Владимир Андросюк
Запад-Восток
Глава 3
Ночь в августе уже темна. Поначалу кто-то колотнул в раму оконную, слюдяную, и все, проснувшись, приподняли головы, как гуси: что там? Затем по шагам на крылечке да по покашливанию поняли: никак, атаман идет. Так и случилось. Дверь скрипнула, и голос атамана Василия загромыхал на всю избу: «Одевайтесь, ребятушки, да выходите скорее. Дело ждет». Одевались быстро, тревожно было на душе. Во дворе атаман с Петрушкой Поваром уже приготовил мушкеты со свинцом и порохом, зажег факел и всматривался в лица выходящих из избы людей. Когда вышли все объявил.
– Вот что, ребятушки. На Гаче купцы ночуют. С той стороны у них лодка да два корабля малых с товаром у берега стоят. Рыбак их высмотрел. Числом их девять. Видать, про нас не ведают, не то здесь не стали бы останавливаться, дальше проплыли бы. Брать их надо до зари, пока сонные. Мню так: ты, Григорий, человек опытный, возьмешь Петрушку да Алешку. Петрушке по воде не бегать, а парнишку пора к делу приучать. Поплывете вкруг острова, наперехват, ежели кто с ночевки от нас уйдет. Мушкеты возьмите да копья, что ли. С ними сподручней. Мы же, – обвел атаман бледные, даже при свете факела, бородатые лица, – с этой стороны высадимся да тропкой на купцов с божьей помощью выйдем. Все идем. Теперь бери свое ружжо каждый – да в путь.
– Не мало ли вас для такого дела будет? – вмешался в речь атамана Григорий. – А ну, как они не спят? Да и оружие при себе они тоже иметь должны.
– Не должно бы того быть, – подумав, ответил атаман, – люди все опытные. С мушкетов как грянем, а там, поди, все и сами лапки поднимут.
– Дай-то Бог!
Шли по тропе, лязгая оружием и глядя под ноги. Темь была, хоть глаз выколи, лишь свет от факела впереди выхватывал поблескивающие хвоей ветви елей. На берегу у лодок их встретил топчущийся в ожидании Ванька Рыбак. Увидев подходивших сотоварищей, радостно, издали уже, затараторил скороговоркой:
– И как я только их сразу не заметил! На гряду выехал, сижу. Нет клева – и все! Ну, думаю, пропал вечер! Уж спать, было, собрался воротиться. Вдруг чую! Дымом, вроде, как пахнет, да с ухою! Я носом по ветру. Откуда, думаю, дым с острову?..
Ваньку никто особенно не слушал. Мушкеты зарядили здесь же, в лодки побросали топоры, копья и сабли. Нож каждый всегда носил при себе.
– Ну, с Богом, ребята! – раздался голос атамана Василия. – Рассаживайсь!
Через минуту маленькая флотилия уже гребла к едва видимому в темноте горбу острова Гачь. Весла в опытных руках бесшумно раздвигали мелкую рябь на черной воде. Чуть спустя отряд разделился. Две лодки плыли прямо к острову, третья взяла левей, к его оконечности. Еще можно было некоторое время разобрать речь Ваньки, который продолжал рассказывать, как разведывал стоянку купцов, но уже все тише и тише. Наконец, черная смутная тишина поглотила все.
– Давай, давай! Налегай! – командовал Григорий. – Надо нам поспешать, путь у нас длинней. Опоздать можем! Пока обогнем остров, наши уже начать успеют!
Петрушка возражал.
– Не успеют, Григорий. Пока в темь такую через лес пройдут, да чтобы тихо! Вкруг остров оплыть смогем!
На весла, однако же, налегал.
Гребли Григорий с Петрушкой. Алешка сидел на кормовой скамье и сонливо ежился от ночного холода. Странным казалось ему все происходящее. Неужели вот эти, родные ему, с младенчества знакомые люди, сейчас будут убивать других, незнакомых ему людей, которые не сделали им ничего плохого. И неужели он тоже будет убивать? А как же Христова заповедь «Не убий», про которую он слышал от дяди Григория? Спросить его сейчас? Нет, слишком томно и дрёмотно сейчас. Сотоварищи рассуждают часто, что их вера правая, от предков им дана, а тот, кто крестится тремя перстами, тот дьяволу и Никону-патриарху[37]сообщник. И так выходит, что они, никонианцы, кукишем крестятся и тем дьявола тешат. Получается, что товарищи его право на убийство имеют? Тогда зачем водил его в монастырь никонианский дядя Григорий? Он, Алеша, чувствует, что дядя Гриша сам в вере своей не тверд, и не знает, где правда. Запутался он совсем. Ведь и человек хороший, и с ворогами Руси воевал, а надо же так жизни повернуться, что самого теперь по всему государству ищут, а он в разбойниках обретается! Неправильно все это! Не такой жизнь быть должна. Надо отца Геннадия о том спросить. Отец Геннадий. Раньше, когда приходили они с Григорием на проповеди в монастырь, во время речи посматривал на него с амвона отец Геннадий остро, как шило в душу втыкал. Однажды их в воротах встретил, когда они уходить уж собирались. «Олексея в следующую субботу приводи, Григорий, поговорить с ним хочу», – сказал. А у меня и душа зашлась от волнения, что такой человек строгий да мудрый меня приметил. Так с ним и познакомился, так моя жизнь по-другому пошла. Сегодня дядю Гришу спрошу, сегодня…
Алешка озяб. Поправил сонно воротник кафтана да руки под мышки упрятал. Вода журчала под веслами. Так и не заметил, как заснул, и голова свесилась на грудь.
Очнулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Сонно захлопал глазами: «Что?»
– Тихо, черт! Да проснись ты! Храп до Олонца слышно! – ворчал дядя Гриша, пробираясь к носу лодки. Петрушка хихикал, весла снимая. Лодка уже стояла почти у самого берега возле каменной гряды с другой стороны острова Гачь, и Алешка изумился, что так долго умудрился проспать. Рассвет уже тронул макушки елей на острове и на берегу, и Ладога заголубела под неясным еще солнечным светом туманной дымкой, из которой, как в волшебном представлении, постепенно прорезались горбатые силуэты островной гряды. Дядя Гриша деловито подсыпал порох на полку мушкета и аккуратно положил его рядом с собой. Алешка внимательно смотрел на островной берег. В сотне саженей от них из леса на гладь воды выползал серый язык дыма от костра. Было тихо.
– Да где же ватага-то наша? – начал было Петрушка, как вдруг резкий треск ружейного выстрела расколол тишину. – Гах! Гах!
Все трое вздрогнули. – Гах! Гах! Ааааа! – Крик человеческий слабо донесся до них и прекратился – Гах! Гах!
– Смотри! – крикнул Григорий, указывая рукой на отскочившую от берега лодку, в которой изо всех сил загребали веслами две человеческие фигурки. – Уходят! Живо на весла! Алешка, мать твою! Быстро! Быстро!
Алешка с поваром гребли изо всех сил, упираясь ногами в можжевеловые шпангоуты лодки. При каждом гребке лодка глубже зарывалась носом в воду, как будто кивала. Дядя Григорий, присев на одно колено, выцеливал на носу из мушкета гребущих беглецов, и выражение его лица стало хищным и страшным. Алешка, выворачивая голову, иногда цеплял краем глаза его широкую спину и мельтешившую впереди них лодку. «Гах!» – выстрел из мушкета был так неожиданно громок, что он выпустил весло из рук и вскочил, чтобы посмотреть, что происходит. Один из гребцов, который сидел с левой стороны, уже заваливался назад, все еще цепляясь за весло, которое свечкой поднялось над бортом лодки. Второй суетливо крутился в ужасе, не зная, что делать. В одиночку уйти от погони ему было невозможно, и он, наконец, парализованный страхом, встал в своей лодке во весь рост, подняв руки.
– Греби скорей! Лешка, собачий ты сын! – закричал Григорий, и Алешка снова взялся за весло.
– Левей, левей держите, черти! – командовал Григорий. – Налегай!
Их лодка на всей скорости врезалась в борт лодки купеческой. От сильного удара Алешка с поваром едва не свалились со скамьи. Человек с поднятыми руками не удержался на ногах и с плеском навзничь упал в воду.
– Петька! Держите за борт! – крикнул дядя Григорий, ловко перепрыгивая в купеческую лодку. Повар ухватился за ее борт и подтянул к себе. Алешка, бледный, с расширенными от ужаса глазами, смотрел на лежащее на спине безжизненное уже тело человека в белой холщовой с тонким пояском рубашке, залитой кровью. Крови было много. Она смешалась с водой на дне лодки и окрасило доски днища в чудный ало-бурый цвет. Ноги человека, обутые в лапти, так и остались лежать на скамье. Кудрявая голова откинулась назад, бородка торчала вверх. Глаза были полузакрыты, и смерть затягивала уже их стеклянной мутью.
– Ну! Н-н-у! – крикнул дядя Григорий, размахнувшись мушкетом. Алешка поднял глаза и увидел вцепившиеся в борт лодки руки второго человека, его мокрую, с прилипшими ко лбу редкими седыми прядями волос голову и глаза, полные ужаса.
– Православные! Люди добрые! – прохрипел он. – Христа Бога ради, отпустите! Жена у меня! Детишки… Все добро забирайте, молчать буду! Христа Бога… Не вы…
Он не успел договорить, как приклад мушкета раздробил ему пальцы левой руки, содрав кожу до синих костей, которые через мгновение окрасились кровью. Купец ойкнул коротко, жалко, и смолк. Он все понял. Как завороженный, видел Алешка, как медленно дядя Григорий отводил мушкет для второго удара.
– Дядя Гриша! – Алешка сорвался с места и обеими руками вцепился в тёплый ещё ружейный ствол. – Дядя Гриша! Не убивай его! Он никому не скажет! Давай отпустим! Ты сам говорил! Не убий! А как же Христос?!
Дядя Григорий, по-звериному рыча, выкручивал из рук Алешкиных мушкет, но тот мертвой хваткой держался за ствол. Тогда Григорий выпустил мушкет из рук, и Алешка от неожиданности рухнул с ним спиной в нос лодки. От удара о дно он на мгновение потерял сознание, но тут же вскочил. Дядя Григорий стоял уже с веслом в руке, снова готовый ударить купца. И на всю оставшуюся жизнь осталось в памяти Алешки, как в смертном томлении смотрел на него вцепившийся одной рукой в борт старый купец, а второй рукой – раздробленной и кровоточащей – благословил его, Алешку, крестным знамением, и губы его, дрожа, шептали неслышимое.
– Ну! Нуу-у! – уже в истерике закричал дядя Григорий, и весло в руках его тряслось. – Нууу!
Рука купца разжалась, и лицо его исчезло за бортом. Слышно было, как будто кто по дну лодки поскреб, и все стихло. С минуту все сидели неподвижно, молча. Затем Петрушка крякнул.
– Чудно! Жись прожил, но эдаково еще не видел. Его бьют, а он Алешку крещает, собака никонианская.
– Да заткнись ты… – прикрикнул потемневший и сникший, как будто из него воздух выпустили, дядя Григорий. – И ты хорош! – обратился он к Алешке. Алешка его не слушал. Его тяжко, долго рвало, и он, икая и содрогаясь всем телом, пил сладковатую озерную воду, зачерпывая ее рукой.
– Глянь, Петрушка, что там, на берегу, – махнув рукой, отвернулся Григорий к повару.
– Кажись, наши на берег выходят. Плыть надо.
На двух лодках – на купеческой Петрушка с мертвецом, а на другой Григорий с Алешкой – пристали они к каменистому берегу. Григорий затянул лодку на берег. Алешка, как окаменевший, сидел на задней скамье, глядя перед собой мертвыми незрячими глазами. Григорий, который шел уже, было, к суетящимся у купеческого лагеря разбойникам, оглянувшись на него, заколебался и вернулся назад.
– Алеша! – грузно сел он рядом с пареньком и погладил его по русой вихрастой голове. – Слышь, Алеша? Нельзя было того купца отпускать.
И Григорий почувствовал, как плечи Алешкины в плаче затряслись.
– Он бы стрельцов навел! Висеть бы нам тогда в Олонце на площади, ворон кормить. Эх, не след бы тебе к нам… А может, и того, привыкнешь.
Алешка сопел, вытирая слезы.
– Эх, жизнь ты наша собачья! – ругнулся дядя Григорий вставая. – И честно дрань, и нечестно срань!
Шаги его зашуршали по гальке, удаляясь.
– Дядя Гриша!
– Ааа?
– Дядя Гриша, ты ведь не такой… Ну, ты ведь добрый… Как же так?
– Разбитую чашку не склеишь, Алешка. Был добрый, да весь вышел.
* * *
Подходя к разбойникам, Григорий издали еще почуял неладное. Убитых уже раздели до исподнего, вещи были связаны в узлы, и все собрались гурьбой у костра, ожидая Григория.
– Что? – бросил он, подходя, заметив озабоченность на лицах.
– Григорей Михалыч! – снял шапку и поклонился ему Фаддей Клык. – Худо наше дело!
– Что? Говори скорей!
– Скирду, того, убили! – Клык вздохнул и мелко перекрестился. – Господи, спаси его и помилуй! А еще того хуже, атаман наш, Василь Василич…
Григорий потемнел лицом и потер лысую голову.
– Не, он живой, только вот голову ему проломили не пойми чем. Без чувствиев лежит! – Клык вздохнул, и все закачали головами. – Боимся, не жилец он, Василий-то. По всему видать, тебе, значит, атаманствовать.
Атаман Василий Васильевич лежал на мху между двух больших елей. Под голову ему положили свернутую рубашку, кожа с левой стороны темени была содрана и висела клочком, кость черепа была, очевидно, раздроблена и залита запекшейся уже черной кровью. Атаман лежал без сознания, и лишь иногда стон вырывался из его груди, да руки судорожно сжимались, сдирая мох с камня.
– Похоже, что прикладом или дубиною какой! – заметил Григорий. – Вроде даже и щепа торчит. А тронуть, может, и помрет. Худо!
Некоторое время судили да рядили. Никто не знал, что делать. Григорий молчал и лишь выслушивал мнения спорящих товарищей своих. Наконец поднял руку. Все смолкли. Так их всех, в молчании смотрящих на нового атамана своего, и запомнил Алешка: Фаддея Клыка, Копейку Ивана, Петрушку Повара, Ванька Рыбака, Солдата. Мало их осталось. Начал свою речь Григорий.
– Выслушал я вас, товарищи мои, и вот что вам скажу. Вы меня в атаманы выбрали, а потому слово мое вам в закон идет. Так мыслю, что и слава о нас недобрая по миру идет, и жизни тихой нам не дадут. Коль умрет атаман Василий, то надобно будет дуван наш делить по совести и всем расходиться, кому куда хочется. Но доколе жив наш атаман, то я человек ему временный. Без лекаря умрет Василий, а взять его негде. Одно только спасение ему: в деревеньке Мергойлы, что на Тулоксе-реке, живут карелы. Меня, когда бурею туда занесло, бог по болезни хотел уж к себе призвать, да выходила меня Сиркка – жена спасителя моего, рыбака одного. Войтто его величать. Вот уж кто болезни человеческие ведает, так это она! В Тулоксу Василия не повезешь, разнесется то. А Сиркке нужно бить челом, чтобы она хоть на несколько дней приехала бы да атамана глянула, а там как Бог поможет.
– Так она, Сирка эта, поди, еще язычница? – угрюмо заметил Иван Копейка. – Не быть добру, ежели ведьма языческая атамана лечить станет. От дьявола это, Григорей!
– Коли она меня выходила, так это тоже от дьявола, Иван? – рассвирепел Григорий. – Иди сам выхаживай атамана, коли так! Можешь?
Иван, угрюмый и молчаливый, отвел глаза и сплюнул.
– Ну, как знаешь, Григорий. На тебе грех…
Он не успел договорить, как Григорий, подскочив к нему, схватил за грудки и стал трясти как грушу. Лысина его побагровела.
– Грех! Грех, Ванька! Что ты знаешь о грехах? – голос Григория срывался в крик. – Ты сколько душ сегодня сгубил без вины, а? А за время, что разбойничаешь, сколько? Не от дьявола это? Грех!
К ним подскочили и растащили в стороны.
– Чего это он? Я что… я, токмо, сомневаюсь. Пусть его хоть баба Яга лечит. Раз Григорий атаманом… – бормотал, оправдываясь, Копейка. – Пускай оно…
– Теперь слушай приказ мой! – продолжил Григорий, уже успокоившись. – Я да Алешка, да еще Ванька Рыбака возьму, он помоложе-то веслами махать, сейчас же поплывем в Тулоксу. Сиркке с Войтто челом бить. В вечер вернемся, хоть пусты, хоть полны. Вы же убиенных снесите в корабли да притопите от берега подале. Товар сгрузите на одну лодку. Затем вертайтесь, Василия взяв на Сало. Скирду тоже. Там схороним. Там и нас ждите.
На том и порешили.
Глава 4
До речки Тулоксы добрались они быстро – под парусом с попутным ветром. День был редкий. Солнце светило как в июле, хотя уже август перевалил на вторую половину, а гладь озера, как вытащенная из воды рыба, серебрилась мелкой рябью. Всю дорогу они промолчали, поминая про себя события сегодняшнего утра. Река Тулокса невелика. Берега её, обросшие соснами по песку, живописны и радуют глаз плывущего по ней. Немного выше по реке начали попадаться им отдельные крестьянские дворы с серыми рублеными избами и черными закопченными дымом баньками. Алешке все это было в диковинку, и он с любопытством провожал взглядом каждый двор, огороды с капустой и репой, поля с чахлым ячменем и рожью. Несколько собак с лаем бежали за ними по берегу, потом отстали. Ванек Рыбак плевался.
– Тьфу, как живут то бедно, дядя Гриша! Все корюшкой сушеной пропахли! Я в гостях угощался ихней ухой – так песок на зубах хрустел. А хлеб по зиме и вообще из коры! Вот дуван поделим, я хоромы у себя во Пскове срублю и заживу-у!
Дядя Григорий возражал.
– И на Руси у нас корье толкут и в муку мешают. А родители мои, царствие им небесное, в смуту и траву ели. А корюшка, она рыба добрая, им за хлеб идет. У каждого, Ванька, свой обычай. А во Пскове твоем как бы тебе вместо хором головёшку твою глупую не срубили бы. Будут тогда тебе хоромы тесные да вечные.
За очередной петлей реки показался скошенный луг с несколькими стогами и мелкой пятнистой коровкой, привязанной длинной веревкой к колу, вбитому в середине луга. Рядом с лугом было поле – рыжая рожь колосилась. Выше на пригорке стояла довольно большая изба с маленьким окнами, затянутыми пузырем. К избе примыкала обычная баня с дощатой крышей, обросшей мхом, большой сарай, к стене которого были прислонены косы с деревянными граблями. От избы к реке вилась узкая тропинка, ведущая к плотику, к которому были привязаны две большие, карельские лодки с загнутыми назад носами. Белобрысый мальчик в ветхих штанах и рубашке сидел на крыльце и строгал ножом ветку для каких-то своих мальчишеских нужд. Дядя Гриша довольно крякнул.
– Ну, слава Богу! Свеи еще не пожгли. Ты, Ванька, смеешься над нищими карелами, а того не знаешь, что их свеи чуть не раз в три года воюют. Головы рубят, избы жгут. Так-то оно. А это, никак, Суло! Мальчишка Войтов! При мне под стол еще ходил. Эй, Суло! Эй!
Мальчишка поднял голову и, увидев, что его зовут, бросил ветку и скрылся в избе. Григорий засмеялся.
– Не узнал. Ну, ничо… подгребай, ребята, к плоту, приехали. Это и есть Мергойла. Сюда нам.
Он ловко, по-кошачьи, что всегда восхищало неуклюжего Алешку, выскочил из лодки на плот и махнул им рукой – ждите! И бодрой походкой направился по тропинке к дому, поглядывая по сторонам с радостной улыбкой, как будто предвкушая желанную встречу. Тем временем дверь избы распахнулась, и на крыльцо вышли уже знакомый белобрысый и босой Суло, девчонка в длинном сарафане, худенькая, рыжая, и сгорбленная маленькая старушка, с платком, наброшенным на плечи. Старушка приложила руку козырьком ко лбу, видимо, пытаясь рассмотреть гостя подслеповатыми глазами. Дядя Григорий радостно воздел руки, приветствуя своих знакомых.
– Terveh, Vieno-buabo! Sulo! Etgo tundenuh? Ilma, mittuine sinä suuri jo olet! Čomaine![38]
– Buabo, ga ved’ tämä on Risti! Risti-diädö! Tulgua pertih, olgua gostinnu![39] – девчонка с радостным смехом бросилась к дяде Грише навстречу.
Они зашли в дом. Ванек Рыбак скучающе зевнул.
– Ну, Лёшка, будем ждать. Нать было уду взять, хоть рыбы наловили бы.
Но ждать долго не пришлось. Не прошло и четверти часа, как на крыльце показался Григорий, сопровождаемый той же тройкой. Григорий кланялся и махал шапкой, ему что-то говорили и махали руками на прощанье. Но по лицу его Алешка и Ванек поняли, что дело их закончилось неудачно. Григорий, хмурясь, запрыгнул в лодку и сел на скамью, вытирая пот.
– Ну, вот, ребяты. Худо-то наше дело. Уехали в гости Войтто да Сиркка в Видлицу. Вернутся послезавтрема. Немного мы их не застали. Беда! Пропадать, видно, Василию.
Григорий с гримасой, будто зубы болели, сплюнул в воду.
– Знать, судьба! – добавил он. Алешка и Ванек, молча, смотрели на его мрачное лицо.
– Ну что глядите? – устало бросил им дядя Григорий. – Путь долог, а назад противу ветра грести придется. Отвязывайся.
Алешка посмотрел на дом. На крыльце так до сих пор и стояли все трое. Волосы девчонкины пламенели рыжизной даже издали. Он вздохнул и потянулся отвязывать лодку от причала. Ванек, сопя конопатым носом, вставлял весла в уключины.
– Ахти, дурак я старый! – дядя Григорий вдруг хлопнул себя по лбу и, выскочив из лодки, торопливо зашагал к дому.
– Что это он? – с недоумением спросил у Алешки Ванек. – С ума, знать, тронулся?
Алешка в недоумении пожал плечами. Григорий с хозяевами снова исчез в избе. Алешка с Ваньком снова уселись, как совы, на скамьях лодки, подставляя лица прохладному восточному ветерку. Алешка закрыл глаза и стал клевать носом. Прошло уж с половины часа, а Григорий все не возвращался, и Алешке привиделось, что он стоит на перекрестке и не знает, где он, и куда надо идти. Он закрывает глаза, открывает их снова: перед ним стоит утонувший купец, глаза его закрыты, с прядей волос течет вода, и он благословляет его, Алешку тремя перстами. «Почему тремя перстами? – удивляется Алешка и затем догадывается: – Ааа! Он ведь новой веры! Его можно убить. Вера его от сатаны! А как же отец Геннадий? Ведь он тоже…» Он снова закрывает и открывает глаза и видит Митьку Косого. Митька таинственно подмигивает ему единственным глазом и шепчет, дергая его за локоть: «Пойдем, брат Алешка, со мной на Дон! Не слушай ты их, дураков. Им пропадать. А на Дону, брат, каждому воля!»
И все тянет, тянет его за рукав.
– Алешка! Спишь, дурень! – дергает его за рукав Ванек Рыбак. – Григорий, глянь, идет!
Алешка с трудом открывает глаза. Его разморило на солнце, и ему не хочется никого ни видеть ни слышать.
По тропинке к плоту подходил взволнованный, с красным лицом Григорий, за ним следовала давешняя рыжая девчонка с братом. Девчонка упрятала рыжие косы под платок, глаза ее с любопытством скользнули по Ваньке с Алешкой. На ее спине плетеная из березовой коры котомка с крышкой, а в руке туесок, накрытый белой тряпицей. Братец ее, Суло, посматривал на гостей и подозрительно и с любопытством одновременно. Не доходя до плота шагов двадцати, он остановился и смущенно стал копать пальцами ноги ямку на тропинке.
– Ну вот, робята, – объявил дядя Григорий, – вот нам и лекарь. Чур, не обижать. Обидите – дядя Григорий сделал страшное лицо, – она порчу на вас нашлет. Во как! Älä varua heidy, hyö ei olla hirviet[40], – обратился он к рыжей, подавая ей руку и помогая взойти на лодку. – Ruvetah abevuttamah, sano minule. Minä heidy venehespäi vedeh lykkiän[41].
– Oi, Risti-diädö, en varua minä niidy![42] – рассмеялась девчонка. – Hyö ollah kummallizet. Heil suut ollah avoi[43].– добавила она, показывая пальцем на Алешку с Ваньком.
Оба, не поняв ни слова, обидчиво и подозрительно засопели носами. До Ладоги догребли молча, не смея задавать вопросов. Григорий, довольный и благостный как кот, устроился в носу лодки, подложив для мягкости припасенный на всякий случай полушубок, и оттуда перебрасывался короткими фразами с рыжей. Девчонка же, положив туес и торбу рядышком на скамью, вертела головой налево и направо, а потом принялась болтать ногами так, что Ванек, не стерпев, плюнул за борт.
– И что, дядя Гриша, – вкрадчиво начал он. – Эта пигалица и будет Василия целить?
– Она и будет, – проворчал Григорий, – выходу у нас нету, Ванюшка. Бабка ее, Виенно, говорит, что не хуже матери лечит. Я уж их уговорил едва. Серебро совал – не берут! Честят меня разбойником, мол, и деньги те тоже разбойничьи. Но отказать в помощи тоже не могут. Закон у них такой вроде. Честные они, карелы-то. Вот ты, дубина, над ними потешаешься, а у них никто двери на замок не закрывает. Нет у них воров. Так, палочку поставят, когда уходят, мол, дома нет никого. Ты у себя во Пскове так попробуй! А на возраст не смотри. У них это в крови, лекарить.
– Дядя Гриша! – пожаловался Ванек. – Чего это она на меня пялится? У меня, ажно, весло из рук валится!
– Ааа! Это сила у них, знахарок, такая. Она тебя, дурака, и в камень обратить может, – издевался Григорий. – Ты сам на нее не пялься, а все на воду смотри да на весло!
– Тьфу! – плевался Ванюшка. – Свят! Свят! Свят!
Алешка из любопытства, как будто бы невзначай, скользнул по девчонке взглядом. Она сидела, уперевшись руками в борта, и смотрела в сияющую озерную даль. Одета она была скромно, но чисто; был на ней темно-бордовый сарафан с характерным карельским орнаментом да рубашка белая. Упрятанная с глаз долой рыжая коса ехидно дразнилась из-под платка, завязанного на русский лад.
«А и худа же! – подумалось Алешке. – И высока!» – Он припомнил, как шла она, улыбаясь, за дядей Гришей, как изящно ступила в лодку, плавно взмахнув рукой с корзинкой.
Он опустил взгляд на ее ноги в маленьких лаптях из березовой коры, которыми она продолжала беззаботно болтать, и ему стало так смешно, что он фыркнул, как провинившийся кот. И поднял глаза. Он понял, что она тоже смеется, и взгляды их переплелись, и что он не в силах отвести глаз от этой прозрачной, с молочной поволокой, синевы ее глаз, и что он молит Бога, чтобы это продолжалось вечно или закончилось бы побыстрее. Илма вдруг, закусив губу, отвела глаза, и Алешка почувствовал, что он покраснел как рак и только загар спасает его от позора разоблачения.
– Да греби ты! – ткнул его в бок Ванек. – Ишь, как нас поворотило! Чего смеешься-то?
– А и впрямь может в камень обратить! – вспомнил слова дяди Гриши Алешка. – И весло из рук валится!
И дал себе слово никогда впредь не смотреть на рыжую.
– Дядя Гриша! – позвал Алешка. Но дядя Гриша сладко храпел на носу лодки, укрыв лицо рукавом кафтана, и не слышал его. Проснулся Григорий, когда до острова Сало оставалось с полверсты, и Алешка услышал, как тот заворочался и закряхтел, разминая затекшую руку. На берегу их уже ждали, и Григорий озабоченно вглядывался в лица встречающих, пытаясь понять, не опоздал ли он с помощью.
– Ну что? – обратился он к Фаддею Клыку с Солдатом, едва сойдя на берег.
– Да как… – пояснил Солдат, – очнулся раз Василий, когда башку мы ему перевязывали, и сразу же снова сознание потерял. Вонь с головы уже пошла. Жарко-то, – он махнул рукой. – Надо было ему рану сразу порохом присыпать, а я и запамятовал.
С лодки сошли уже все, и девчонка с любопытством и одновременно с каким-то серьезным, сосредоточенным вниманием смотрела на лица разговаривающих, пытаясь понять суть происходящего. Мужики косились на нее и – о чудо! – начинали чувствовать себя маленькими детьми в обществе незнакомого взрослого человека, которого следует стесняться и даже немножечко опасаться.
– Неужто эта девка тебя и лечила от хвори? – не вытерпел, наконец, Фаддей Клык. – Больно мала девка-то, Григорий!
Григорий рассмеялся.
– Нет, не она. Лечила меня тогда Сиркка – мать ее. Беда вот, уехала она с мужем на несколько дней. Пришлось вот ее уговаривать, Илму то есть. Бабка ее говорит, что тоже хорошо лечит.
В острожке все сразу приободрились, когда услышали знакомый басок дяди Гриши. По хозяйски, собрав всех разбойников во дворе, он отдавал поручения на ближайшее время.
– Таа-ак! Ты, Фаддей, ступай в караул по острову. Товар куда занесли? Ты, Солдат, и ты, Копейка, – мушкеты, оружие чистить и в атаманскую избу занести. Петрушка, ужин готовить. С обеда осталось что? Мы с ночи маковой росинки во рту не держали. Мечи все на стол, что осталось. Алешка с Ванькой, как поедим, так отдыхайте, коль что – позову. Я пока что Илме хозяйство наше покажу да пойдем атамана глянем. Наперед говорю, – обвел всех взглядом новый атаман, – кто девку хоть пальцем тронет, аль как иначе заобидит, лично сам головенку откручу!
И характерным жестом показал, как будет откручивать головенку провинившемуся. Вокруг уважительно смотрели на медвежьеватые, заросшие черным дремучим волосом, загорелые руки Григория и согласно сопели. Девчонка сидела на лавочке у тына, держа туесок на коленях. Фыркнула как кошка, когда увидела, как Григорий собирается головы крутить, видимо, поняв, о чем речь шла. Все затоптались, закрутили бородами да оскалились, у кого чем осталось. Алешка все косил глазами на Илму, забыв о своей клятве. Что-то новое носилось в воздухе – свежее и непонятно отчего обещающее радость, – отчего пело Алешкино сердце.