случае, Ларцев, мой дружеский совет вам: уезжайте отсюда. Оставьте вы этих людей с их страстями и бурями. Они бесхитростные дети земли. День их век их. В страсти удержа нет: она их право, их логика. А вы рисковать собою не имеете права. Вы талант, вы гражданин грядущих поколений. Пусть их мирятся, ссорятся, как хотят. Вы им ничем помочь не можете. Уезжайте.

Ларцев. Досадно, Дмитрий Владимирович, за труса почтут.

Пение и музыка наверху прекратились; слышно, как хлопнула крышка пианино, задвигали стульями; затем по улице мимо дверей, слева направо проходят Амалия под руку с Кистяковым, Берта с Леманом, Франческо и Джованни.

Лештуков. А, полно. Словно вас не знают.

Ларцев. Оно, положим: картину писать настроение нужно. А какое уж там настроение, коли одна на шею вешается, А другой за углом с ножом сторожит? Он-то, пожалуй, врет – меня не убьет, А вот как бы я его под горячую руку не ухлопал.

Лештуков. Вот видите.

Ларцев. Я, парень смирный, не из брыкливых телок. Но при мне языком болтай – рукам воли не давай. Не выношу кулачной расправы и поножовщины этих. Ничего тогда не помню: в глазах скачут красные мальчики, все в тумане – и я способен натворить Бог знает чего. Силищу-то мою проклятую вы знаете.

Лештуков. Уезжайте.

Ларцев. Подумаю.

Лештуков (смотрит в окно). Ого! наши всей компанией.

Ларцев. Да, уж луна восходить… на мол пошли…

Лештуков. И вы, по обыкновению?

Ларцев. Да, вот только переменю эту хламиду.

Поднимается к себе с мастерскую. Лештуков, оставшись один, подходить к двери-окну, хочет затворит ее и опустит гардину. Альберто быстро заглядывает к нему в комнату с улицы.

Альберто. Добрый вечер, синьор Дмитрио.

Лештуков. Добрый вечер. Что угодно?

Альберто. Джулия была сегодня y художника, синьор?

Лештуков. Вы сами видели, как она вошла и вышла. Что же спрашивать, Альберто?

Альберто. Синьор, я говорил с вашим другом; я просил его, молил, грозил, наконец. Ему все равно. Он сердца не имеет; не жаль ему бедного малого. Хорошо же. Теперь пусть он бережется.

Лештуков. Ах, Альберто! Что вы только, безумный человек, с собою делаете?

Альберто. Вы, синьор, должно быть, очень счастливо любите, иначе вы поняли бы меня. Вы большой барин, я мужик, простой матрос. Но сделаны мы из одного теста. И посмотрел бы я, что стали бы вы делать, если бы… Можно все говорить, синьор?

Лештуков. Говорите.

Альберто. Если бы ходила позировать к вашему другу и оставалась с ним с глазу на глаз каждый день по три часа не Джулия, А синьора Маргарита?

Лештуков. Что за вздор, Альберто? При чем тут синьора Маргарита?

Альберто. Простите; вы дали мне право говорить; я так и сказал, как думал. Потому что я хочу, чтобы вы меня, как следует, сердцем поняли. Не смущайтесь, синьор: разговор этот между нами.

Отступил и быстро исчез в наступающих сумерках. На улице вспыхнул электрический фонарь. Лештуков медленно запирает дверь-окно и задергивает нижнюю част его занавескою, потом проходит к себе в кабинет. Свет падает только из верхних стекол. Маргарита Николаевна, в голубом шелковом платке, на плечах, спускается вниз по большой лестнице.

Маргарита Николаевна (садится в качалку). Кажется, Альберто был? Драма все еще продолжается?

Лештуков (из кабинета). Больше, чем когда-либо.

Выходит, оставляя дверь кабинета незапертою; мало-по-малу, в дальнейшем действии, оттуда начинает падать на сцену сперва слабая, потом все сильнее и сильнее полоса лунного света.

Маргарита Николаевна. Ох, эти драмы!.. Все вы, мужчины, на них мастера.

Лештуков (берет её руку и целует). И я?

Маргарита Николаевна. Не успел еще. Мы с тобой в медовом месяце.

Ларцев (cвepxy). А… хм…

Сбегает с лестницы.

Маргарита Николаевна. Ой, каким франтом. На мол?

Ларцев. Да. Одно ведь y нас по вечерам место…

Маргарита Николаевна. А мне лень: надоело… Скажите нашим, что-бы не загуливались.

ЛАpцев. Оченно хорошо-с.

Хочет уйти в среднюю дверь, которую только что запер Лештуков, и конфузится, найдя ее запертою.

Лештуков. Тут заперто. Я собирался заниматься. Постойте, я вам открою…

Ларцев. Да, не беспокойтесь, пожалуйста, я могу пройти и здесь.

Поспешно уходить через крайнюю правую дверь.

Лештуков. Слава Богу, одни. Я так боялся, что он останется и испортить нам вечер.

Маргарита Николаевна молчит. Лештуков лег на пол, к её ногам, взял её руку, положил ладонью на свое лицо.

Маргарита Николаевна. Знаешь, это глупо вышло, что он ушел. Бог знает, что он может подумать.

Лештуков. А пускай!

Откинул голову на колени Маргариты Николаевны и ждет её поцелуя. Она отодвинулась с досадою.

Маргарита Николаевна. Как я не люблю тебя таким.

Лештуков. Каким «каким»?

Маргарита Николаевна. Когда тебе все на свете «пускай», когда тебе решительно все равно, что будут обо мне говорить и думать.

Лештуков (сел на скамеечку y ног её). Прости меня, но я не понимаю: как же мне вести себя?

Маргарита Николаевна. Так, чтобы наши отношения не резали людям глаза, чтобы о нас не думали больше, чем следует.

Лештуков. Поверь мне, Ларцев больше, чем следует и не подумал.

Маргарита Николаевна. То есть, он ушел в уверенности, что мы с вами в связи. Очень приятно.

Лештуков. Если и так, что за беда?

Маргарита Николаевна. Да вы, кажется, с ума сошли, Дмитрий Владимирович?

Лештуков. Ничуть.

Маргарита Николаевна. Как? Вам ничего, если мое имя будет трепаться по улицам? Если будут говорить, что я, Маргарита Рехтберг, ваша любовница, вам все равно?

Лештуков (встал на ноги и прислонился к дверной колонна, направо). Нет, не все равно. Когда я услышу такое слово, я подойду к тому, кто его произнес, и скажу: вы ошибаетесь: Маргарита – не любовница, но жена моя.

Маргарита Николаевна (резко смеется). Да, только этого не доставало.

Она также встала с качалки и прислонилась к другой дверной колонне, лицом к лицу с Лештуковым.

Вы какой-то безумный, вас лечить надо… Пускай говорят, что любовница. Скажу, что жена… И, главное, ведь от вас станется. Думаете ли вы о том, что говорите? Неужели вам не приходить в голову, что y меня есть репутация? Что я ношу чужое имя и обязана сохранить его чистым?

Лештуков. Теперь не приходить. Приходило раньше, когда и вам об этом надо было думать.

Маргарита Николаевна. Что вы хотите сказать? Что, уступив вашей любви, я погибла, и ко мне можно прибивать какие угодно вывески?

Лештуков. Пожалуйста, перестаньте нервничать. Вы отлично знаете, что ничего подобного я сказать не хотел. Каждый, кто попробует оскорбить вас, встретит от меня хороший отпор. Зачем эти выходки?

Маргарита Николаевна. Я не могла предвидеть, что вы поставите меня так, что я потеряла в глазах общества всякое уважение. Вы думаете, я не вижу, как на меня здесь смотрят?

Лештуков. Никто на вас не смотрит дурно и ничьего уважения вы не теряли. Послушайте, Маргарита. Я люблю вас сильно. Вы единственная женщина, с которою я хотел бы связать свою жизнь. Я человек по пятому десятку лет, бросил все: свою семью, своих друзей, свою родину, свое любимое дело и мечусь за вами по Европе, как вечный жид. Не идиот же я и не сатир козлоногий, чтобы проделывать безумства – ради того лишь… ну, словом, ради интрижки с пикантной женщиной. Женщин для интрижек всегда и везде больше, чем надо.

Маргарита Николаевна. Я, кажется, в их число не напрашивалась. Если б я была женщиной, способною на интрижку, то, я думаю, не заставила бы вас проделывать все эти «безумства», как вы выражаетесь, не особенно любезно, заметьте. Вы серьезно чувствовали, я серьезно на ваши чувства смотрела.

Лештуков. И, в результате, все-таки предлагаете мне интрижку.

Маргарита Николаевна. Это несносно, наконец.

Лештуков. Как же иначе-то? Посудите сами. Я предлагаю вам открытую свободную любовь, я готов защищать честь своего чувства перед целым светом. Я горжусь тем, что люблю вас. А вы мою гордость считаете позором своим. Говорите: нет, спрячемся как можно глубже, в потемки, и чтобы никто, никто не смел подумать, будто я снизошла до любви к вам. Именно это охотники в чужих полях и называют интрижкою на благородных основаниях. Есть скверная приятность добиваться подобных отношений от женщины, когда ее презираешь, но разве они мыслимы, если женщину боготворишь? В потемках женщина – самка. Самок я мог бы найти и лучше вас, и красивее. А в вас я искал жену.

Маргарита Николаевна. В замужней-то женщине? Ха-ха-ха! Да это сцена из «Ревизора» на трагический манер.

Лештуков (выпрямился, лицо его строго). Да. В замужней женщине, которая всем своим поведением, каждым словом, каждым поступком давала мне понять, что её брак огромное недоразумение и несчастье её жизни. В замужней женщин, которая заставила меня думать, что она еще не знала истинной любви, и что я первый зажег в ней искру страсти. В замужней женщине, которая так искренно и хорошо говорила о своем семейном долге, о своем уважении к нелюбимому мужу, что именно об интрижке-то не смел я подумать. Я вас слишком уважал, чтобы считать способною на лавировку между мужем и любовником. Преследовал ли я вас своими притязаниями, прежде чем вы сами не сказали мне: «я твоя»? А ведь мы с вами проводили целые дни долгие вечера.

Маргарита Николаевна. Ах, оставьте вы эту беллетристику, ваши психологические тонкости. Попросту вы хотите сказать, что ждали, пока я сама брошусь вам на шею. Что же? Можете торжествовать; дождались. Только вы хвалитесь своим рыцарством, А это уж более, чем не по-рыцарски напоминать женщин её прошлую глупость.

Лештуков. Я только хотел сказать, что никогда не возникло бы между нами отношений, допускающих подобные сцены, если бы я не ошибся: не поверил вам, что вы именно так же хорошо любите меня, как я вас.

Молчание. Маргарита Николаевна, кутаясь в платок, всматривается в Лештукова с кокетливым любопытством. Ей и жутко, и приятно, что ее так любят.

Маргарита Николаевна. Ты иногда какой-то страшный бываешь… о, тебя бояться можно.

Лештуков молчит.

Маргарита Николаевна. Ты, пожалуй, убить способен?

Лештуков. Тебя?

Маргарита Николаевна. Пойми же ты. Я ведь не спорю: ты прав. Но, если я не могу? Я не знаю, что такое воспитание ли мое, натура ли заячья, но я всяких резких решений боюсь, А уж в семейных вопросах, не говори. Я дрожу, я теряюсь, я дурой делаюсь.

Лештуков. Ты сама начала этот разговор по поводу Ларцева.

Маргарита Николаевна. Что же делать? Я не выношу фальшивых положений…

Лештуков. Я тоже до них не охотник. Раз попали в фальшивое положение, надо из него выйти.

Маргарита Николаевна. Опять начинаешь сказку про белого бычка! Оставь свои теории, гляди на дело, как оно есть. Чего ты хочешь? Гражданского брака? Чтобы я сошлась с тобою, как говорится, mАritАlement? Я прямо тебе говорю, что это невозможно, мне будет вечно казаться, будто весь свет показывает на меня пальцами. Я мнительна, и выросла в таких понятиях, что это для женщины самый большой позор. И, так как ты будешь причиною моего позора, я тебя возненавижу, едва мы сойдемся. Я терпеть не могу страдать и ненавижу все, что меня страдать заставляет.

Лештуков. Есть возможность развода.

Маргарита Николаевна. Развода муж мне никогда не даст. Он самолюбивый и… не злись на меня за эти слова… я никогда не решусь ему сказать, чтобы он дал мне свободу любить другого человека. Я его боюсь… боюсь больше, чем даже тебя. Если ты меня убьешь, то ты останешься преступником, А я умру жертвою, и память моя чиста. Но y мужа право. Он может уничтожить меня, как собственность, как испорченную вещь. Он убьет и будет прав, А я, и мертвая, останусь виновата. А он y меня решительно на все способен. Он вежливый, сдержанный, но весь из правил соткан, всю жизнь разбил на клеточки, как в лото. Выбросить ему судьба номер на такую клеточку, что, по правилу, надо убить – он и убьет.

Минута тяжелого молчания. Лештуков злобно барабанит пальцами по колонне. Потом, вздохнув глубоко, с усилием.

Лештуков. Тогда… надо разорвать.

Медленными шагами, пошел по комнате.

Маргарита Николаевна (откинула голову на спинку качалки, прямо в лунный столб). Может быть…

Потянулась и закинула руки на голову, жестом, полным чувственной неги.

Только не сейчас.

Лештуков угрюмо ходит. Она поймала его за руку и привлекла к себе.

Маргарита Николаевна. Только не сейчас.

Заставляет его опуститься на колени и кладет руки на его плечи.

Сейчас я слишком тебя люблю и хочу, чтобы ты меня тоже любил… без ума, без памяти… как только такие сумасшедшие могут любить…

На улице спешные шаги; потом порывистый стук в дверь, куда раньше ушел Ларцев.

Маргарита Николаевна. Кто там? Войдите.

Берта за сценою. Маргарита Николаевна, это я, Берта. Выйдите, голубушка, на минутку.

Маргарита Николаевна. Входите, входите. Что за пустяки?

Берта и Кистяков входят.

Мы здесь с Дмитрием Владимировичем сумерничаем, философствуем. У нас секретов нет.

Берта. Да, y меня-то к вам есть. Нет, голубчик, сделайте милость выйдем на минуточку; я нарочно бежала с вокзала во весь дух, вперед всех, чтобы предупредить…

Быстро уводить ее в дверь, возле Ларцевской лестницы налево.

Кистяков. Сумерничать приятно, но бывают случаи, когда благоразумнее отворить двери настежь (исполняет) и пустить электричество во всю (исполняет).

Лештуков. Что случилось? На Берте Ивановне лица нет.

Кистяков. Не знаю, с чего она всполошилась? Бабы норовят выростить сенсацию из всяких пустяков. Ничего особенного. К Маргарите Николаевне муж приехал.

Лештуков. К Маргарите Николаевне? Муж? Какой муж?

Кистяков. Да уж не знаю, какой, А надо полагать, что самый законный. Петербургская штучка. Цилиндр, вещи дорожные брезентовые: знатный иностранец, одно слово.

Лештуков. Откуда вы узнали?

Кистяков. На вокзал за газетами ходили к вечернему «диретто». Услыхал, что мы говорим по-русски, – сам представился. Леман и Амальхен ведут его сюда.

Маргарита Николаевна (входит). Слышали новость? я едва верю… Куда же вы? Кистяков, не уходите…