Владимир Андросюк
Запад-Восток
Да как хвостом по воде треснет! Ивана волной с головы до ног аж окатило! Трех минут пройти не успело, как с глубины речной на берег Марья выходит. По праву-леву руки у нее нерпушки, точно собачки, а сзади щуки гоголями пастями щелкают – охраняют. Очень это все преудивительно было! Вышла она на берег, увидела Ивана и покраснела. Отвернулась затем к чудищу и, поклонившись, сказала: «Никак звал меня, батюшка?»
– Ох! Пффф! Ответствуй мне Марья, да без обману! – заговорил речной хозяин. – Правда ли, что, пока я после трудов многих меж водорослями лежал, ты воровски ключ от сундука с добром у меня с плавника стянула да сундук отперла и кошель с золотом купеческим оттуда забрала. А потом – пффф! – горюшко! Ивану отдала?
Поклонилась девица Иисти еще раз и отвечает: «Все правда, батюшка. Моя вся вина, и ты его не кори. Как хочешь, так меня и наказывай!
– Пффф! Пффф! Ай-ай! Уж я тебя лелеял, обхаживал! Дочь родную так не лелеют, как я тебя! Ведь никакой работы тебе не давал! Никакой заботой не утруждал! Волос тебе судаки-куаферы[228] завивали да причёсывали! Нерпушки на саночках катали! Двор то весь лилиями водяными обсажен! Бусы жемчужные новые в каждый день примеряешь! И вот тебе благодарность! Украла! У батюшки украла, благодетеля!
– Наказывай меня, батюшка, как тебе вольно. Мне же подумалось, что отцу моему купец Яков Портнов то золото отдал, а отец, в свою очередь, мне в дар бросил. Потому я и решилась на такое дело. Ты ведь, батюшка, сам говорил, что только для меня его и стережешь. Надо было мне только сразу тебе о том сказать, что оно мне надобно!
– На что же, дочка, оно тебе понадобилось?
– О том я тебе, батюшка, тоже не говорила, но раз так всё так вышло, то скажу: полюбился мне Иван. Всей душою полюбила я его! Все ему отдала, сердце бы из груди вырвала, лишь бы счастье ему было! А коли так, то что дальше со мною будет, уже все равно!
– Пффф! Ах-ах! А знаешь ли ты, девка, что Иван меня просил тебя ему в жены отдать? Пффф! Уж очень я хотел тебе партию устроить за сына озерного царя! И мне честь, и тебе почёт! Осетры да форели бы тебе услужали! А богатства! Я нищеброд по сравнению с ними – владыками озерными! Пффф! Тогда скажи своё последнее слово: пойдешь ли за Ивана или сына озерного царя? Как скажешь – так тому и быть!
– Батюшка Иисти, прости, что не могу отблагодарить тебя за добро, что ты мне, сироте, сделал! Отпусти меня из русалок к людям ради Бога! Люблю я Ваню, и если он в жены меня взять захочет, то верней меня жены во всем свете не сыщешь, а меня счастливее!
Тут Иван к ней подскочил и обнял.
– Никому, – сказал, – тебя не отдам, и к русалкам больше не отпущу, так и знай! Видя такое дело, речной хозяин вдругорядь слезу зеленую пустил.
– Раз такое дело так идите с Богом, и совет вам да любовь! Пффф! Ох-ох!
На то Иван да Маша чудищу поклонились и собрались, было, идти, но Иихти их снова остановил.
– Недобро мне, старому, вас без подарка оставить! Ты, Марья, не обессудь, кошель этот я себе в память оставлю, а вам… Эй, щуки мои, на посылках! А ну принесите мне шкатулки свейские[229] да поскорее!
Да как хвостом по воде щелкнет! А народ уже осмелевать начал, из-за кустов лезет рот разинув на такое чудо! Ближе подбирается. Да и как рот не разинешь? Виданое ли дело, чтобы четыре аршинные щуки попарно серебряные ларцы в плавниках тащили! Да, видно, день такой был тогда, на чудеса богатый! Народ аж охнул, завидев, что ларцы те свейской тонкой работы золотом были полны. У Ивана с Марьей головы кругом пошли, уж совсем не знали, как хозяина речного благодарить! А Иисти уже хвостом на прощание махнул да через ноздри пузыри пускать начал, к погружению готовиться. Вдруг на дороге шум, треск да крики! Это бежит к берегу сам купец Яков Портнов с приказчиками. Потная лысина на солнце блестит, борода развевается!
– Стой! – кричит. – Стой, морда налимья! Долг за тобой!
И откуда Яков взялся? Черт его принес. Видать, где-то неподалеку у судов был да про Ивана с кошелем-то и услышал. Завидев купца, хозяин речной погружаться перестал – одни глаза да ноздри из воды торчат. Смотрит, глазищами хлопает, ждёт. Подбежал купец к реке, подбоченился, руки в бока упер и живот выставил.
– Значит, так, морда твоя налимья! Ведомо мне стало, что золото, которое я кровью и потом всю жизнь зарабатывал, у тебя пребывает. А я его-то уж искал-искал! Жена мне, опять же, всю плешь проела! По уложению Российской нашей Амперии деньги те, как мне принадлежащие, должно тебе мне вернуть, да с процентами за три года! Выходит, что троекратно. Деньги попрошу наличкой, на бочку и сейчас же! Иначе суд, батоги и каторга!
Высунуло чудище морды из воды побольше.
– Значит, это ты и есть купец Яков Портнов? Пффф! Значит, это твои пароходы колесные мне воду мутят? С твоих заводов корьё да щепа с сучьями всё дно засорило, да так, что ни проплыть ни проехать? Девочки-плотвички день и ночь плавниками метут, дно чистят! А толку нет! Это с твоих плотов топляками река полна? В темную ноченьку и шишку набьёшь, и глаз повыколешь! Уффф! Да вижу, что жаден ты не в меру! Втрое больше потерянного просишь. Не лопнешь?
– Не сметь так с купцом первой гильдии по-хамски разговаривать? Па-а-а-апрашу иметь в виду, что за оскорбление по законам той же Ра-а-асийской нашей Амперии штраф положен! Считай, что должен ты мне четырехкратно! Деньги па-а-апрашу золотыми империалами, наличкой на бочку. И немедля! А коль не отдашь, то я речонку твою-то осушу! В верховьях на Мегреге да Олонке плотины поставлю, всё устье сетьми перегорожу и добро твоё-то повыгребу! А живность твою – плотиц да окуньков – в озеро выгоню с тобою вместе. Будешь на чужбине старость коротать!
Долго думало чудище, молчало да глазами хлопало. А потом и говорит купцу:
– Ладно, купец Яков! Будь по-твоему. Чтобы ты детушек моих на чужбину не гнал, не гнобил, дам я тебе денег, сколь ты сказал – вчетверо! Эй, щучки мои на посылках, подать сюда кошель, да золота шесть фунтов!
Вот спустя минуту тащат щуки кошель с золотом, плавниками воду бурунят – надрываются. Хозяин тот кошель в лапу то и взял.
– Вот, купец Яков, твое золото. Только я его так просто не отдам, потому что иной своим потом и трудом за всю жизнь столько не заработает, а ты в минуту без труда его хапнуть хочешь. Не по-божески это! Так вот: я этот кошель сейчас на серед реки брошу, а ты сам его со дна достать будешь должен. И никто другой, кроме тебя. Иначе его тебе не видать! Вот какой мой уговор. А теперь смотри, купец, где кошель упадет, да место запомни. И прощай, помни хозяина речного!
И ка-а-ак взмахнет лапою своей жабьей! Полетел кошель дугой по воздуху и упал прямо посередине реки – только круги пошли! А пока все за ним смотрели, исчез под водою Иисти – хозяин речной, – словно его и не было. Только на песке береговом отпечаток остался, как будто бы лапы лягушачьей. Только таких лягушек в краях наших не водится. Тут купец заорал, замахал руками: скорей, кричит, лодку, весла, лентяи! Приказчики его сами рады стараться. Им весело смотреть, как хозяин самолично кошель будет со дна имать. Погрузились в лодку. Один приказчик на веслах, второй на руле и к месту, где кошель лежит, подгребают. Купец же ругается, их поторапливает, а сам тем временем с себя жилетку с рубашкой дерет. Все с себя поскидывал и в одних подштанниках остался! Ну, подгреблись они и бросили якорь, чтобы течением лодку не сносило. Яков-то перекрестился, воздуху вдохнул поболе и за борт солдатиком – бух! Только пузыри за ним. Через минуту выныривает, ругается. «Темно, – говорит, – все в иле да коре!» И не отдыхая вдругорядь с лодки – бух! Минута проходит, снова выныривает купец. Воздух хватает, глаза пучит как рак, кричит: «Там он, робяты, видел, да схватить не успел! Сейчас подниму! Эх, обоим на водку дам, да бабам вашим по платку!» Те и рады. Обычно от хозяина подарков-то, что только по морде. Ну, купец в лодку влез, отдышался немного и снова за борт прыгнул. Только на этот раз уже щучкой. Плывет купец под водой, пузыри пускает. Вот уже и дно. А вот и кошель меж сучьев и тины лежит. Тут его Яшка и цап! А тот тяжелый, как сам Яков и заказал. Ко дну тянет, и плыть с ним с одною свободной рукой неудобно. Сучит купец изо всех сил ногами, как мельница, одной рукой машет, но дело тихо идет, а глубина-то большая! А воздух-то уже весь выходит! «Нет, шалишь! – думает себе купец, – я такое богатство живьем из рук не выпущу!» И, знай, воду загребает. Он вверх гребёт, а кошель его вниз тянет. Однако до поверхности уже не больше сажени осталось, но тут последний воздух в груди купцовой и закончился. Заикал он, задергался. Брось кошель, купец, еще успеешь поднять! Нет, не выпускает Яков его из руки, а у самого уже круги перед глазами. Икнул он грудью, ухватил воды мутной речной и пошёл ко дну, так золота своего из рук и не выпустив! Как раз на том месте, где когда-то Маша утонула! Приказчики ждали минуту, ждали вторую. Надо в воду лезть, а Яков лезть в воду им крепко-накрепко запретил. Но тут дело нечистое! Стали народ зазывать на помощь, руками махать. Никто, конечно, за Яковом нырять не отважился, памятуя о водяном чёрте. Вода в июле теплая. Перегородили сетью реку в самом устье. В эту сеть бывшего купца первой гильдии Якова Портнова через три дня и принесло. Правда, уже без золота. Никто о нём не пожалел и слова доброго не сказал. Ну, может быть, только что становой с урядниками, да прокурор, да судья в Олонце. Они у Якова, как гуси, кормились и пировали. Да и горевать некому было. В тот же день срочно послали за попом в Олонец, и к вечеру он Ивана с Марьей-то и обвенчал в местной часовне. Поначалу, услышав рассказ о чудище да о невесте из бывших русалок да утопленниц, отказался наотрез. Но позже, получив три золотых червонца в бакшиш[230],выпив, страха ради египетского, две косушки и, крепко поразмыслив о словах Христовых, что Бог есть любовь, сдался. Тем более, что прибывший по делу об утоплении купца губернский лекарь – первейший приятель попа – провел наружный осмотр невесты с расстояния две сажени и констатировал, что оная девица на вид здорова, к рождению детей, вероятно, способна и что происхождение ея от утопленниц по данным науки невероятно. А слухи о том проистекают лишь от излишнего употребления туземцами горячительных напитков и малых успехов просвещения. Прибывшие также по делу об утоплении купца Портнова становой с урядниками, сперва, было, на веселье посмотрели косо и чуть крамолу против Монарха не узрели. Но, увидев на груди жениха крест за геройство, притихли и водки за здоровье молодых выпили даже не раз. Итак, свадьбу играли три дня кряду. В ней приняли участие все деревенские жители, а также все моряки, все сплавщики, все плотники, все рыбаки, все шкипера и грузчики. Потом, когда достано было из сетей тело купца Якова Портнова, пили еще один день в качестве поминок по скряге. Молодые, тем временем, под общие напутствия и пожелания счастья отправились на тройке в Олонец и далее на родину Ивана – Кемь. Рассказ мой можно бы на этом закончить, но событие это имело несколько последствий. Место наше среди портовых Петербурга да моряков, перевозивших лес и другие товары от устья Олонки, стало широко популярным. Судовые часто вспоминали Ивана, его турецкие рассказы и такую небывалую его удачу. И каждый раз, подходя на судах темной ночью или ввечеру к нашим местам и видя мерцающий огонек маяка на крайнем острове гряды, что в пяти верстах от устья, они говорили: «Близко уже. Глянь, маяк как светит! Будто Крестовый свой кошель ищет!» За этот-то маяк к острову и пристало название «Крестовый», который он носит и поныне. Кто не верит, тот может осведомиться насчет названия в лоции или на карте.
PS: Последний большой бал в Зимнем дворце 25 декабря 1878 года был особенно великолепен. Тяжелая война была позади, но здесь, в Санкт – Петербурге, за тысячи километров от гор Болгарии и равнин Анатолии, она всегда казалась лишь только театральным действом, где молодые люди из хороших фамилий могут себя показать и получить орден или очередное звание. Теперь же, с её окончанием, о ней сразу же забыли. Бал близился к своему завершению, хотя десятка два пар еще кружили в большой, ярко освещенной тысячами свечей бальной зале Зимнего дворца. Но огромный, на несколько сот персон стол для ужина опустел и возле него суетились лакеи, начавшие уборку. Более солидное же общество, которое свое оттанцевало еще при отце нынешнего императора – Николае Первом, переместилось в залу для курения, расположенную рядом, где можно было достойно завершить вечер великолепным арабским кофе с ликером и сигарами.
Михаил Дмитриевич Скобелев[231] тоже был там. Из высшей петербургской знати он мало с кем был знаком, хотя когда-то учился здесь в университете и любил этот город. Затем жизнь и военная служба сорвали его с места и начала бросать из одного конца великой империи в другой. Средняя Азия, Кавказ, Молдавия, Румыния, Болгария, Турция…
«Просто удивительно, как только остался жив! – думал он про себя. – Эх, интересно, что сказал бы отец, если увидел меня сейчас здесь в мундире генерал-адъютанта его Величества?»
Ему было скучно. Он не хотел ехать сюда сегодня и собирался отдохнуть пару недель в своем поместье под Рязанью, но на утреннем приёме государь лично пригласил его на большой бал. Михаила Дмитриевича немало позабавили завистливые взгляды остальных присутствующих, подобного приглашения не получивших. Это была честь! Впрочем, давшаяся ему дорогой ценой. Он явился в Зимний поздно, уже к завершению танцев и началу ужина. Из «своих», т. е. военных, почти никого не было. За столом удалось перекинуться парой слов лишь с бароном Криденером[232]. Немец Криденер был католиком, а так как день бала пришёлся на католическое Рождество, то несколько перебрал и в сопровождении камергера Сипягина ушел по окончанию ужина нетвердой походкой.
«Белый генерал» Скобелев Михаил Дмитриевич
«Вот докурю сигару, и надо уходить», – подумал он. Вдруг, внезапно затихший гул голосов заставил его повернуть голову направо к двери, ведущей в танцевальный зал. Она распахнулась, и вошёл государь. Музыка оркестра, исполнявшего вальс Шуберта, неслась за ним легкими тактами. Император был не один. Две дамы и низенький лысый господин составляли его компанию. Одну даму лет тридцати в длинном платье цвета лила, которую Александр вел под ручку Скобелев не знал, но зато был о ней много наслышан. Это была пассия государя, некоронованная императрица, с которой он имел почти не скрываемую связь, Екатерина Михайловна Долгорукая[233]. Александра втайне многие осуждали за эту связь. И царь это прекрасно знал. Но также знали, что императрица, страдающая туберкулезом, уже как год не поднимается с постели, и рано или поздно фаворитка займет ее место, и, вероятно, официально. Долгорукой были выделены в Зимнем несколько помещений, где она и разместилась с четырьмя детьми, рожденными от царя. Последний ребенок – девочка – появился на свет в этом году, и все знали, что Александр дочку буквально боготворит. Поэтому всё шло как шло, и все делали вид, что так и должно идти. Вторая дама, а ее Скобелев тоже не знал, была фрейлина двора императрицы Варвара Шебеко[234]. Собственно, связь Александра и Екатерины Долгорукой, тогда ещё воспитанницы Института благородных девиц, завязалась с ее легкой руки. Все трое оживленно о чем-то беседовали.
Император Александр Второй
Государь сегодня был в отличном расположении духа, что с ним редко случалось в последний год. Он сильно сдал за то время, что Скобелев его не видел, с самого посещения турецкого фронта. Михаилу Дмитриевичу это сильно бросилось в глаза на утреннем приеме. За год залысины на высоком лбу государя еще более увеличились, седины заметно прибавилось, а под глазами заметно набрякли мешки. Это был уже не античный бог, как говорили о нем еще несколько лет назад. Государь усадил обеих дам в услужливо принесенные лакеями плетеные кресла, а сам, стоя, курил сигару и о чем-то говорил. Толстяк серьезно кивал ему, поблескивая стеклами круглых очков. Дамы смеялись. Царь вдруг оглянулся и увидел Скобелева.
– Михаил Дмитриевич, вас то мне как раз и надо, идите к нам! – громко сказал он.
Скобелев подошел к ним и раскланялся.
– Вот, это и есть самый главный герой турецкой кампании – Скобелев Михаил Дмитриевич! Лев Саввич, – обратился он к серьезному толстяку, – вы ведь незнакомы, так прошу любить и жаловать!
– Маков![235] – кивнул головой тот.
– Катрин! – обратился Александр к своей фаворитке, – ведь вы тоже незнакомы?
– Александр, я ведь иногда читаю газеты, – иронически заметила Долгорукая и обратилась к Скобелеву: – Вас, должно быть, знает вся Россия!
– Не только, – заметил царь. – Во всей Европе Михаил Дмитриевич считается одним из даровитейших военных. Между прочим, генерал, я слышал, что вы знали поимённо всех солдат и офицеров своего полка в бытность его командиром. Так ли это?
– Совершенно верно, государь! Но всё равно я не могу тягаться в этом отношении с Наполеоном.
– Вот как? Возможно, возможно. Не могу не спросить тогда, не помните ли вы случаем такого солдата… Он был награжден крестом за храбрость во время дела при Плевне, кажется, Хлебников Иван?
И царь вопросительно взглянул на Макова. Маков утвердительно кивнул:
– Совершенно верно, Хлебников, Ваше Величество!
Царь перевел взгляд на Скобелева. Скобелев припомнил.
– Я хорошо помню одного Хлебникова Ивана – рядового 17 пехотного полка. При атаке на турецкие редуты на правом фланге первым ворвался на оный, захватил турецкий бунчук и взял в плен турецкого офицера. Двумя днями позже был тяжело контужен. Был награждён за храбрость крестом и в конце кампании вчистую уволен. Кажется, я дал ему червонец. На память. Вот всё, что могу о нём сказать. Других Хлебниковых с наградами не припомню.
Александр в изумлении поднял руки.
– Вот, Лев Саввич! Я же говорил, что у генерала великолепная память! – И снова обратился к Скобелеву: – Понимаете, тут у нас какой-то необъяснимый анекдот, да еще по двум ведомствам. Романтический, прошу заметить. Мы с Катрин долго смеялись. Представьте себе, сегодня утром мой верный цербер[236] (легкий взмах руки в сторону Макова) приносит мне престранное донесение о престранном случае в Олонецкой губернии. Впрочем, Лев Саввич, прошу по-деловому просветить генерала.
Коротышка кивнул, сверкнув очками.
– Мне по долгу моему министра внутренних дел приходится читать много, но такой дикой ерунды, как сегодня, не приходилось еще никогда. Вкратце, генерал, поясняю. Приходит депеша Олонецкого губернатора о том, что по губернии идут странные слухи о происшествии на Ладожском озере. Якобы! – Маков тут поднял палец, призывая к вниманию. – Якобы, некий солдат, герой турецкой кампании Иван Хлебников, был обвенчан с русалкой, а по другим сведениям, с утопленницей, олонецким попом!
Обе дамы прыснули со смеху, но Маков, не глядя на них, продолжал:
– Ладно бы на этом закончить, обвенчал, так обвенчал. Но, кроме того, в этом спектакле принимает участие не кто иной, как водяной, который дарит нашим героям по серебряной шкатулке с деньгами. Чёрт те что! По уверениям тамошнего полицмейстера, свидетелей множество и многие из них весьма достойные! Теперь вопрос: что со всем этим делать прикажете?
– Между прочим, Михаил Дмитриевич, – вмешался царь – по Священному Синоду[237] пришла такая же депеша. Теперь попа хотят упечь в дебри. Впрочем, Победоносцев[238] весьма против. Говорит, что лучше эту заразу не распространять, а дать умереть своею смертью. Мое мнение таково, что и по ведомству внутренних дел лучше положить это дело под сукно, хотя бы на время. Пусть всё уляжется, а там посмотрим. Вы только представьте себе, в наш просвещенный век и вдруг такая дикая темнота! Я не хочу, чтобы завтра в «Times» появилась бы статья, что в России не только медведи бродят по столице, но и солдаты женятся на русалках! Что скажете, генерал?
Княжна Долгорукая Екатерина Александровна
– Ваше величество, доля правды тут есть. В каждой женщине есть что-то от русалки.
– Скажите, генерал, – неожиданно обратилась к Скобелеву княжна Долгорукая – во мне тоже есть что-то от русалки?
Они встретились глазами, и Скобелев подумал, что у Александра к женщинам есть вкус. Красива, слов нет, единственно, что её портит, но совсем немного, это тонкие губы. Но совсем, совсем немного. Как теперь вывернуться?
– Мадам, в вас есть что-то от ангела!
Княжна вскочила с кресла, и, запрыгав на одной ноге, как девочка, захлопала в ладоши: – Генерал, я не хочу, чтобы от ангела, я непременно хочу от русалки!
Александр смотрел на нее с плохо скрываемым нежным чувством.
– Государь, прикажите генералу, пусть разжалует меня из ангелов в русалки!
Все дружно рассмеялись. Царь кивнул Скобелеву:
– Завтра генерал пришлет вам из главного штаба реляцию о новом назначении. Не правда ли?
Михаил Дмитриевич понял, что пришло время откланяться. Царь пожелал ему счастливых новогодних праздников и с Маковым удалился. Вторая дама тоже встала и с подругой отошла в бальную залу.
– Как он тебе? – спросила княжна свою спутницу. – Не правда ли, остроумен! Даже неожиданно для солдата…
– У него грубоватое лицо, впрочем, это его не портит. Да, он умен. Кажется. Что до остроумия… Знаешь, тот, кто понимает толк в войне, должен понимать и во всём остальном.
– Ах, дорогая Варвара, это хорошо, что Алекс его повысил. Я люблю остроумных людей. Я заметила, они никогда тебе не гадят. Хотя с ними тоже надо держать ухо востро…
Но Михаил Дмитриевич этого уже не слышал. Он уже вышел на парадное крыльцо Зимнего дворца, и звезды светили над ним.