Юрий Сергеевич Аракчеев
Джунгли во дворе
Тебердинские голубянки
Однако, как уже говорилось, любовь к бабочкам появилась у меня далеко не сразу. Наоборот. Поначалу было к этим созданиям даже некоторое предубеждение. Почему? Ну, может быть, потому, что слишком многие увлекаются ими.
Уже была у меня коллекция фотографий пауков, большая и разнообразная. Были и «Мухи», и «Улитки», и «Микроэтюды» с разными листиками, ростками, почками, каплями росы, пушинками одуванчика и чертополоха, и «Полевые цветы», и «Грибы», и «Времена года», и «Стрекозы», и «Жуки», и «Кузнечики», и «Клопы». И, конечно, «Гусеницы». А вот бабочек сравнительно мало.
Было две коробки со слайдами бабочек, где встречалась огненница, случайные снимки капустниц, брюквенниц, лимонниц, крапивниц, голубянок, адмирала, павлиньего глаза и даже солнечной Гипермнестры и Подалирия. Однако снимки эти все же не были достойны таинственных и прекрасных созданий, с детства пленяющих нас.
В чем же дело?
Как я понял позднее, фокус здесь в том, что бабочки слишком броски, красивы и ярки. Поймав в видоискатель такую красавицу, сразу щелкаешь затвором. Но тут-то и подстерегает разочарование. Фотографии разных бабочек странным образом начинают походить друг на друга и, несмотря на всю красоту моделей, кажутся обыденными и неинтересными. Тут природа опять преподносит урок: внешняя, бросающаяся в глаза красота оказывается красотой недолговечной…
По-настоящему же раскрыть красоту, бабочек очень трудно. Для этого нужно привыкнуть к ним, присмотреться, узнать, не обманываясь поверхностным впечатлением, не позволяя пустить себе пыль в глаза. Только познав «изюминку», «душу» бабочки, можно сделать действительно хороший снимок. Вот и бывает так, что признанная опытными коллекционерами красавица выглядит на снимке вульгарно и дешево, а ничем как будто бы не примечательная дурнушка превращается в прекрасную фею. Еще один плюс богатой, насыщенной противоречиями действительности. И еще один упрек поверхностному взгляду.
Но умнеем мы поздно. Поначалу я, конечно же, был во власти распространенной иллюзии, будто для хорошей фотографии нужна только хорошая модель. А что такое «хорошая» и только ли в модели секрет – над этим я не задумывался.
Даже тот очевидный факт, что прекрасный Подалирий и солнечная сырдарьинская бабочка выглядели на моих снимках не намного эффектнее, чем обыкновенные капустницы, и, пожалуй, не лучше, чем огненница, не научил меня ничему. Я остался глух к тому, что фотографии столь прекрасных созданий пользовались у зрителей (и у меня самого) гораздо меньшим успехом, чем, например, изображения пауков, клопов, улиток и гусениц. Парадоксально, но факт: те, кто обычно в природе любовались бабочками и брезгливо отворачивались, а то и давили каблуком гусениц, боялись клопов и пауков, как раз гусеницами, клопами и пауками и восхищались, глядя на мой экран, а изображения бабочек оставляли их равнодушными. Парадокс.
Но вместо того чтобы сделать единственно правильный вывод, я отнес вину не на счет фотографа, а на счет объекта. Как это частенько делается. Успокоил же я себя тем рассуждением, что, мол, бабочки всем и так надоели, приелись, а вот гусениц, клопов, пауков и других маленьких монстров люди так крупно не видели, поэтому фотографии этих ранее непонятных и презираемых теперь и пользуются успехом. Я был прав, но только наполовину. Мне ведь бабочки нравились, с детства нравились. И не потому, что другие считали их красивыми, а я чужому мнению поддавался, – на самом деле нравились. Не даром же я рассказывал о Махаоне в Никольском, об адмирале, который вывелся у меня в банке из куколки. И длинные главы о бабочках в этой книге я тоже недаром написал. Красивые они все-таки. И загадочные. Однако…
Однако, не сумев сразу выразить свое отношение к ним в конкретном случае, защитить делом, так сказать, собственное свое к ним отношение, я моментально списал их со счета, разумеется, тут же оправдав самого себя. Я, правда, кое-какую уступку справедливости сделал. Какую? Самую распространенную: я признал свое прошлое заблуждение. Как будто такое капитулянтское «признание» может хоть в какой-то степени оправдать истинное фиаско человека – неспособность доказать свою правоту!
Но совесть не оставила меня в покое. Вот тогда-то она и сделала тонкий, хорошо рассчитанный ход. Она подсунула мне далекую и прекрасную мечту.
К счастью, предметом моих мечтаний не стала какая-нибудь недоступная тропическая бабочка, например, морфо. Ведь в этом случае я мог бы совершенно спокойно оставаться в своем Подушкине, раз и навсегда посчитав свою мечту неосуществимой, а себя очень хорошим фотографом, находящимся, увы, в плену обстоятельств. Нет, к счастью, такого не случилось. Мечта не увела меня окончательно от действительности.
Предмет моей мечты был далек, но реален. Это бабочка Аполлон.
Почему именно Аполлон?
Ну, во-первых, как я прочитал в определителе, это одна из самых больших наших бабочек. Больше ее только парусник Маака, который водится на Дальнем Востоке. Во-вторых, она, конечно же, очень красива: снежно-белые, полупрозрачные крылья с редкими красными и черными кружками и точками. Прекрасная модель! Кроме того, бабочка Аполлон «распространена теперь почти исключительно в горах, на высоте свыше тысячи метров над уровнем моря, в небольших количествах, летает только в солнечную погоду…»
Горы… «Кавказ подо мною. Один в вышине…» «Ночевала тучка золотая…» Хорошо!
А название? Аполлон! Бог искусства и света в греческой мифологии. Род Парнассиус из семейства парусников…
Честно говоря, в глубине души я понимал, что в моей мечте есть что-то лживое. С детства я не очень-то увлекался просто экзотикой. Скорее, наоборот. То ли потому, что меня приучил к этому отец, то ли оттого, что было это во мне самом заложено, то ли из обыкновенного детско-юношеского чувства противоречия я частенько влюблялся не в то, что было признано всеми. Меня больше волновал или не волновал сам объект, а не то, что о нем говорят другие. На словах иногда и принимая систему ценностей большинства, чтобы не спорить, в душе я все-таки оставался верен себе. Иногда, а пожалуй даже и часто, я с удовольствием замечал, что многие мои знакомые – в основном как раз те, которых я уважал, – тоже не придерживаются всеобщих шаблонов. Правда, как и я, чаще в глубине души, чем на деле… В какой-то мере это укрепляло меня в своей правоте. Но лишь в какой-то мере. Не настолько, видимо, чтобы не только быть верным своему идеалу, но еще за него и бороться.
Когда пытаешься остаться верным себе только наедине с собой, а в отношениях с другими склоняешься к общепринятому, то постепенно отвыкаешь быть верным себе вообще. И начинаешь терять веру в себя и кругом уступать. Не только в малом, но и в большом. Хотя, разумеется, каждый раз изобретаешь спасительные для себя оправдания. Правда, с возрастом начинаешь понимать, что, несмотря на оправдания, путь измены собственным убеждениям – гибельный путь. Но так уж бывает, что умнеем мы лишь тогда, когда поздновато начинать все сначала…
И все же в капитулянтской мечте об Аполлоне была своя положительная сторона. Именно потому, что предмет мечты был реально достижим, мечта звала меня в путь.
И тут как раз появилась возможность принять участие в экспедиции на озеро Иссык-Куль. Точнее, не на само озеро, а в окрестности его – в горы Тянь-Шаня. Конечно же, там обязательно водятся Аполлоны…
Три месяца я жил в волнующем ожидании.
Руководитель предполагаемой экспедиции Елена Евгеньевна Соловьева нарисовала передо мной с самого начала прекрасную, захватывающую картину… Вот мы приезжаем, вернее, прилетаем на озеро Иссык-Куль в город Пржевальск (Пржевальск, а значит, Пржевальский, великий путешественник, и загадочная лошадь Пржевальского…). А может быть, нам все-таки не лететь, а ехать на поезде? Больше увидим, и, может быть, даже по дороге выйдем и остановимся где-нибудь на Урале… Мы должны сделать пособие для школьников по горной растительности… Ну, ладно, так вот мы прибываем, значит, в город Пржевальск. Садимся в машину, а потом на лошадей, представляете – на лошадей! Или, может быть, даже на ослов… И едем верхом в горы Тянь-Шаня. В заповедник. Горы там дикие, суровые и не очень-то легко доступные. «Вы ездили на лошади верхом? Нет? Неужели никогда не ездили? Я, правда, тоже не ездила, но теперь придется… Нас встретят люди из заповедника, мы не заблудимся… На всякий случай лишнего человека возьмем с собой в экспедицию, рабочего. Мало ли что!.. Зато природа там совершенно потрясающая!»
По мере того как возникали трудности то с моим оформлением, то с поисками третьего члена экспедиции, специалиста-ботаника, то с письмом из Иссык-Кульского заповедника, которое долго не приходило, картина обрастала все новыми экзотическими подробностями.
Оказывается, в тех районах водятся медведи и кабаны, причем кабаны не менее, а, может быть, даже более опасны, чем медведи, потому что свирепеют быстро и бегут на вас со своими клыками так молниеносно, что не успеешь скрыться. Ружье брать просто необходимо, и, может быть, даже не одно. «Вы умеете стрелять?» Оказывается, в сильный дождь там горные реки становятся непроходимыми, и мы можем очень просто попасть в историю. «Вы умеете плавать?» Но зато вокруг самого заповедника места совершенно безопасные, а, главное, с нами будет его директор, молодой человек, очень милый, и хороший специалист. Главное – до заповедника добраться, а там все будет хорошо, правда, может быть, придется в палатке ночевать, а ночи холодные. «Вы не боитесь холода?»
Все это было прекрасно, я уже чувствовал себя немного Пржевальским и усиленно занялся гантелями. Мечты об экспедиции – это как будто уже и есть начало самой экспедиции. Правда, слегка пугала перспектива езды верхом – черт побери, я никогда в жизни не садился на лошадь, не дай-то бог перед женщиной осрамиться… Но я помнил, что главное – это не трусить, а научиться можно всему. Мужчина я или не мужчина! А, где наша не пропадала! Зато там ведь Аполлоны!
Прошел июнь, а за ним, как обычно, июль. Кажется, в конце июля у Елены Евгеньевны возникла идея изменить маршрут и вместо Иссык-Куля ехать в Кавказский заповедник или Тебердинский. Дело в том, что никак не приходило письмо с Иссык-Куля, а без письма ехать мы не могли, ведь нас должны встретить. С одной стороны, такой оборот дела меня обескуражил, да еще как! С другой…
«Понимаете, – горячо убеждала меня Елена Евгеньевна, – мы с вами сможем не только хорошо поработать, но и отдохнуть! Представляете, Черное море в августе! Две недели или три в заповеднике, а неделю – на пляже. Отдохнем, загорим. Можно даже после экспедиции задержаться, я попробую взять отпуск. Вы любите море?..»
Когда я выразил сомнение в том, сможем ли мы снять в упомянутых ею заповедниках то, что нам нужно, она горячо уверила меня, что не только хорошо сможем, а даже еще лучше, чем на Тянь-Шане, потому что Тебердинский заповедник вообще рекордсмен по разнообразию как фауны, так и флоры, об этом ей говорил один очень знающий специалист.
Когда же я сообразил, что Аполлоны летают, конечно, и в Кавказских горах, а Черное море, разумеется, теплее, чем озеро Иссык-Куль, и, наверное, не надо на лошадях, мне начала нравиться усовершенствованная идея Елены Евгеньевны.
Но тут пришло письмо с Иссык-Куля.
И все началось сначала.
А кончилось очень просто. Дело в том, что начальник НИИ, в котором работала в качестве старшего научного сотрудника Елена Евгеньевна, вдруг вспомнил, что работающая под его ведением тов. Соловьева Е. Е. хотя и мужественный человек, но женщина. И вообще затея ее все-таки слишком рискованна. Ведь если что с тов. Соловьевой случится, то отвечать придется кому?
– У вас даже противоэнцефалитных костюмов нет, тоже мне, собрались. И верхом не умеете… – сказал он, как в точности передала мне печальная Елена Евгеньевна.
И вернул ей бумаги.
Чувствуете? Судьба уже тут подмигнула мне, то ли раззадоривая мою мечту (так я думал тогда), то ли еще раз намекая на то, что решение проблемы с бабочками не в погоне за Аполлоном (так я понял теперь).
Должен сказать, что еще тогда, когда начались трудности административного свойства – а они начались сразу – и бедная Елена Евгеньевна принялась редактировать свой первый великолепный план, я уже понял, что мечта чувствует себя неуютно. Если мечта меняет свое обличье в зависимости от обстоятельств – это не мечта. А моя мечта меняла.
И тем не менее, когда окончательно выяснилось, что наша с Еленой Евгеньевной экспедиция так и не состоится, моя притихшая было мечта вдруг взмахнула крылами. Ехать! Самостоятельно! На свои личные средства и на свой собственный страх и риск! За Аполлонами!
Правда, была уже середина сентября…
Ехать на Иссык-Куль в такую позднятину бесполезно, да, честно сказать, и дороговато, и я решил отправиться в Теберду.
В Москве холодало и становилось все пасмурнее, а Карачаево-Черкесия встретила меня жарой и солнцем. Я ехал от Минвод на «Москвиче» частника сначала по просторной солнечной равнине, где шеренгами и колоннами выстраивались пирамидальные тополя, мимо мутной желтой реки Подкумок, потом вдруг ни с того ни с сего то тут, то там на равнине стали вырастать большие бугры, как будто вылепленные из глины. Миновали курортный веселенький Пятигорск с горой Машук и памятником поэту, проехали Карачаевск, дорога начала вилять и нервно кидаться из стороны в сторону. Со всех сторон нас обступили зеленые горы. Мы ехали по долине реки Теберды.
Я с большим удовольствием смотрел на свежую, почти и не тронутую желтизной горную растительность и думал об Аполлоне. Я даже пристально разглядывал доступные взгляду вершины в надежде увидеть там белых порхающих бабочек. Я не видел их, но волновался от мысли, что не вижу только лишь из-за дальности расстояния, и у меня замирало сердце, когда я представлял себе, как сегодня к вечеру мы приедем, а завтра с утра я пойду по горной тропинке, взяв свою привычную потертую фотосумку, надев обувь, купленную специально для этой цели. И цветущие горные альпийские луга предстанут во всей красе, и вместе с множеством других ползающих, прыгающих, летающих созданий я увижу наконец желанного Аполлона… Ловить? Или только фотографировать, как обычно? Пожалуй, одного можно поймать для племянницы Лили… А Вике? Ну, значит, двух. Правда, раз уж такое дело, надо бы и себе… Когда еще представится случай! Трех, да, трех. Ах, ведь это такой прекрасный подарок на день рождения кому-нибудь – Аполлон, красиво разложенный в рамочке под стеклом на вате или на черном бархате! Как морфида Менелай у моей соседки… Четыре… Или уж пять для верности… А хватит ли пленок, которые я взял? Всего сорок…
Мы благополучно въехали в Теберду, хозяйка местного Дома журналиста Татьяна Васильевна хорошо приняла меня, прочитав рекомендательное письмо издательства, а на другое утро, прежде чем идти в горы, я решил наведаться в правление Тебердинского заповедника, чтобы встретиться с нужными людьми. Дело в том, что Елена Евгеньевна поручила-таки мне сделать снимки горной растительности…
В туристских проспектах реку Теберду называют голубой. И она действительно голубая, очень красивая – бело-голубая, как поток подсиненной воды из прачечной. Но очень чистая и холодная. Вообще, конечно, благословенное место. Кстати, один из вариантов перевода слова «Теберда» – благословение божье.
Нужных мне специалистов на месте не оказалось: один ушел в горы, другой уехал в Черкесск. А самое главное, что куда-то скрылся энтомолог, специалист по бабочкам, Олег Анатольевич Витович…
Я зашел в местный биологический музей. Да, вот они, бабочки, вот он, Аполлон. И Мнемозина, и Галатея, и Подалирий, и Махаон… И все пойманы здесь, в районе Теберды. Долина Джамагат и долина Хатипара. По туристской схеме вот они, рядом… У выхода из пустынного в этот час музея стояли две девушки, сотрудницы заповедника. Оказалось, что одна из них недавно была в горах. У истоков реки Хатипары.
– Летают там Аполлончики, видела, – сказала она. – Только сейчас не поздно ли?
– А давно вы их видели?
– Да что-нибудь в конце августа… Вы лучше подождите Витовича, он вам все точно скажет. Ведь это он всех музейных бабочек наловил.
Появившийся к обеду Витович сказал, что подниматься на Хатипару бессмысленно. Идти, то есть карабкаться, минимум три-четыре часа, а Аполлонов в сентябре искать бесполезно. Последние отдали концы в первых числах. Приезжать надо в июле-августе. А сейчас – адмиралы, белянки, траурницы. Идти лучше на Джамагат – там пониже и для бабочек потеплее…
– А летом там Аполлоны бывают? – спросил я на всякий случай.
– Конечно, бывают, я их там и ловил.
И на другой день с утра я направился на Джамагат. Именно там, как говорят, находятся развалины аула, когда-то целиком вымершего от чумы. Именно о нем как будто бы написал Лермонтов в поэме «Хаджи-Абрек»:
Велик, богат аул Джемат,
Он никому не платит дани;
Его стена – ручной булат,
Его мечеть – на поле брани,
Его свободные сыны
В огнях войны закалены;
Дела их громки по Кавказу
В народах дальних и чужих,
И сердца русского ни разу
Не миновала пуля их…
Считается, правда, что описание поэта не совсем сходится с тем, что мы сейчас видим вокруг развалин аула. Ну и что же, что не сходится? Лермонтов писал поэму, а не проспект для туристов, а аул Джамагат, между прочим, действительно весь вымер от чумы в тысяча восемьсот каком-то году. Весь, до единого человека. И действительно, там сейчас только пустое место и следы развалин. И ничего не строится, потому что считается это место проклятым. Хотя для строительства оно очень удобное. И, конечно, красивое.
Печально лишь, что в середине сентября там действительно уже не летают Аполлоны.
Но ведь надо же! Прособираться все лето, путаясь в административных лабиринтах, слушать фантазии Елены Евгеньевны, жить мечтой, осуществление которой зависит не от тебя, глотать пыль и гарь московских улиц, принять наконец столь «мужественное» решение и лишь для того, чтобы приехать, когда все уже кончилось. Ходить по горным тропам, полянам, где всего лишь месяц назад летали белые с красными и черными пятнами бабочки твоей мечты, и проглатывать комок разочарования, и печально думать, что, прособиравшись, пронадеявшись на кого-то, можно так всю свою жизнь упустить, а жаловаться бесполезно, потому что те, кто жалобы твои примут и к пачке чужих жалоб подошьют, жизнь тебе вернуть все равно не смогут. Может быть, и хотели бы, да не в силах. Так что жаловаться всегда можно только по одному адресу – по собственному.
Правда, в бурьяне долины реки Джамагат я нашел великолепных малиново-красных с черным и серым рисунком клопов. Они, пожалуй, даже красивее наших солдатиков, хотя название не звучит: наземник тощий. Другой вид тебердинских клопов – рапсовый клоп – тоже очень эффектен: зелено-бронзовый с белым рисунком. А кузнечиков и всяких саранчовых вообще тьма-тьмущая: начиная от светло-кремовых с красными подпалинами на ногах и обыкновенных, но очень крупных, зеленых до совершенно черных, этаких францисканских монахов или даже ричардов-львиное-сердце.
Но что мне, приехавшему за Аполлоном, клопы и кузнечики? Пусть даже очень эффектные клопы и очень разнообразные кузнечики. Нет, они меня не утешили. Конечно, попадись они мне просто так, в обычное время, я бы очень обрадовался. Но сейчас… Стоило ли ехать за ними в такую даль?
С бабочками в Теберде вообще было плохо. Трава давно скошена, а та, что не скошена, посохла, цветов практически нет. Летали, правда, бархатницы, адмиралы, даже траурницы, но опять же: одно дело – встретить их у себя в Подушкине, совсем другое – здесь, вдали. Разве за ними, обычными, я сюда ехал?
И вот бывают же в жизни такие совпадения! Представьте себе, в тебердинском ресторане повстречался и познакомился я с человеком по имени Иван, по фамилии Шишков. Мало того, что Иван Шишков оказался внуком знаменитого писателя, но, что самое удивительное, он житель Барвихи. Живет в том самом доме, где находится магазин, куда мы с Викой ходили, минуя по пути замок баронессы Мастдорф (и однажды встретили мегариссу). Житель подушкинских окрестностей – в Теберде.
И может быть, еще более удивительно то, что земляк тотчас же разделил мое невеселое настроение.
– Не нравится мне здесь, – сказал житель Барвихи Иван Шишков, отдыхающий в легочном санатории «Теберда». – Что это, горы и горы вокруг, посмотреть некуда. Как в колодце. То ли дело наша природа, верно?
Но тут-то мы и подошли к развязке тебердинской истории. И еще к одному уроку, который был преподнесен мне в горах Северного Кавказа.
Хотя встреча с Иваном Шишковым в ресторане могла бы мною быть воспринята как еще один призыв к разуму и освобождению от лживой мечты, я, разумеется, его не услышал. Ведь удивительную встречу можно было истолковать и как насмешку, как этакое подстегивание, от которого недоступное кажется еще более желанным…
Но все же то, что случилось потом, окончательно раскрыло мне глаза.
На другой день после встречи я шел утром по горной тропинке в долине реки Джамагат, окончательно смирившийся с печальным фактом, что время Аполлонов прошло, что теперь до будущего года, а может быть и не до будущего, мало ли что, ведь жизнь наша так ненадежна и переменчива… Шел, а сам все-таки внимательно следил: а не промелькнет ли где-нибудь нечто белокрылое с этакими черненькими и красными пятнышками, хоть бы какой-нибудь потертый, завалященький старичок…
Тропинка вынырнула из зарослей орешника, барбариса, кизила, рискованно опоясала крутой рыжий колючий склон и облегченно спустилась в симпатичную зеленую, поросшую довольно высокой травой и даже какими-то скромными цветами низинку. Не видя ничего белокрылого, я спустился с высот мечты и настроил свои глаза на восприятие реальной действительности. И то, что я увидел, заставило мое опечаленное сердце весело забиться. Нет, это не были Аполлоны, ничего похожего на Аполлонов, но это были милые, трогательные, крошечные голубенькие и синие бабочки, и во множестве! Голубянки! Такие привычные, такие знакомые мотыльки. Этакая милая улыбка, привет со скромной, любимой родины…
Они порхали туда-сюда, присаживаясь на серенькие соцветия дикого чеснока, лакомясь последним в этом году нектаром, особенно дефицитным в дни, увы, уже начавшейся осени, и с первого взгляда было ясно, что их здесь несколько видов, а с ними еще и сенницы, и пара свеженьких шашечниц, и перламутровки, и одна потрепанная, бывалая бархатница. Это был прямо заповедник бабочек, этакий бабочковый питомник.
«Ну, что ж, давай, фотограф, не зевай, настраивай аппаратуру! – думал я, вздыхая с легкой досадой. – Ехал за Синей птицей в далекий край, а встретил старых знакомых… Ну, что ж, и это неплохо, спасибо на этом, все-таки не сидеть без дела, все-таки утешение от превратностей быстротекущей жизни!»
Но, едва настроив аппаратуру, навинтив кольца, взяв на всякий случай карманное зеркальце для подсветки и осторожно войдя в заросли дикого чеснока, склонившись в три погибели и заглянув в видоискатель, приблизившись осторожно к одной, другой, третьей головке соцветий, где кормились небесно-синие, с серебристым отливом бабочки в компании с мухами и даже почему-то кузнечиками, сделав несколько первых снимков… я вдруг почувствовал себя счастливым.
Да-да, именно, как это ни странно, счастливым.
Их было много, они летали туда-сюда, не улетая, впрочем, совсем, и не надо было мне гоняться, высунув язык, за какой-нибудь одной коварной кокеткой. И словно чувствуя, что некуда им, голубушкам, деться, они и не шарахались от меня – совсем не боялись. Может быть, объективная причина была не в какой-то особенной их расположенности ко мне, не в волнующей их доверчивости, а просто в том, что цветочков чеснока и еще каких-то белых мелких цветов, на которые они тоже садились, было не слишком много, а потому чрезмерная брезгливость, гордость, высокомерие здесь не котировались? Может быть. Но какая разница? Важно, что было это прямо-таки какое-то волшебство.
Глядя в окуляр своего фотоаппарата, этакого Волшебного фонаря, и чуть ли не жмурясь от ослепительного голубого сверкания крыльев голубянок Икаров, голубянок быстрых, голубянок красивых, голубянок бобовых, я на какой-то миг вдруг представил себя в бразильских желанных джунглях и почувствовал волнующее сердцебиение от того, что недосягаемые морфиды, летающие обычно на большой высоте, вот спустились и так запросто позволяют себя фотографировать…
Они действительно были очень похожи на морфид: тот же перламутровый блеск, та же небесная голубизна и волшебная синь. Но может быть, они были даже лучше морфид, они оставляли впечатление какой-то ангельской чистоты: тельца покрыты длинным, шелковистым, снежно-белым пухом, точно таким же пухом покрыты и ножки, а угольно-черные глаза и полосатые, словно милицейские жезлы, антенны оттеняют незапятнанную белизну. Но конечно, главная красота – крылья.
Зачем? Зачем они так необычайно красивы? Почему эта небесная, отливающая голубизна с аметистовым даже кое-где оттенком, и изящные жилки, и темная кайма по краям, и – совсем непонятно – тончайшая шелковистая бахрома? Для чего (для кого?) нужна эта виртуозная, тщательная отделка? Особенно красивы самцы, и именно их, самых красивых, выбирают обычно самки…
Да, не в первый раз думал я, понятие красоты в природе едино. И всегда связано с продолжением жизни…
В этом множестве бабочек, непугливости и красоте их чувствовалось что-то необычайное, сказочное, что-то из детских представлений о волшебной, доброй к человеку природе, о заколдованной – а скорее, наоборот, расколдованной! – прекрасной стране.
Не во сне, а наяву попал я на этот раз в Страну Голубых Бабочек.
Так бывает, наверное, на чужбине. Когда встречает человек земляков – и какая бы красота ни была вокруг, вспоминает он, что все равно нет прекрасней родных полей, людей родных, близких. Да, очень живое это все же понятие – родина…
Много уроков преподнесла мне эта внезапная встреча. В богатстве ли дело? В экзотике ли? В мнимой ли щедрости поверхностной роскоши? В материальной ли стороне?
Таинственные и прекрасные…
